Текст книги "Всемирная гармония"

Автор книги: Владимир Шкаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Шкаликов Владимир
Всемирная гармония

Владимир ШКАЛИКОВ

ВСЕМИРНАЯ ГАРМОНИЯ

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Зеркало

Второе "я"

Святая святых

________________________________________________________________

Зеркало

Старая хозяйка сняла очки и положила их на столик перед зеркалом. А сама легла спать.

Для зеркала это было весьма важным событием. Обычно хозяйка ложилась в очках, потому что перед сном любила почитать. Почитав, она усталой рукой опускала книгу на ночной столик у своего изголовья, снимала очки, щурилась, пристраивала их рядом с книгой и гасила свет. А простодушное зеркало, которое отражало все предметы такими, какими они были на самом деле, смотрело издали на толстые стекла очков и мучительно размышляло о тайне, которая скрывалась в их прозрачной пустоте.

Обычно все простодушные любознательны. Было таким и зеркало. Тайна очковых стекол так долго не давала ему покоя, что теперь оно нисколько не удивилось силе собственного волнения. Оно даже не заметило, что от этого волнения вся отраженная в нем комната заколебалась. Если бы, например, хозяйка в эту минуту включила свет и взглянула на свое зеркало, она бы с ужасом подумала, что в зеркале начался шторм: с такой силой качалась в нем люстра, кривился потолок, прыгала вазочка с цветами, а картина изображавшая бурю на море, едва держалась на гвозде.

Но хозяйка уже спала. Она была очень стара и в этот день очень устала, потому что была суббота, а в воскресенье она ждала гостей и весь день готовила и прибирала в комнате.

Очки лежали на вязаной салфетке перед зеркалом и равнодушно смотрели куда-то в пространство. Взгляд их был строг и остер от рождения, но старость уже давала себя знать, а потертая резиночка, которой были связаны концы дужек, еще более подчеркивала это обстоятельство.

"Нет, это будет неловко, – думало зеркало. – Если я заговорю, это может помешать их мыслям. А так хочется однако, поговорить".

И зеркало решилось.

– Простите, – сказало оно как можно мягче.

– Да-да, конечно, – немедленно откликнулись очки. – Мы видели ваше волнение и просто ждали, когда вы с ним справитесь. И поскольку можно считать нашу беседу начатой, сразу просим прощения за вынужденную бестактность.

– Ах, о чем это вы? – удивилось зеркало.

– Говорить о себе "мы" принято ведь только среди особ царской крови, поэтому хотим объясниться. У нас причина чисто грамматическая. Очки, ножницы, щипцы и еще некоторые вещи просто не имеют единственного числа. Это дает несведущим повод упрекать нас в высокомерии. Но ведь не скажешь: "Я, очки..."

– Нет-нет, – заверило зеркало. – Все эти условности для меня слишком сложны. Мне просто хотелось поговорить о вашей тайне. Она давно не дает мне покоя.

– Тайна? – Очки посмотрели удивленно. – Какая тайна у двух стекляшек?

– О, вы несправедливы, – сказало зеркало. – Просто вам это привычно. А я никак не возьму в толк, почему глаза нашей хозяйки становятся такими большими, едва она вас наденет?

– Ах, это! – Очки улыбнулись. – Это не тайна. Это оптика. Наука оптика, традиционный раздел физики, только и всего. Любая кривизна стекла искажает изображение. Вы делали то же самое, когда волновались. Вы просто этого не заметили.

– Неужели? – изумилось зеркало. – И могло бы как вы?

– Увеличивать? Безусловно! И уменьшать тоже. Все зависит от того, в какую сторону и с какой кривизной вы изогнетесь...

Всю ночь продолжалась оживленная беседа двух стеклянных предметов весьма образованного и весьма любознательного. Очки успели поделиться с зеркалом малой частью того, что им удалось узнать из книг за свою долгую жизнь, а зеркало проявило огромную охоту и изрядные способности к ученью. Изгибаясь необходимым образом, оно сумело прочитать все грамоты и дипломы старой хозяйки, которые висели в рамках на противоположной стене. Там же находилось и несколько фотографий, и зеркалу удалось наконец разглядеть их подробно. Из всего увиденного был сделан вывод, что в молодости хозяйка была очень красива и знаменита, а теперь она очень умна и дружит со многими замечательными людьми. Очки, хорошо знавшие интересы хозяйки, подтвердили этот вывод и не без гордости заявили:

– Можно сказать, коллега, что нам с вами серьезно повезло. Другие попадают в гораздо менее интеллигентные руки.

Утром хозяйка надела очки и причесалась перед зеркалом. Когда она захотела разглядеть что-то на лице и приблизилась, зеркало слегка изогнулось, чтобы ей было виднее.

– Ай-ай-ай! – огорчилась старая женщина. – Какие морщины!

Из этого зеркало сделало вывод, что даже очень пожилой женщине не следует указывать на ее недостатки. И когда расстроенная хозяйка приблизилась во второй раз, оно изогнулось так, что морщины на ее лице разгладились, и оно стало почти таким же прекрасным, как на фотографии в молодости.

– О-о-о! – сказал хозяйка. Мягкой салфеткой она тщательно протерла зеркало, посмотрелась еще раз и опять сказала: – О-о!

Потом, она стала собирать на стол все блюда, что приготовила в субботу, и каждый раз, проходя мимо зеркала, заглядывала в него с радостным любопытством.

Потом пришли ее друзья, а с ними – незнакомый человек средних лет, которого хозяйке представили как Знатока прекрасного и Светило в области точных наук.

Гости были приглашены к столу, и во время оживленной беседы зеркало развлекалось тем, что подробно разглядывало каждого из них. Очки это заметили и весело ему подмигнули. Однако заметил это и новый гость. Он сидел как раз напротив зеркала и все время к нему присматривался, а когда пришло время уходить, этот человек спросил, не знает ли хозяйка, где и когда изготовлено это великолепное произведение зеркального искусства.

– Не знаю, – со вздохом призналась хозяйка. – Сколько себя помню, оно всегда стояло на этом месте. Мне кажется, оно уже давно вросло в пол.

Все засмеялись, а любознательное Светило в области точных наук спросило, нельзя ли ему это зеркало прямо сейчас купить.

– Никак нельзя, – улыбнулась хозяйка. – Это мое фамильное зеркало. Единственная вещь, которая осталась от моей прабабушки.

Знаток прекрасного не стал настаивать на продаже и откланялся.

А через месяц, когда женщина уехала на недельку в гости к внучатам, дверь ее квартиры была взломана. Все произошло ночью и так тихо, что никто из соседей даже не пошевелился во сне.

Фигуру грабителя скрывал просторный плащ, а на голову были натянуты черный чулок с прорезями для глаз и широкополая шляпа. Он вошел и целиком отразился в зеркале. Поняв, кто перед ним, зеркало сильно заволновалось.

– М-да-а, – только и сказал грабитель знакомым голосом.

Он подошел к зеркалу и попытался его поднять. Но оказалось, что деревянные ножки действительно приросли к полу. Тогда грабитель, не снимая кожаных перчаток, пошарил по задней стенке, что-то осторожно отогнул своими железными пальцами и вытащил зеркало из рамы. Затем он положил стекло на кровать и набросил на него края старушкиного одеяла. Вынув из кармана моток шпагата, он обвязал им сверток, положил на стол деньги и вышел с добычей, осторожно притворив за собой дверь...

Зеркало увидело свет в незнакомой просторной комнате. Другим был этот свет, другим воздух был, другая была температура.

– Здесь тебя не найдут, – раздался голос грабителя. Перед зеркалом появился тот самый Знаток прекрасного, который месяц назад не смог его купить. Он сказал: – До твоей хозяйки отсюда очень далеко. У нее тебе жилось довольно серо, а у меня ты не заскучаешь. Мы с тобой совершим кое-что в области точных наук. А точнее – в оптике.

Зеркало всмотрелось, не шутит ли. Грабитель не шутил.

"Конечно, его поступок безобразен, – подумало зеркало. – Но ведь это в интересах науки. Если поразмыслить, моя умная хозяйка в конце концов одобрила бы такой поступок".

И начались эксперименты.

Поначалу это было занимательно. Ученый разглядывал зеркало в различные линзы и отражал в нем различные материалы. Потом, не разобравшись, ножиком соскреб с обратной стороны немного амальгамы и долго исследовал ее под микроскопом, капал на нее различными химикатами, опять разглядывал и все записывал в тетрадь.

Когда скребли ножом, было щекотно и не очень приятно: ведь в конце концов, нельзя даже в интересах науки разрушать красоту. Но когда Знаток с помощью стеклореза и клещей отколол от него уголок, пришла пора возмутиться. Когда Знаток, унося кусочек зеркала, оглянулся и подмигнул, зеркало изо всех сил увеличило один его глаз, а все остальное изо всех сил уменьшило.

– Очень интересно! – оценил Знаток. – С этим мы еще разберемся.

Он сделал химический анализ стекла, но это не прибавило ему знаний. Тайна зеркала не раскрывалась.

– Ну, – сказал Знаток, – пора переходить к более современным методам.

Он прикатил из дальнего угла небольшой железный столик с приборами и приклеил концы проводов к разным углам зеркала. Черный шнур он подсоединил к гудящему ящику на стене и начал медленно поворачивать голову прибора, который он уважительно называл потенциометром. Сначала зеркало почувствовало легкое жжение, потом неприятное покалывание, а потом его затрясло, как в лихорадке. Человек и столик на колесах стали видны неясно, при этом они морщились и подпрыгивали, а позади них дергалась на стене расчерченная какими-то линиями репродукция знаменитой картины.

– Э-э-э, нет, – услышало зеркало. – Так не годится.

Мучения прекратились, стало опять хорошо видно.

– Нужна только постоянная составляющая, – сказал мучитель. – Я начинаю кое-что понимать. Сейчас мы с тобой получим оч-чень интересный эффект!

Он что-то переключил, и зеркало ничего, как будто, не чувствуя, вдруг стало испытывать тревогу. С ним происходило что-то непонятное и страшное. Ему стало казаться, что его стискивает со всех сторон какая-то беспощадная холодная сила. Она давила все опаснее, это становилось невыносимым. Зеркалу захотелось превратиться в маленькую капельку горячего стекла и утечь куда-нибудь в щелочку. Но на пределе этих мучений все стало меняться. Теперь зеркалу казалось, будто его накачивают, наполняют чем-то невыносимо горячим. Оно опять видело с трудом, его раздувало, как праздничный резиновый шарик, какими старая хозяйка раз в году украшала свою комнату. Это было так давно... И так хорошо... И так далеко... Взорваться бы, обрызгать мучителя расправленным стеклом и превратиться в пар!..

Но опять все стало на место, и Знаток, очень довольный, подмигнул совершенно дружески:

– Все идет просто прекрасно! Сейчас такое устроим!..

"Ну нет! – подумало зеркало. – Хватит! Наука наукой, но надо и совесть иметь!"

И человек перед столиком с приборами замер от удивления. Из глубины зеркала на него смотрел не Знаток прекрасного и не Светило в области точных наук, а невообразимо уродливый волосатый паук с хищными желтыми глазами. Знаток улыбнулся. Паук в ответ оскалил ядовитые челюсти. Знаток на всякий случай отодвинулся назад, а паук прыгнул вперед и едва не выскочил из зеркала. Зато он увеличился настолько, что на виду осталась одна громадная голова, которая едва умещалась в границах стекла, сверкала горящими глазами и щелкала острыми шипастыми жвалами, с которых капала мутная от яда слюна. Человеку показалось, что зеркало исчезло, что мохнатые лапы с острыми крючками тянутся к нему...

– Не-е-ет! – закричал Знаток не своим голосом и, схватив двумя руками тяжелый прибор, метнул его в оскаленную пасть.

Сверкая и звеня, посыпалось на пол разбитое стекло.

Замкнулись оборванные провода. Что-то сверкнуло. Где-то хлопнуло и затрещало. Внезапный сквозняк распахнул дверь и разбил окно. Комната быстро наполнялась голубым дымом.

Со всех сторон донеслись крики: "Гори-и-и-им!"

Второе "я"

Уже неделю Знаток не выходил из дома и стонал. Ожоги плохо заживали. И душа не переставала болеть. Жалко было свою лабораторию. Самые чуткие осциллографы, самые современные генераторы, самые совершенные потенциометры, самый быстродействующий компьютер – все сгорело дотла. Что лаборатория – институт кое-как отстояли пожарные. Если бы они так быстро не примчались, никакая автоматика не помогла бы. Знаток вспоминал потоки белой пены, в которых не хотело униматься электрическое пламя, вспоминал голубой, потом серый, потом черный дым, в котором он едва не задохнулся, и все его боли – и телесные, и душевные – вгрызались в него с новой силой. Погибло ценное оборудование, а хуже того – сгорели бесценные записи экспериментов. Из-за этого уже неделю Знаток стонал, метался по квартире и не находил себе места.

Зазвонил телефон. Знаток снял трубку и по привычке представился полным званием, как делал на работе:

– У аппарата Знаток прекрасного и Светило в области точных наук.

– Привет, старина! – раздалось в трубке.

– А, это ты, Друг! Здравствуй.

– Ну, – спросил Друг, – почему такой бледный голос? Где твое богатырское ничего? Когда собираешься на работу?

– Голос слабый, потому что все болит, – отвечал Знаток. – Здоровье уже не богатырское. А если бы оно и было, то все равно выходить на работу некуда.

– А вот и врешь! – В трубке раздался радостный смех. – Ты забыл, что у тебя есть я, а у меня – Институт Безумных Идей.

– Как? – вскричал Знаток. – Уже?

– Уже, – подтвердил Друг. – Уже месяц я директор Института. И новая лаборатория с самым наиновейшим оборудованием ждет тебя не дождется. Так неужели она не дождется?

– Лечу! – взревел Знаток. – Спаситель! Пять минут на одевание, полчаса на троллейбусе...

– Никаких троллейбусов! – засмеялась трубка. – Одевайся без паники да не забудь побриться: через пятнадцать минут за тобой прикатит мой голубой лимузин.

И вот окрыленный Знаток выходит из голубого лимузина, поднимается в лифте, обнимает Друга, идет с ним по просторному коридору и ахает на пороге своей новой лаборатории.

– Я даже репродукцию тебе припас, – Друг показывает на стену. – С той же самой картины, что у тебя сгорела. Можешь снова расчертить ее циркулем и вообще – располагайся и делай что хочешь: на то мы и в Институте Безумных Идей, чтобы вести свободный поиск.

Они еще раз обнялись, и началась научная сказка. А науки в ней ровно столько, чтобы ученый понял, а неученый поверил.

Тигром ходит по лаборатории окрыленный Знаток. Орлом глядит на приборы и находит, что прежние против этих были просто хлам.

– Ну все можно! – бормочет. – Ну все-все-все!

Останавливается, щелкает тумблерами, крутит верньеры, смотрит на экраны и самописцы и чуть не плачет – такова радость. Просто места себе не находит.

Наконец нашел. Присел к столу и стал смотреть на репродукцию, которая специально для него изыскана замечательным директором Института.

– Рублев! "Троица"! Ах!..

После этих слов он надолго замолчал, вглядываясь в узкие лица, в удлиненные задумчивые фигуры, в странную игру простых теплых тонов – охры и сурика, столь удивительно оттененных двумя другими, тоже простыми белилами и сажей.

– Боже мой! – произнес он наконец. – Такое богатство – четырьмя комьями грязи! Из-под ног!.. А позы! Боже мой... Ну, теперь-то...

И, схватив линейку, циркуль и остро отточенный карандаш, он одержимо принялся за работу. Он хорошо знал на память все формулы "золотого сечения", ему не надо было листать справочники в поисках цифр. Через какие-то полчаса картина великого художника украсилась густой сеткой прямых и кривых, тонких и жирных линий, пересечения которых приводили Знатока в восторг, в ярость и в священный ужас.

Когда к вечеру директор Института навестил Знатока в его новой лаборатории, тот сидел перед компьютером и сверял цифры и линии на экране дисплея с теми, что были у него начертаны от руки.

– Ну, – спросил Друг, – как теперь твое богатырское ничего?

– Смотри, – пробормотал Знаток, подняв на него глаза поверх очков. Я почти приблизился к разгадке всемирной композиции.

– Это как же? – Друг поглядел в бумаги и на экран. – Что ты называешь "всемирной композицией"?

– А вот что, – начал Знаток. – Надеюсь, ты помнишь, я говорил тебе когда-то о возможности существования некоего Всемирного Разума.

Друг кивнул.

– Ты еще сказал, – продолжал Знаток, – что, мол, не надо усложнять, и мой Всемирный Разум имеет простое название – Природа, и творит он по законам, ему самому неведомым.

Друг снова кивнул и сел на вертящийся стул, готовясь к беседе.

– Так вот, – заявил Знаток, – я почти доказал, а с таким оборудованием докажу непременно, что существует некий осознанный акт творчества, осуществляемый на Земле Всемирным, точнее сказать, даже Вселенским Разумом через людей. Этот акт бесконечен и необозримо разнообразен, но каждое его действие подчинено неким единым законам, которые внушаются свыше лишь избранным творцам – вроде Рублева, Леонардо, Бетховена, Пушкина...

– Ньютона, Эйнштейна, нас с тобой...

– Нет-нет! – Знаток замотал головой. – Ты не понял! Я сейчас говорю не о научных открытиях, а о художественном творчестве. Я не говорю даже о неизвестном изобретателе колеса. Творчество таких людей подчинено законам физики и математики. Я же имею в виду законы Гармонии, которые еще не нашли своего настоящего выражения!

– Хочешь поверить алгеброй гармонию? – Друг улыбнулся.

– Именно! – вскричал Знаток. – И музыку – разъять! Но я не Сальери, я ученый. Мне нет нужды творить симфонии по формулам! Я не намерен писать картины с циркулем в руке. Я просто докажу, что все великие мастера во все времена не были чужды в искусстве циркуля и формул!

– То есть?

– То есть, я докажу, что даже в древнейшие времена, когда еще никто не помышлял о "золотом сечении", оно было хорошо известно практикам. Его использовали, не зная, что оно – "золотое".

– То есть, – догадался Друг, – его чувствовали?

– Именно! – вскричал Знаток. – Ты все понял! Вот это и есть проявление Вселенского Разума! – Он веером раскинул на столе несколько таблиц и схем. – Смотри! Яблоко, птичье яйцо, человеческий череп, планета, галактика – их форма описывается теми же формулами, что и рублевская "Троица"! А возьми "Юдифь", возьми "Тайную вечерю", возьми, наконец, ядерный взрыв и любую сонату Бетховена...

– Я понял, – Друг поднялся... – Желаю тебе удачи. А мне пора. – У двери он задержался, чтобы добавить: – И еще одно пожелание. Будь осторожен, к цифрам в клетку не попади.

– Не попаду! – пообещал Знаток, уже вернувшийся к своим формулам.

Через месяц его лабораторию видели заваленной книгами об искусстве, заставленной скульптурными группами и картинами в рамах – прямо из запасников художественного музея. Стены скрылись под расчерченными репродукциями самых знаменитых картин. Над компьютером дрожал знойный мираж, в котором под музыку Дюка Эллингтона покачивался караван тяжело навьюченных дромадеров. Стрелки приборов зашкаливали. Из-за большой нагрузки в сети осветительные лампы едва тлели, поэтому на крышках приборов истекали парафином несколько толстых ароматических свечей, а сам хозяин писал при огне семилинейной керосиновой лампы. Он очень исхудал и сильно ощетинел, но это его не занимало, так как общение с внешним миром все эти дни заменяла ему открытая форточка.

– Как твое богатырское ничего? – привычно спросил, входя, директор. И удивился, увидев его руки. – До сих пор в бинтах?!

– А, это новые, – отмахнулся Знаток. – Вчера перегрелся высоковольтный разрядник.

– Ладно, – сказал директор, – дело житейское. А как у тебя с цифрами?

– Нормально. А что?

– Глаза диковаты. Отдохнуть не пора?

– Что ты! – Знаток нахмурился. – Я уже на пороге открытия. Еще шаг...

– Хорошо, хорошо, – быстро сказал директор. – Только не забывай об осторожности. В любой момент будь готов вернуться – таков наш закон.

– Знаю, – ответил Знаток. – Не первый день... Через неделю закончу этап, но результаты ожидаю только после следующего.

Друг уважительно вздохнул и тихо удалился, унося список необходимых Знатоку материалов и оборудования.

Дней через десять институтские меломаны стали задерживаться у двери в лабораторию Знатока. Сквозь двойную обивку с трудом просачивались измятые, полузадушенные или яростно вырывались дикие, безумные, озверевшие обрывки мелодий, отдельные ноты, а то и целые музыкальные фразы. Одним это напоминало операцию без наркоза, другим – рабочий день в камере пыток, третьи находили, что больше похоже на Рождество Христово в Преисподней. Время от времени к Знатоку заносили грампластинки, магнитофонные кассеты, различные музыкальные инструменты. Однажды видели, как несколько дюжих лаборантов вытаскивали обгорелые обломки рояля и измятый, закопченный геликон. А кто-то из младших научных сотрудников божился, что лично помогал нести носилки, на которых бился в истерике известный оперный баритон.

Сигналы доходили, но он каждый раз понимающе кивал и успокаивал ходоков: "Надо. Наука требует жертв, а наука об искусстве – вдвойне".

Наконец из лаборатории Знатока перестали поступать заявки. Директор понял, что очередной этап завершен, и отправился в гости.

– Не наблюдаю ничего богатырского, – заявил он, входя без стука. – Ты как, еще жив?

Знаток сверкнул глазами из глубины лица, почесал свалявшуюся бороду забинтованной пятерней и хрипло предложил:

– Садись, Друг, отдохни.

– Это тебе надо отдохнуть, – сказал, садясь, директор.

– Потом, потом, – отвечал Знаток, озираясь и почесываясь. – Дело несколько затягивается, но теперь уж точно – не больше недели.

– Да ты сам бы сел, – посоветовал директор.

– Нельзя. Если сяду, сразу усну.

– Так ложись и поспи, – сказал директор. – Что естественно, то полезно.

– Ну что за примитив! – Знаток яростно сверкнул очками. Предназначение человека не в том, чтобы рабски следовать низменным инстинктам! Я – человек, царь природы, частица Высшего Разума Вселенной должен, рад, готов, обязан трудиться не покладая сил, я обязан найти Истину, а ты: "Спать!" Мне стыдно за тебя!..

– Хорошо, хорошо, – сказал директор. – Будем надеяться, что на неделю тебя еще хватит, а там – приказом по институту заставлю отсыпаться. Силой уложим!

Знаток рассеянно кивнул. Было видно, что разговаривать ему не хочется, что ему надо что-то делать. Он порывался что-то искать, беспокойно озирался и всем видом кричал: "Да уходи ты скорее!"

– Я вот зачем зашел, – директор поднялся. – Заявок от тебя что-то нет. Уже ничего не нужно?

– Нет, нет, ничего, – поспешно отозвался Знаток. – Совершенно ничего. Буду... э-э-э... рад тебя видеть через... м-м-м... да, через неделю. Договорились?

– Ну, будь здоров, – сказал мягко директор. И поспешил уйти.

Его никто не провожал, никто не подталкивал, но он вышел с таким чувством, будто не только вытолкнули, но еще и вытащили за лацканы пиджака. Более того, во время разговора его не оставляло беспокойство, которое, может быть, передалось от Знатока. Уже у себя в кабинете, напряженно подумав, директор понял, что это было за беспокойство. Кто-то третий, неизвестно где укрывавшийся, присутствовал при их разговоре, причем Знаток это знал и потому был так неприветлив и неразговорчив.

Знаток тем временем беседовал с гостем, который прятался в лаборатории во время визита директора. Оба сидели на вертящихся лабораторных стульях. Знатока совершенно не клонило в сон, а его собеседник был его точной копией, только вымытой, выбритой и причесанной. Хотя, если приглядеться, любой призрак, фантом или дух сразу признал бы в нем своего.

– Ну, и что же дальше? – Призрак продолжил прерванный разговор.

– Ты должен решиться, – быстро и убежденно ответил Знаток.

– Можно вопрос? – Призрак дерзко ухмыльнулся.

– Да-да? – Знаток поджал губы и поднял подбородок – весь внимание.

– Не кажется ли тебе, – начал Призрак, – что ты поступаешь безнравственно, производя эксперименты только над другими?

– Все? – спросил Знаток. – Весь вопрос?

Призрак кивнул и тут же уточнил:

– Пока весь.

– Дело в том, батенька, – начал с нажимом Знаток, сверля собеседника взглядом поверх очков, – дело в том, что до сего момента я просто не имел права подвергать себя прямому риску. Иначе моя цель просто могла не быть достигнута...

– А ты уверен, – перебил Призрак, – что к этой цели вообще стоило идти?

– Как?! – вскричал Знаток в явном возмущении. – И это говоришь ты, моя собственная духовная составляющая? Ты отрицаешь прогресс?..

– Да, – Призрак убежденно кивнул. – Точнее, я за его ограничение. В разумных пределах.

– Да не твое это дело – говорить о разумном! – разъярился Знаток. Ты – дух! Душа! Понимаешь?

Призрак покачал головой и хотел возразить, но Знаток не позволил:

– Нет, погоди! Ты слушай!.. Как говорится, духу – духово, а разуму разумово. Если ты за робкий разум, то можешь убираться ко всем чертям, а я считаю и буду считать, что для разума не существует того, что ты называешь "разумными пределами!" Разум на то и существует, чтобы преступать все известные пределы, и если он остановится в своем движении, он перестанет быть разумом, он станет... черт знает чем!

Некоторое время они молча смотрели друг на друга: Знаток – яростно и тяжело, Призрак – озабоченно и с едва уловимым сожалением. Наконец Призрак заговорил.

– Тебе не кажется противоестественным, что душа призывает разум быть... разумным?

– Именно! – вскричал тут же Знаток. – Именно! И это говорит о лености души, и мне стыдно, что у меня такая душа!

– Такая ленивая? – кротко уточнил Призрак.

– Такая запущенная! – взорвался Знаток. – Не разум, а душа должна звать, вести человека вперед, к новым знаниям, к победам разума, черт возьми!

– Первично-то все-таки бытие, – усмехнулся Призрак.

– Хватит играть словами! – зарычал Знаток. – Был бы ты мужчина, я заставил бы тебя...

Он внезапно замолчал, стал похож на обиженного мальчишку и, барабаня пальцами по столу, уставился в окно, задрав подбородок.

– Послушай меня спокойно, – сказал Призрак. – Только не перебивай, мне трудно потом сосредоточиться. Хорошо?

Знаток молча, не оборачиваясь, кивнул.

– Ты прав, – продолжал Призрак, – духовное – это по моей части. А духовное – это и нравственность тоже. Даже в особенности. И я опять тебя спрашиваю: было ли нравственным то, что ты делал с другими, сам при этом не испытывая их мучений?.. Подожди, я продолжаю. Между нами никогда не было прямого разговора, как сейчас. Он бы, впрочем, никогда и не состоялся, если бы не твои душегубские эксперименты.

– Зато... – вскинулся Знаток. Но Призрак повысил голос:

– Я требую, чтобы ты дослушал молча! Не забывай, что мы с самого начала договорились о полном равенстве. Изволь, черт тебя возьми, соответствовать!.. Твой эгоизм довел тебя до того, что даже так называемый эксперимент на себе ты ставишь только на мне, прикрываясь рассуждением, что, мол, только через духовную составляющую начинается связь со Всемирным Разумом. На самом деле здесь просто эгоизм и трусость. Но это к слову... Итак, твои душегубские эксперименты были мне всегда не по душе. Точнее сказать, будучи сам твоей душой, я никогда их не принимал. И я никогда не скрывал от тебя этого, я был активен, согласись! Однако твой острый и настырный разум, будучи хозяином положения, – как, впрочем, и сейчас, проявлял ко всем моим стараниям удивительную тупость.

– Да иначе ты не сидел бы сейчас передо мной, несчастный! презрительно простонал Знаток. – Это же э-ле-мен-тарно!

– Только из-за твоей тупости я здесь и торчу, – Призрак вздохнул с мрачным видом. – Только тупица не слышит внутреннего голоса, пока не выведет его из себя.

– Да это ты выводишь меня своей тупостью!

– Нет уж, дай договорить, иначе... Впрочем, действительно жаль, что я недостаточно материален... Ну так вот... Ах, чуть не потерял из-за тебя мысль. Не сбивай, я тебя прошу. Неужели не видишь: я рассеиваюсь из-за твоих выкриков... Итак, ни разу ко мне не прислушавшись, ты калечил растения, пытал человеческие кости, мучил насекомых и прочую живность. Они не имели возможности за себя постоять, пока ты не приволок в лабораторию уникальное зеркало...

– С ним я шагнул дальше всех!

– Шагнул. И поплатился лабораторией. Не считая собственных ожогов и нервного тика под ложечкой. Даже мне до сих пор икается... Но и зеркало тебя не отрезвило. Судьба продолжает тебя искушать, она подбросила тебе Друга с его Институтом. Тут бы и подумать, и одуматься, а ты выпрыгнул из пижамы и очертя башку бросился к новым ожогам. Но теперь этим не кончится. Ты посягнул на святая святых, и это тебе даром не пройдет...

– Что же это за тайник?

– Очень хочется узнать?

– Я ради этого все и затеял.

– Сказать-то можно. Пожалеешь.

– О чем? Что ты морочишь мне голову?

– Твою голову сейчас заморочить легче легкого – там нет меня. Но моя задача – как раз обратное: просветить тебя. А это равно спасению, можешь мне поверить.

– Итак же, итак? – Знаток весь нацелился на собеседника, его взгляд прожигал стекла очков. – На что такое я посягнул?

– Позволь сначала вопросик. – Усмешка двойника показалась Знатоку издевательской, но он сдержал гнев и почти обреченно кивнул. Призрак перестал улыбаться: – Ты можешь представить, что бы я сделал, если бы сейчас мы поменялись местами?

– То есть, я стал бы тенью, а ты – в тело?

– Вот именно.

Знаток поджал губы, наклонил голову и, покачиваясь всем телом, некоторое время думал.

– Я полагаю, – сказал он затем, – что ты запрыгал бы от радости и ни за что не пустил бы меня обратно. Угадал?

– Ты близок к истине. Только я знаю, что из этого получится, поэтому поступил бы иначе. Интересуешься?

– Ну-ка, ну-ка.

– Я сходил бы в баню, хорошо попарился, а потом уложил бы рюкзак и ушел на месяц в горы.

– А я?

– Тебе я поручил бы все время быть рядом и развлекать меня умными разговорами: о погоде, о пейзажах, о женщинах... Кстати, ты не находишь, что среди женщин попадаются весьма привлекательные?

– Да-да, – Знаток кивнул, – с некоторыми есть о чем и поговорить. Но ты не отвлекайся. Зачем все это? Зачем эти горы, поход, рюкзак?

– Давай попробуем, тогда поймешь.

– Ты ведь обратно не пустишь.

– Будешь хорошо себя вести – пущу. Я же сказал: нам друг без друга никак... Ну, что, по рукам?

– Погоди, погоди, – спохватился Знаток, – а как же насчет святая святых?

– А куда она денется? Мое условие: вернемся – тогда скажу. Для твоей же пользы. А может, по дороге сам поймешь.

На следующий день, опечатав лабораторию, Знаток отбыл в неизвестном направлении. Он сообщил только, что для успешного окончания эксперимента нуждается в кратком отдыхе на природе, дабы собраться там с мыслями, – чем весьма порадовал директора.

– Однако, – пробормотал директор, когда за другом закрылась дверь, у меня опять ощущение, что с нами был еще кто-то. Только на этот раз совсем другой. И сам Знаток – не такой какой-то. Душевнее, что ли...

Святая святых

Двумя неделями позже загорелый человек сошел с поезда и двинулся домой пешком, тихо беседуя сам с собой. Однако внимательное ухо могло бы уловить, что собеседник был, но голос его доносился, как ни странно, из полупустого рюкзака, заброшенного на одно плечо.