Текст книги "Ветрянка (СИ)"

Автор книги: Владимир Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Володя Злобин

Ветрянка

Майор Виктор Грин завтракал в плохом настроении. Перед сном он забыл закрыть окно, и за ночь спальню выстудил сквозняк. Занавески и шторы, стопка выглаженного белья и даже забытые на спинке стула носки на несколько часов ожили, затрепыхались, и, как всё живое, быстро посерели, сбились и поникли.

– Как!? Ну как!? Я просто не понимаю, как ты мог забыть про окно!? Тебе что, в голову надуло? Эй, скажи уже хоть что-нибудь!

Грин говорил редко, особенно с женой, худощавой, ломкой Виолеттой. Она напоминала галету, поэтому Виктор любил жену молча и сильно, как любят еду во время обеда. Грин мог бы ответить по поводу сквозняка, но армия твёрдо научила: когда с криком что-то спрашивают – ответ и не нужен.

Офицер перевёл взгляд на экран. Он был по-утреннему оживлён:

– Если вам всё же нужно выйти на улицу, постарайтесь укрыться от ветра. Не беда, если у вас нет соответствующей одежды. Можно использовать обыкновенный дождевик, и даже перешитый чехол от дивана. Незапланированные траты тоже не проблема. Пришло время достать с антресолей непромокаемый плащ или наведаться в комиссионный магазин.

Камера показала почти безлюдную улицу. Ведущий окуклился в длиннополую прозрачную ткань. Майор познакомился с экранным говоруном несколько сотен завтраков назад, и с тех пор тот постарел, осунулся, но нёс всё те же глупости, разве что научившись прятать под гримом слегка отвисшие брыли. Виктор благодарно перевёл взгляд на сухопарую, высокую жену – он любил галеты, потому что у них ничего не могло отвиснуть. Если Виолетте что и грозило, так это треснуть где-нибудь на натянутых скулах и рассыпаться горстью обезжиренного песка. Грин сам был высоким, стройным, подтянутым и тоже мог раскрошиться. Только уже от пули или осколка в дальней неназванной командировке.

– Витя! Ты обет молчания принял, что ли? Когда мы с тобой последний раз по душам разговаривали?

Виолетта недовольно накручивала на палец седой локон. Из волны блестящих светлых волос выбилась серая, сухая струйка – будто затвердела на ветру оконная пыль. Грин испытал лёгкое чувство стыда и такое же лёгкое удовольствие. Он не закрыл окно случайно, всего лишь по забывчивости, но серая полоска так шла рассерженной Виоле, так тоненько делила и без того тонкую жену, что она грозила переломиться, и тогда Виолетта наконец-то раскрошится в широко подставленные ладони Грина. Женщина давно не была падала в его объятия. И даже вчера, в тот вечер, когда Грин забыл закрыть окно, Виола с шумом отвернулась к стенке и заснула.

– Войны без потерь не бывает, – заметил Грин.

Виолетта хотела вспылить, но её прервал радостный возглас:

– Мама, мама! Смотри!

В кухню забежала девочка лет десяти. Волосы у неё были такими же золотыми, как у матери, а вот фигурой, к сотворению которой не был причастен Грин, девочка явно пошла не в отчима, а в своего отца. 'Сметана', – думал майор, когда видел полную не по годам Злату. Грин относился к сметане с опаской. От сметаны люди становятся изнеженными и сонными. Сметана растекается, просачивается сквозь пальцы и ими больше ничего нельзя ухватить.

– Ну сколько раз тебе говорить? – тяжело вздохнула Виолетта, – не ходи на улицу! Мы что, тебя мало предупреждали? Тебя наказать надо? В угол поставить?

– Но мам, там солнышко! Я далеко не уходила. Посмотри сама!

Пухлая девочка протянула маме волосы. Так на картинах крестьяне протягивают вождям срезанную пшеницу. Женщина ревниво поджала тонкие губы.

– Ты напустишь ветер в дом.

Ведущий на экране подхватил:

– Повторяем, ни в коем случае не отворяйте окна и не оставляйте двери открытыми. Неизвестно сколько ещё будет дуть ветер. Власти советуют не выходить из дома без повода. И мы с ними согласны: эти беспокойные дни лучше переждать за чашкой яркого чая.

– Нужно идти. Служба, – Грин поднялся из-за стола.

Офицер любил сделать что-нибудь наперекор, чтобы огорошить собеседника жёсткостью военных манер. Майор ждал, что Виолетта попросит никуда сегодня не ходить, но жена предпочла Грину тарелки. А вот Злата обняла отчима так, как может обнимать сметана – неожиданно и липко.

– Папа! Ты купишь мне мороженое?

– Куплю.

От Златы на брюках остался длинный светлый волос и то лоснящееся жирное пятнышко, которое не видит глаз, но чувствует рука. Грин незаметно вытер о стену как будто маслянистые пальцы, и покосился на жену, которая не любила, когда дочь называет Виктора отцом. Виолетта с излишним грохотом мыла посуду.

– Всё будет как прежде, – помявшись, сказал Грин, – я обещаю.

В прихожей офицер задержался у окна. Ветер стёр со стекла все разводы, и оно отражало только что распустившееся солнце. Обыкновенный голубой день вставал над пригородом. Тихо раскачивались деревья. По улице прошуршала машина, с которой медленно облетала краска. Внутри сидел сосед с пакетом на голове. Он раздувался и опадал, как большой прозрачный зоб.

Резким движением Грин распахнул дверь, уже мягче, чтобы не нагнать ветра в дом, затворил её и вдохнул свежий летний воздух. Несколько уверенных шагов, дверца машины, кнопка зажигания пробудила мотор, и только тогда Грин посмотрел в зеркало заднего вида. Это был по-прежнему он – спокойное, вытянутое лицо с остывшими голубыми глазами и колкими тёмными волосами. Пакета на Грине не было. Когда майор отъезжал от дома, то заметил, что из окна за ним наблюдает Виолетта. Она накручивала на палец седой локон и, как хотелось верить, тревожилась о муже.

– Положение ещё не критическое, но угрожающее, – заседание офицерского состава шло второй час, – на востоке образовался циклон, который гонит в нашу сторону массы воздуха. Эта была сущая неожиданность для наших синоптиков, но факт есть факт – весь наш город, вся наша страна продуваются, будто кто-то проделал хорошенькую прореху в наших же штанах! И наша первая задача в том, чтобы найти того, кто это сделал.

Начальник Грина, полковник Румянцев, очень любил местоимения. Особенно он любил охватывать своё и чужое широким, цепким словом 'наше'. Как будто грузный Румянцев хотел почувствовать себя ещё более плотным, расширяющимся вопреки всем пуговицам и ремням.

– Нами была сформирована комиссия во главе с оперативным штабом, который в кратчайшие сроки займётся изучением сложившихся обстоятельств. В распоряжение комиссии войдут наши самые проверенные товарищи, в том числе...

За столом сидели крупные, спокойные мужчины. Не старые ещё люди иногда косились на свою выцветшую форму. Никаких пакетов или бахил. Все форточки были закрыты, и пахло наодеколоненном потом. Из-за духоты Грин промокнул лоб серым платком. Он и так был в курсе происходящего, поэтому с трудом дождался разрешения разойтись. После совещания к Грину подошёл полковник Румянцев. Он улыбнулся другу краешком выгоревших усов:

– Что, Зелёный? Каково, а? Нас готовили терактам, к отражению диверсий, к общевойсковому бою, наконец, а тут нужно сидеть и слушать, что скажут метеорологи. А они сами ничего не знают!

Грину вновь показалось, что он тоже забыл кое-что важное.

– В общем, так, Зелёный. С сегодняшнего дня ты работаешь у нас. Подчиняешься лично мне, всех остальных можешь сразу слать куда подальше. Дело серьёзное. Ветер будет усиливаться, и чёрт знает, что он нам ещё принесёт. Так что напрягай мозг, Зелёный! Тебе зачем голова дадена? Чтобы в неё есть?

– Меня готовили к применению оружия массового поражения, – вяло уточнил Грин.

– Ты и с Вилкой так разговариваешь? Чего такой смурной? Дома что-то случилось? Не чужие люди, колись.

– Так... как обычно всё, – уклонился Грин. Ему не нравилось, когда грузный Румянцев нависал с вопросами, и от них шла волна заинтересованного лукового жара. Грин не любил лук. Он любил галеты. И немножко любил сметану.

– Всё думаешь, осталось ли между нами боевое товарищество?

Разница в званиях позволяла шутить только одному из друзей, и Грин ничего не ответил. Мужчины молча подошли к окну. За ним дотлевал внутренний дворик. Ветер вцепился в подстриженные клумбы, одну за другой расстававшиеся с флоксами и ромашками. Деньги на благоустройство территории заставили сдавать самих офицеров.

– И это, по-твоему, не оружие массового поражения? – Румянцев ожесточённо втянул воздух и увеличился в размерах, – Ты посмотри, как они облетают! Ты когда-нибудь видел хоть что-то подобное? Посмотри на люпины! Посмотри на люпины, твою мать!

Куст выглядел иссушенным и погибшим. Начштаба обожал люпины, поэтому в клумбу высадили особый морозостойкий сорт. Он обещал пережить любую непогоду. Теперь с вытянутых обугленных стеблей осыпались зачерствевшие серёжки.

– Я тебе больше скажу, – продолжил полковник, – ветер крепчает. Завтра порывы до пятнадцати... Только ты тсс... семью предупреди и хватит... как она, наша красавица? А Злата? Хорошо. Передавай привет. И это, Зелёный, все мысли, догадки, предположения – сразу мне.

'Почему не «нам»?' – молча спросил Грин.

Ветер с неслышным хрустом переломил стебель люпина.

Дорога до дома была свободна, и Виктор Грин ехал быстро. Это подвело – машину остановили для проверки и даже заставили подуть в трубочку. Грин не видел для этого причин, но в прибор всё же дунул. Устройство ничего не выявило, и офицера отпустили, пожелав удачи.

Город ещё не обезлюдел, а пребывал в том суетливом состоянии, когда люди спешат, боясь не успеть к удару стихии. Те, кто передвигались пешком, с ног до головы замотались в тряпьё, оставляя смесь комичного и жалостливого впечатления, будто по улице шёл смешно дёргающийся инвалид.

Майор остановился около небольшого магазина. Нужно было что-то сделать, но Грин не помнил что. Офицер посмотрел в зеркало: тёмные волосы, голубые глаза. Раз это был он, как Грин мог что-то забыть? Офицер наморщил лоб, и тот превратился в море. Усталый взгляд прислонился к окну. По улице шла женщина, спрятавшаяся в чёрной атласной ткани. Вроде бы это была штора. Она ползла по тротуару, как старая змея. За женщиной, смеясь, прыгала стайка беспризорников. Они повылазили из нор, как только ветер прогнал с улиц лишний народ. Ребятишек в городе было больше, чем взрослых. Они не боялись ветра. Тот беззлобно задирал девчонкам юбки и щекотал сбитые коленки. Дети были счастливы. Взрослым же стоять на сквозняке не рекомендовало правительство. И дети бегали, радуясь, что хоть в чём-то превзошли скучный выросший мир, не понимая, что они всегда превосходили его во всём. Вокруг детей и подростков сложилось даже какое-то модное движение: пусти жизнь по ветру, доверься ветру, прыгай вниз – тебя подхватит... – в общем, что-то такое, Грин не очень понимал в молодёжи. Он знал, что дети сбегали от родителей и ходили по городу полураздетые, соревнуясь, кто больше оголится перед зюйд-вестом. За ними бегали целлофановые мамаши и выкрикивали любимых чад. Ветер превращал их слова в шуршание.

Беспризорники потешались над женщиной, а та всё время оглядывалась. Дама опасалась не хулиганов, а ветра, который усилился и, будто желая ограбить, налетал с подворотным свистом. Вот и сейчас он наскочил сбоку, неожиданно. Кажется, кто-то пронёсся по дороге, и ветер тут же ухватился за край струящегося чёрного кокона. Шторину рвануло к дереву. Раздался беспризорный гогот, и только тогда дама потянула разматывающуюся ткань на себя. Штора зацепилась о ветку, и уже лезла по коре, по сучьям, лезла вверх, в небо, туда, куда её толкал ветер. Дерево всасывало атлас, будто даму обвил язык, который медленно тянул её вверх, прямо в шелестящую зелёную пасть. Грин расслышал далёкое индийское имя: '...Ги-и-и-и-т-е-е...!!!'. Грин выбрался из машины, подошёл к дереву и предложил помочь. Женщина впилась в Грина пустыми глазами. Майор опешил. В него как будто плеснули из ведра, где не оказалось холодной воды. Оправившись, Грин легко отцепил от дерева разодранную штору.

– Вы видели!? – прорыдала спасённая, – Вы всё видели! Вы ведь увидели!

– Я ничего не увидел, – ответил Грин и пошёл к машине. В спину ему неслось, – Почему вы так посмотрели на меня!? Что со мной не так!? Куда вы уходите!? Вы ошиблись! Чёрный цвет самый стойкий! Так они сказали! Слышите? Вы не могли ничего увидеть!

С угла за происходящим наблюдала кучка беспризорников. Когда Грин проезжал мимо, один из парней сдёрнул майку и вызывающе уставился на Грина чистым розово-белым телом.

Едва Грин переступил порог, как вспомнил, что так и не купил падчерице мороженое. Он хотел смотаться на улицу, но рядом уже возникла пухленькая, взбитая Злата.

– Я не купил мороженого.

Грин мог бы сказать, что магазины закрыты, что он был занят, что, наконец, спасал женщину, запутавшуюся в шторе, но майор почему-то сказал так, как есть и при этом умолчал о главном – не о том, что не купил мороженное, а о том, что просто забыл это сделать.

– Но ты же обещал! – Злата надула губки, – Ма-а-а-ам! Он не купил! М-а-а-а-м! Не купил!!!

Виолетта не отзывалась. Майор не спеша вымыл руки, ещё раз взглянул в зеркало и выглянул из него таким же сосредоточенным, холодным, черноволосым, с чем и вошёл в гостиную. Диван был разложен и на нём лежали серые невзрачные тряпки. Офицер узнал вещи, которые прошлой ночью потревожил ветер. Виолетта сидела на диване, сжимая в руках что-то похожее на огромный пышный бант.

– Это было моё свадебное платье. Моё. Свадебное. Платье. Посмотри, что с ним стало. Ты видишь? Его не вернуть! Оно испорчено! Ты понимаешь, что оно испорчено!?

– Ты не выходила в нём за меня, – спокойно ответил Грин.

– Конечно не выходила! Мне подарил его...

– Тот, кто тебя бил? – ещё спокойнее спросил Грин.

– Дядя Витя! Папа не бил маму! – вмешалась Злата. От своего вмешательства она разбухла широко и довольно, – Папа нас очень любил!

– Быстро к себе! – приказала Виолетта и, когда на лестнице смолкли недовольные шаги, со слезами добавила, – Да, он бил меня. Я сама подставлялась, чтобы он выместил злобу на мне, а не на Златочке. Я ради неё что угодно делала. И... сделаю. Да, это из-за него я поседела и начала краситься! Да! И ты это знаешь! Мне ведь тогда не было и тридцати! А с тобой уже за тридцать... Но ты всё равно не можешь понять, что жизнь не одного цвета! До этих чёртовых запоев он был чудесным, ласковым, заботливым человеком! Он, в конце концов, сделал мне Злату и души в ней не чаял! И это платье было памятью о том светлом времени! Ты понимаешь? Теперь, когда и оно испорчено, от прошлого не осталось вообще ничего хорошего! Мне больше нечего вспомнить в руках! А знаешь, почему так получилось?

Прежде чем ответить, Грин опять не назвал самое важное. То, что мучило его вместо слёз жены.

– Так получилось, потому что я не закрыл окно.

Майор благополучно не сказал, что он забыл это сделать.

– Как у тебя всё просто, – Виола одарила мужа сожалеющим взглядом, – потому что я не закрыл окно... Как будто в этом всё дело... У тебя здесь армия, чтобы во всём окна винить? Поговори ты со мной по-человечески! Я бы и не рыдала из-за платья. А, впрочем, чего это я. Ты даже от спальни до кухни не идёшь, а маршируешь.

Виола теребила серый локон, и тот сжимался пружиной, коловшей майору глаза. Он тоже хотел так качаться и тоже хотел, чтобы его теребили, как теребят любимую с детства игрушку. Хотя бы и серого цвета.

– Я уже обещал тебе, что всё будет по-прежнему.

Виола фыркнула:

– По-прежнему? Оглянись, Грин! Мир рушится! Что здесь может быть прежнего? По стране гуляет сквозняк! Мне страшно! Ты понимаешь? Мне страшно! Злате страшно! А ты про окно... да разве в окне дело?

Виолетта зарыдала, спрятав лицо в свадебном платье. Злата, которая никуда не уходила, выскочила из укрытия и, мстя за мороженое, обняла маму за ногу. Даже сейчас, уткнув лицо в тонкие, даже слишком худые руки, Виола всё равно напоминала майору треснувшую галету, а дочка, обволокшая маму, напоминала ему сметану.

– Я не виноват в том, что ветер уносит цвет, – тихо ответил Грин.

Он зажёг экран. Ведущий в комбинезоне сжимал ярко-красную тряпку. Цвет её намерено был кислотным, выедающим глаза. Журналист протолкнул ткань в окошко, её подбросило вверх, и с тряпки тут же, так, как сдувает листья, сдуло цвет. Вниз полетел серый обрывок, который сразу стал неинтересен ветру.

– Как видите, – заключил ведущий, – цвет стал сходить быстрее. Никто до сих пор не может объяснить, почему ветер уносит цвет. Это невозможно, но каждый из нас видел, как облетает краска, а с губ исчезает помада. Вещи теряют цвет, и мы ничего не можем с этим поделать.

Свадебное платье приглушило новые всхлипы:

– И теперь я ещё поседею! Раньше... тогда... я жутко переживала! Я заработала гастрит! Я лежала в больнице! Что плохого, что я хотела спрятать это безобразие? Что теперь скажут соседи? Ах, она скрывала седину!? Ещё бы, ведь она живёт с этим офицерьём! Они только и умеют рукоприкладствовать! А Бланка? Что скажет Бланка? Ей-то нечего бояться!

– Бланка? – удивился Грин.

– Ох... да вся улица об этом говорит! Ты даже не знаешь, что две недели назад сюда переехали иностранцы. Бланка с мужем ещё приглашала нас зайти. У Бланки густые чёрные волосы! Я таких никогда не видела! Муж с неё пылинки сдувает! Ты помнишь? Я о них говорила!

Виктор не помнил.

– Дядя Витя не купил мне мороженое! – закричала Злата, недовольная, что о ней забыли.

Мать легонько шлёпнула дочку:

– Я что сказала!? Иди к себе! И не смей больше без разрешения выходить на улицу!

– Но мне же ничего не было!

Виолетта вопросительно посмотрела на Грина, всё-таки соглашаясь с тем, что он, как мужчина и как военный знает гораздо больше неё.

– Заклей все щели в доме, – мрачно сказал Грин. И не добавил того, чего следовало бы добавить.

К утру ветер усилился. Он лениво пробегал по улице, иногда задерживаясь, чтобы вцепиться в дребезжащий отлив. Всякий цвет, который ветер срывал с покрашенного забора или с забытого на верёвке белья, он отдавал небу, из голубого ставшего жгуче-синим. Смотреть вверх было невыносимо стыдно. Как будто небо знало что-то, чего никто не знал.

Виктор Грин стоял перед зеркалом. За ночь радужка испарилась, и рассматривать прозрачный, как вода, глаз, было немного страшно. Тёмный зрачок самостоятельно плыл в невесомости, и сколько Грин не моргал, он не мог сменить курс – казалось, зрачок доплывёт до реснички или до нижнего века, и скроется за кожей, вывернувшись наружу прозрачной, бездонной спинкой. Тогда из глубины Грина на Грина же уставилось бы что-то неимоверное жуткое, то, что древние люди с опаской чертили на стенах пещер и чему ни тогда, ни сегодня так и не нашлось названия. Офицер, успокаиваясь, прикрыл обесцветившиеся глаза. Теперь он понял, отчего выла та женщина со шторой.

– Очень жаль, – сказала за столом Виолетта, – я любила твой васильковый цвет. Как думаешь, на свете ещё останутся васильки?

– Цветам нечего бояться. Разве что... искусственным, – Виктор вспомнил о люпинах начштаба.

– Жаль вместо глаз у тебя не васильки, – вздохнула Виола, – я так любила в них смотреть. Почему ты не надел на голову пакет? Вам же выдали на работе.

– На службе, – поправил Грин.

– Витюш, – не стала язвить жена, – а теперь все станут пустоглазыми? Как же люди будут влюбляться, если у всех будут серые глаза?

– Влюбляются не в глаза.

– А во что?

– Влюбляются непонятно во что. Потому и страдают.

– Значит я для тебя непонятно что? – улыбнулась Виола.

'Ты для меня галета, но этого я тебе не скажу', – довольно подумал Грин. Ему нравился разговор. Офицер взял ножик, и из серой яичницы потёк такой же серый, неаппетитный желток.

– Как думаешь, ветер может сдуть радугу? – Виолетта любила отвлечённые разговоры.

– Ветер сдуть радугу?

– Ну да.

– Нет, не может.

– Почему? – Виола разочаровано посмотрела на Грина.

– Ветер не сдувает радугу. Это глупо, – ответил майор и спросил сам, – к кому ты утром ходила?

– К Бланке, за яйцами. Магазины не работают.

Вкус у яичницы оказался вполне яичным.

– Как они обустроились?

– Хотят уехать.

– Что так?

– Из-за ветра.

– Нам докладывали, что вырос поток туристов, учёных... за ощущениями, за наукой едут. Якобы. Есть шпионы. Не смотри так, этим не я занимаюсь.

Виолетта поскребла ногтем столешницу. Кончики пальцев были обмотаны прозрачной плёнкой, под которой блестел свежий, алый лак.

– Нашли чем голову забивать. Ну конечно, это иностранцы отравили воздух! Если так хочешь знать, муж Бланки учит языкам. Хотя не это меня удивляет! Передо мной как будто старый Грин! Тебе правда небезразлично? Правда интересно, где я была? Ты бы лучше спросил, куда мы последний раз ходили? Ты даже на офицерский бал меня не пригласил!

– Была причина, – возразил Грин.

– Да... – неожиданно согласилась женщина, – прости. А ты ведь не всегда был такой букой. Помнишь, как раньше? Ведь нам было так хорошо.

Грину и сейчас было хорошо. Он любил уходить на службу, любил приходить с неё, любил, чтобы Виолетта была дома, а Злата просила его купить мороженое. Майор мог забыть праздничную дату, мог быть невнимательным, но зато надёжно уверил жену, что пока он хлопает входной дверью, с её семьёй ничто не случится. Пусть даже задуют сто ветров.

– В гости пойдём. Вот, интересуюсь, – с непонятной уверенностью заявил Грин, – ты хотела в гости? Злату возьмём...

– Глупый-глупый Витька... Ну куда я в таком виде пойду?

Колкие черты Виолы как будто отбрасывали на лицо тень, и эта тень не уходила с поворотом головы, а набухала полускрытым ещё синяком. Лицо потихоньку приобретало синюшный оттенок. Грину это не понравилось. Он считал, что у галеты не может быть отёка и долго всматривался в острые скулы и подбородок, надеясь уличить их в обмане.

– Сильно он... Я уже и не помнил, – Грин снова что-то забыл, – но ты же была у Бланки. Почему нельзя снова?

– Я надела очки и не заходила в дом! – ответила Виолетта. Тонкая ручка взметнула к лицу оправу, и Грин увидел в матовых стёклах отблеск экрана.

Ведущий, облачённый в непроницаемый комбинезон, в каком обычно ликвидируют разливы химии, шёл по одной из опустевших улиц. Рядом с журналистом припрыгивал худой бородатый человек, на котором были одни лишь трусы и ботинки. Он нетерпеливо жестикулировал и почти с благородной яростью рассказывал:

– Вот вы, вы идёте в комбинезоне... почему? Вы боитесь! Вы боитесь, что ветер сдует цвет волос или глаз, щёки станут серыми, а на теле проявятся удалённые родинки. Да вы всего боитесь! Вы боитесь себя настоящего, такого, какой вы и есть!

– А вы ничего не боитесь? – ехидно спросил журналист, – например... показаться сумасшедшим?

Камера намерено взяла крупный план. Лицо бородача нахмурилось – густую чёрную растительность смешно процедили проплешины. Сбитый на бок пористый нос раздувался так часто и жутко, будто человек мог им пить. Грин не удержался и фыркнул. Виолетта что-то спросила, но офицер не ответил и тогда женщина вышла.

– Сумасшедшим? Не боюсь ли я показаться сумасшедшим?

Бородач шагнул к ведущему, а тот инстинктивно шагнул из кадра, но туда – оттуда протянулась узловатая волосатая рука, скомкавшая прорезиненный комбинезон. Заскорузлые, жёлтые пальцы сгребли ткань в щепоть, оттянули, как оттягивают плоть, и отпустили её. Комбинезон издал смешной звук, словно щёлкнули язычком. Бородач улыбнулся. Это не понравилось Виктору Грину. Улыбка безумца была белой. Ослепительно белой.

– Ветер принёс новые времена, – завизжал бородатый, – всё чуждое и наносное будет сдуто! Ваша ложь сдуется! Мы пшено на гумне! Раздевайтесь! Ветер выветрит нас! Взгляните на небо! Там летит шелуха!

Досмотреть передачу у Виктора не получилось. Раздался звонок, а с ним раздражённый голос полковника Румянцева:

– Зелёный, у нас ЧП. Кто-то открыл форточку. Повсюду ветер. Меня продуло, но вроде держусь. Даю тебе отгул. Пока что нас держат на карантине.

– Это всё?

– Стал бы я набирать! Мы поняли, почему дует ветер.

– Поняли? – Грин смотрел, как на кухню пришла Злата и требовательно открыла холодильник. Холодильник был большой, а Злата маленькая, и она взялась за его ручку, как за руку взрослого. Это взволновало майора, и он потерял нить разговора.

– Зелёный, ты слышишь меня? Чего потух?

– Задумался, – пробормотал Грин, – так почему дует ветер?

– Завтра перед совещанием узнаешь. Нужно убедить начштаба нанести удар. Но он требует каких-то террористов, разоблачения заговора, а мы нашли совсем другое. Ты должен поддержать наше предложение.

– Какое? – спросил Грин.

– Такое! Я тебя заранее подготавливаю, чтобы ты в отказ не пошёл. До завтра, Зелёный.

Злата достала из холодильника сметану. Высунув язычок, девочка всыпала в мягкий белый холмик горку сахара, которая сразу пожелтела. Не размешав, а просто вычерпнув ложечкой сахар, девочка с наслаждением отправила его в рот. Виктора перекривило. Злата ела сама себя.

– А мама где? – спросил майор.

– К тёте Бланке пошла, – Злата склонилась над баночкой, будто так ей могло больше достаться. Кончики волос окрасились в снег. Почудилось, что девочку вот-вот затянет в банку, и над столом взметнутся упитанные ножки в разноцветных гетрах. Тогда Виктор подойдёт, небрежно стянет один носочек и увидит, что лодыжка под ним беленькая и совсем без косточки. Ведь какая косточка может быть у сметаны?

– Учёные уверены, что похищение цвета – это только первые симптомы, – заговорили на экране, – если ветер способен уносить красное и уносить чёрное, вполне возможно, что он способен уносить мысли, чувства, идеи. Впрочем, достоверных сведений на этот счёт пока что не поступало. Надеемся, и не поступит. И всё равно не устаём повторять – никакой ветер никогда не сдует нашей уверенности. Необходимо бороться до самого конца, вот как на состоявшемся столичном дерби...

В обзоре замелькали спортсмены, над которыми, по случаю погоды, замкнули крышу стадиона. Футбол Виктор не любил. Пинание мяча представлялось офицеру нелепой затеей.

Злата доела лакомство и утёрла губы рукой.

– Спасибо, – сказала она непонятно кому, и только когда девочка вышла, Виктор понял, что она сказала это сметане.

Грин не знал, чем занять себя. Он хотел сходить за женой, но точно не знал, где живёт Бланка, да и счёл невежливым явиться без приглашения. Затем Грин вернулся к зеркалу, которое показало ему такие же пустые, как и утром, глаза. Вместо зрачков офицер увидел двух маленьких прозрачных рыбок, у которых просвечивали внутренности-капилляры. Грин моргнул, надеясь спустить из глаз воду, но рыбки никуда не исчезли. Махнув хвостиком, они начали заплывать за край века.

– Злата! – позвал Грин, – Златочка! Доча!

Девочка не отзывалась. Грин вышел на улицу, немного поборовшись с ветром за дверь. Злата отыскалась на соседнем участке, где вместе с другими детьми играла в песочнице. Рядом стояла женщина в комбинезоне с барочными рюшечками. Грин, в лицо которого ветер бросал листики и песчинки, поздоровался.

– Виктор! – обрадовались из-под защитного колпака, – Как я рада! А вы почему без спецодежды?

– Не люблю.

– А мне вот муж принёс. Им на работе раздали. Сказали обязательно надевать, если выходим на улицу. Мало ли что... не хочется ведь потерять цвет. Глаза такие пустые потом... ой, простите. Я вижу... вижу. Вам даже идёт. А вы слышали, что уже появились антиветряные краски, которые сохраняют цвет волос и даже лица? Я ими немножко приторговываю. Ну, косметикой. Вы не хотите? А Виолетточка? У неё такие волосы! Жалко было бы потерять! Пусть заходит, я ей со скидкой отдам. Можно будет по улице гулять даже без шляпки! Ой... а я сама просто косметикой не пользуюсь. Как и вы, не люблю. Вот.

Обдуваемый болтовнёй соседки, Грин смотрел, как мальчики строили из песка крепость, а девочки лепили для неё запас продовольствия. Злата с удовольствием колотила по ведёрку, вытряхивая из него усечённый конус. Он навевал майору смутные воспоминания.

– Злата, дочка, пойдём домой, – попросил Грин, – мама ругаться будет.

Девочка с непонятной злостью выпалила:

– Ты не мой папа! Я никуда не пойду!

Дети не обратили на выкрик внимания, а вот женщина всплеснула пышными белыми рукавами:

– Злата! Как тебе не стыдно! Ой... вы знаете, может это на неё ветер так повлиял? Я читала в журнале, что он теперь добрался и до детей. У моего Тёмочки щёчки побледнели. Вы что-нибудь об этом слышали? Скажите, как мужчина, как офицер... чего нам ждать?

Лицо женщины заслонял пластиковый щиток, из-за которого смотрело нарочито бодрящееся лицо. Оно было полностью серое – и глаза, и губы, и кожа лица, и даже поры на носу и то, что слежалось в порах, было не чёрным, а серым. Женщина нервно улыбнулась, и её ровные зубы были под стать лицу.

– Не переживайте. Скоро всё будет как раньше.

– Вы уверены? – соседке правда хотелось поверить.

– Полностью, – в этом Грин почему-то не сомневался.

Виолетты не было не так уж долго, чего явно не хватило для скандала. Семья собралась на кухне и даже весело поболтала. Виолетта тоненько перегибалась через стол, чтобы взять кусок хлеба, и Грину нравилась её костлявая худоба. Злата ела с сопением, жирно, ела так, как едят взрослые, и это тоже нравилось Грину. Цвета в девочке было даже больше, чем раньше. А вот синяки на лице жены разрослись. Виола стала похожа на мальчишку, который вовремя не бросил играть в индейцев.

– А что, если уехать? – миролюбиво предложила Виолетта, – Многие уезжают... Бланка хочет вернуться домой. Там не дует этот ветер.

– Хочу на море! – пискнула Злата.

– У меня служба, – возразил Грин, – мы разберёмся. Больше не надо будет уезжать.

Злата обиженно посмотрела на отчима. Тот перевёл взгляд на жену. На ней, помимо синяков, были ещё какие-то пятна, но Грин так и не понял чьи. От непонимания майора потянуло на нежность:

– Я вас люблю. И я сделаю всё от меня зависящее, чтобы всё стало как прежде.

Ветер переполошил весь штаб. Посеревшие мундиры смотрелись убито, как на фотографиях с войны. Вкладывая руку в руку товарища, офицеры старались не смотреть друг другу в глаза. Военным было стыдно, словно они потеряли полковое знамя. Вместо обычного перегуда в здании тихо тлел шёпот.

Полчаса назад бледный и широкий полковник Румянцев рассказал Грину об источнике ветра. Грин был удивлён и даже несколько раз переспросил как такое возможно. Полковник терпеливо объяснил, и теперь майор, уставший от новых потрясений, устало сгорбился за общим столом. Офицеры представляли доклады. Начштаба, генерал Золотарёв, всклокочив глупое, непонимающее лицо, слушал подчинённых с откровенной брезгливостью. Поминутно он прерывал докладчиков:

– Ну что за чушь!? Что вы несёте!?

Сперва Грин вздрагивал, подчиняясь злому командирскому голосу, который скрежетал настолько по уставу, что история о ветре, похищающем цвет, начинала казаться глупой сказкой. Грин положил взмокшие ладони на стол и заметил, что у него растворились ногти. Под ними пульсировало мясо, и росли вторые, ещё нетронутые ветром ноготки, похожие на крошечные луны, уснувшие на подушечках пальцев.