Текст книги "Мемуары изобретателя телевидения"

Автор книги: Владимир Зворыкин Зворыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Через несколько лет мне напомнил о нём Фило Фарнсворт[94]94
  Фарнсворт, Фило (1906-1971) – американский изобретатель, пионер телевидения. В 1927 году изобрёл диссектор – первый прибор, позволявший передавать изображение в электронном виде. В 1930 году Владимир Зворыкин посетил лабораторию Фарнсворта в Сан-Франциско, высоко отозвался о его изобретении и впоследствии рекомендовал Дэвиду Сарнову привлечь изобретателя в команду RCA. В 1931 году Сарнов предложил выкупить у Фарнсворта все его патенты за 100000 долларов, от чего Фарнсворт отказался.


[Закрыть] во время моего визита в его лабораторию в Сан-Франциско. Оказалось, что Фарнсворт слышал об этой истории от редактора Отдела науки газеты San Francisco Chronicle. История, что называется, «пошла в народ», обросла нелестными для меня подробностями. Это больно кольнуло.

Вообще, «предложение» загадочного мистера Рассела попортило мне немало крови. Во-первых, «бриллиантовый дым», замаячивший было на горизонте в виде баснословной премии, необычайно взбудоражил воображение моей жены. Она успела нарисовать себе безоблачную картину нашего грядущего благоденствия. Когда «дым» рассеялся, наши и без того непростые отношения ещё более осложнились. Во-вторых, я сделался предметом постоянных подтруниваний коллег по лаборатории, которые не видели в происшедшем ничего обидного. Скорее наоборот: в свете недавнего «триумфа» моего изобретения в отделе бытовой техники главного питтсбургского универмага, им казалось, что это ещё одно свидетельство моей растущей славы. Я же был в бешенстве от того, что за какой-то дешёвый трюк с дистанционным включением и выключением стиральной машины нашу лабораторию вознесли до небес, а когда мы действительно оказались на пороге грандиознейшего открытия, никому до нас дела не было, кроме какого-то проходимца.

Сейчас это кажется невероятным, но в ту пору руководство компании Westinghouse (за вычетом нескольких человек, включая мистера Кинтнера) не видело коммерческого будущего за телевидением, считало его чуть ли не моей блажью. Денег на разработки выделялось недостаточно, обнародовать наши открытия нам запрещалось, и в итоге мы упустили шанс настоящего прорыва. За четыре года работы в компании я получил патенты на тридцать различных изобретений (не считая ещё дюжины заявок, лежавших в патентном бюро в ожидании рассмотрения) и всё чаще задавал себе вопрос: стоит ли продолжать мою постоянную борьбу за электронное телевидение, учитывая полнейшее отсутствие интереса у вкладчиков? Но и отступиться, не доведя свою систему до конца, я не мог. Мы принялись за усовершенствование иконоскопа.

Как я уже писал выше, добиться стабильного воспроизведения чёткой картинки не удавалось. Мне было очевидно, что решить проблему можно, лишь разработав новое светочувствительное покрытие (мозаичный фотокатод), которое позволяло бы не только «считывать» световые сигналы, но, что ещё важнее, «накапливать» заряд. Именно это свойство накопления заряда и позволило иконоскопу превзойти все предыдущие модели сканирующих устройств, сделав его в итоге почти таким же чувствительным, как человеческий глаз.

После серии экспериментов нам удалось найти довольно простой способ получения необходимого покрытия. Оказалось, что обычное напыление серебра на слюдяную пластину с её последующим нагреванием в вакууме до определённой температуры создаёт прекрасную фотоэлектрическую мозаику из нескольких тысяч мельчайших серебряных капелек. Другая сторона пластины покрывается тонким сплошным металлическим слоем. Серебряные капельки образуют мельчайший растр (каждая капелька – фотоэлемент). Общим анодом для всех служит слой металла, покрывающий внутреннюю стенку стеклянной колбы так, что прозрачным остаётся только окно, через которое на растр отбрасывается передаваемое изображение.

Мозаичный фотокатод стал последним «недостающим» звеном на пути к созданию современного электронного телевидения. Первые «опытные» образцы иконоскопа, созданные в лаборатории по нашему методу, доказали свою надёжность и впоследствии служили годами.

Телевидение и RCA 1928-1933

[95]95
  RCA (Radio Corporation of America) была основана в 1919 году. В 1926-м в рамках RCA создана первая в мире коммерческая сеть радиовещания – NBC. В 1939 году RCА демонстрировала на Всемирной выставке в Нью-Йорке полностью электронную систему телевидения. Сразу после войны первой начала продажи телевизоров. В 1953 году разработанная компанией система цветного телевидения была принята National Television Systems Committee (Национальным комитетом телевизионных систем) как американский стандарт NTSC. Приобретена компанией General Electric и перестала существовать в 1986 году.


[Закрыть]

В конце 1928 года в жизни Зворыкина произошло событие, в корне изменившее его личную судьбу и, как выяснилось в дальнейшем, ставшее поворотным в истории всего телевидения. Кинтнер направил Зворыкина в Нью-Йорк продемонстрировать иконоскоп Дэвиду Сарнову [96]96
  Сарнов, Дэвид (Давид Абрамович) (1891-1971) – один из основателей электронной промышленности, отец коммерческого радиовещания и телевидения в США. В 1926 году Сарнов инкорпорировал радиовещательную компанию NBC. В ней 50% акций принадлежали RCA, 30% – General Electric, 20% – Westinghouse. Сарнов поначалу предложил руководству Westinghouse финансировать лабораторию Зворыкина из средств RCA, а затем «перетащил» изобретателя в свою компанию.


[Закрыть] – вице-президенту RCA. Сарнов, проделавший путь от простого радиста, принявшего сообщение с тонущего «Титаника», до руководителя одной из крупнейших компаний в области радио– (а в дальнейшем и теле-) индустрии, мгновенно оценил значимость зворыкинского изобретения. Благодаря его безоговорочной поддержке электронное телевидение стало реальностью.

Уже во время нашей первой встречи Сарнов поразил меня своей неуёмной энергией, напором и прозорливостью. Мой рассказ о преимуществах электронного телевидения по сравнению с механическим он выслушал, не перебивая, после чего задал несколько очень конкретных технических вопросов, которых я намеренно не касался, полагая, что ему такие тонкости неизвестны. Затем Сарнов спросил: «Сколько вам нужно времени, чтобы наглядно доказать преимущества вашей электронной системы по сравнению с механической?» Я сказал, что, имея хорошо оснащённую лабораторию и штат квалифицированных сотрудников, результат можно ожидать уже через два года. Немедленно последовал вопрос, что именно мне требуется и о какой сумме может идти речь. К финансовой стороне вопроса я не был готов, но прикинул, что с учётом оснащения лаборатории и оплаты двух дополнительных сотрудников потребуется 100000 долларов в год. Позднее в своих многочисленных выступлениях Сарнов не раз вспоминал об этом разговоре, неизменно подчёркивая, как сильно я ошибся в своём прогнозе. Прежде чем наша «затея» с телевидением стала успешной, RCA пришлось потратить даже не сотни тысяч, а десятки миллионов долларов.

Сарнов мечтал о телевидении с детства. В этом мы были схожи. Но в отличие от меня он очень хорошо представлял, как сделать телевидение коммерчески успешным, когда для этого появятся технические возможности. Для него телевидение было логическим продолжением радио, которое к тому времени уже приносило неплохую прибыль.

Моя встреча с Сарновым стала поворотным пунктом в истории развития телевидения. Лаборатория ни в чём не знала отказа, и исследования пошли более интенсивно. К тому же, под нажимом Сарнова мне, наконец, разрешили выступить с докладом о наших ранних экспериментах в области телевидения перед аудиторией Института радиоинженеров в Буффало, штат Нью-Йорк. Доклад состоялся 29 ноября 1929 года и прошёл на ура. Но когда настало время отвечать на вопросы зала, случился конфуз. Отдел патентов компании Westinghouse категорически запретил мне говорить о текущих исследованиях, поэтому многие ответы приходилось давать уклончиво, и впечатление от доклада было смазано. Перед самым концом мне передали записку, чтобы я немедленно связался с нашим нью-йоркским офисом. Перезвонив, я услышал, что Отдел патентов отозвал своё разрешение на мой доклад. Мне ничего не оставалось, как сказать, что они опоздали.

Вскоре после доклада Кинтнер направил меня в Европу для посещения нескольких лабораторий, с которыми компания Westinghouse поддерживала партнёрские отношения. В Париже я навестил профессора Ланжевена и побывал в лаборатории у мадам Кюри[97]97
  Склодовская-Кюри, Мария (1867-1934) – известный физик и химик польского происхождения. Дважды лауреат Нобелевской премии: по физике (1903) и химии (1911). Основала институты Кюри в Париже и в Варшаве. Жена Пьера Кюри, вместе с ним занималась исследованием радиоактивности.


[Закрыть]. Там меня представили профессору Хольвеку, с которым впоследствии мы очень подружились и поддерживали тесные отношения вплоть до его трагической гибели в оккупированном Париже во время Второй мировой войны[98]98
  Во время оккупации Франции Германией (1940-1944) Фернанд Хольвек участвовал во французском Сопротивлении. Арестован Гестапо 11 декабря 1941 года, казнён 24 декабря.


[Закрыть].

Вернувшись в Америку, я узнал, что в результате постановления антитрестовской комиссии Министерства юстиции США компании Westinghouse и General Electric отказались от своей доли участия в капитале компании RCA, передав последней права на производство всех электронных средств связи (в ту пору речь шла в первую очередь о радио) сроком на 30 месяцев. Передо мной встала дилемма: оставаться с Westinghouse, вернувшись к исследованиям в области звукового кинематографа, или перейти в RCA и продолжать эксперименты по созданию электронного телевидения. Выбор был не таким однозначным, как это может показаться. Лаборатория RCA находилась в Камдене, штат Нью-Джерси. Не лучшее место для жизни. Кроме того, страшила необходимость очередного переезда. Менять привычный уклад, продавать дом, очередной раз обживаться на новом месте в сорок лет (и с двумя маленькими детьми) уже не так легко, как в двадцать. Но тяга к занятиям телевидением перевесила. Причём не только у меня: большинство инженеров, работавших под моим началом в Питтсбурге, последовали за мной.

Переезд лаборатории – дело непростое и хлопотное. На ближайшие несколько месяцев все эксперименты пришлось заморозить. В Камдене мы разместились в одном из старых фабричных корпусов, явно не подходившем для наших целей. Пришлось искать другое помещение и снова перевозить оборудование, что ещё больше задержало начало работ. В Камдене к нам присоединилась группа инженеров во главе с Элмером Энгстромом[99]99
  Энгстром, Элмер (1901-1984) – американский инженер, пионер в области цветного телевидения, президент RCA в 1961-1965 годах.


[Закрыть]. До принятия антитрестовского постановления эта группа вела телевизионные разработки в компании General Electric под руководством профессора Александерсона[100]100
  Александерсон, Эрнст (1878-1975) – американский инженер шведского происхождения, пионер радио и телевидения.


[Закрыть]. С её помощью мы вскоре построили мощный телепередатчик, который установили на башне здания камденского муниципалитета, и начали проводить тестовые телетрансляции.

Тогда же к нам пришёл и молодой блестящий инженер Б. Дж. Томпсон, с которым мы вскоре стали большими друзьями. У нас было много общих интересов, в числе которых особое место занимала охота. Позднее, после перевода лаборатории в Принстон, он довольно долго жил в моём доме. Когда началась война, Томпсон с головой ушёл в военные разработки и был направлен в Италию для оценки эффективности бомб радарного наведения. Он настоял на том, чтобы принимать участие в полётах, хотя это и не входило в его обязанности. Во время одного из полётов его самолёт был атакован и сбит немецким истребителем. Гибель Томпсона стала для меня большой человеческой утратой.

Моя страсть к самолётовождению проявилась значительно раньше, задолго до войны. Двое моих друзей-инженеров уже имели лицензии пилотов, и, скинувшись, мы приобрели один аэроплан на троих. Поначалу я летал с инструктором и, пока он оставался рядом, чувствовал себя вполне уверенно. Но стоило мне сесть за штурвал одному, как тут же возник мандраж и задрожали коленки. К счастью, это продолжалось недолго. Вскоре я стал получать огромное наслаждение от полётов в одиночестве. Это одно из самых непередаваемых ощущений в жизни. Самолётов в то время было немного, и летать разрешалось повсюду и на любой высоте, совершая посадки на аэродромах по своему усмотрению. Радиосвязь с пилотом осуществлялась в одностороннем порядке – только на приём с земли, что затрудняло полёты в плохую погоду. Однажды, отправившись на самолёте на деловую встречу, я попал в туман и вынужден был вернуться. Встречу пришлось перенести. В другой раз, вскоре после затяжной заграничной поездки, я пришёл на аэродром, чтобы восстановить прежние навыки. Уже в воздухе я обратил внимание, что самолёт ведёт себя как-то странно, но не придал этому значения, списав всё на свою растренированность. Но, помню, подумал, что по приземлении не худо было бы показать его механику. Такого шанса мне могло не представиться. При заходе на посадку самолёт перевернулся и упал вверх колёсами. Не без труда выбравшись из кабины, я оказался в толпе обступивших меня людей (в основном, наших инженеров). Лица у всех были перепуганные, и все, с трудом веря, что я остался в живых, спрашивали наперебой: «Вы в порядке, профессор?» Ситуация была для меня крайне унизительна, но я изо всех сил пытался сохранять достоинство.

К сожалению из-за частых заграничных командировок, длившихся иногда по несколько месяцев, регулярно летать у меня не получалось. А с началом войны частные полёты и вовсе запретили. Мы продали самолёт, и больше за штурвал я уже не садился.

На протяжении нескольких последующих лет сотни, а возможно, и тысячи инженеров во всём мире искали пути усовершенствования системы электронного телевидения. Но в основе любых работ лежал изобретённый Зворыкиным иконоскоп – прибор, позволивший камере «видеть» и «воспринимать» мир таким, каким его видит и воспринимает человеческий глаз.

С расширением лаборатории Зворыкин и группа выдающихся молодых инженеров, которых он вокруг себя собрал, наряду с телевизионными разработками вели исследования более общего характера. По словам Зворыкина, они были продиктованы исключительно «научным любопытством».

К числу подобных исследований можно отнести нашу работу над электронно-оптическим преобразователем – устройством, преобразующим электронные сигналы в оптическое излучение (или в изображение, доступное для восприятия человеком). Изначально мы занимались изучением свойств электронных линз, чтобы с их помощью научиться фокусировать электронный луч на конкретном крошечном участке фотокатода в иконоскопе и люминофора[101]101
  Вещество, способное преобразовывать поглощаемую им энергию в световое излучение.


[Закрыть] в кинескопе. Мы назвали это устройство супериконоскопом. Оно очень полюбилось операторам и по сей день остаётся в ходу в некоторых странах[102]102
  Супериконоскоп продолжал активно использоваться вплоть до начала 1970-х годов, когда был окончательно вытеснен прибором нового поколения – супероптиконом.


[Закрыть].

Изучая свойства различных материалов под воздействием электронов, мы пришли к идее создания прибора, который впоследствии получил название электронный умножитель, или ЭУ. Мы обнаружили, что при многократной электронной бомбардировке определённых мишеней поток электронов усиливается в миллионы раз. Электронный умножитель со временем нашёл своё применение в телевидении. Сегодня ни одна электронно-лучевая трубка не обходится без него. Поначалу мы пытались оснащать им и кинопроекторы, однако анализ стоимости показал, что установка ЭУ вместо обычных ламповых усилителей значительно удорожит производство, и от идеи пришлось отказаться.

История создания электронного умножителя весьма показательна. Первые несколько лет после его изобретения он считался чем-то вроде научного баловства – дорогая, но неприменимая в хозяйстве игрушка. Производить его только ради использования в сцинтилляторных счётчиках[103]103
  Прибор для регистрации ядерных излучений и элементарных частиц, основными элементами которого являются вещество, люминесцирующее под действием заряженных частиц, и электронный (или фотоэлектронный) умножитель.


[Закрыть] или в астрономии считалось коммерчески невыгодным. Однако вскоре после начала Второй мировой войны мне стало известно, что RCA получила большой правительственный заказ на производство электронных умножителей для оборонных целей. Каких именно – долгое время держалось в секрете. Лишь после окончания войны я узнал, что Пентагон использовал ЭУ для создания помех вражеским радарам. Мы и предположить не могли, что наше изобретение найдёт себе военное применение.

К этому времени характер и объём производимых в лаборатории работ претерпел значительные изменения. Наша группа, изначально состоявшая исключительно из телеинженеров, пополнилась специалистами в смежных с телевидением областях, что позволило проводить более широкие исследования. В частности, детально изучить проблему повышения точности фокусировки и отклонения электронных лучей, с которой мы уже сталкивались при разработке иконоскопа. Постепенно нам стало очевидно, что линзы и призмы воздействуют на свет подобно тому, как магнитные и электростатические поля – на электроны. Эта удивительная аналогия дала толчок развитию целого нового направления – электронно-оптической технике. Собственно электронную линзу мы уже давно использовали для увеличения электронного изображения катода при его проекции на экран кинескопа. Затем я предложил попытаться использовать её в микроскопе, и уже через несколько лет компания RCA выпустила первый в мире коммерческий электронный микроскоп, прототип которого был создан под моим руководством в нашей лаборатории.

Возвращение в Россию 1933

К началу тридцатых годов репутация Зворыкина как одного из ведущих специалистов в области телевидения была настолько высока, что привлекла внимание советского руководства. В 1933 году он получил приглашение вернуться в СССР с полным восстановлением в правах и заверениями, что прошлые «грехи» (его участие в белогвардейском движении) будут навсегда забыты. Зворыкин ответил отказом, объявив, что является подданным США и вполне удовлетворён своим нынешним положением. Тогда ему предложили приехать в СССР с лекциями. Это тоже было рискованно. Многие белые эмигранты, поверив посулам советского правительства, возвращались в СССР лишь затем, чтобы вскоре навсегда исчезнуть в застенках ГУЛага. Жена и знакомые наперебой отговаривали Зворыкина от поездки. Однако Сарнов, с которым Зворыкина к тому времени связывали не только профессиональные, но и дружеские отношения, увидел в этом возможность для расширения бизнеса.

С точки зрения интересов компании Сарнов был за поездку, но считал, что в личном плане я должен принять решение сам. Госдепартамент тоже не имел возражений, но предупредил, что защита граждан США не распространяется на лиц, уезжающих в страну своего происхождения. Взвесив все «за» и «против», я всё-таки решил рискнуть.

Я въехал в Россию на поезде из Берлина. На границе ко мне подошёл представитель Наркомата связи. «Буду сопровождать вас на протяжении всей поездки», – объявил он, энергично тряся мою руку. От него же я получил талоны на питание и небольшую сумму денег в рублях. Имевшиеся при мне доллары потребовали задекларировать – причём каждую купюру в отдельности с указанием номера. Фотоаппарат тоже пришлось вписать в декларацию. После этого таможенник внёс данные моего паспорта в какой-то журнал и выдал мне официальную бумагу – «памятку» с перечнем того, что запрещалось фотографировать. Мой сопровождающий недвусмысленно дал понять, что нарушать правила – не в моих интересах. В целом, он был вежлив и обходителен, но если я выходил за рамки дозволенного памяткой, пугался и начинал отчитывать меня, как нашкодившего мальчишку.

Первым пунктом моей поездки был Ленинград – город, который я прежде хорошо знал (правда, под двумя другими названиями). Там теперь жили мои сёстры Мария и Анна. При оформлении визы в Нью-Йорке консул выдал мне официальное разрешение посетить сестёр в Ленинграде и брата в Тбилиси. На вокзале меня встретил мой зять Дмитрий Васильевич Наливкин, с которым мы когда-то ездили в экспедицию в Тургай. Теперь он был профессором Горного института.

Ленинград произвёл на меня странное впечатление. Внешне за последние 17 лет он совсем не изменился, лишь наполнился людьми деревенского вида. В годы моего студенчества не было в России второго города, где бы одевались так же изящно, как в Петербурге.

По тротуару разгуливали франты и дамы в модных нарядах; по мостовым во множестве носились красивые экипажи, запряжённые ухоженными лошадьми, и автомобили. Теперь автомобили исчезли вовсе; экипажи встречались редко и вид имели потрёпанный; зато народу заметно прибавилось, и это броуновское движение бедно одетой толпы на знакомых площадях и улицах никак не вязалось с воспоминаниями юности.

Меня поселили в гостинице «Астория». Этот некогда лучший петербургский отель, в котором в былые времена, приезжая из Мурома, неизменно останавливался отец, снаружи выглядел всё таким же красавцем, но от былой роскоши внутри не осталось и следа. Я, впрочем, получил вполне приличный трёхкомнатный номер-люкс с ванной, куда исправно подавалась горячая вода – как вскоре стало понятно, большая редкость по тем временам. Стены комнат украшали неплохие картины, а в буфете стояла дорогая фарфоровая посуда. Позже мне сказали, что это был один из номеров, отведённых правительством для высокопоставленных иностранных гостей.

Поскольку время было раннее, а мой сопровождающий куда-то отлучился, сказав, что заедет за мной позднее, я решил позавтракать в ресторане, где не раз бывал с отцом. С виду там всё было, как прежде – то же изысканное меню, те же форменные сюртучки на официантах. Поскольку расплачиваться надлежало талонами, я решил не экономить и заказал рябчика. Оказалось, что за талоны рябчика не подают, и мне принесли два яйца всмятку и стакан жидкого чаю.

Вскоре появился мой соглядатай в сопровождении двух инженеров и вручил мне напечатанную на машинке программу визита. Программа была очень насыщенной: каждый день по лекции, плюс посещение лабораторий, плюс несколько официальных приёмов. Только тут выяснилось, что визит полностью организован Наркоматом связи, то есть правительством, а не университетами, как говорилось в присланном мне в Америку приглашении. После недолгих препирательств мне удалось выторговать несколько свободных часов для прогулок по городу и посещения сестёр.

Я согласился читать лекции по-русски, что оказалось довольно сложно. Главным образом потому, что новые области электроники и телевидения породили новые термины, которых я по-русски не знал. Приходилось пользоваться английскими в русской транслитерации. Но меня понимали. Ещё до революции русский язык пополнился множеством технических терминов, пришедших к нам из других языков. Поскольку технический прогресс всегда шёл с Запада, я не видел большой беды в заимствованиях.

Все мои лекции проходили при полных залах. Слушали жадно, ловя каждое слово, подолгу не отпускали, засыпая вопросами. Я был поражён вышколенностью аудитории – никакой «студенческой вольницы» начала века. Все как один вставали при появлении лектора и садились лишь по команде директора института, выступавшего обычно со вступительным словом.

Те несколько лабораторий, которые я посетил, не произвели впечатления: за время моей эмиграции там мало что изменилось. Здания обветшавшие, оборудование устаревшее – в США даже в небольших университетах такого уже не встретишь. Однако эксперименты велись интересные, и многие результаты оказались для меня неожиданными.

Конечно, я попытался найти профессора Розинга, но большинство людей, у которых я наводил справки, ничего о нём не знали. Наконец, мне удалось выяснить, что Борис Львович был арестован и сослан в Архангельскую область. Он умер незадолго до моего приезда в СССР[104]104
  Сведения Зворыкина не совсем точны. Розинг был арестован в 1931 году по обвинению в финансовой помощи контрреволюционерам (дал денег в долг приятелю, впоследствии арестованному) и сослан в Котлас без права работы. Благодаря заступничеству советской и зарубежной научной общественности в 1932 году переведён в Архангельск, где преподавал на кафедре физики Архангельского лесотехнического института. Умер 20 апреля 1933 года от кровоизлияния в мозг.


[Закрыть].

На одну из моих лекций в Политехническом институте пришли профессора Иоффе[105]105
  Иоффе Абрам Фёдорович (1880-1960) – российский физик, один из создателей советской физической школы, обыкновенно именуемый «отцом советской физики», пионер исследований полупроводников, академик, вице-президент АН СССР.


[Закрыть] и Капица[106]106
  Капица Пётр Леонидович (1894-1984) – выдающийся советский физик, академик, член Президиума Академии наук СССР, лауреат Нобелевской премии по физике (1978) за фундаментальные открытия и изобретения в области физики низких температур.


[Закрыть]. Обоих я хорошо знал: Абрам Фёдорович читал спецкурс по заряду электрона, который я посещал в бытность свою студентом Технологического института. С Петром Леонидовичем мы были знакомы давно и последний раз виделись в его лаборатории в Кембридже. Я никак не ожидал застать его в России и поинтересовался, когда он возвращается в Англию, куда я планировал заехать на обратном пути. Капица ответил уклончиво, что меня удивило. Позднее я выяснил, что ему не разрешили вернуться в Кембридж, и он вынужденно остался в СССР, получив пост директора Института физических проблем в Москве. К счастью, к тому времени я уже благополучно вернулся в США и подобная участь мне не грозила.

Заглянул я и в свою alma mater – Технологический институт, – но не увидел ни одного знакомого лица. Атмосфера там царила совсем иная.

Несколько раз меня водили в театр на оперу и балет. Постановки были сделаны с большим вкусом, и нынешние исполнители ничуть не уступали тем, что блистали во времена моей молодости.

Навестив сестёр, я убедился, что живут они неплохо, хотя обе заметно постарели. Мой зять заведовал кафедрой в Горном институте и недавно был избран членом-корреспондентом Академии наук, что считалось очень престижно. Сейчас они с Анной ни в чём не нуждались, но было очевидно, что в прошлом на их долю выпало немало тягостей, о чём они предпочитали не вспоминать. У них подросток сын, и в целом они выглядели вполне счастливыми. Мария жила неподалёку от них. Она оставила медицинскую профессию и теперь работала иллюстратором. Вскоре после моего отъезда в 1919 году Мария вышла замуж и родила дочь. Её муж погиб во время Гражданской войны. Тогда же в Муроме скончалась и наша мать. С тех пор контакт с большинством из наших многочисленных родственников прервался.

Неделя в Ленинграде промелькнула как один день. Пора было ехать в Москву. Ровно в полночь мы с моим провожатым сели в поезд под названием «Красная стрела» и ровно в семь утра (строго по расписанию) подъехали к перрону Ленинградского вокзала столицы. Купе было уютным и чистым. В дороге угощали горячим чаем с печеньем.

Нас разместили в гостинице, где я когда-то уже останавливался. Правда, название стало теперь другим и сервис заметно испортился.

Моё расписание в Москве было таким же насыщенным, как в Ленинграде. Утром и днём – лекции, вечером – театр, в промежутке – поиск и посещение родственников.

Москва изменилась значительно больше, чем Ленинград: появилось много новых зданий, строился метрополитен. По специальному разрешению московских властей мне позволили пройти по тоннелю между двух станций. Тоннель был проложен совсем недавно, и работы в нём ещё продолжались, но даже в незавершённом виде проект поражал своим грандиозным размахом.

В Москве со мной встретился нарком связи Алексей Рыков. Начав с общих расспросов про телевидение, он поинтересовался, не согласится ли компания, в которой я работаю, построить и оборудовать в Москве телевизионную передающую станцию и продать Советам небольшую партию телевизоров. Я ответил, что являюсь лишь техническим разработчиком и заключение коммерческих сделок не в моей компетенции, и пообещал задать этот вопрос главе RCA. Покончив с деловой частью разговора, Рыков сказал: «Я слышал, вы любите театр. Во МХАТе сегодня играют «Дни Турбиных» молодого драматурга Булгакова. Мы с товарищами собираемся. Не хотите составить нам компанию?» Я с радостью согласился, не подозревая, какой сюрприз меня поджидает.

«Товарищи» Рыкова оказались инженерами из лаборатории, которую мне показывали накануне. Кого-то из них я знал раньше, с кем-то познакомился во время вчерашнего визита. Нас усадили в первом ряду. Одну из главных ролей исполнял актёр Василий Качалов. Он был настолько близко от нас и играл так блистательно, что на миг мне показалось, будто и сам я являюсь не зрителем, а персонажем пьесы. Я сидел между Рыковым и его замом и никак не мог отделаться от ощущения, что знаю этого человека. Но где и при каких обстоятельствах мы виделись, вспомнить не мог. В антракте мы разговорились, и я спросил, откуда он родом и чем занимался до революции. «Из Екатеринбурга, – ответил он. – Дантистом работал». В эту секунду я понял, что передо мной тот самый следователь с холёными ногтями, который допрашивал меня в екатеринбургской гостинице-тюрьме. На моё счастье, он меня не узнал – иначе последствия могли быть непредсказуемыми. Тем не менее, мне стало не по себе, и когда свет вновь погас, меня охватила тревога. А когда на сцене зазвучал монолог Алексея Турбина, не желающего вести юнкеров на убой, к тревоге прибавилось невыносимое чувство горечи. Как мне были знакомы все его метания и сомнения! Я ведь тоже был там, под Киевом, тоже сложил оружие, чтобы избежать бессмысленной братоубийственной бойни. Смотреть и слушать это, сидя рядом с человеком, который лишь по счастливой случайности не послал меня в Екатеринбурге на смерть, было невыносимо. Я вцепился в подлокотники кресла и не мог дождаться конца спектакля.

Из Москвы мы вылетели на самолёте в Харьков. В этом городе я до революции не бывал, поэтому не мог оценить, насколько он изменился. Гражданская авиация находилась в зачаточном состоянии: на взлётно-посадочных полосах росла трава, аэропорты мало чем отличались от пастбищ. Помню, что начав снижение, пилот заметил на взлётно-посадочной полосе несколько свиней, и ему пришлось разгонять их гудками и повторно заходить на посадку. В то же время, в одном из аэропортов я увидел несколько четырёхмоторных военных самолётов не известного мне образца.

Из Харькова я переехал в Киев, а оттуда вылетел в Тбилиси, настояв на включении этого города в программу лекций, чтобы повидаться с братом. Очевидно, с подачи Николая местные инженеры добились у начальства, чтобы нам разрешили сесть в Пятигорске – на северной стороне Кавказского хребта. Там они встретили нас на автомобиле и повезли по живописной Военно-Грузинской дороге через горы в Тбилиси. Я ни разу не был в этих краях и жадно глазел по сторонам, любуясь красотами.

Мне отвели номер в лучшей гостинице города. Забросив туда вещи, я немедленно отправился к брату, с которым мы не виделись без малого двадцать лет. За это время он успел заново жениться, и мне предстояло впервые увидеть свою невестку. Николай обосновался в Тбилиси задолго до революции и работал строительным инженером. Руководил строительством нескольких плотин, гидроэлектростанций и ирригационных каналов. После революции его уволили со всех постов, но держали в качестве консультанта. В 1931-м арестовали вместе с группой других инженеров, обвинив в саботаже. Сидя в тюрьме, он продолжал руководить незавершённым строительством какого-то важного объекта. Когда стало ясно, что без его непосредственного участия объект к сроку не сдать, Николая под конвоем доставили к месту ведения работ. После успешного завершения строительства освободили и больше уже никогда не арестовывали.

В Тбилиси я провёл несколько дней и успел сполна вкусить знаменитого кавказского гостеприимства. На одном из бесчисленных застолий меня представили Лаврентию Берии – первому секретарю ЦК коммунистической партии Грузии, близкому другу Сталина. О его злодеяниях и бесславном конце мир узнал лишь во времена Никиты Хрущёва. Со мной он был предельно обходителен (даже, пожалуй, ласков) и спросил, где кроме Тбилиси мне хотелось бы побывать на Кавказе. Я признался, что с детства мечтал увидеть Чёрное море. «Сейчас организуем», – сказал Берия и немедленно приказал кому-то из сидящих за столом этим заняться. Я стал возражать, уверяя, что через несколько дней мне необходимо вернуться в Москву, чтобы не опоздать на берлинский поезд, но Берия лишь отмахнулся: «Успеете».

Постоянно действующего аэропорта в Тбилиси не было, но за мной прислали одномоторный открытый военный самолёт, и через два часа я и приставленный ко мне соглядатай высадились в Сухуми на берегу Чёрного моря. Местные власти были уже предупреждены о нашем приезде, поэтому обильные застолья продолжились и там. Два дня спустя нас отправили на автомобиле в Сочи, а оттуда обычным пассажирским рейсом в Москву.

В Москве у меня состоялось ещё несколько встреч с представителями Наркомата связи на предмет возможности приобретения у RCA телевизионного оборудования и услуг по его установке и обслуживанию. Затем я выехал в Берлин.

За время моего пребывания в СССР меня ни разу не спросили, почему я покинул родину. Враждебности как к белоэмигранту я не ощущал. И всё же, попав в комфортное купе международного вагона, вздохнул с облегчением. Провожали меня сёстры, несколько инженеров, с которыми я успел познакомиться в Москве, и мой неизменный сопровождающий. У всех почему-то была уверенность, что скоро мы опять свидимся.

Чувство опасности вернулось ко мне при прохождении таможенного контроля. Я уже упоминал о памятке с перечнем объектов, которые запрещалось фотографировать, и о том, что мой фотоаппарат (новенькая «Лейка») был вписан в декларацию. При выезде мне надлежало предъявить его пограничнику, чего я сделать не мог, ибо, прощаясь, подарил его своему племяннику. Только тут я удосужился прочесть правила вывоза «задекларированных предметов», перечисленные на обратной стороне декларации. В них говорилось, что в случае отсутствия какого-либо предмета, необходима бумага из милиции, подтверждающая его утерю. Нарушителю грозило три месяца тюрьмы и штраф в размере до трёх тысяч рублей. Сердце ёкнуло, когда я подал свои документы пограничнику. Он шлёпнул штамп на мою выездную визу в паспорте, затем пробежал глазами декларацию и попросил предъявить фотоаппарат. У меня не повернулся язык сказать, что он остался у племянника, поэтому я стоял и молчал. Тут взгляд пограничника упал на кожаный футляр коробки со слайдами, которые я привёз для показа на лекциях. Очевидно, решив, что фотоаппарат в футляре, он налепил на него какую-то бумажку и махнул рукой, чтобы я проходил.