Текст книги "Девочка с персиками"

Автор книги: Владимир Яременко-Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Еще о Котлярове-Толстом. О современной французской поэзии.

Когда я рассказывал Иву о Владимире Котлярове-Толстом и его связи с Голой Поэзией, я кое о чем намеренно умолчал. Просто не хотел посвящать его в некоторые подробности, придерживаясь той точки зрения, что не всем обязательно знать все.

Котляров-Толстый идеей Голой Поэзии проникся до глубины души.

Выступать голым было для него не в первой. Он был признанным мэтром акционизма и голых перформансов, он был одним из тех немногих, кого я могу считать своими учителями. Если показывать пальцем, то еще обязательно ткну им в Константина Кузьминского – патриарха современной русской поэзии, творчество и деятельность которого до сих пор широко замалчиваются в России.

Котляров-Толстый был и остается для меня великим авторитетом.

Однако его интерпретация Голой Поэзии оказалось весьма и весьма своеобычной. Мы с Гадаски дали ему в свое время добро на создание

Парижского Клуба Голых Поэтов. Мы дали ему карт-бланш, позволив все решать на собственное усмотрение. И что же сделал Котляров-Толстый?

Котляров-Толстый создал клуб поэтов-стариков! Это было нечто среднее между Клубом Голых Поэтов и Клубом Мертвых Поэтов! Некий уродливый гибрид. Нечто. Да, они выступали раздетыми! Но они не пускали в свои ряды молодежь, утверждая, что молодые поэты будто бы будут дискриминировать старых, поскольку обладают более сексапильными телами.

Даже не умея писать приличные стихи, молодые имеют серьезный шанс загнать в тень и даже опозорить заслуженных классиков, которые писать умеют, но телами уже увяли. Молодые поэты и поэтессы незаслуженно заберут всю литературную славу себе, подкупая публику свежими пиздами, вставшими на дыбы хуями, упругими сиськами и гладкими жопами. Поэтому поэтическая молодость была объявлена своего рода коррупцией и сурово осуждена парижскими ревизионистами.

В итоге в Парижский Клуб Голых Поэтов приняли лишь наиболее заслуженных и прославленных рифмоплетов Французской республики,

Гонкуровских и Букеровских лауреатов. Принадлежность к Голой Поэзии они рассматривали как некую награду, как орден Почетного Легиона, например, или как престижную международную премию.

О, эти коллекционеры бесчисленных титулов! О, собиратели благ!

Неужели даже такое анти-консервативное явление, как Голая Поэзия, возможно законсервировать?

При всей моей любви к моему духовному родственнику Толстому (с ударением на первом слоге), я не мог согласиться с его политикой. В результате произошедшей размолвки по телефону он не приехал на лондонский фестиваль. Теперь я решил действовать напрямую и самому начать вербовку французских поэтов. Я был уверен, что

Котляров-Толстый не откажет мне в контактах. И он, разумеется, не отказал.

Мы получили от него имена и адреса ряда прогрессивных поэтов в

Марселе, кучковашихся вокруг некоего поэтического фонда поддержки современной поэзии.

Вечером мы с Ивом пошли прогуляться по окрестным холмам.

– Смотри, – сказал Ив. – У тебя прямо под ногами растет "лез эрб де Прованс" – провансальские травы, за которые ты в Австрии переплачиваешь втридорога. Вот майоран, а вот ореган, а это тиамин.

Для готовки мы всегда собираем специи рядом с домом. Французская кухня самая изысканная в мире. Каждый день будем готовить различные национальные блюда. Во Франции надо быть гурманом.

Темнело и становилось прохладно. Невдалеке обрисовался сказочный домик, сложенный из массивных камней, словно на картинке к сказкам

Шарля Перро. В его окнах отражались языки пламени. В доме горел камин.

– Это наши соседи-пейзаны. Интересно, вспомнят ли они меня? Я не бывал у них в гостях уже лет восемь как минимум.

Мы подошли к дому, и Ив громко постучал в дверь.

– Ки э ла ба? – спросил голос старушки.

– Сэ муа, ле пти Шапрон Руж (маленькая Красная Шапочка), – ответил Ив.

Дверь распахнулась.

– Ив! – радостно воскликнула старая женщина, заключая в свои крепкие объятия молодого негодяя.

В глубине живописной гостиной живописно пылал огонь. Хозяйка усадила нас за стол и предложила попробовать пастис ее собственного приготовления.

– Пастис или пернот – это местная анисовая водка. Ее пьют здесь с водой, – объяснил мне Ив. – Ты любишь анис?

– Я пробовал только греческий "узо" или турецкий "ени раки".

– Это примерно также, только пастис гораздо крепче. Сейчас попробуешь.

Старушка принесла бутылку прозрачного анисового самогона с божественным запахом и налила нам по трети стакана. Затем добавила на две трети воды. Напиток сразу же стал мутным и походил цветом на сперму, хотя и был куда более жидким. Я сделал глоток. Это оказалось вкусно.

Старушка расспрашивала Ива о его житье в Гран Бретани. Я кое-что понимал, но не все. Вскоре пришел старик.

– Мон гарсон(мой мальчик)! – закричал он, узрев гостя. – Мон пти гарсон!(мой маленький мальчик)

Ив был на две головы его выше и совсем не напоминал маленького мальчика, но для старого крестьянина он был "пти гарсоном". Все вчетвером мы быстро прикончили бутылку пастиса и старушка хотела пойти за следующей.

– Нон, – сказал Ив. – Ле матэн нуз аллен а Марсей…

Мы попрощались с гостеприимными соседями, и вышли в ночь. На небе горели яркие южные звезды. Трещали цикады. Растущие вдоль тропы кипариса напоминали силуэты людей.

– Ты будешь спать в комнате моей бабушки, – сказал Ив, когда мы добрались до виллы.

– Хуй с ней, – согласился я.

Мне страшно хотелось спать, и поэтому я был готов наплевать на суеверия. Бухнувшись изрядно бухим на бабушкину кровать, я проспал на ней до утра.

Утром мы искупались в бассейне, выпили крепкий кофе и завели нашу

Антилопу Гну – дряхлый автомобиль непонятного цвета, запаркованный в гараже. Солнца не было. Похожий на разбавленный водою анисовый самогон, густой туман плотно заволок окрестности.

– Я всегда считал, что поэт не может быть старым, – сказал я, для того, чтобы что-то сказать.

Ив молчал.

– Я считал, что поэтом можно быть только до двадцати лет. Или до тридцати. Это возраст, когда человек переполнен эмоциями и не имеет времени выражать их в прозе, поэтому он пишет стихи. Затем поэт должен погибнуть. Как Пушкин или Байрон. Или же просто стать писателем-романистом. Старый поэт – это же нонсенс! В старости можно быть философом, но не поэтом! Поэт не может быть старым…

– Давай прогуляемся. Может быть, туман немного рассеется, мне трудно вести машину, – предложил Ив.

Мы поставили автомобиль на обочине, и ушли гулять в скалы, густо поросшие вереском. Мы слышали шум прибоя, но никак не могли выйти к морю. Оно было где-то внизу, в тумане. Нам попалось несколько неизвестно зачем сложенных из камней куч. Ив высказал предположение, что это сделали местные пастухи. Я настаивал на версии, что это менгиры древних друидов. В итоге мы заблудились и несколько часов искали оставленный нами автомобиль.

В принципе, спешить было нам некуда. Гадаски, спускавшийся из

Лондона через Париж на поездах, прибывал в Марсель лишь в половине десятого вечера. Но нам хотелось пообщаться с поэтами и найти адептов для Naked Poetry.

– Поэт – это всегда бунтарь. А как могут бунтовать старики?

Старики могут лишь искать и находить компромиссы, а это называется философией или мудростью, – продолжал рассуждать я. – Поэты умирают на дуэлях, поэты идут на баррикады! Старый поэт – это не поэт, поскольку быть поэтом, это значит не только рифмовать слова и выстраивать их красивыми рядами и строчками. Быть поэтом, это значит звать на мятеж, раздувать революции, шокировать обывателя…

Марсельский центр современной поэзии находился в старой части города недалеко от крепости в средневековом равелине, дизайнерски перестроенном. Там были стеклянные двери, и крыша тоже была стеклянной. Из поэтов, которых нам порекомендовал Котляров-Толстый, на момент нашего нежданного визита никого не было, был только библиотекарь и несколько научных сотрудников центра. Но один из нужных нам поэтов должен был подойти. Мы решили ждать. В итоге мы дождались.

Поэт был не стар, ему не было еще и сорока. Он любезно принял нас и подарил какую-то книгу с компакт-диском.

– Да, – сказал он, выслушав нас и полистав нашу книжку "Poetry is

Nakedness". – Мне кажется, вы не понимаете, что такое Франция!

Конечно, один из вас – француз, но он никогда здесь не жил, поэтому не знает, какова здесь ситуация.

Поэт сделал паузу.

– Франция – это буржуазная республика с давними традициями. А современная Франция – это не Франция времен Бодлера и Проклятых

Поэтов. В современной Франции поэтам предоставлены все возможности для творчества, их книги печатают нормальными тиражами, им дают возможность выступать перед публикой, им платят за выступления.

Современный французский поэт сыт и полностью обеспечен, он получает стипендии и гранты. Наше буржуазное государство хорошо понимает, насколько может быть опасна бунтующая интеллигенция, поэтому оно ее хорошо кормит. Поэты же, в свою очередь, не решаются бунтовать, боясь, что их могут лишить существенных привилегий. Поэтому они не бунтуют.

– Неужели это действительно так? – не поверил я. – В Австрии тоже есть кое-какие литературные гранты, но их не так много и их не так легко получить.

– Во Франции все по-другому! Возьмем, к примеру, вашего соотечественника Эдуарда Лимонова. Он довольно долго прожил во

Франции. Здесь издали все его книги, которые он не мог в то время издать ни в США, ни в СССР. Он зарабатывал огромные деньги, он получил французский паспорт, его приглашали на фестивали и научные конференции, он давал интервью и публиковался в газетах, но он не чувствовал себя счастливым, поскольку у него не было ни малейшего повода для бунта! Тогда он уехал в Россию, где его могут убить или посадить в тюрьму, где издатели не платят ему гонорары, а если и платят, то сущие гроши, где он вынужден бороться за существование, а не почивать на лаврах, как это было здесь. Можете ли вы его понять?

– Могу, – ответил я. – Хотя я и не разделяю его политических убеждений.

– Дело не в политических убеждениях, дело в другом!

– Да, конечно же.

– Поэтому вы должны понять и Котлярова-Толстого. Ведь он создал

Парижский Клуб Голых Поэтов из признанных мэтров поэзии лишь потому, что только они могут себе это позволить. Молодой французский поэт не может эпатировать публику, поскольку будет бояться, что ему не дадут после этого денег на новую книгу или стипендию в уютной резиденции для литераторов на берегу Атлантического океана или Средиземного моря. Молодой французский поэт ни за что не решится на нечто подобное. Здесь у нас существует строгая литературная иерархия, что кому можно, а что кому нельзя. Если вы сумеете понять

Котлярова-Толстого, то вы сумеете понять и основы французской демократии, а также суть современной французской поэзии.

– Если я правильно вас понимаю, современная французская поэзия – это полное дерьмо, – с презрением резюмировал я.

– Поверьте мне, что это совсем не так! Во Франции поэты и писатели получают возможность творческой реализации. Получают ли они то же самое в России и в Австрии? Или же они получают просто возможность бунта, о котором никто никогда не узнает, революции в стакане воды? Возможность писать в стол и не издаваться? Возможность не выступать? Возможность не получать деньги за свои литературные труды? Что равняется отсутствию всяких возможностей и творческой смерти!

– Мне не хотелось бы с вами соглашаться, но я вынужден буду это сделать, – процедил я сквозь зубы. – Мы просто боремся за то, чего вы уже достигли. В глубине души я тоже хотел бы спокойно писать и издаваться, живя на литературные заработки. И я не хотел бы, чтобы меня за это преследовали и дискриминировали. Но, все равно, чего-то я все-таки недопонимаю, только не понимаю – чего. Возможно, я недопонимаю чего-то самого главного…

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

Марсель – город-клоака. Дом с привидением. История семьи.

Покинув модные помещения поэтического центра, мы неожиданно забрели в арабские кварталы. Красивые фасадами дома и некогда центральные парадные улицы были донельзя засраны и загажены. То тут, то там стояли небольшие группки молодых парней криминального вида. У нас имелись бы все шансы получить пиздюлей, если бы мы сами не выглядели полуподонками. Я – с бородой и длинными черными патлами, а

Ив с кудрявой прической-одуванчиком. Мы выглядели настоящими уебками, и это спасло нам жизнь.

Мы прибавили шагу, поскольку за нами увязался хвост – несколько похожих на шакалов арабов угрожающе преследовали нас по другой стороне улицы, время от времени выкрикивая различные угрозы. Мы прибавили шаг, но не побежали. У нас уже был опыт жизни в Лондоне, где есть подобные кварталы, но в основном негритянские. Эти люди, хотя я бы идентифицировал их как животных, редко нападают напрямую.

Они загоняют свою жертву, провоцируя ее к бегству. Это как от собаки

– никогда не надо бежать, даже если очень страшно. Если ты побежал – тебе пиздец!

Я видел, как пот катится по щекам Ива. И я с трудом заставлял себя не оглядываться, потому что оглядываться в таких случаях тоже опасно, с преступниками и с полицейскими надо избегать контактов глазами. Мы сворачивали с улицы на улицу и везде были арабские районы с их убогими лавками, молельными домами и грязными закусочными. Прошло минут сорок, часть преследователей отстала, но появились новые, они словно передавали нас по эстафете от одной банде к другой.

– Когда же мы выйдем в какой-нибудь приличный белый район? – в отчаянии спросил я Ива.

– Сплошное мульти-культи, – сказал француз.

– Ты знаешь город?

– Нет, я бывал здесь несколько раз с родителями еще ребенком, но уже ничего не помню. Это всегда было днем, а сейчас вечер.

– Платаны вдоль улиц как в Одессе!

– Нам надо на вокзал, к машине. Смотри, вот идет толстая женщина с коляской. Спроси, где вокзал…

– У э ля гар, мадам, пардон, – спросил Ив.

– Ля ба, ля ба, – ответила тетка, махая рукой налево.

– Туда, – сказал Ив.

Мы завернули за угол и увидели огромную широкую лестницу, ведущую от вокзала к городу. Здесь стояла наша Антилопа-Рено.

Обнаружив приличное кафе с видом на лестницу, по которой должен был спуститься Гадаски, мы устроились за стоящим прямо на тротуаре столиком и заказали себе по кофе. На этом мы решили наше знакомство с Марселем закончить. После кофе мы выпили по абсенту и увидели нашего лондонского друга, одетого в полосатую митьковскую тельняшку, вразвалку хуярящего по ступеням вниз.

– Гадаски прожил в Израиле четыре года и даже выучил пару арабских слов, – сказал я. – Его даже хотели забрать в армию воевать с арабами, но он каким-то образом отмазался.

– Каким?

– Если не ошибаюсь, он начал косить под идиота…

– И с тех пор так и не прекратил это делать…

Гадаски остановился, вынул из сумки табак и раскурил трубку. Он нас не видел. Мы ждали, что он станет делать. Но он просто курил.

Теперь мы все были в сборе, готовые к решительному прыжку в третье тысячелетие. Есть такое поверье, что как новый год встретишь, то так он и пройдет. Новое тысячелетие надо было встречать по-особенному. Надо было готовить план.

А Гадаски уже спускался распиздяйским шагом по марсельской лестнице, ставшей прототипом потемкинской лестницы в Одессе, построенной по образу и подобию марсельской, равно как одесский оперный театр был построен по образу и подобия миланской Ля Скалы.

Мы вышли из-под платана.

По дороге к дому Ив и Гадаски посрались. Гадаски хотел повести

Антилопу, а Ив ему не давал.

– Ты привык в Англии ездить по другой стороне дороги, а здесь

Европа, Франция, здесь правостороннее движение, а не левостороннее,

– мотивировал свой отказ француз.

– А я хочу попробовать, дороги пустые, ночь, – настаивал Гадаски.

– Нет, я не могу доверить тебе наши жизни, – упорствовал Ив.

– Кстати, а почему в Англии левостороннее, а везде в Европе правостороннее движение? – спросил я.

– Да потому, что англичане и французы соревновались между собой на заре автомобилестроения. И англичане ввели левостороннее движение назло французам, хотя самим им было так ездить неудобно. Ведь большинство людей правши. Даже по статистике при левостороннем движении гораздо больше аварий – причем процентов на тридцать. Это одна из человеческих глупостей, – сказал Ив.

Прибыв, наконец, в Бондоль, мы растопили камин, и раздавили привезенную Гадаски бутылку водки.

– Где я буду спать? – спросил Гадаски.

– Ты будешь спать в спальне моих родителей. Я сплю на маминой кровати, а ты будешь спать на папиной, – отвечал Ив.

– А где спит Владимир?

– Он спит в спальне бабушки…

Да, я снова спал в спальне бабушки. Над кроватью висел ее зловещий портрет. Нарисованная в полный рост, она зловеще выступала из темноты.

Как только все улеглись, я услышал странные шорохи. Открыв глаза, я узрел бабушку, стоявшую, словно на портрете, но у кровати. Мои волосы встали дыбом. Я закричал.

– Что случилось? – спросил, входя в комнату Ив.

– Бабушка, – дрожащим голосом отвечал я. – Она стояла вот здесь…

– Иди спать к камину. Там есть кауч, кушетка. Огонь еще горит и тебе будет не страшно.

Забрав одеяло, я перешел на кауч. Но я чувствовал, что дух бабушки бродит по дому. Всю ночь я не смыкал глаз, подбрасывая в огонь бревна, и к утру сжег почти всю сложенную в гостиной поленицу.

– Ты сжег все дрова, – сказал утром Ив. – Бери топор и иди на склон за сушняком, чтобы нам было чем топить вечером.

Взяв топор, я спустился по склону вниз и обнаружил там котлован.

– Что это за котлован? – спросил я, вернувшись с дровами.

– Это котлован сестры моей матери. Когда делили наследство, то моя мать предложила своей сестре забрать себе землю, а ей оставить дом. Так и решили. На земле вырыли котлован для нового дома, но разрешение на подвод дороги и коммуникаций от местных властей получить не удалось. В итоге, сестра матери осталась без дома.

Сестра обиделась, и они с мамой поссорились.

– Это же ужасно!

– Ничего страшного в этом нет, так принято в еврейских семьях – наследство получает тот, кто хитрей.

– Я думал, что дом принадлежал родителям твоего папы.

– Нет, дом принадлежал родителям моей мамы. Мой папа работал ассистентом у папы моей мамы и женился на моей маме.

– Ага!

– А знаешь, как моя мама стала француженкой?

– Как?

– Ее родители бежали из Германии от Гитлера во Францию, где в

1940 году родилась моя мама. А потом, когда немцы вошли во Францию, они бежали в Америку. Родившись во Франции, моя мама стала француженкой, а дед и бабушка, выйдя на пенсию, построили себе во

Франции дом. Будучи сыном своей мамы, я тоже стал французом.

– А твой венский дядя, он по папе или по маме?

– Дядя по папе, поскольку папины родственники родом из

Австро-Венгрии.

– А потом ты еще смешался с финнами.

– Да, я ебался с финнами и с неграми. Я не знаю, кто я, откуда я, зачем я, куда я, почему я?!?!?!?!

– Одним словом, ты – хуй знает кто!

– Нет, я – не хуй знает кто, я – хуй знает что…

– Ладно, давай лучше поедем за вином к виноградарям, ты говорил, что знаешь, где здесь можно очень дешево покупать хорошие домашние вина…

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

Поездка в Монте-Карло. Поход в казино. Миллениум в Ницце.

Взяв две пластиковые десятилитровые канистры, мы с Ивом поехали за вином. Гадаски все еще дрых. Он наверняка умудохался в дороге и хотел отоспаться, поэтому мы его даже не стали будить. Ив знал места и людей. Мы без труда разыскали пожилого пейзана, который завел нас в погреб и налил нам из бочки по канистре густого красного вина. За все удовольствие мы заплатили сущие копейки, франков шестьдесят или восемьдесят. В средневековом городке у подножия замка мы выпили по чашке кофе в местном кафе с видом.

Когда же мы вернулись на виллу, Гадаски уже вовсю плескался в бассейне. Голый и волосатый, словно абрамгутанг, он выскочил к нам из воды.

– Вы уже нашли местное казино? – поинтересовался он. – Или мы сразу же поедем в Монте-Карло?

– Вот, – возмущенно сказал Ив. – Я так и знал, что вы захотите играть! Хотите проиграть все деньги? Я категорически против! Мы приехали сюда для того, чтобы отдохнуть и посмотреть девушек, а не играть в казино.

– Мы сыграем всего только один раз, а потом будем смотреть девушек, – попытался успокоить его Гадаски.

– Нет, давайте сначала посмотрим девушек, а затем уже будете играть!

– А ты что – играть не будешь? Помнишь, как ты пошел с нами в

Лондоне в казино и выиграл хуеву тучу денег на рулетке?

– Это был всего лишь один раз. В первый раз всегда везет, а во второй я уже не пойду!

– Ладно, тогда едем смотреть девушек, – добродушно уступил упрямцу Гадаски. – Где они здесь гужуются?

– Надо посмотреть в Бондоле. Летом они обычно прохаживаются на променаде или лежат на пляжах. А сейчас я даже не представляю себе, что им делать…

Отдегустировав купленное вино, и плотно позавтракав, двинули в городок. Асфальтированная дорога тихо шуршала под резиновыми копытами Антилопы. Внизу под теплыми лучами декабрьского солнца сверкало лазурное Средиземное море. На пристани рыбаки продавали свежепойманную рыбу и фрукты моря – октопусов, креветок и прочую подводную нечисть.

Мы, не спеша, прошвырнулись вдоль пустынных песчаных пляжей, совершенно необитаемых. Лишь в небольшой полукруглой лагуне плескалась парочка толстых немецких пенсионеров.

– Их хабэ зайт фрайтаг кайнэн штухль гэхабт(у меня с пятницы не было стула), – жаловался немец своей супруге.

– Дас ист йа фюрхтбар(какой ужас), – отвечала она.

– Здесь нет девушек, – констатировал Гадаски.

– Давай поищем в деревне, – не унимался француз.

Обыскав всю деревню с ее немногими улочками и кофейнями, мы пришли к выводу, что необходимо выезжать в места скопления цивилизации.

– В Ницце есть университет, а значит – студентки. Давайте поедем туда и снимем там гостиницу, а затем попробуем снять студенток или туристок, туристки там тоже есть, – предложил я. – Миллениум тоже будем встречать в Ницце.

– Да, без баб скучно, – буркнул Гадаски.

– Хорошо, едем в Ниццу, – подвел черту Ив.

Наскоро собравшись, рванули в Ниццу. Через несколько часов уже под покровом звездной южной ночи прибыли на место. На бензоколонке у

Английской променады я с наслаждением отлил на росшую у обочины толстую пальму. С песчаной косы, уходящей в море, мигая огнями, взлетали самолеты. Одни взлетали, другие садились. Там был ницшеанский аэропорт.

Надо было искать отель.

Городской туристический офис на вокзале оказался уже на замке, тем не менее, распечатки с адресами отелей и частных комнат торчали на хлипком стенде у широкого окна на привокзальную площадь. Изучив цены и сверив пару адресов по карте, мы решили попробовать счастья в однозвездочном отеле "Willson", находившемся в центре, но предлагавшим комнаты по бросовым ценам.

К нашему изумлению отель "Willson" оказался довольно приличным заведением со всеми удобствами. Все номера были двухместными, но нам за небольшую плату принесли раскладушку, из-за которой сразу же вспыхнул ожесточенный спор между Гадаски и Ивом, ни один из которых не хотел на ней спать. Чтобы покончить с раздором мне пришлось принять соломоново решение и взять раскладушку себе.

Выйдя на следующее утро в город, мы обнаружили в нем большое количество итальянок. Им было недалеко. Они любили ездить в Ниццу на праздники. На галечном пляже у выхода из старого города состоялись первые знакомства. Ив выглядел довольным, деловито разминая в карманах залежалые яйца.

В Ницце кипела жизнь. День было решено посвятить культурной программе. Первым делом сходили в музей Матисса. Затем в музей

Шагала. Затем в музей современного искусства, где было много работ

Ива Кляйна. Было тепло и радостно.

– Когда пойдем в казино? – не унимался Тим.

– Давайте сделаем вылазку в Монако, например, завтра, а там и в казино сходим, – предложил я.

Вечером мы гуляли с тремя итальянскими бабами, которых подцепили на пляже, но затащить их в отель "Willson" нам не удалось. Они были пугливы. Итальянки любят, чтобы их окучивали. Хороши ницшеанские ночи. На Английской набережной прогуливаются прогульщики. На южном небе светят яркие звезды. На уходящую в море полосу аэропорта медленно садятся самолеты, замедляя при посадке свой лет и даже словно останавливаясь в какие-то мгновения в воздухе.

На площади перед оперным театром уже готовились к празднику – устанавливали привезенные откуда-то елки, посыпая их искусственным снегом, и макеты оленей, запряженных санями. Посередине уже стоял огромный блестящий глобус на карусельном механизме. Он будет вертеться, провозглашая наступление Миллениума. На нем были обозначены основные столицы мира.

Дорога на Монте-Карло змеилась вдоль моря. За окном мелькали роскошные виллы и живописные бухты. В Ментоне на границе с Италией мы выпили кофе и сходили в музее Жана Кокто. В Монако можно было пойти вдоль моря по променаде де Корбюзье – семь километров. Однако, лентяй Гадаски идти пешком отказался. Поэтому в княжество поехали на автомобиле.

После красот Лазурного Берега налепленные вплотную на небольшом клочке бетонные многоэтажки оставляли удручающее впечатление. Кроме княжеского дворца с роскошным парком и шикарного казино здесь не было ничего по-настоящему красивого.

– Не надо играть, – бубнил Ив. – Вы все проиграете…

Но, видя наше непокобелимое решение попытать счастья, он уступил.

– Ладно, идите, но я буду ждать вас ровно час. Если через час вас не будет, я уезжаю без вас. Будете добираться до Ниццы как захотите.

Опоздаете на Новый Год! Останетесь в Старом…

Француз не шутил. Он был самодуром и кайфоломом, избалованным извращенным буржуазным воспитанием в богатой еврейской семье. Мы от него зависели. И он этим пользовался. Тонкий садист, он остался читать газеты в просторном лобби казино, непринужденно развалясь в удобном кожаном кресле.

Мы разменяли по тысяче франков. За одним из столов для игры в

Black Jack имелись свободные места. Гадаски сел на первую, а я на последнюю руку. Это была удача. Теперь мы держали стол, имея возможность управлять игрой по-своему. Все шло как по маслу. Уже через десять минут перед каждым из нас лежала приличная куча жетонов. Дилер мешал карты. Шесть колод. Мы обменялись взглядами.

Интуиция подсказывала, что надо валить. Важно уметь вовремя остановиться. Удача движется по кривой – вверх-вниз. Прекращать играть следует на подъеме. В этом заключался главный секрет успеха.

Однако у нас еще оставалось довольно много времени. Соблазн поиграть еще был велик. Уходить было абсурдно. Переглянувшись еще раз, мы остались на боевых позициях. Гадаски спустил первым уже через полчаса. Затем спустил я. Мы все проебали. Покупать новые жетоны не имело смысла – лимит времени вышел.

Поджидавший нас Ив ничего не спросил. По выражению наших лиц и без того все было ясно. В Ниццу мы возвращались побежденными, а он – победителем. По ходу коня остановились закупить алкоголя, решили брать настоящий коньяк три звезды в удобных для питья с горла и распихиванья по карманам симпатичных бутылочках-четвертушках, произведенный в одноименной провинции.

Встречать Миллениум надо было в пьяном безобразии…