Текст книги "Точка приложения"

Автор книги: Владимир Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Вольф Владимир
Точка приложения

Владимир ВОЛЬФ

ТОЧКА ПРИЛОЖЕНИЯ

[ начало отсутствует ]

Был там еще скверик с вечными колясками, старушками... И не мог взвыть жаворонок аварийной сиреной – распугать всех за несколько жалких, оставшихся секунд...

Рытин отшвырнул лопату и шагнул вперед, тотчас ощутив, что еще немного – и он захлебнется сосущей тошнотой, похожей на ту, возникшую у него однажды при виде чужой открытой раны – с мокрой текучестью багровых сгустков и сахарным колышком раздробленной кости.

– Манько... – с беспомощным шепотом обернулся он. – Как же это...

Манько тоже обернулся.

Может, им хотелось увидеть мчащиеся автомобили с красным крестом, спасателей с чем-нибудь обнадеживающим, вроде, как Рытины в лихорадке представилось – куска брезента, на который есть надежда попасть с высоты горящих этажей...

Для реактивных истребителей таких брезентов еще не придумали. Гул нарастал, крестик уверенно целился в центр городка и поздно было уже катапультироваться, как и поздно было бежать через степь к универмагу предупреждать, эвакуировать... Рытин только заткнул уши, чтобы не выплеснуло мозг от гулких и тяжелых ударов сердца.

Почти над самыми антеннами истребитель отрыгнул жуткое багрово-огненное облако, дрогнул, кое-как выпрямился, и перемахнув черту поселка, понесся на аэродром – прямо на две солдатские фигуры, взлетную полосу и груду щебня.

И почти уверившись в посадке, Рытин вдруг заметил, что у истребителя не выпущены шасси. Беззвучно вспыхнули за кормой цветы парашютов6 нос задрался напоследок, показав зеркальное, в мелькающих тенях брюхо, и как-то сразу наполнившись свинцовым весом, истребитель гулко принял на себя утрамбованную тушу земли.

Брызнуло сухое облако пыли. Самолет смялся бумажно, по-бутафорски, что вовсе не соответствовало басовитому грому, который бил в стороны и пробирал солдат муторной дрожью. Рытин вспомнил о себе. Бежать было поздно и тогда он повалился прямо в колючую полынь – все еще сжимая голову мокрыми ладонями.

Гул плавал над головой, тормошил за испод, вдавливал в пыль, прорываясь треском и невнятным, вынимающим душу всем. Потом гул как-то сразу оборвался – остался лишь вой, да и то режущий откуда-то сзади – по сапогам Рытина. Выл Манько. Вжатый в щебень, глядя мимо Рытина водянистым, обреченным взглядом, выл от непонятной жути – жалобно и тонко, – как пес на живодерне.

Рытин повернул голову.

Метрах в двадцати от него, нахохлившись покореженным металлом, лежал самолет. Одно крыло обвалилось и торчало теперь из взрытой почвы, от дымного фюзеляжа слезился жар, а на месте кабины, как показалось Рытину, багровела та самая открытая рана, от которой хотелось бежать подальше, или хотя бы не смотреть на нее – на что-то полуживое, беспомощное, полное боли и предчувствия смерти.

Почему самолет не взорвался сразу – об этом Рытину было некогда думать.

Некогда, потому что он уже пытался оторвать от земли скользкое тело Манько, а тот швырялся в него щебнем и что-то визгливо доказывал...

Потом как-то сразу он очутился рядом с истребителем, у помятой кабины, лишенной фонаря, рядом с белым шлемофоном... Рытин ворочал рыхлое тело и чуть не плакал, пытаясь разобраться в путанице ремней. Сзади доносился истошный мат напарника, и не солнце уже обжигало наждак ХБ, а прозрачные языки пламени, тихо и властно охватывающие истребитель со всех сторон. Рядом неожиданно оказался Манько и оттолкнув, сам впился в упрямые замки...

Волочил в основном напарник – он был раза в полтора здоровее, а Рытин лишь неуклюже подталкивал, то и дело наступая на тряпичные ноги раненого.

Когда Манько споткнулся и они втроем повалились на землю, Рытин чуть не уткнулся в ладонь пилота. И вот тогда он заметил побагровевшую от натуги рожицу – побагровевшую от тщетной попытки выбраться из одеревеневшей перчатки. Летчик словно спал – красивое его лицо, совсем не тронутое ударом, застыло по-стрелковому – будто целился он куда-то в глубине земли, сощурив левый глаз и чуть оскалившись, а то что было у него в руке...

Что заставило Рытина разжимать перчатную хватку, выдирать костяного болванчика, какой вдруг неуместный интерес обуял его в двух от опасности? Манько уже поднимался с колен, желтоватый резной чертик выскальзывал из перчатки и в этот момент... самолет взорвался, сразу затмив солнце густым чадом и упругой волной огня, а секундой позже Рытин почувствовал, что его съедают живьем...

Он катался по траве среди обломков и бешено теребил волосы – почему-о за них он переживал больше всего; жгучий треск оглушал, словно трещали нервы – от страха и боли...

Потом они тушили летчика.

Он вспыхнул весь, разом, будто облитый бензином, хотя Рытин – ни в кабине, ни в комбинезоне пилота – бензинового запаха не слышал. Даже лицо его было бледным и сухим... Теперь они катали его по траве, сжигая кожу ладоней – Манько яростно хлестал жалкой пилоткой, а Рытин, сообразив наконец, рванул гимнастерку и мимоходом обнаружив на ней гигантскую пропалину, принялся сгонять липкое пламя.

Вдруг из дыма возникли не то джинны, не то спасатели, заплескался липкий брезент, и в один момент торопливые руки спеленали летчика. Рытина теснили, а он все пытался вытащить из-под грубых подошв свою втоптанную в пыль гимнастерку, пока его не задело случайное плечо – прямо по носу и отрезвило. Брезент упорхнул словно плащ фокусника и Рытина как будто еще раз с'ездили – теперь уже пожестче...

Лицо пилота исчезло. Его не было. Осталась сплошная закопченная маска с волдырями и грязными кровавыми подтеками, и шлемофон казался одним целым с этой головешкой. Рядом стоящий Манько неожиданно перекрестился неожиданно для его наплевательского характера...

Их оттянули прочь. Два раза споткнулись о шланги пенометов и наконец уселись в открытый "бобик", рванувший с места так, словно за ним гналась новая волна взрыва. Степь задрожала, запрыгала, и Рытин в потоке ветра почувствовал, насколько сильно обожжена у него спина. Манько сидел рядом и наблюдал за убегающей возней, и у него, как ни странно, ХБ было в порядке, не считая грязи и двух-трех несерьезных дырок. Что-то неуютно кололо в бедро и пошарив в галифе, Рытин достал нелепого, размером с зажигалку, резного чертика... То был брелок пилота.

2

Рытина свезли в санчасть. Спина чужой кожи не просила, поэтому его долго квачили холодной и липкой мазью, промокали тампонами и заставляли сдавать анализы, лежа на животе.

Потапчука – так звали летчика – отправили в окружной госпиталь, и дела его были плохи. Об этом сообщил вежливый, хрустящий портупеей особист, посетивший Рытина в первый же день его больничной лежки. Записывал аккуратным почерком, переспрашивал, хмурился и вновь повторял вопросы: Рытин чуть не осатанел, в десятый раз описывая падение.

Как только гость исчез, Рытин достал трофей. Пузатенький брелок напоминал полуголого Черчилля, даже маленькая сигарета торчала из пухлых губ и рожки были в пору и не казались лишними, а скорее сквозь макушку двоякую мефистофельскую сущность. Губы кривились лукаво и в соавторстве с ладошкой, сложенной "щипчиками", как бы говорили: "Денежки счет любят". Нельзя сказать, что работа была искусной, но все же она являлась точкой приложения таланта – виднелись быстрые, умелые следы резака, наждачной шкурки, а иные черты, лишившись скверного лака, вовсе готовы были ожить и зашевелиться. Такие штучки Рытин любил – именно за претензию на неповторимость. Но сейчас, проходя мимо бойких умельцев, Рытин товаром не воодушевлялся – берег солдатское жалование, угомоняя себя мыслью о нездоровом явлении фетишизма.

Но черт бы побрал этого дьяволенка...

Почему он вдруг оказался в руках летчика, да еще в то время, когда ладони не должны сжимать ничего кроме штурвала? Может, Потапчук держал его над приборной панелью – почти как автолюбители со своими уродами в лобовом стекле? А может, он вообще не выпускал дьяволенка из рук? Хорош авиатор... Рытину не хотелось ломать голову. То, что случилось с ним, было куда значительнее и весомей, ведь доныне личного участия в катастрофах Рытину принимать не приходилось. Лишь в институте, на картошке в осеннюю пору, стал свидетелем опрокидывания целого трактора, что по хмельной нужде заехал в колхозный арык. Именно тогда он впервые увидел страшную рану открытый перелом на ноге тракториста – веселого, бледного и смертельно пьяного.

Той ночью Рытину было не до сна – навязчивая мокрая картинка возникала то на подушке, то на его ноге. Под майкой ползали холодные черви, а рука тянулась к следующей сигарете. Все же его сморило, и, проснувшись, он вдруг понял, что кончился его тепличный, полудевственный период синяков и ссадин и наступает неизбежная житейская полоса с катастрофами, кровью и безвозвратными потерями. Надвигался осенний призыв и мерещились опрокинутые в канал танки, смятые грузовики и его, Рытина, тело среди обломков, где он должен был оказаться согласно присяге и уставу. Но вот уже заканчивался второй год службы, а отделывался он на данное время сбитым ногтем и случайным вывихом, и уж вовсе без предчувствий отправился вместе с Манько на щебень. Так получилось проштрафился Манько, а Рытина послали, потому что оказался рядом разгильдяю в одиночку пришлось бы туго.

Истребитель взмыл, когда их лопаты уже сделались чугунными и все чаше стали примерзать к щебню – перевести дух. Приближался обед, крестик выписывал кренделя в тесной для него синеве, а Манько то и дело недобро косился вверх будто истребитель тайком фотографировал факт его простоя.

Не то чтобы Рытин испытывал слабость к летному делу, но и его порой охватывал орлиный экстаз при виде ладных перегрузочных костюмов, от упруго мчащихся над землей тел, от звуков атмосферной вибрации... И когда Рытин услышал хлопок – прозрачный, словно почудившийся и лишь заметил выпавший из облака крестик – почему-то сразу догадался, что не маневр, не высший пилотаж вгибал машину в пике – это было ясно до такой степени, будто он сам в тот момент боролся с земным притяжением, и от беспомощности сорвав брелок, молился всем матерям ада и рая, вкладывая в корявую молитву всю силу своей надорванной души.

Потапчуку, видимо, удалось кое-что вымолить – город стоял невредимым, а ожоги, переломы, скверные дела с позвоночником – по сравнению с тем, что могло произойти – казалось удачей. Затем Рытин подумал о вполне грядущей медали "За отвагу", а значит – и об отпуске домой, и вовсе растворившись в дымах отечества, забылся блаженным видением...

3

Просьбы утонули в ее глазах как слепые щенки.

– Только эс-вэ.

Дама насмешливо мазнула взглядом сквозь стекло – по вытянувшейся физиономии клиента.

– Вот-е раз... – пробормотал Рытин и машинально облапил карманы, хотя прекрасно знал, что бумажник покоится у него на груди – полный лишь толщиной собственной кожи. Потоптавшись с минуту (в этот поздний час очередь не намечалась) Рытин извлек четвертной и простившись с половиной намеченных расходов, протянул его в хищный овал.

Молодым специалистам не полагается путешествовать в спальных вагонах. Или – обзаводиться невестами, не проживающими в области непосредственного трудоустройства жениха. А Рытин мечтал о жестах. Иногда они ему удавались, но чаще всего СВ (читай: случайные величины) крошили хрупкие замки его финансовых ухищрений. Но как бы там ни было, опаздывать себе Рытин не позволял, поэтому предпочел явиться в срок – как и было обещано по телефону...

Спальный вагон был единственным – в головах притомленного туловища состава. Секунду назад его коренастый силуэт замер перед Рытиным, лязгнула откидная площадка и средних лет проводница требовательно протянула ладошку. Серьезно осмотрела билет:

– Верно.

Посторонилась и позволила Рытину считать себя пассажиром. На нижнем своем месте он с удивлением обнаружил волосатое, сладко разбросанное во сне тело. Некоторое время Рытин разглядывал немолодого мужчину. Чувство справедливости, ободренное навязанной роскошью, довело его до состояния обиды. Он прекрасно понимал соблазн нижней полки, ее опасную высоту, но с другой стороны в бумажнике вместо хрусткого красавца ночевали мятые фантики и этот факт, оказывается, не гарантировал ему право выбора – да, конечно, он уступил бы, но...

– Кыш, черти... – вздохнуло тело и вздох донес до Рытина запахи ресторанов, желудочной борьбы и побеждаемой закуски... Поезд давно набрал скорость и слегка гарцуя, рассекал заоконный мрак. Рытин, помахивая полотенцем, прошел мимо девушки, возникшей у окна за время его купейной возни. Бегущие фонари обмахивали его лицо золотыми волнами, мечтательный профиль обрамляла ладная прическа и он решил что непременно познакомится на обратном пути.

Зеркало ослепило чистотой и как на духу пред'явило эстетический счет его суточной щетине. Рытин досадно мазнул ладонью по щекам и спустя время мазнул, но уже извинительно – подходя к незнакомке – вооруженный улыбкой и заранее изготовленной фразой.

– Не спится?

И читался в его замершем движении выбор: как ответите, так и будет. Приветливо – поболтаем, нет – спокойной ночи...

– Да, – бесцветно отозвалась она и попала куда-то в середину.

Обернулась – достаточно привлекательная, с легкой тенью усталости. Глаза любопытством не горели, но готовность услышать следующий ход в них теплилась. Дверь купе оставалась полуоткрытой – там в скудном свете Рытин увидел дородные мужские очертания и опять-таки – на нижней полке...

– У вас тоже... – усмехнулся он.

– Что – "тоже"?

Рытин в шутливой форме пересказал о самоуправстве попутчика...

– но ведь вы – дама, вам просто обязаны уступить. Или вы отказались?

– Ему так удобнее.

– Муж? – по сухости тона определил Рытин.

– Брат.

Усталость собеседницы явно имела какую-то связь с родственником. Рытин почувствовал бесперспективность направления и мысленно пожав плечами, заговорил о погоде. Дорожные разговоры порой действуют лучше лекарства. Собеседница оживала с каждым километром. Звали ее Жанна и слушать она умела как никто из прежних попутчиц Рытина. Он же словно нагуливал сон – поговорить Рытин любил и положительные эмоции собирал без остатка при любом удобном случае.

"...меня зовут Сережа. Да, погода не жалует. Ранние холода... Какие курорты. Вырвался, благо имелись отгулы. Еду к родственникам (к будущим в уме поправился Рытин). Второй год отрабатываю на заводе. Почему "отрабатываю"? Молодой специалист. Отслужил, доучился и вот... Забрали со второго курса. Где? В основном на аэродроме..."

При этих словах Жанна будто слегка отстранилась. Не придав этому значения, Рытин, чуть посуровев, принялся излагать историю, с которой не раз обильно стриг купоны, при случае пред'являя письменную благодарность командования, которая, впрочем, иногда устно превращалось в медаль.

И привычно увлекшись, чаще косился на свое отражение; жестко водя челюстью, добавляя хрипловатый басок перешел понемногу на простецкие выражения, более вкусные и жгущие при таких страстях вернее спирта, и уж совсем втянувшись в канву, сделал вид, что позабыл о собеседнице, словно жил опять в тех мгновениях – всамделишних, заговоренных до дыр; снова расстегивал ремни и волочил бездыханное тело гвардии майора Потапчука бегом, самолично (царствие небесное разгильдяю Манько) – прочь от яростного костра, не ведая, что мгновение спустя его, подшибленного осколком, накроет шквал огня и керосина...

Лишь доведя рассказ до печального вздоха (схоронив еще десяток спасателей) Рытин повернулся к Жанне.

Поезд стоял в чистом поле, а девушка плакала – нет, не жалобливыми ручьями, а хрупким обещанием слез – готовых сорваться дрожащим блеском...

Рытин почувствовал себя босиком на скользкой проволоке...

– Извините, – уже другим, севшим голосом попросил он. – Как ваша фамилия?

Проволока оборвалась, потому что ответ сразу обвалил на него труп отредактированного Манько, мифическую медаль, ставшую вдруг размером с канализационный люк, его ужимки и что самое страшное, неудобное, как мышь за пазухой, как горящая шапка, как пушок на...

Костяная фигурка, прикованная к связке ключей, зашевелилась и, царапаясь, поползла по животу его пиджака – норовя высунуться, прокричать Жанне что Рытин – пусть и спаситель, но случайный, а на самом деле вор...

Рытин испуганно сгреб карман пятерней. Чертенок и не думал шевелиться. Шевелилось нечто другое – окатывающее Рытина жаркой краской и увесистой дробью в висках...

– Он... Он там лежит? – ломко кивнул Сергей за двери.

– Да. Можете взглянуть.

– Неудобно, – сглотнул слюну, – спит, а я буду разглядывать...

– Он не спит, – Жанна с неясной тревогой обернулась, и доверительно понизила тон: – Он ВООБЩЕ не спит.

– Как, совсем?!

– Была неудачная операция... С тех пор – ни минутки.

Рытин почуял, как по спине холодно поползли знакомые черви. Жанна смотрела хирургическим взглядом, а в воздухе остывали угли эпопеи – грозя сжечь кожу его щек... Рытин наконец решился – раздвинув гильотинные створы, шагнул в секцию. Фарфоровый свет мигом отуманил запахами лазарета: кисловатым теплом, лекарствами, покойным дыханием больного... Он действительно не спал – глаза, замутненные прошлой болью, вяло блуждали по зеленой обивке, а гладкая, безволосая рука все время поправляла невидимый галстук.

– Не бойтесь, – послышалось сзади. – Он сейчас не воспринимает.

Рытин, не в силах оторваться, разглядывал лицо – исхудалое, обтянутое блестящей, израненной кожей, и не знай он, что перед ним тот самый Потапчук – никогда бы не посмел заподозрить в калеке бывшего красавца-капитана.

Влажный взгляд пару раз скользнул по Рытину и продолжил осмотр.

– Да уж... – тяжело сорвалось у Сергея.

– Иногда он приходит в себя, – словно оправдываясь, сообщила Жанна. Глаза осмысленные, но говорит с трудом, иногда даже смеется.

– Позвоночник? – спросил Рытин, выпятившись в коридор.

– Не только... – Жанна неопределенно коснулась головы и рассказала подробнее – о том, что у него есть пенсия и сиделка, товарищи не забывают, а вот жена бросила сразу – ну бог ей судья, стервой была и осталась... Сейчас направляются в реабилитационный центр, есть такой на юге – в тихом, хорошем месте. С транспортом просто мука – его бы самолетом... Но на вокзале обещали встретить, она лишь вызвалась сопровождать и сдать с рук на руки. Да, а Рытина она искала, даже написала письмо, но оно вернулось видимо переменился адрес. Хорошо бы знать нынешний...

– Да, да... – бормотал Рытин, шаря пуговицу на вороте. – Конечно оставлю... Не сейчас... Утром... Извините, пойду...

Тронулся по шаткой дорожке, но словно опомнившись, завернул в купе и сунул заранее освобожденного дьяволенка прямо в лаковую клешню – на мгновение прервав неутомимый поиск...

4

Рытин вынырнул из густого беспамятства в серый неуют простыней и леденяще-безмолвную пустоту. От такого просыпаешься с сердцем в горле осознав причину толчка и холостого вращения колес; съежившись, вдавившись в стенку в ожидании беспощадного, жадного как глоток удара...

Рытин подскочил и опершись ну руку, замер. Поезд не двигался. За окном было черно, лишь горизонт в сторону следования светился просыпанными огнями какого-то селения. В трюме угрюмо зарычал волосатый. Бой с чертями продолжался. Рытин перевел дух и подсветил часы. Было без четверти три. Поезд, видимо, остановился только что; Рытин мог поклясться – тугое резиновое чувство, завершившее его падение во сне, было подарком реальности. А реальность была незатейливой – они стояли, наверняка пропуская какой-нибудь опаздывающий, особой важности состав. Подобных стоянок доныне было уже две, и Рытин тоскливо ощутил никчемность своего пассажирского, путавшегося под колесами литерных титанов. Он кисло улыбнулся недавнему ужасу и спустился вниз. Волосатый храпел спиной вверх – разглядывая его шелковистую стерню, Рытин вдруг вспомнил, что у Рытина (?????) напрочь отсутствует растительность. Точнее, на восковой голове темнел ухоженный полубокс, но ни бровей, ни ресниц Рытин вспомнить не смог. Так стрижет пламя.

В коридоре оконный ряд темнел как покадрово засвеченная фотопленка. Рассеяно поморгав своему взлохмаченному призраку, зеркально бредущему обочь, Рытин вышел в тамбур. Тамошние стекла не отражали – лишь светились бородавками запотелости. Пробирала свежесть. Норовя извести уголек, потрескивала сигарета. А Рытина изводил похмельный стыд. Стыд за прошлые застольные подвиги. Стыд за присутствие в былых студенческих кампаниях, где он таился как имплантант под кожей и терпеливо ожидал своего часа.

Именно тогда Рытин, подловил дыру в разговоре, вываливал окровавленный фарш Потапчука и ловил, хапал разлитую, с неловко давимой икотой тишину, сгребал взгляды девочек, разинутые липко и жадно – как у росянок, упивался желваками на кирпичных от хмеля скулах товарищей...

Это была игра – одни завидовали успеху, другие – ведь поклонялись не ему, но жесту, действу, с определенной верой, что они-де поступили бы куда эффектней – хоть бери да снимай клип с тугими дынями бицепсов и бряком цепей...

А поутру он видел себя – сухого паренька в пыльной робе, летное поле, чуял спазм в сердце от слияния собственных нервов с нервами летчика и обреченных в городе. Слышал тающее эхо безрассудства, толкнувшее на поступок, о котором он ныне мог только мечтать. Казалось – жил-то он всего несколько смертельно красивых мгновений в плохо придуманном мире, и зная, что сам давно уже стал таким же придуманным, блеклым, лихорадочно цеплялся за воспоминания – догорающие как "МИГ" в пыльной степи.

Потапчук не шел из сознания... Неужели судьба, стечение обстоятельств – за одно мгновение подвига – отнимает здоровье, калечит и ничего не дает взамен?

Рытина пробирала дрожь...

Догорала сигарета – горячий дымок взлетал6 попадал в гофрированное пространство и успокаивался в невесомых слоях. Рытин давно уже чувствовал дрожь, но только сейчас сообразил: трепетал вагон и все заключенное в нем пространство. Движения не было – вагон стоял, но исходил ознобом – будто забытый в снегах часовой...

Рытин согнал росу со стекла. Холодная темень бугрилась силуэтами деревьев, смутным перепадом неба и земли, горизонт дрожал все тем же песком огней... Выделялся лишь пунктир от окон, и в одном таком засвеченном прямоугольнике Сергей разглядел рельсы. Собираясь отойти, замер от странного несоответствия – рельсы проходили не параллельно, а под углом почти вы сорок пять градусов. "Ветка... – сонно отметил он, – Ветка от основного пути... Так круто?" Рытин зевнул и вышел в коридор. Одинаковые двери, лишь посередине одна, приоткрытая и – вибрация, чуть не в унисон с сердцем. "Холодно..." – поежился он и сутулясь, побрел к своей ячейке.

Желая немедленно выспаться, ухнул на лежак и страстно, до цветных миражей зажмурил веки.

Радужные шары испуганно шарахнулись в стороны – глаза были закрыты, и тем не менее он продолжал жадно разглядывать неправильные рельсы. И тут Рытин до конца осмыслил...

Это рельсы...

Они не отщеплялись от основной колеи...

Они выбегали из-под вагона – предыдущего, словом... Эти рельсы были родной колеей состава, теперь почему-то отторгнутые, стремящиеся почти поперек...

ПОЕЗД ВИСЕЛ НАД НИМИ!!!

Рытин очутился на карачках, боднул окно, прошептал: "Быть не может..." Привыкшие к темноте глаза различили по очертаниям рельефа, насыпи – состав замер в падении, окаменел в прыжке...

– У-... – замогильно донеслось снизу...

Дальше с Рытиным случилось короткое помешательство.

Он вдруг обнаружил себя стоящим в тамбуре – в плаще поверх майки. Правая рука настырно дергала боковую дверь, а левая сжимала тяжелую авоську, хотя садился он с "дипломатом"... Потом он попробовал вторую дверь, потом... Третья неожиданно сразу открылась и его обдало стужей переходника. Рытин плюнул в него как в предателя, а потом туда же швырнул авоську... В голове царил страшный раскол – разумная половина отказывалась понимать и гнала в постель, вторая – родная, как желудок, пищеварение и сама жизнь – уверенно двигала мышцами – ради спасения, пока не поздно... Потом рванул к проводнице и, минуя середину, споткнулся. Он вспомнил о Жанне... Застегнув под горло плащ, отогнал дверь и увидел...

Потапчук не спал.

Он был мертв. Руки – увядшие, с чахлой тканью мускулов были вдавлены в простыню, сам Потапчук лежал выгнутым – словно его сняли с гимнастических брусьев – замершего в предсмертном висе. Шею пронзили синие молнии, на покривевшей глотке, будто на кол одетый, дыбился подбородок мучительным уступом на запрокинутой голове...

Жанна тихонько посапывала, приоткрыв пухлые детские губы.

Рытин потянулся – разбудить, как вдруг...

Он увидел глаза Потапчука. Их словно подменили – не было в них слабоумной циркуляции зрачков – они жестко смотрели на Рытина. И чем глубже Рытин провалился в них, тем больше – как бы слой за слоем становилось понятным происходящее: и замерший над рельсами состав, и мандраж вагона, и расплескавшееся в гранитном напряжении тело Потапчука...

Глаза инвалида жили – они бились в едва заметном спазме и от них, как от пляшущих поплавков, исходила мелкая, все охватная дрожь. Рытин гнулся все ниже и ниже, влекомый неодолимой мощью, быть может, родственной той силе – погнавшей его с земли к горящему самолету.

Рытин уже видел звенящую жилку на виске и его вдруг поразила мысль оборвись эта ниточка и поезд покатится под откос... Левая кисть Потапчука выстрелила из-под простыни и жадно стиснула его запястье. Рытин не закричал – едва родившись, крик самозахлебнулся, переполнив его своим взрывом до вздыбленности волос – он лишь захрипел – сердце забило легкие мокрым тромбом...

Он оцепенел... А правая рука Потапчука уже разгибала его серые пальцы и Рытин под напором молящей ярости глаз поддался и увидел на своей ладони брелок – ехидный, покрытый мокрой пленкой. Рытина словно током пробрало он растворился в вибрации, просел под тяжестью, словно поезд стал его костюмом – тяжко свинцовым и устоять теперь под этим гнетом стало для него вопросом жизни и смерти.

А Потапчук отходил – глаза наполнялись мутью, руки вздрагивали как подраненные птицы... И словно решившись на еще до конца не осознанное – но самое главное в этой судорожной схватке – Рытин крепко обнял костяную фигурку и выдернул кулак из слабеющих пальцев...

5

И услышал собственный голос:

– Конечно оставлю... Не сейчас... Утром... Извините, пойду...

Но не сделав и двух шагов, замер.

"Нужно вернуть дьяволенка. Я вор и... Что же это... – тоскливо осеклось в груди. – Что же это со мной происходит?"

Плащ исчез. Появился костюм, полотенце, а в затылок смотрела Жанна точно так она смотрела за несколько часов до рокового пробуждения. И слова он сейчас произнес те же...

"Быть не может..." – похолодел Рытин и боязно обернувшись, шагнул в купе. Увидел все те же бессмысленные глаза, блуждающие пальце, а в своей ладони – заранее приготовленный талисман, и протянул он его чтобы вернуть похищенную в свое время вещь...

"Стоп, – сдержался Рытин. – Сейчас ты отдашь чертенка, а после, ночью, встанешь и примешь его обратно. Чтобы снова вернуть?" Получалась какая-то карусель. Нащупал часы. До момента, когда он проснется и пойдет покурить, остается три часа с мелочью. Или этого не случится? Привиделась ли ему картина – сейчас, в конце разговора – в одно короткое мгновение покрыв слякотью его белье?

По коридору он брел целую вечность. Остановился – над головой часто-часто моргала лампочка. Рытин как завороженный наблюдал ее агонию...

В своем купе он грузно осел на откидное сидение и попытался расслабиться. От смутной тяжести гудел позвоночник. Назойливо рябило в глазах от упрямой, так и не перегоревшей нити... Согласиться с тем, что катастрофа ему не привиделась, Рытин не мог – легче было лишиться собственной руки. Но в то же время признать случившийся временный повтор он не мог по причине нынешнего мозгового бессилия. Тем не менее среди отупевшего, размякшего сознания встречались кое-где островки твердой отстраненной мысли. По этим опорам – словно мост, выстраивалась логика событий.

Только что он повторил собственные, предшествующие катастрофе действия, лишь с единственной разницей – талисмана он не вернул, а оставил себе. И готов был поклясться, что через три часа поезд сойдет с рельсов, а Потапчук силой необъяснимого будет держать его на весу – так, как, возможно, он сумел выйти из пике над самым городом тем далеким пыльным летом. И не имея доказательств, Рытин верил во всю эту чертовщину, потому что в кулаке грелся костяной болванчик и еще... Словно он стал с Потапчуком единым организмом, с общими нервами и гибельной нагрузкой на сердце, мозг, и не было уже понятия "сопереживание" а было другое, беспокойное – "содействие". Содействие в мучительной попытке спасти поезд.

Рытин поднес кулак к глазам. Талисман словно врос в его кожу, стал безмолвным сотоварищем, корнем его веры, и словно индикатор, подсказывал: опасность дамокловым мечом продолжала висеть над ним, над поездом. Он ясно осознавал, что в силах разжать ладонь и выпустить дьяволенка, но он не мог этого сделать – все его существо, скованное предчувствием беды, восставало против...

Что там случилось с рельсами – был ли впереди разрыв, постороннее тело, или случись что-либо с вагонами... Следовало остановить поезд перед точкой катастрофы, лишить его скорости, и уж если суждено ему сойти с колеи, то на малом ходу, с минимумом потерь...

Рытин сидел долго – успокаивался, открещивался от навязчивого желания разбудить попутчика и как на духу посвятить в фатальный расклад. Потом он встал и пошел к проводнице. Щель служебной ячейки светилась и сквозь ее Рытин увидел клетчатое одеяло, накинутое поверх униформы. Рытин потянулся и подергал за рукав.

– Станция?! – проводница взвилась, но увидев Рытина, почему-то сразу обмякла, плотно уселась и прихорашивая слежалые кудри, принялась разглядывать гостя.

– Станция? Нет-нет... У меня к вам дело. Понимаете... – Рытин замялся. Ему до жути захотелось присесть – утомление вихрем гуляло в мускулах.

– Нету у меня казенки. Вышла вся... – неожиданно буркнула проводница и резинки ее морщинок оттянул подбородок – клюнув раз, второй, округлив межгубье... Больше она не сдерживалась – зевок захлестнул как пробоина в подлодке. Рытин пошатываясь, дико таращился на выпачканный в помаде бублик.

– Вы меня неправильно поняли... – тут он не выдержал и почти рухнул на смятое одеяло. Проводницу мигом отмело к окну.

– Э-э, гражданин, вы чего-о-а-а... – зевок проглотился, а ладонь прытко нырнула под подушку.

"Пистолет..." – почему-то подумал Рытин. – Да успокойтесь вы... – и видя продолжение поиска, неожиданно для себя гаркнул: – Будете слушать или нет?!