Текст книги "Никон"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 3

1

Поскрипывали полы, постукивали двери, из кухни тянуло вкусным хлебным духом: семейство Аввакума обживало новое место. Через оконце протопоп видел, как во дворе невестки набивают соломой тюфяки и слуга уносит их в дом.

У протопопа на коленях лежала раскрытая книга, но чтение не шло впрок, слова не доходили ни до ума, ни до сердца, а читать Писание впустую – только врага человеческого тешить.

– Петрович! – Анастасия Марковна, от печки раскрасневшаяся, как девочка, легкая, подбежала к Аввакуму, положила голову ему на плечо. – Петрович! Да ведь ты в хоромы нас привел! В трапезной три избы поместятся.

Сводчатая зала трапезной была высока и просторна. Посредине дубовый длинный стол с дубовыми лавками по бокам, во главе стола резной стул. Лавочка у окошка. В красном углу икона Спаса Нерукотворного.

– На все воля Божия, – сказал Аввакум, поглаживая ладонью голову жены.

– Из Лопатищ ехали, сердце у меня кровью обливалось. Легко ли бабе дурной, когда у нее ни двора, ни кола. Согрешила, чать, этак думая! Господь избу взял, а дал каменные палаты.

Аввакум отстранил жену, встал, положил книгу на лавку, поклонился иконе, крестясь.

– Марковна! Не ради грехов наших, ради славы Господней назначаю я себе ежедневных поклонов триста! А молитв Иисусовых назначаю шестьсот, да сто Богородице. А тебе – поклонов двести, а молитв четыреста.

– Богородице от меня тоже сто молитв, – сказала Марковна.

…На первую службу в соборе Юрьевца-Подольского пришел протопоп раньше звонаря, в алтаре молился. Народ притекал неспешно. Женщины, в ожидании начала службы, садились на лавки, поставленные вдоль задней стены.

– Самсонихи-то чего нет? – спрашивала одна женщина другую.

– В лес пошла. Траву разрушевку ищет… У старика ее клад был во дворе зарыт, а где, помирая, не успел сказать.

– Вот беда! – заохали женщины. – Чего ж в доме-то денег не держал?

– Разбойников боялся.

– Много, значит, было денег-то!

– Теперь не узнаешь.

– Бабы! Бабы! – зашамкала старушка. – Вы меня пошлушайте. Пушть Шамшониха ко мне придет, я ее научу, как клад добыть.

– Ты и нас научи!

– А што мне пожалуете?

– Четверть вина купим.

– Ну, коли шетверть – шкажу. Штоб клад далшя, нужно жаговор жнать. Прийти на мешто в полношь и шкажать: «Жаклинаю тя, диавола Люшипера, тьмы княжя града адова гееншкого и вшех ш тобою жлых нешиштых диавольшких духов…»

Договорить старушка заговор не успела, как из алтаря, замахнувшись на баб крестом, вышел Аввакум.

– Изыдите из храма!

Бедные женщины от одного страху с писком кинулись прочь да и повалились в дверях, заминая друг дружку, заголосили.

Сорока против бабы – пустая слава. Как на помеле, в единочасье обошел весь Юрьевец слух: в соборе, куда нового протопопа прислали, сатана вселился.

Тут бы от исчадья и попрятаться. Ан нет! Бабы и девки, вздымая пыль, ринулись на заутреню, как мухи на патоку.

Аввакум, не ведая о распускаемой по городу басне, многолюдию обрадовался. Службу служил долгую, но с такой страстью, с такой верой и радостью и сам был столь красив в своем божественном восторге, что бабы, не сыскав сатаны за занавесками на иконах, принялись разбирать достоинства нового протопопа и нашли, что он всем хорош: высоким ростом, громким голосом, глазищами, а уж слово говорит – мурашки по спине бегут.

Проповедь Аввакум сказал о «Воспоминании явления на небе Креста Господня в Иерусалиме».

– Было то диво Господнее, – говорил он, – при императоре Констанции, сыне первого христианского благоверного императора Константина Великого. Во дни святой Пятидесятницы, 7 мая 351 года. В третьем часу утра перед всем великим городом на небе, сияющ, как второе солнце, явился равноконечный Крест Господен. – Аввакум так возвел руки и так поднял голову вслед за руками, что вся церковь завороженно уставилась на его большие белые поповские длани.

В этот миг солнечный луч попал ему на лицо и ослепил.

– Господи! – воскликнул Аввакум. – Да свято и свято предание отцов церкви нашей.

И правой дланью благословил свою новую паству.

– Праведник! – всхлипнула та самая бабка, которая знала заклинание на привлечение кладов.

– Господи! Есть ведь и у нас в России путные попы. Как одного вытолкали в шею, тотчас и сыскали! – зашептала жена церковного старосты.

– Истинный праведник! – покрестилась странница-монахиня.

А вдохновленный протопоп с жаром продолжал первое свое вразумляющее слово:

– Явление Креста в Иерусалиме было знаком Господа всем живущим на земле. В те далекие времена люди, смущенные ересью Ария, сбились с правого пути, но Бог вразумил их. Крест встал на небе, над святой горой Голгофой, и прошел по небу до горы Елеонской, отстоящей от Голгофы на пятнадцать стадий. И ужаснулись люди, чуя ад под ногами из-за своего безверия. Сама земля жгла им пятки! Вот и вы ногою-то придавите землю, не жжется ли? В небо, в небо глаза поднимите! Где он, Крест Господен? Не видите?! По вам, коли нет, ну и ладно! Нынче лба не перекрестил, завтра, мол, вдвое помолюсь. Милые! Да ведь завтра разверзнутся сферы небесные и земные, затрубит архангел, и зарыдаете, вспомнив, что щей похлебать не забывали, а душу накормить все недосуг было, все авось да небось! Милые, одному Богу известно, когда быть Страшному суду, а потому нет у человека дня завтрашнего. Есть один – нынешний. Цените его и лелейте!

Уж так пронимал протопоп свою паству, что самого себя до слезы допек. Расплакался, а бабы и того пуще – в три ручья растеклись.

После службы еле протолкался сквозь бабье племя: одна за руку схватит, целует, другая за рясу тянет… А какая в лицо заглядывает… Успех и победа.

В честь праздничка Анастасия Марковна приготовила в тот день обед архиерейский. Пирогов напекла с белугой, уха была из стерляди.

Обедали всем семейством. Двадцать душ сидело по лавкам, а на единственном стуле кормилец и глава тридцати одного года от роду Аввакум Петрович, протопоп.

– Как лепо ты говорил! – радовалась Анастасия Марковна. – Много раз дивилась твоему слову, но нынче, Петрович, я, как лист осиновый, дрожала. Ты говоришь, а я дрожу. И ведь не худо мне, радуюсь! Но каждая жилочка во мне бегает. Слезы сами текут, да так, что и тебя не вижу. А сердцу легко, будто я махонькая девочка! Будто встала на облако да и пошла по нему не проваливаясь.

Уху хлебали из трех плошек. Две плошки для всех прочих, а красная перед главой семейства. Из нее кушали сам Аввакум, Анастасия Марковна, братья Евфим и Герасим, а брат Кузьма ел уже из другой плошки.

Хлебали молча, но, когда подали пироги и квас, сладкий для маленьких, шипучий для взрослых, пошли разговоры.

– Братец, – сказал Евфим, – ты нам-то присмотрел приходы али еще нет? Ты не стесняйся, мы и на захудалое место пойдем, лишь бы Богу служить, да и семейству будет полегше.

Евфим говорил покряхтывая, почесывая то в бороде, то за ухом. Аввакум – мужик грозный, может в сердцах наорать, а то и треснуть. Однако ж и помалкивать нельзя. Живет на земле, а делами занят небесными. Белугу дадут – съест белугу, дадут косточку глоданую, не удивится, а то и вовсе не заметит, погложет вдругорядь.

– Найдется и вам, чай, место, – сказал Аввакум спокойно. – Под моим началом десять церквей, четыре монастыря да еще соборная церковь. Обживемся, кликну клич по всему Юрьевцу – собор нужно ставить новый.

– Али тебе этот нехорош? – удивилась Анастасия Марковна.

– С виду затейлив, да ведь до первого большого пожара. Не верю дереву, верю камню. Потому и церковь наша вечная, что апостол у нее Петр – камень… Меня, правду сказать, завтрашний день заботит. Нынче служба удалась – праздник в душе был. А завтра служить надо вдвое краше. Завтра память по Иоанну Богослову.

– Не думай, отец! Не думай! – сказала Анастасия Марковна. – Верю, Бог даст тебе и завтра силы! И слово даст.

– Я, с утра вставши, двор перемерил, – сказал Евфим. – В книгах записано, что в длину он двадцать четыре сажени, поперек в одном конце в двадцать две, а в другом в десять. Десяти саженей там нет, всего девять!

– Сажень больше, сажень меньше, – пожал плечами протопоп.

– Так ведь за каждую сажень по пять алтын патриарху надо платить.

– Деньги, Евфим, дело десятое.

– Да как же десятое! Прореха на прорехе.

– Бог милостив, – сказал Аввакум и поднялся.

Прочитали благодарственную молитву, пошли по делам.

2

Аввакум отправился смотреть городские церкви.

Поп Сретенской Кирик трудился перед храмом на хорошо возделанной земле. Кирик был росточка малого, сдобный, как пышечка, работал ловко, с охотой.

«Добрый пример прихожанам», – подумал Аввакум, подходя к попу и здороваясь.

Поп начальству обрадовался, подбежал за благословением.

– Что сажаешь? – спросил Аввакум.

– Репу, – ответил Кирик.

– Как репу?

– Репу, – повторил Кирик, улыбаясь солнцу, протопопу, будущей репе.

– Так это, чай, не огород! – удивился Аввакум. – Перед храмом цветы надо посадить.

– Какой же прок от цветов? – У Кирика бровки так и подскочили. – Репу, чай, есть можно.

– А на что прихожанам твоя репа?! – осердился Аввакум. – На что Господу Богу репа?! Цветы – храму украшение. Не цветы – деревья посади. Яблони. А репу тотчас выдери и выбрось.

– Я всегда репу сажаю! – заупрямился Кирик.

– Потому что дурак! – сказал ему Аввакум. – Зачем, говорю, прихожанам на твою репу смотреть?

– Яблони когда еще вырастут, – покачал головой Кирик. – А репа к осени будет. Я репу сажаю.

– Вот и не сажай боле! Тотчас все повыдергивай.

– Задалась ему моя репа!

– Ах ты, поп глупый! – вскричал Аввакум и, не размышляя более, огрел неслуха посохом по спине.

Поп не ждал такого поворота, присел, сиганул козлом между грядками и укрылся в доме. Аввакум в ярости давил репу, призывая на голову глупого попа силы небесные.

Раздосадованный, тотчас переменил решение обойти церкви и направился в Патриарший приказ. Чтоб делом себя занять, попросил книги сбора патриарших пошлин и налогов. Хотел успокоиться за нудным просмотром цифири, а вместо успокоения – новая тревога. Чуть не у каждого двора недоимки. Двоеженцев более пятидесяти! Дюжина троеженцев!

– Это же вертеп! – закричал Аввакум и, расшвыряв бумаги, побежал к воеводе Денису Крюкову просить пушкарей, чтоб батогами выбить деньги у неплательщиков, и у тех, которые упрямы, и у тех, которым денежка свет застит.

Полицейскую службу в городах несли пушкари. Дело пушкаря город оборонять, но в глубине России откуда врагу взяться? Две и три жизни можно прожить, на враге пушечного боя не испытав. Но и без пушкарей нельзя: помнили в Московском царстве нестроение и погибель в годы Смуты. Однако, чтоб деньги зазря не переводить, пушкарям было велено наблюдать за порядком.

В Юрьевце-Подольском служили девять пушкарей. Троих воевода Крюков дал протопопу для наведения порядка, и в тот же день во дворе Патриаршего приказа батогами вразумили четверых троеженцев.

3

На вечерне, во время третьего антифона, когда отверзаются «Царские врата», Аввакум заметил, что народ в церкви поредел. Протопоп тотчас послал псаломщика к дверям, приказав никого не выпускать до конца службы. Вскоре у дверей началась возня.

– Ах вы злыдни! – закричал протопоп и кинулся к дверям молотить кулаками ленивых и малодушных. – Служба им велика! Для Бога времени у них нет!

И, взойдя на алтарь, сказал, потрясая гривой волос:

– «Кого я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу!» Помолимся же, на коленях помолимся! О проклятое неусердие наше!

Прихожане дружно опустились на колени, Аввакум же читал молитвы, а дьякон кадил.

– Да не бойся же ты спину свою согнуть! – Протопоп подошел к одному из молящихся и, положа ладонь ему на загривок, пригнул к полу. – Богу кланяешься, Богу!

– Это же Спиридон! – сказал в алтаре дьякон Аввакуму.

– Коли Спиридон, так и молиться не надо?

– Купец он! В Юрьевце каждый второй амбар – его!

– Вот и должен Бога молить за удачу в делах!

Но дьякон даже глаза закрыл, ужасаясь содеянному.

Служба закончилась. На исповедь к протопопу бабы в очередь. И что ни грех у них, то соблазн. Руку целуют, щечкой норовят прижаться – кошки!

Крепился протопоп, а хотелось топнуть ногой да и крикнуть: «Брысь!»

Вдовица одна, лет семнадцати, не больше, грехи свои сладострастные так красиво расписывала, что протопоп вспомнил, как жег себе руку, спасаясь от зова плоти, вспомнил и осерчал. Наложил на вдову покаяние: еженощно класть поклонов по полтысячи.

– А как же ты узнаешь, много поклонов я отобью или мало?

– Проверю! – сказал Аввакум.

– Когда же проверять-то придешь?

– А хоть через неделю!

– А ты и через неделю, и назавтра тоже приходи! – сказала вдова.

4

Аввакум пришел назавтра. Время было позднее, вдова спала и потому встретила протопопа в одной рубахе.

– Молишься? – спросил.

– Молюсь! – А в глазах бесовские искорки.

– Давай вместе помолимся.

Встал перед иконами на колени, и вдова рядом. Протопоп поклоны кладет, и она кланяется. Бесовский огонь, однако же, палит вдовицу. Плечико съехало, она его дернула, да так ловко, что рубаха порвалась и грудь молодая, налитая вывалилась наружу. А бесстыдница словно и не замечает непорядка, кланяется, молитвы шепчет. Протопоп тоже молится. Рассердилась вдова, опять рванула рубаху – вот и вторая грудь наружи. Аввакум же говорит:

– Первую сотню кончили, еще четыре осталось.

На второй сотне бухнулась вдовица на пол.

– Не могу больше, сил нет.

– А ты постарайся, милая! Не для меня, для Бога.

– А пошел ты прочь, чертов поп! – закричала вдова. – Я для тебя стараюсь, а Бог далеко. Ему до меня дела нет.

– Смирись! – топнул ногой Аввакум.

А вдовица сбросила с себя рубаху негодную да к нему на руки и прыгнула. Плюхнул протопоп бесстыдницу на постель да и пошел, как рак, задом вон из избы.

Сам же себя и укорил:

– Наука тебе, протопопище! Не ходи баб учить по ночам!

5

Во всякое дело входил протопоп с пристрастием. Господь Бог, может, и привык к человеческим безобразиям, а протопопу каждая чужая болячка будто своя.

В одном семействе умер отец-старик. Осталась после отца шуба. Старший брат взял шубу себе, по старшинству, а младший возревновал, напал на старшего с отвагой. Уступая в силе, превзошел в злости – откусил брату палец на правой руке.

Аввакум погоревал за обоих дурней и обоих велел бить батогами. Старшего за то, что великодушия не знал, а младшего за непочтение старшинства и звероподобие.

Не успел Аввакум о братьях отгоревать, другое подоспело. Мужик, вконец изголодавшись, украл на мельнице торбу зерна. За беднягой погнались на лошадях, догнали, повалили и вдесятером били чем ни попадя. Спину сломали горемыке. Остался жив, но ни рук не чует, ни ног. Лежит в избе колодой среди деток своих и всякого, кто ни подойдет, хоть тот же ребенок, – просит колом по голове ударить.

– Сорок плетей! – заорал на суде Аввакум, размазывая по щекам слезы. – Да как же вразумить злобу людскую? Как ее вразумить?

Сорок плетей – много. Сильно хворали мужики после битья. Аввакум сам ходил мазать им раны святым маслом. Да только из десятерых четверо дверей ему не отворили, а пятый велел на протопопа собак с цепи спустить. Еле посохом отмахался.

Битье впрок не пошло. В городе еще шум стоял, кто за протопопа, кто против, а уже новая история готова. Старик сосед лопатой разрубил соседке-старухе ногу.

Коза повадилась в огород. Старика и надоумили: не коза, мол, это – твоя соседка-оборотень. Козу старик никак прихватить не мог, вот и напал на старуху. Наложил на безумца Аввакум суровую епитимью: целый год в церковь и из церкви на четвереньках ползать.

И все вдруг обиделись! Весь Юрьевец. Всяк на протопопа пальцами тычет. Выйдет Аввакум на улицу – улица пуста, как от бешеного быка попрячутся.

Евфим стал урезонивать братца:

– Не серди ты их, родной! Сам вон черен стал, а они все такие же!

Аввакум вздыхал, маялся, но отвечал с твердостью:

– Каков я буду царю помощник, если на человеческую подлость глаза стану закрывать? Что я Богу на том свете отвечу? Нет, Евфим! Малодушия они во мне не сыщут. За мною Бог, царь и совесть моя.

Но сам крепко задумывался.

Можно ли устроить благолепное царствие, когда люди пребывают в душевной темнице? Когда миром одна, кажется, злоба и движет? Хоть сам за всех живи. Не умеют! Жить не умеют!

И возгорался протопоп к царю великой любовью. Царь собирался через боголюбивых слуг своих укротить царство неправды, повергнуть его в прах и построить на нем новое, не затененное даже негодным дыханием, – царство, чистой и пресветлой правды.

И горд был протопоп, что он тоже среди строителей, а потому искоренял всякую нечисть, сомнения не ведая.

Анастасия Марковна хоть и была задумчива, хоть и молилась за протопопа денно и нощно, но никогда его от задуманного не отговаривала.

Протопоп доброго желал людям. А то, что мало щадил их, так он и к себе жалости не знал.

Однажды протопоп Аввакум сидел в Патриаршем приказе, подсчитывая деньги, частью собранные, частью выбитые батогами. Денег набралось двадцать семь рублей тринадцать алтын и две деньги. То была четвертая часть недоимок, а уже заканчивалась седьмая неделя его послушничества в Юрьевце-Подольском.

Самая большая печаль протопопа была в том, что соборная церковь, ломившаяся от народа во дни первых его служб, опустела. Да и в других церквях народу убавилось. Протопоп приказал всюду службы служить в один голос, без пропусков. Попы и рады бы людям потрафить, но протопоп, как зверь рыкающий, за непослушание посохом лупит, старый ли поп, молодой ли. Лупит, приговаривая:

– Леность всякому неполезна, потому что она враг душе и друг дьяволу!

Призадумавшись сидел протопоп, но ведь и подумать как следует мешали! Под окном дурным голосом вопил мужик, получавший батоги за то, что зачал дитя под большой праздник.

– И-и-и-ись! – визжал мужик по-поросячьи.

Протопоп выскочил на улицу.

– Тебя режут?! – заорал на распластанного на земле.

– Так вить больно!

– Врешь! А ну, всыпьте ему как следует.

Пушкари огрели мужика с двух сторон сразу.

– И-и-и-ись! – заверещал тот на весь Юрьевец.

– Ах ты слизень ползучий! Немедля отправляйся за деньгами!

– Так вить последние деньги-то.

– Бог дал и еще даст.

– Смертушка моя! – застонал мужик, натягивая штаны. – Совсем уби-и-и-или!

– Да ты мужик или кто?

– Да вить никто не терпит.

– Врешь! – Аввакум через голову скинул рясу, подрясник и рубаху. – Гляди!

Лег наземь.

– Бейте!

Пушкари переглянулись в замешательстве.

– Вам говорят?

– Как скажешь! – Поплевали на руки, размахнулись, врезали протопопу с охоткою.

Тот только головой мотнул.

– Давай еще!

И еще врезали.

Аввакум снова потряс головой, поднялся. Пушкари захлопотали вокруг, отирая со спины кровь, подавая рубаху, подрясник и рясу.

– Ну? – спросил Аввакум мужика.

Тот замахал вдруг руками на него и кинулся как от нечистой силы.

Протопоп исподлобья глянул на очередников. Их было трое: один злостный неплательщик, двое других – троеженцы.

– Грешить – вот они, а за грехи претерпеть – пупок у них развязывается. – И зыркнул на пушкарей: – Силу-то умерьте! Не врагов казните – однодворцев своих на ум наставляете.

Аввакум шел по городу в великой досаде. День выдался знойным, пот попадал на свежие рубцы, оставленные батогами, и спина горела, словно огнем жгли. Больше плоти болела у протопопа душа. А тут еще заголосила баба в избе – муж учил.

Перекрестился Аввакум, и только перекрестился, шедшего впереди доброго молодца шатнуло. Ткнувшись головою в плетень, добрый молодец засмеялся, повернул к протопопу красную рожу, погрозил кулаком, но тотчас неведомая сила взяла наглеца за воротник, потащила, потащила через дорогу в лужу и ухнула.

Нехорошо заругавшись, добрый молодец перешел лужу на четвереньках и лег на солнышке сушиться.

А в следующем дворе шла пляска. Пиликали дудки, потные мужики и бабы орали друг перед дружкой, вскидывали ноги, как перебесившиеся лошади.

Аввакум снова перекрестился.

– Содом и гоморра!

И тут он повернул в другую сторону и направился на базар. Мимо лавок и зазывал, мимо пирожников и торговок с перстеньками бирюзы в губах – на Руси мало кто не знал: у этих торговок товар не тот, что на прилавке, а тот, что платьем прикрыт.

– Содом и гоморра и погибель!

Но мимо, мимо шел протопоп и встал, как туча, возле лавки, где белый дедушка с внучком торговал дуделками, сопелками, свистелками, встал и обрушил на бедных весь свой превеликий гнев. Он сгребал веселый товар ручищами, и ломал его, и топтал, и бил нагрудным крестом деда по голове. И когда пошел прочь, то в него летели соленые огурцы и кочаны квашеной капусты, и кричали люди ему в лицо:

– Ворон!

– Ворон!

И шел он сквозь людей сурово и гордо. Огурцы и кочаны казались ему каменьями, коими забит был святой мученик Стефан.

Пришел Аввакум домой, кликнул жену, жены дома нет – на базаре.

Переоделся, встал на молитву, а тут Анастасия Марковна пришла вся в слезах.

– Что с тобою? – спросил протопоп.

– Бабы защипали. Как гусыни, окружили и защипали… О протопоп! Не щипки болят, сердце болит. Тяжело в неприязни жить.

– Терпи, Марковна! – сказал Аввакум. – Я их, глупых, учу, а они противятся. На этом свете бьют, на том – со слезами поклонятся.

Но на этом приключения того дня не кончились. Явился Аввакум на вечерню к попу Кирику, а тот в три голоса службу служит. Не стерпел протопоп, отхлестал попа при всем народе по щекам и прогнал вон из храма.

6

Утром на крыльце Патриаршего приказа сильно зашумели.

– Что там такое? – спросил Аввакум писаря, но тут дверь распахнулась, ворвалась в приказ толпа, и Аввакум встать со стула не успел – схватили, выволокли на крыльцо, кинули сверху толпе. А толпа – человек с тыщу, и две трети в ней бабы.

«Разорвут!» – подумал Аввакум и больше уж ничего не видел. Пинали его, кидали, как куль, с рук на руки. Наконец приставили к стенке и стали кричать ему в лицо об обидах, кои город от него претерпел. Ряса – клочьями, обе щеки в крови. Поднял было голову, да не держится – на грудь уронил. Толпа колесом ходит, тот, кто протопопу не успел треснуть, добирается. Убили бы, но прибежал с пушкарями воевода Денис Крюков. Пушкари все с пищалями. Отшатнулась толпа. Нехотя отшатнулась.

Понесли пушкари на руках Аввакума в его протопопов дом, а толпа по-волчьи следом идет.

– Оставайтесь здесь! – приказал пушкарям воевода и поставил их вокруг протопопова двора с пищалями наготове.

В доме вой было поднялся, но Анастасия Марковна на женщин прикрикнула, захлопотала вокруг бедного своего протопопа.

Первый день Аввакум пошевелиться не мог, на другой день постанывал да поохивал. А на третий, как стемнело, не только встать, но и бежать пришлось.

С провожатыми от воеводы перелез Аввакум через свой же забор, огородами прокрался на Волгу. Здесь его посадили в лодку под парусом и сплавили от греха подальше.

7

Стефан Вонифатьевич сидел на свету, у окошка и, улыбаясь, плел лапоток. С неделю тому назад он углядел, что у кухаркиной внучки, пятилетней быстроглазой Маруси, из прохудившегося лапоточка торчат онучи. Маруся жила в царском селе Хорошеве, ее приводили к протопоповой одинокой кухарке не для того, чтобы подкормиться, а на радость. И кухарке, и Марусе. В царском селе Хорошеве крестьяне богатые, у каждого мужика сапоги. Только ведь в лапоточках по земле не ходят – летают, так они легки, да еще и с песенкой: скрип-поскрип.

Кухаркина Маруся радовала сердце Стефану Вонифатьевичу.

– Экая ты птаха! – говорил он ей всякий раз, одаривая то сережками серебряными, то сарафаном с цветами, деревянными расписными игрушками, а вот насчет обуви у царского духовника была превеликая слабость – всем своим знакомым норовил лапти сплести.

Про эту слабость знали, и были даже и среди боярства, которые заказывали Стефану Вонифатьевичу лапти, на счастье. И у Ртищевых его лапоточки хранились, и у стариков Морозовых.

Лапоточки для Маруси получались особенно ловко, оттого, видно, что Стефану Вонифатьевичу работалось с улыбкой. В этот легкий час и пожаловал к нему со своей бедой протопоп Аввакум. Да ладно бы с одною своей, еще и чужую по дороге прихватил. Протопоп сначала думал в Костроме от гнева юрьевских горожан отсидеться, но и Кострома была как кипящий муравейник. Людишки бегали по улицам рассерженные, искали, кого бы поколотить, потому что их протопоп Данила, человек строгого правила, пришелся костромичам не ко двору.

Стефан Вонифатьевич слушал Аввакума, отложив работу, слушал не перебивая, а сказал одно:

– Как же ты посмел соборную церковь осиротить?

Аввакум поник головой: объяснять еще раз, что убили бы, – смысла нет. Убили бы – в рай попал. Праведники христианские, не дрогнув, на лютую смерть шли.

– Куда же мне теперь? – спросил Аввакум.

– Живи пока у меня, – повздыхал Стефан Вонифатьевич. – Государю о тебе сказать – огорчится. Скоро Никон с мощами пришествует, патриарха выберем, патриарх и решит, где тебе Богу служить.

– Бежал как от дьявола! Ведь все семейство у супостатов осталось! – сокрушался Аввакум. – Не знаю, живы ли.

– Как Бог даст, – сухо ответил Стефан Вонифатьевич: не мог, видно, сразу простить протопопу его бегство.

Намучившись в дороге, истерзавшись беспокойством за судьбу близких, огорчившись приемом царского духовника, Аввакум расслабился вдруг и заснул.

Пробудился среди ночи. Стефан Вонифатьевич настойчиво тряс его за плечо.

– Подступились? – спросил Аввакум, все со сна перепутав, думая, что он в Юрьевце и что бунтовщики грозят ворваться в дом.

– Проснись, протопоп! – сказал некто строго.

Аввакум увидал, что это сказал ему царь. Вскочил, упал на колени, трижды стукнул лбом об пол.

– Почему ты здесь? – спросил царь. – На кого город кинул?

– Так ведь не хотят они жить по чести! – вскричал Аввакум в отчаянии. – Будь я проклят, что жив остался. Били до смерти, да не прибили!

– Горе царю, когда слуги себя жалеют, а не службу свою, – сказал Алексей Михайлович и отвернулся от несчастного беглеца.

Благословился у духовника, ушел, сердито глянув на приунывшего Аввакума.

Стефан Вонифатьевич пожалел протопопа, сказал с ласкою:

– Бог миры устраивает и твою жизнь устроит. Ныне нам всем, однако ж, про себя забыть надо. Помолимся, протопоп, о патриархе. Да пошлет нам Господь пастыря – устроителя кроткой жизни. Вам, молодым, небось бури хочется, а войдете в полный возраст, и откроется – нет блага выше, чем покойная жизнь.

С понедельника всю седмицу жестоко постились: одна в эти дни была еда – квасок. Постился царь, Стефан Вонифатьевич, оба Ртищевых, старый и молодой, Неронов, Аввакум, Корнилий, казанский митрополит. Постились, держа в уме одно – патриарха выстрадать доброго. И на седьмой день, сойдясь у Корнилия, Неронов с Аввакумом написали челобитную, указывая государю на его духовника Стефана Вонифатьевича. Первым подписал челобитную митрополит, вторым – Неронов, настоятель Казанского собора с попами, а последним приложил руку беглый протопоп Аввакум.

Челобитную царю и царице подали в Благовещенском соборе. Царь, поглядев, чье имя указано, покраснел, как девица, до слез, потому как не то было имя в челобитной, какое ему по сердцу давно уже пришлось.

– Тебя хотят, – сказал Алексей Михайлович, передавая челобитную Стефану Вонифатьевичу.

Побледнел царский духовник, перекрестился широким крестом, поцеловал икону Богоматери и, потрясая сединами, сказал проникновенно:

– Не я! Не я! Отца Никона просить будем стать нам всем пастырем, ибо велик муж и патриаршее место по нему.

Тут и расцвел простодушно на глазах у всех государь всея Руси, облобызал Стефана Вонифатьевича, и заплакали они оба, утешенные. Ну и многие с ними… А Неронов, глядя на эти общие слезы, покачал головой и перекрестился.

8

Снилось Алексею Михайловичу, будто идет он по неведомой земле. Куда ни поглядит, пусто, хоть бы где травинка проросла. Однако ж нет в сердце ни тоски, ни тревоги, а только трепет и тайное предчувствие. Темнеть стало. Солнца не видно, но будто кто одну за другой свечи гасит, а потом ветер и тьма. Задуло свечи. И слышит – книгу читают про византийского царя, голос ясный, негромкий, а в голове звенит, будто молния в двух шагах землю прошибла.

– «Брови его были не нависшие и не грозные, но и не вытянутые в прямую линию, как у женщин, а изогнутые, выдающие гордый нрав мужа. Его глаза, не утопленные, как у людей коварных и хитрых, но и не выпуклые, как у распущенных, сияли мужественным блеском. Все его лицо было выточено, как идеальный, проведенный из центра круг. Грудь вперед слишком не выдавалась, но впалой и узкой также не была, а отличалась соразмерностью. Остальные члены ей соответствовали».

Алексей Михайлович, слушая книгу, изумился:

«Неужто про меня чтут?»

Едва явилась эта мысль, как в голосе невидимого чтеца пошли раскаты, и Алексей Михайлович даже голову в плечи втянул.

– «Пешего царя еще можно было с кем-то сопоставить, но, сидя на коне, он представлял собой ни с чем не сравнимое зрелище: его чеканная фигура возвышалась в седле, будто статуя, вылепленная искусным ваятелем. Несла ли его лошадь вверх или вниз, царь держался твердо и прямо, натягивая поводья и осаживая коня, вздымал птицей вверх и не менял своего положения ни на подъемах, ни на спусках».

– Про меня! Про меня! – возрадовался Алексей Михайлович, и тут сразу три молнии пересекли тьму и стал свет.

И увидел себя он в золотых ризах, в красной императорской обуви, с высоким золотым венцом на голове. И стоял он на золотом столпе посредине великолепного города. Сорок сороков церквей поднимались вокруг купола, и увидел царь, что купола не каменные стены венчают, но головы благообразных мужей. И страх напал на царя, ибо он стоял на своем столпе выше святых угодников. Однако стоило ему усомниться в праве на высокое место, как поднялся из земли мраморный столп и поднялся на сажень выше царева столпа. И сидел на том столпе черный вран. Глава врана была украшена царским венцом, а шея врана была в золотой чешуе, и, чем больше вглядывался Алексей Михайлович в птицу, тем яснее видел – чешуя та змеиная. И хотел осенить Алексей Михайлович себя от врана крестом, но страшно стало: глядит на него вран красными глазами, и одежды от того взора вот-вот вспыхнут.

«Господи помилуй!» – пролепетал царь, едва ворочая косным от ужаса языком, и перекрестился. Тотчас взлетел его столп, да так высоко, что венец врана оказался вровень со стопами.

Проснулся Алексей Михайлович. Лежал с открытыми глазами и слушал, как сильно бьется взволнованное сновиденьем сердце.

К чему бы все это? К добру ли? А может, пустое или, того хуже, – грешное. Хоть и во сне вознесся над святыми, но все равно – нехорошо. Перекрестился.

– В лавру надо сходить.

9

В ту ночь спали царь и царица по случаю пятницы раздельно.

Марии Ильиничне снилось: грибы она собирает. Дождик идет, а в лесу светло, и грибы стоят умытые, крепкие, и всё сыроежки, розовые, желтые, а потом и боровик попался.