Текст книги "Человек из СССР"

Автор книги: Владимир Набоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

МАРИАННА:

Его расстреляли в прошлом году. В Москве. (Пауза.)И почему ты меня называешь по имени-отчеству? Это, наконец, невыносимо! Алек, проснись!

КУЗНЕЦОВ:

Невыносимо? Более выносимо, чем «Алек».

МАРИАННА:

(Садится к нему на ручку кресла и меняет тон.)Ты ужасно странный человек. У меня еще никогда не было такого странного романа. Я даже не понимаю, как это случилось. Наше знакомство в подвале. Потом этот пьяный безумный вечер с бароном и Люлей… Всего четыре дня – а как это кажется давно, не правда ли? Я не понимаю, почему я тебя люблю… Ведь ты замухрышка. Но я тебя люблю. У тебя масса шарма. Я люблю тебя целовать вот сюда… и сюда…

КУЗНЕЦОВ:

Вы мне обещали кофе.

МАРИАННА:

Сейчас будет, мой милый, сейчас будет. Как ты думаешь, если б твоя жена… Ах, скажи, ты не большевик?

КУЗНЕЦОВ:

Большевик, матушка, большевик.

МАРИАННА:

Оставь, ты все шутишь со мной. Это странно. Ты совершенно не ценишь, что такая утонченная женщина, как я, увлеклась именно тобой. Ты не думай, это не любовь, это только увлечение. Когда мне надоедает любовник, я бросаю его, как увядший цветок. Но сегодня ты мой, ты можешь меня любить сегодня. Отчего ты молчишь?

КУЗНЕЦОВ:

Забыл реплику.

МАРИАННА:

Несносный какой! Ты… ты… Я просто не знаю, кто ты. Ты ничего не хочешь рассказать про себя. Погоди, постой же… Милый мой… Слушай, Алек, почему ты не хочешь, чтобы я переехала к тебе в отель? Ведь мы и так встречаемся только там. Алек?

КУЗНЕЦОВ:

Давайте-ка, Марианна Сергеевна, условимся раз навсегда: никаких вопросов.

МАРИАННА:

Ну не буду, не буду. Только я не понимаю – почему?

Голоса за дверью. Затем Ольга Павловна вводит Евгению Васильевну Ошивенскую, сзади следует сам Ошивенский. Евгения Васильевна старая дама, полная, вся в черном, глаза немного навыкате.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Тут хотят к вам перекочевать, Марианна Сергеевна.

ОШИВЕНСКИЙ:

Мы только взглянуть на вас. Ручку пожалуйте.

ОШИВЕНСКАЯ:

Очень вам к личику это платьице, Марианночка.

МАРИАННА:

Вот это – муж Ольги Павловны…

ОШИВЕНСКИЙ:

(Сухо.)Честь имею.

МАРИАННА:

Да что я… Вы ведь, кажется, уже знакомы. Садитесь, дорогая Евгения Васильевна. Вот сюда. Ольга Павловна, вы не хотите похозяйничать за меня? Я так плохо хозяйничаю. Садитесь, пожалуйста, господа.

Тем временем вошла горничная с подносом. На подносе кофейник и чашки. Ставит («bitte…» [7]7
  «Пожалуйста…» (нем.).


[Закрыть] ) и уходит.

ОШИВЕНСКАЯ:

(Марианне.)Как вы поживаете, душенька? Все фотографией занимаетесь?

ОШИВЕНСКИЙ:

Ах, Женя, как ты всегда путаешь! Это называется: съемки. Кинематографические съемки.

ОШИВЕНСКАЯ:

Коммунистов, говорят, изображаете?

МАРИАННА:

Возьмите же пирога! Ольга Павловна, разрежьте. Да, это очень интересный фильм. Конечно, о нем трудно еще судить, так как он снимается (пожалуйста…) по кусочкам.

ОШИВЕНСКИЙ:

Спасибо, кусочек, так и быть, возьму. (Он поглядывает на Кузнецова, который с чашкой отошел к кушетке в левом углу.)И зачем этих мерзавцев изображать!

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Виктор Иванович, как поживает ваш кабачок?

ОШИВЕНСКИЙ:

А вы, Ольга Павловна, зачем разговор меняете? Я повторяю: этих господ нужно душить, а не выводить на сцену.

ОШИВЕНСКАЯ:

Я бы Троцкого своими руками задушила.

МАРИАННА:

Конечно, искусство выше политики, но они все осквернили – красоту, поэзию жизни…

ОШИВЕНСКАЯ:

У них, говорят, какой-то великий поэт есть – Блок или Блох, я уж там не знаю. Жидовский футурист {8}. Так вот они утверждают, что этот Блох выше Пушкина-и-Лермонтова. (Произносит как «Малинин и Буренин» {9}.)

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Господь с вами, Евгения Васильевна. Александр Блок давно умер. А главное —

ОШИВЕНСКАЯ:

(Спокойно плывет дальше.)Да в том-то и дело, голубушка, что он жив. Это нарочно врут. Вот, как врали про Ленина. Было несколько Лениных. Настоящего убили в самом начале.

ОШИВЕНСКИЙ:

(Все поглядывая налево.)От этих мерзавцев всего можно ожидать. Простите… Ольга Павловна, как имя-отчество вашего…

КУЗНЕЦОВ:

Алексей Матвеич. К вашим услугам.

ОШИВЕНСКИЙ:

Я хотел вас спросить, Алексей Матвеич, отчего это вы улыбаетесь?

КУЗНЕЦОВ:

Из вежливости. Вы все время коситесь на меня.

ОШИВЕНСКИЙ:

Вам, кажется, эмигрантские разговоры не по нутру. А вот попробовали бы, батюшка —

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

(Ошивенскому.)Можно вам еще кофе?

ОШИВЕНСКИЙ:

– вот попробовали бы пожить, как мы живем. Сами бы заговорили по-эмигрантски. Возьмите меня, например. Я – старый человек. У меня все отняли. Сына убили. Я восьмой год мытарствую заграницей. И теперь я не знаю, что будет дальше. У нас совсем другая психология, чем у вас.

КУЗНЕЦОВ:

(Смеется.)Да что это вы в самом деле так на меня напали?

ОШИВЕНСКАЯ:

Марианночка, нам, к сожалению, скоро нужно уходить. (Скороговоркой, вполголоса.)Простите, mais je ne peux pas supporter la compagnie d'un bolchevik. [8]8
  …я не хочу оставаться в компании этого большевика (фр.).


[Закрыть]

ОШИВЕНСКИЙ:

Нет, я не нападаю, но просто иногда трудно сдержаться. Может быть в Варшаве другое настроение, чем здесь. Вы ведь в Варшаве были?

КУЗНЕЦОВ:

Проездом. Я вам уже отвечал на этот вопрос.

ОШИВЕНСКИЙ:

И что ж, вы долго здесь намерены прожить?

КУЗНЕЦОВ:

Нет, скоро отбуду.

ОШИВЕНСКИЙ:

И куда же?

КУЗНЕЦОВ:

Как куда? В Триэсэр, конечно.

Молчание.

ОШИВЕНСКАЯ:

М-сье Кузнецов, вы были бы, может быть, так добры взять посылочку? У меня внучка в Петербурге.

ОШИВЕНСКИЙ:

Женя!

КУЗНЕЦОВ:

Если посылка небольшая, возьму.

ОШИВЕНСКИЙ:

А позвольте вас спросить, как это вас так пускают в Россию?

КУЗНЕЦОВ:

А почему же меня не пускать?

МАРИАННА:

Алексей Матвеич, бросьте шутить. Можно Бог знает что подумать!

КУЗНЕЦОВ:

Если анкета кончена, разрешите откланяться. Я, Оля, хотел бы у тебя в комнате прилечь на часок: у меня еще вечером дело.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Постой, я там тебе устрою…

ОШИВЕНСКИЙ:

Однако! {10}

ОШИВЕНСКАЯ:

Я это предчувствовала. Бедная Ольга Павловна… Теперь я многое понимаю…

ОШИВЕНСКИЙ:

И она тоже хороша… Если уж разошлась с мужем, так не видайся, не сюсюкайся с ним. Я ему руки больше не подам, вот честное слово – не подам.

МАРИАННА:

Виктор Иванович, вы не правы; уверяю вас, что Алексей Матвеевич только шутил. Вы погорячились.

ОШИВЕНСКИЙ:

(Медленно успокаиваясь.)Нет, я ненавижу таких господ. Можно мне еще кофе? (Марианна наклоняет кофейник.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ III

Очень голое помещение – вестибюль, нечто вроде зачаточного фойе. В аспидный цвет выкрашенная стена идет справа вдоль по авансцене и, оборвавшись посредине сцены, уходит под перспективным углом вглубь, где видна дверь, ведущая в концертно-лекционный зал. Справа, у самого края сцены, ступени вправо и вниз, медные перила. У стены, против зрителя, красный плюшевый диванчик. У левого края сцены, спереди, стол, служащий кассой, и простой стул. Таким образом, человек, пришедший на лекцию, поднимается справа по ступеням, проходит справа налево, мимо аспидной стены, оживленной красным диванчиком, и либо переходит сцену до самого левого края к столу, где продаются билеты, либо, дойдя до середины сцены, где стена обрывается, поворачивает в глубину и там уходит в дверь, ведущую в зал. На левой стене надпись: «Toilette» [9]9
  «Уборная» (фр.).


[Закрыть] и красный конус минимакса над свернутой кишкой. У стола сидит Люля, шустрая барышня, миловидная, с косметическими примечаниями, и рядом с ней сидит Таубендорф. Проходят через сцену в глубину несколько человек (типичных эмигрантов), ударяет звонок, бессвязный шум голосов, сцена пустеет. Все ушли в заднюю дверь, остались только Люля и Таубендорф.

ЛЮЛЯ:

Давайте сосчитаем, сколько билетов продано. Погодите, мы так сделаем —

ТАУБЕНДОРФ:

Кажется – немного. А почему эти деньги отдельно лежат?

ЛЮЛЯ:

– восемнадцать – не мешайте – восемнадцать с полтиной, девятнадцать —

ТАУБЕНДОРФ:

Ах, сколько уж раз я проделал все это!.. Мне везет: как только устраивается какая-нибудь лекция, или концерт, или бал, меня непременно приглашают распорядителем. У меня даже установилась определенная такса: за бал – четвертной билет.

ЛЮЛЯ:

Ну вот, я спуталась!.. Тцц! Все сначала.

ТАУБЕНДОРФ:

Лекции, дурацкие доклады, благотворительные балы, годовщины, – сколько их уже было! Я тоже, Люля, спутался. Вот сейчас кто-то что-то читает, а кто и что – мне, собственно говоря, наплевать с высокого дерева. А может быть это вовсе и не лекция, а концерт, или какой-нибудь длинногривый кретин читает стихи. Послушаете, Люля, давайте я за вас сосчитаю.

ЛЮЛЯ:

Вы ужасно странно говорите, Николай Карлович. Сегодня как раз очень должно быть интересно. И масса знакомых. Эта пятимарковка совсем рваная.

ТАУБЕНДОРФ:

И все те же люди. Тот же профессор Волков, барышни Фельдман, журналисты, присяжные поверенные… Всех, всех знаю в лицо…

ЛЮЛЯ:

(Пудрится.)Ну, если вы будете такой добренький и сосчитаете, то я пойду в залу – мне очень интересно. Можно вам нос напудрить?

ТАУБЕНДОРФ:

Покорно благодарю. Кстати, не забудьте: завтра последняя съемка. Идите, идите, я тут все сделаю.

ЛЮЛЯ:

Вы очаровательны!

Уходит в заднюю дверь. Таубендорф садится у стола, считает деньги. Справа входит в пальто и шляпе Ольга Павловна.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Алеша здесь?

ТАУБЕНДОРФ:

Вот неожиданная гостья!.. Нет, я его не видал.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Странно.

ТАУБЕНДОРФ:

Да и он никогда бы не пошел на такой дивертисмент.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Ведь тут какая-то лекция? Он в четверг мне сказал, что намерен пойти.

ТАУБЕНДОРФ:

Право, не знаю. Я его вчера встретил на улице. Он ничего не говорил об этом.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Значит, я напрасно пришла.

ТАУБЕНДОРФ:

Мне кажется, его не могут интересовать эмигрантские лекции. Впрочем, только сейчас началось. Он, может быть, еще придет.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Разве что… Давайте, сядем куда-нибудь.

Они садятся на красный диванчик.

ТАУБЕНДОРФ:

Я не понимаю, неужели Алеша не бывал у вас эти дни?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Последний раз он был у меня, когда приходили Ошивенские – значит, в четверг. А сегодня – воскресенье. Я знаю, что он очень занят и все такое. Но я как-то волнуюсь, я очень нервна эти дни. Меня, конечно, волнует не то именно, что он ко мне не приходит, а вот его дело… Хорошо ли все идет, Николай Карлович?

ТАУБЕНДОРФ:

Чудесно. У меня иногда прямо голова кружится, когда я думаю о том, что происходит.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Но ведь коммунисты умные, ведь у них есть шпионы, провокаторы… Алексей Матвеевич может попасться каждую минуту —

ТАУБЕНДОРФ:

В том то и дело, что они не особенно умные {11}.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Я хотела бы жить так: в пятидесятых годах прошлого века, где-нибудь в Глухове или Миргороде. Мне делается так страшно и так грустно.

ТАУБЕНДОРФ:

Ольга Павловна, вы помните наш последний разговор?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Это какой? До приезда Алексея Матвеевича?

ТАУБЕНДОРФ:

Да, я говорил вам – вы, может быть, помните – что когда вам грустно и страшно, как вы сейчас изволили сказать, то я говорил вам, что вот в такие минуты я готов… словом, я готов все сделать для вас.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Помню. Спасибо, милый. Но только —

ТАУБЕНДОРФ:

(Встает и ходит по сцене.)Нет такой вещи… Я вас знаю уже три года. Я был вашим шафером – помните? – в Тегельской церковке. Потом, когда вы разошлись, когда вы разлюбили мужа – и остались одни, – я уже тогда хотел вам многое сказать. Но у меня сильная воля. Я решил, что не буду спешить. Три раза Алеша уезжал в Россию, я вас навещал – не очень часто, не правда ли? Нарочно. Мне казалось – ну, мало ли что, – что вы, может быть, кого-нибудь другого… или что перед Алешей… ну, нехорошо как-то. Но теперь я понял…

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Николай Карлович, ради Бога, не надо…

ТАУБЕНДОРФ:

Теперь я понял, что дольше ждать не нужно, – я понял, что Алеша и вы совершенно, совершенно друг другу чужие. Он все равно не может вас понять. Я это не ставлю ему в вину, – вы понимаете, я не имею права не только осуждать его, но даже разбирать его поступки. Он изумительный, он что-то совсем особенное… Но – он променял вас на Россию. У него просто не может быть других интересов. И поэтому я не виноват перед ним.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Я не знаю, Николай Карлович, должны ли вы говорить мне все это.

ТАУБЕНДОРФ:

(Опять садится.)Конечно, должен. Молчать – прямо невозможно. Слушайте: я у вас ничего не прошу. То есть, это глупости, – я очень даже прошу. Может быть, если постараться, поднатужиться, можно заставить себя – ну хотя бы заметить человека?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Постойте же… Тут происходит недоразуменье.

ТАУБЕНДОРФ:

Нет, нет! Я все знаю, что вы скажете. Я знаю, что я для вас просто Николай Карлович, – и никаких испанцев! Но ведь вы вообще никого не замечаете. Вы тоже живете только мечтой о России. А я так не могу… Я бы для вас все бросил… Мне черт знает как хочется перебраться туда, но для вас я бы остался, я бы все для вас сделал…

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Ну, постойте. Успокойтесь. Дайте мне вашу руку. Ну, успокойтесь. У вас даже лоб вспотел. Я хочу вам сказать что-то совсем другое.

ТАУБЕНДОРФ:

Но почему? Почему? Вам со мной никогда не было бы грустно. Ведь вам грустно только потому, что вы одна. Я бы вас окружил… вы – мое упоенье…

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Я скажу вам то, чего никогда никому не говорила. Вот. Вы… вы немного ошиблись. Я вам скажу правду. Меня Россия сейчас не интересует, то есть интересует, но совсем не так страстно. Дело в том, что я никогда не разлюбила моего мужа.

Молчание.

ТАУБЕНДОРФ:

Да. Да, это совершенно все меняет.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Никто не знает этого. Он сам не знает.

ТАУБЕНДОРФ:

Да, конечно.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Он для меня вовсе не вождь, не герой, как для вас, а просто… просто я люблю его, его манеру говорить, ходить, поднимать брови, когда ему что-нибудь смешно. Мне иногда хотелось бы так устроить, чтобы его поймали и навсегда засадили бы в тюрьму, и чтобы я могла быть с ним в этой тюрьме.

ТАУБЕНДОРФ:

Он бежал бы.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Вы сейчас хотите мне сделать больно. Да, он бежал бы. Это и есть мое горе. Но я ничего не могу поделать с собой.

ТАУБЕНДОРФ:

Тринадцать.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Простите?

ТАУБЕНДОРФ:

Я только что деньги считал, и когда вы вошли было тринадцать: несчастное число.

Молчание.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

А всего много набрали?

ТАУБЕНДОРФ:

Нет, кажется немного. Едва-едва окупится зал. Не все ли равно?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Николай Карлович, вы, конечно, понимаете, что Алеша не должен знать то, что я вам сказала. Не говорите с ним обо мне.

ТАУБЕНДОРФ:

Я все понял, Ольга Павловна.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Я думаю, что он уже не придет.

Оба встают.

ТАУБЕНДОРФ:

Мы условились с ним встретиться завтра утром на съемке. Это ужасно глупое место для деловой встречи, но иначе никак нельзя было устроить. Передать ему что-нибудь?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Нет, ничего. Я уверена, что он и так ко мне завтра заглянет. А теперь я пойду.

ТАУБЕНДОРФ:

Пожалуйста, простите меня за… разговор. Я ведь не знал.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Да. Вероятно, я сама виновата, что так вышло. Ну, до свидания.

ТАУБЕНДОРФ:

Я, Ольга Павловна, преклоняюсь перед вами. Вы просто чудесный человек. Алеша не понимает.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Ах, Николай Карлович, ну, право, не будем больше об этом говорить… Я же не китайский язык, который можно понимать и не понимать. Поверьте, во мне никакой загадочности нет.

ТАУБЕНДОРФ:

Я не хотел вас рассердить. Ольга Павловна. Вот я как-нибудь взбунтуюсь, тогда посмотрим… (Смеется.)Ох, как взбунтуюсь!..

Она уходит. Таубендорф возвращается к столу, садится. В зале – за сценой – гром аплодисментов.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ IV

Передняя кинематографического ателье. Справа, вдоль сцены, та же серая стена, как и в предыдущем действии. Левее – широкий проход, заставленный кинематографическими декорациями, что напоминает одновременно и приемную фотографа, и балаганные будни, и пестрые углы футуриста. (Среди этих углов очень заметны три купола – один побольше, другие поменьше – охряные луковицы лубочного храма. Тут же валяется балалайка и наполовину развернутая карта России.) В этих декорациях неровные лазейки и просветы (видны в глубине очертанья огромных ламп-юпитеров). Все это напоминает зрителю разноцветную складную картину, небрежно и не до конца составленную. Когда поднимается занавес, на авансцене толпятся русские эмигранты, только что пришедшие на съемку. Среди них – Люля. Быстро и упруго протискивается на сцену через декорации, загромождающие проход, Помощник режиссера – рыжий, с брюшком, без пиджака и жилета, – и сразу начинает очень громко говорить.

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Гримироваться, господа, гримироваться! Дамы налево, мужчины направо. Что ж это Марианны до сих пор нет. Сказано было в девять часов…

Сцена пустеет. Затем двое голубых рабочих проносят лестницу. Голос Помощника режиссера (уже за сценой): «Курт, Курт! Во ист Курт? Манн мусс…» [10]10
  Где Курт? Нужно… (нем.)


[Закрыть] Голос теряется. Затем справа входят Марианна и Кузнецов.

МАРИАННА:

(На ходу прижимает руки к вискам.)Это так возмутительно… Это так возмутительно с твоей стороны!..

КУЗНЕЦОВ:

…в жизни только одно бывает интересным: то, что можно предотвратить. Охота вам волноваться по поводу того, что неизбежно?

Оба остановились.

МАРИАННА:

Ты, значит, своего решения не изменишь?

КУЗНЕЦОВ:

(Осматривается.)Забавное место… Я еще никогда не бывал в кинематографической мастерской. (Заглядывает за декорации.)Какие здоровенные лампы!..

МАРИАННА:

Я, вероятно, до гроба тебя не пойму. Ты, значит, решил окончательно?

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

(Выбегает справа.)Да что же это вы, Марианночка! Так нельзя, так нельзя… Хуш [11]11
  Здесь: быстренько (нем.).


[Закрыть]в уборную!

МАРИАННА:

Да-да, я сейчас.

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Не сейчас, а сию минуту. Курт! (Убегает.)

МАРИАННА:

Ты все же подумай… Пока я буду переодеваться, ты подумай. Слышишь?

КУЗНЕЦОВ:

Эх, Марианна Сергеевна, какая вы, право…

МАРИАННА:

Нет-нет, подожди меня здесь и подумай. (Уходит направо. Слева выбегает Помощник режиссера.)

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Пожалуйста, идите гримироваться. Ведь сказано было!

КУЗНЕЦОВ:

Спокойно. Я посторонний.

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Но тут посторонним нельзя. Есть правила.

КУЗНЕЦОВ:

Пустяки.

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Если господин Мозер —

КУЗНЕЦОВ:

Друг детства.

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Ну, тогда все хорошо. Извиняюсь.

КУЗНЕЦОВ:

Фольклор у вас того, густоватый. Это что, купола?

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Да. Сегодня последняя съемка, сцена восстания. Мы очень спешим, так как к субботе фильм должен быть уже склеен. Пардон, я должен бежать. (Убегает.)

КУЗНЕЦОВ:

Пожалуйста, пожалуйста. (Прогуливается, поднимает и разворачивает огромную карту, на которой грубо изображена Россия. Улыбаясь, разглядывает ее. Входит справа Таубендорф. Из-под пальто видны смазные сапоги, в руках чемоданчик.)

ТАУБЕНДОРФ:

А, ты уже здесь, Алеша. Как тебя впустили?

КУЗНЕЦОВ:

Очень было просто. Выдал себя за молочного брата какого-то Мозера. Тут Крым вышел совершенно правильным ромбом.

ТАУБЕНДОРФ:

Россия… Да. Вероятно мои коллеги уже гримируются. Но это ничего. Тут всегда тянут… тянут… Алеша, я все исполнил, что ты приказал. Вернер уже уехал.

КУЗНЕЦОВ:

Ух, какая пылища! (Бросает карту в угол. Она сама скатывается. Хлопками сбивает с рук пыль.)

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, когда ты устроишь и мне паспорт?

КУЗНЕЦОВ:

Погодя. Я хотел тебя видеть вот почему: в субботу я возвращаюсь в Россию. Недели через две приедет сюда Демидов. Я тебя попрошу… Тут, однако, не очень удобно беседовать.

ТАУБЕНДОРФ:

Пройдем вон туда: там сзади есть пустая комната. Я заодно загримируюсь.

КУЗНЕЦОВ:

Э-ге! Ты в смазных сапогах…

Оба проходят налево. Через сцену пробегает Помощник режиссер а и юркает за декорации. Рабочие проносят расписные ширмы. Загримированные статисты (в русских рубахах) и статистки (в платочках) выходят справа и слева и постепенно скрываются за декорациями. Помощник режиссера выбегает опять, в руке – огромный рупор.

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Господа, поторопитесь, поторопитесь! Все в ателье! Как только будут готовы Гарри и Марианна, мы начнем.

ЛЮЛЯ:

(В платочке.)Гарри давно уже готов. Он пьет пиво в кантине. [12]12
  Столовой (нем.).


[Закрыть] (Уходит с остальными.)

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Он этим пивом испортит себе фигуру. (Двум замешкавшимся статистам.)Поторопитесь, господа!

Справа входит Марианна: резко загримированная, в папахе, револьвер за поясом, кожаная куртка, на папахе – звезда.

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

(К Марианне.)Наконец-то!..

МАРИАННА:

Вы не видели… Тут был господин… с которым я приехала…

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Да что вы в самом деле!.. Ведь мы тут делом занимаемся, а не глупостями. Пожалуйте в ателье! (Он убегает. Слева входит Кузнецов.)

МАРИАННА:

Алек, тут такая суматоха… Мы так с тобой и не договоримся… Алек, ты передумал?

КУЗНЕЦОВ:

Я вас сразу не узнал. Хороши! Желтая, лиловая.

МАРИАННА:

Ах, так нужно. На экране получается совсем иначе… Алек!

КУЗНЕЦОВ:

И звезда на папахе. Кого это вы изображаете?

МАРИАННА:

Ты меня с ума сведешь!

Вбегает Помощник режиссера.

ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:

Съемка начинается! Господи, да идите же! Ведь уже в субботу все это должно быть на экране. Марианна! (Орет в рупор прямо в нее.)На съемку!!

МАРИАННА:

Вы отвратительный грубиян. Алек, умоляю, подожди меня… Я сейчас…

Марианна и Помощник режиссера уходят. Слева появляется Таубендорф: он с приклеенной бородой, в русской рубахе и картузе.

ТАУБЕНДОРФ:

Ну вот я и готов.

КУЗНЕЦОВ:

Хорош, хорош. Там, кажется, уже началось. Ваш командир очень волнуется.

ТАУБЕНДОРФ:

Так всегда. Сперва будут бесконечные репетиции этой самой сцены восстания. Настоящая съемка начнется значительно позже. (Закуривает.)Алеша, мы обо всем поговорили? Больше ничего? (Говоря, прислоняется к стене, на которой большой плакат: «Rauchen verboten!» [13]13
  «Курить воспрещается!» (нем.)


[Закрыть] . Продолжает курить.)

КУЗНЕЦОВ:

Больше ничего. Остальное ты сам знаешь.

ТАУБЕНДОРФ:

Остальное?

КУЗНЕЦОВ:

Да. Насчет Ольги Павловны. Ты заботься о ней, как и в прежние разы. Навещай ее изредка, да помогай ей, если что нужно.

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, я…

КУЗНЕЦОВ:

Что с тобой?

ТАУБЕНДОРФ:

(Очень сильно волнуясь.)Дело в том…

КУЗНЕЦОВ:

Валяй.

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, умоляю тебя, я хочу с тобой! Слышишь, я хочу с тобой! {12}Тут я пропаду…

За сценой жужжанье юпитеров, затем голос Помощника режиссера в рупор.

ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:

Господа, вы в России! На площади! Идет восстание! Группа первая машет флагами! Группа вторая бежит от баррикады налево! Группа третья двигается вперед!

КУЗНЕЦОВ:

Ты мне, брат, надоел. Я тебе уже все сказал.

ТАУБЕНДОРФ:

Я не смею спорить с тобой. Ты как, уходишь сейчас? Я тебя еще увижу?

ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:

Ахтунг! [14]14
  Внимание! (нем.)


[Закрыть]

КУЗНЕЦОВ:

Нет, не думаю. Эти последние несколько дней у меня будет мало досуга. К Ольге Павловне зайду ненадолго сегодня, а потом уже только в субботу перед отъездом. Я хотел тебя еще спросить: ты что – будешь продолжать служить в кабаке?

ТАУБЕНДОРФ:

Да нет. Он завтра закрывается. И съемка сегодня тоже последняя. Я уж что-нибудь найду.

КУЗНЕЦОВ:

Ну-с, по-немецки – орех, по-гречески – надежда {13}, – давай простимся. (Целуются.)

ТАУБЕНДОРФ:

Храни тебя Господь…

Когда Таубендорф уходит из двери {14}, Кузнецов выхватывает браунинг и целится в него {15}.

КУЗНЕЦОВ:

Стой!

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, ведь могут увидеть. (Уходит.)

КУЗНЕЦОВ:

Молодец… Не дрогнул… А ты, господин хороший, не подведи. (Обращается к револьверу, целится в публику.)Если что придется – не подведи. Детище мое, пистолетище… (Кладет его обратно в карман.)

Пробегает рабочий, уносит карту и балалайку. Кузнецов смотрит на часы. За сценой жужжанье ламп. Быстро входит Марианна. Скидывает папаху, встряхивает волосами.

КУЗНЕЦОВ:

Марианна Сергеевна, я, к сожалению, должен уходить.

МАРИАННА:

Алек!

КУЗНЕЦОВ:

Вы что, уже отыграли свою роль?

МАРИАННА:

Нет-нет… Я только сейчас начну. У меня сцена с героем. Но не в этом дело. Алек, ты все-таки решил в субботу ехать?

КУЗНЕЦОВ:

Да.

МАРИАННА:

Я не могу этому поверить. Я не могу поверить, что ты меня оставишь. Слушай, Алек, слушай… Я брошу сцену. Я забуду свой талант. Я уеду с тобой. Увези меня куда-нибудь. Будем жить где-нибудь на юге, в Ницце… Твои глупые коммерческие дела подождут. Со мной происходит что-то ужасное. Я уже заказала платья, светлые, чудные, для юга… Я думала… Нет, ведь ты не уедешь от меня! Я буду тебя ласкать. Ты ведь знаешь, как я умею ласкать. У нас будет вилла, полная цветов. Мы будем так счастливы… Ты увидишь…

ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:

Все назад, все назад! Ни к черту не годится! Слушать: когда я скажу «раз!», группа первая поднимается. Когда скажу «два!», группа вторая бежит влево. Смирно! Ахтунг!

КУЗНЕЦОВ:

Мне было приятно с вами. Но теперь я уезжаю.

МАРИАННА:

Алек, да что ж это такое!

ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:

Раз!

КУЗНЕЦОВ:

Я, кажется, никогда не давал вам повода думать, что наша связь может быть долгой. Я очень занятой человек. По правде сказать, у меня нет даже времени говорить, что я занятой человек.

МАРИАННА:

Ах, ты, значит, вот как…

КУЗНЕЦОВ:

Полагаю, что вы понимаете меня. Я не ваш первый любовник и не последний. Мелькнули ваши ноги, мне было с вами приятно, а ведь больше ничего и не требовалось.

МАРИАННА:

Ты, значит, вот как… Так позволь и мне сказать. С моей стороны это все было комедией. Я только играла роль. Ты мне только противен. Я сама бросаю тебя, а не ты меня. И вот еще… Я знаю, ты большевик, чекист, Бог знает что… Ты мне гадок!

ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:

Два!

МАРИАННА:

Ты – большевик! Уходи. Не смей ко мне возвращаться. Не смей мне писать. Нет, все равно, я знаю, ты напишешь… Но я буду рвать твои письма.

ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:

Три!

КУЗНЕЦОВ:

Да нет же, Марианна Сергеевна, я писать не собираюсь. И вообще вы сейчас только задерживаете меня. Мне пора.

МАРИАННА:

Ты понимаешь, ты больше никогда меня не увидишь?

КУЗНЕЦОВ:

Ну да, ну да, охота вам все повторять то же самое. Проститесь со мной.

МАРИАННА:

(Отвернулась.)Нет.

Кузнецов кланяется, не спеша уходит направо. Навстречу рабочие несут знамена, связку ружей. Он замедлил шаг, глядя на них с беглой улыбкой. Затем уходит. Марианна осталась стоять у декорации налево.

ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:

Назад. Все назад! Никуда не годится! Господа, последний раз прошу слушать: группа первая…

Занавес