Текст книги "Человек из СССР"
Автор книги: Владимир Набоков
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Владимир Набоков
Человек из СССР
Драма в пяти действиях
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Кабачок-подвал. В глубине – узкое продольное окно, полоса стекла, почти во всю длину помещения. Так как это окно находится на уровне тротуара, то видны ноги прохожих. Слева – дверь, завешенная синим сукном, ее порог на уровне нижнего края окна, и посетитель сходит в подвал по шести синим ступенькам. Справа от окна – наискось идущая стойка, за ней – по правой стене – полки с бутылками, и поближе к авансцене – низкая дверь, ведущая в погреб. Хозяин, видимо, постарался придать кабачку русский жанр, который выражается в синих бабах и павлинах, намалеванных на задней стене, над полосой окна, но дальше этого его фантазия не пошла. Время – около девяти часов весеннего вечера. В кабачке еще не началась жизнь – столы и стулья стоят как попало {1}. Федор Федорович, официант, наклонившись над стойкой, размещает в двух корзинах фрукты. В кабачке по-вечернему тускловато, – и от этого лицо Федор Федоровича и его белый китель кажутся особенно бледными. Ему лет двадцать пять, светлые волосы очень гладко прилизаны, профиль – острый, движенья не лишены какой-то молодцеватой небрежности. Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачка, пухловатый, тяжеловатый, опрятного вида старик с седой бородкой и в пенснэ, прибивает к задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить надпись «Цыганский Хор». Изредка в полосе окна слева направо, справа налево проходят ноги. На желтоватом фоне вечера они выделяются с плоской четкостью, словно вырезанные из черного картона {2}.
Ошивенский некоторое время прибивает, затем судорожно роняет молоток.
ОШИВЕНСКИЙ:
Чорт!.. Прямо по ногтю…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Что же это вы так неосторожно, Виктор Иванович. Здорово, должно быть, больно?
ОШИВЕНСКИЙ:
Еще бы не больно… Ноготь, наверно, сойдет.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Давайте я прибью. А написано довольно красиво, правда? Нужно заметить, что я очень старался. Не буквы, а мечта.
ОШИВЕНСКИЙ:
В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко… – как вы думаете, может быть, в холодной воде подержать?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Да, помогает. Ну вот, готово! На самом видном месте. Довольно эффектно.
ОШИВЕНСКИЙ:
…не сегодня завтра мой кабачишко лопнет. И опять изволь рыскать по этому проклятому Берлину, искать, придумывать что-то… А мне как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Пожалуй, красивей будет, если так: белый виноград с апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно.
ОШИВЕНСКИЙ:
Который час?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Девять. Я предложил бы сегодня иначе столики расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане, придется вон там место очистить.
ОШИВЕНСКИЙ:
Я начинаю думать, что в самой затее кроется ошибка. Мне сперва казалось, что эдакий ночной кабак, подвал вроде «Бродячей Собаки» {3}, будет чем-то особенно привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по тротуару, и известная – как это говорится? – ну, интимность, и так далее. Вы все-таки не слишком тесно ставьте.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Нет, по-моему, так выходит хорошо. А вот эту скатерть нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо – географическая карта.
ОШИВЕНСКИЙ:
Именно. И стирка обходится тоже недешево, весьма недешево. Я вот и говорю: пожалуй, лучше было соорудить не подвал, – а просто кафе, ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор Федорович, в ус себе не дуете.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
А зачем мне дуть? Только сквозняки распускать. Вы не беспокойтесь, Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело. Я уже третий год наслаждаюсь самыми низкими профессиями, – даром что капитан артиллерии.
ОШИВЕНСКИЙ:
Который час?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Да я же вам уже сказал: около девяти. Скоро начнут собираться. Вот эти ноги к нам.
В полосе окна появились ноги, которые проходят сперва слева направо, останавливаются, идут назад, останавливаются опять, затем направляются справа налево. Это ноги Кузнецова, но в силуэтном виде, то есть плоские, черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертанья напоминают настоящие его ноги, которые (в серых штанах и плотных желтых башмаках) появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики.
ОШИВЕНСКИЙ:
А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете что, батюшка, спустите штору, включите свет. Да… В один прекрасный день… Мне рассказывал мой коллега по кабацким делам, этот, как его… Майер: все шло хорошо, ресторан работал отлично, – и вдруг нате вам: никого… Десять часов, одиннадцать, полночь – никого… Случайность, конечно.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Я говорил, что эти ноги к нам.
Синее сукно на двери запузырилось.
ОШИВЕНСКИЙ:
Но случайность удивительная. Так никто и не пришел.
Раздвинув сукно, появляется Кузнецов и останавливается на верхней ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут через руку. Это человек среднего роста с бритым невзрачным лицом, с прищуренными близорукими глазами. Волосы темные, слегка поредевшие на висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь, иностранец ли он или русский.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
(Бодро.)Гутенабенд. (Он включает свет, спускает синие шторы. Проходящих ног уже не видно.)
ОШИВЕНСКИЙ:
(Низко и протяжно.)Гутенабенд.
КУЗНЕЦОВ:
(Осторожно сходит в подвал.)Здравствуйте. Скверно, что прямо от двери вниз – ступени.
ОШИВЕНСКИЙ:
Виноват?
КУЗНЕЦОВ:
Коварная штука, – особенно если посетитель уже нетрезв. Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе.
ОШИВЕНСКИЙ:
Да, знаете, ничего не поделаешь, – подвал. А если тут помост приладить…
КУЗНЕЦОВ:
Мне сказали, что у вас в официантах служит барон Таубендорф. Я бы хотел его видеть.
ОШИВЕНСКИЙ:
Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может быть, присядете, – он должен прийти с минуты на минуту. Федор Федорович, который час?
КУЗНЕЦОВ:
Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Барон приходит ровно в девять. К открытию сезона, так сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на стуле коробочка… гвозди…
КУЗНЕЦОВ:
(Сел, коробка упала.)Не заметил.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Не беспокойтесь… подберу… (Упал на одно колено перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.)
ОШИВЕНСКИЙ:
Некоторые как раз находят известную прелесть в том, что спускаешься сюда по ступенькам.
КУЗНЕЦОВ:
Вся эта бутафория ни к чему. Как у вас идет дело? Вероятно, плохо?
ОШИВЕНСКИЙ:
Да, знаете, так себе… Русских мало, – богатых то есть, бедняков, конечно, уйма. А у немцев свои кабачки, свои привычки. Так, перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала…
КУЗНЕЦОВ:
Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?
ОШИВЕНСКИЙ:
Дороговато. Прямо скажу – дороговато. Мне сдают его. Ну – знаете, как сдают: если б там подвал мне нужен был под склад – то одна цена, а так – другая. А к этому еще прибавьте…
КУЗНЕЦОВ:
Я у вас спрашиваю точную цифру.
ОШИВЕНСКИЙ:
Сто двадцать марок. И еще налог, – да какой…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
(Он заглядывает под штору.)А вот и барон!
КУЗНЕЦОВ:
Где?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
По ногам можно узнать. Удивительная вещь – ноги.
ОШИВЕНСКИЙ:
И с вином не повезло. Мне навязали партию – будто по случаю. Оказывается…
Входит Таубендорф. Он в шляпе, без пальто, худой, с подстриженными усами, в очень потрепанном, но еще изящном смокинге. Он остановился на первой ступени, потом стремительно сбегает вниз.
КУЗНЕЦОВ:
(Встал.)Здорово, Коля!
ТАУБЕНДОРФ:
Фу ты, как хорошо! Сколько зим, сколько лет! Больше зим, чем лет…
КУЗНЕЦОВ:
Нет, всего только восемь месяцев. Здравствуй, душа, здравствуй.
ТАУБЕНДОРФ:
Постой же… Дай-ка на тебя посмотреть… Виктор Иванович, прошу жаловать: это мой большой друг. Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович.
Ошивенский и Федор Федорович уходят в дверь направо.
ТАУБЕНДОРФ:
(Смеется.)Мой шеф глуховат. Но он – золотой человек. Ну, Алеша, скорей – пока мы одни – рассказывай!
КУЗНЕЦОВ:
Это неприятно: отчего ты волнуешься?
ТАУБЕНДОРФ:
Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал?
КУЗНЕЦОВ:
Погодя. Я только с вокзала и раньше всего хочу знать…
ТАУБЕНДОРФ:
Нет, это удивительно! Ты чорт знает что видел, что делал, – чорт знает какая была опасность… и вот опять появляешься – и как ни в чем не бывало!.. Тихоня…
КУЗНЕЦОВ:
(Садится.)Ты бы, вероятно, хотел меня видеть с опереточной саблей, с золотыми бранденбургами? Не в этом дело. Где живет теперь моя жена?
ТАУБЕНДОРФ:
(Стоит перед ним.)Гегелыптрассе, пятьдесят три, пансион Браун.
КУЗНЕЦОВ:
А-ха. Я с вокзала катнул туда, где она жила в мой последний приезд. Там не знали ее адреса. Здорова?
ТАУБЕНДОРФ:
Да, вполне.
КУЗНЕЦОВ:
Я ей дважды писал. Раз из Москвы и раз из Саратова. Получила?
ТАУБЕНДОРФ:
Так точно. Ей пересылала городская почта.
КУЗНЕЦОВ:
А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен?
ТАУБЕНДОРФ:
Нет, у нее хватило. Живет она очень скромно. Алеша, я больше не могу, – расскажи мне, как обстоит дело?
КУЗНЕЦОВ:
Значит, так: адрес, здоровье, деньги… Что еще? Да. Любовника она не завела?
ТАУБЕНДОРФ:
Конечно, нет!
КУЗНЕЦОВ:
Жаль.
ТАУБЕНДОРФ:
И вообще – это возмутительный вопрос. Она такая прелесть – твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись…
КУЗНЕЦОВ:
Пошевели мозгами, мое счастье, – и поймешь. Еще один вопрос: почему у тебя глаза подкрашены?
ТАУБЕНДОРФ:
(Смеется.)Ах, это грим. Он очень туго сходит.
КУЗНЕЦОВ:
Да чем ты сегодня занимался?
ТАУБЕНДОРФ:
Статистикой.
КУЗНЕЦОВ:
Не понимаю?
ТАУБЕНДОРФ:
По вечерам я здесь лакей, – а днем я статист на съемках. Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни.
КУЗНЕЦОВ:
Теперь перейдем к делу. Все обстоит отлично. Товарищ Громов, которого я, кстати сказать, завтра увижу в полпредстве, намекает мне на повышение по службе – что, конечно, очень приятно. Но по-прежнему мало у меня монеты. Необходимо это поправить: я должен здесь встретиться с целым рядом лиц. Теперь слушай: послезавтра из Лондона приезжает сюда Вернер. Ты ему передашь вот это… и вот это… (Дает два письма.)
ТАУБЕНДОРФ:
Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз?
КУЗНЕЦОВ:
Помню. Но этого пока не нужно.
ТАУБЕНДОРФ:
Но я только пешка. Мое дело сводится к таким пустякам. Я ничего не знаю. Ты мне ничего не хочешь рассказать. Я не желаю быть пешкой. Я не желаю заниматься передаваньем писем. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь меня с собой в Россию…
КУЗНЕЦОВ:
Дурак. Значит, ты это передашь Вернеру и, кроме того, ему скажешь…
Ошивенекий и Федор Федорович возвращаются с бутылками.
ТАУБЕНДОРФ:
Алеша, они идут обратно…
КУЗНЕЦОВ:
…что цены на гвозди устойчивы… Ты же будь у меня завтра в восемь часов. Я остановился в гостинице «Элизиум» {4}.
ТАУБЕНДОРФ:
Завтра что – вторник? Да – у меня как раз завтра выходной вечер.
КУЗНЕЦОВ:
Отлично. Поговорим – а потом поищем каких-нибудь дамочек.
ОШИВЕНСКИЙ:
Барон, вы бы тут помогли. Скоро начнут собираться. (Кузнецову.)Можно вам предложить коньяку?
КУЗНЕЦОВ:
Благодарствуйте, не откажусь. Как отсюда пройти на улицу Гегеля?
ОШИВЕНСКИЙ:
Близехонько: отсюда направо – и третий поворот: это она самая и есть.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
(Разливая коньяк.)Гегельянская.
ТАУБЕНДОРФ:
Да вы, Виктор Иванович, знакомы с женой господина Кузнецова.
КУЗНЕЦОВ:
Позвольте представиться.
ОШИВЕНСКИЙ:
Ошивенский. (Пожатие рук.)Ах! Простите, это я нынче молотком тяпнул по пальцу.
КУЗНЕЦОВ:
Вы что – левша?
ОШИВЕНСКИЙ:
Как же, как же, знаком. На Пасхе познакомились. Моя жена, Евгения Васильевна, с вашей супругой в большой дружбе.
ТАУБЕНДОРФ:
Послушай, как ты угадал, что Виктор Иванович левша?
КУЗНЕЦОВ:
В какой руке держишь гвоздь? Умная головушка.
ОШИВЕНСКИЙ:
Вы, кажется, были в отъезде?
КУЗНЕЦОВ:
Да, был в отъезде.
ОШИВЕНСКИЙ:
В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила…
КУЗНЕЦОВ:
Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье.
Входит Марианна. Она в светло-сером платье-таер {5}, стриженая. По ногам и губам можно в ней сразу признать русскую. Походка с развальцем.
ТАУБЕНДОРФ:
Здравия желаю, Марианна Сергеевна.
МАРИАННА:
Вы ужасный свинтус, барон! Что это вы меня не подождали? Мозер меня привез обратно на автомобиле, – и для вас было бы место.
ТАУБЕНДОРФ:
Я, Марианночка, одурел от съемки, от юпитеров, от гвалта. И проголодался.
МАРИАННА:
Могли меня предупредить. Я вас там искала.
ТАУБЕНДОРФ:
Я прошу прощения. Мелкий статист просит прощения у фильмовой дивы.
МАРИАННА:
Нет, я очень на вас обижена. И не думайте, пожалуйста, что я зашла сюда только для того, чтобы вам это сказать. Мне нужно позвонить по телефону. Гутенабенд, Виктор Иванович.
ОШИВЕНСКИЙ:
Пора вам перестать хорошеть, Марианна Сергеевна: это может принять размеры чудовищные. Господин Кузнецов, вот эта знаменитая актрисочка живет в том же скромном пансионе, как и ваша супруга.
МАРИАННА:
Здравствуйте. (Кивает Кузнецову.)Виктор Иванович, можно поговорить по телефону?
ОШИВЕНСКИЙ:
Сколько вашей душе угодно.
Марианна подходит к двери направо, возле которой телефон.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
А со мной никто не хочет поздороваться.
МАРИАННА:
Ах, простите, Федор Федорович. Кстати, покажите мне, как тут нужно соединить.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Сперва нажмите сосочек: вот эту красную кнопочку.
КУЗНЕЦОВ:
(Таубендорфу.)Коля, вот что называется: богатый бабец. Или еще так говорят: недурная канашка. (Смеется.)Артистка?
ТАУБЕНДОРФ:
Да, мы с ней участвуем в фильме. Только я играю толпу и получаю десять марок, а она играет соперницу и получает пятьдесят.
МАРИАННА:
(У телефона.)Битте, драй унд драйсих, айне нуль. [1]1
Пожалуйста, тридцать три один ноль (нем.).
[Закрыть]
КУЗНЕЦОВ:
Это, конечно, не главная роль?
ТАУБЕНДОРФ:
Нет. Соперница всегда получает меньше, чем сама героиня.
КУЗНЕЦОВ:
Фамилия?
ТАУБЕНДОРФ:
Таль. Марианна Сергеевна Таль.
КУЗНЕЦОВ:
Удобно, что она живет в том же пансионе. Она меня и проводит.
МАРИАННА:
(У телефона.)Битте: фрейляйн Рубанская {6}. Ах, это ты, Люля. Я не узнала твой голос. Отчего ты не была на съемке?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Пожалуй, уж можно дать полный свет, Виктор Иванович. Скоро десять.
ОШИВЕНСКИЙ:
Как хотите… У меня такое чувство, что сегодня никто не придет.
Федор Федорович включает полный свет.
МАРИАННА:
(У телефона.)Глупости. Откуда ты это взяла? Последняя съемка через неделю, они страшно торопят. Да.
ТАУБЕНДОРФ:
Алеша, прости, но я хочу тебя спросить: неужели ты все-таки – ну хоть чуть-чуть – не торопишься видеть жену?
МАРИАННА:
(У телефона.)Ах, он так пристает… Что ты говоришь? Нет, – конечно, нет. Я не могу сказать, – я тут не одна. Спроси что-нибудь, – я отвечу. Ах, какая ты глупая, – ну конечно, нет. Да, он обыкновенно сам правит, но сегодня – нет. Что ты говоришь?
КУЗНЕЦОВ:
А тебе, собственно, какое дело, тороплюсь ли я или нет? Она замужем?
ТАУБЕНДОРФ:
Кто?
КУЗНЕЦОВ:
Да вот эта…
ТАУБЕНДОРФ:
Ах, эта… Да, кажется. Впрочем, она живет одна.
МАРИАННА:
(У телефона.)Какая гадость! Неужели он это сказал? (Смеется.)Что? Ты должна кончать? Кто тебе там мешает говорить? Ах, понимаю, понимаю… (Певуче.)Ауфвидерзээйн.
КУЗНЕЦОВ:
(Марианне.)А вы говорили недолго. Я думал – будет дольше.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Марианне.)Двадцать копеечек с вас. Спасибо. Это мой первый заработок сегодня.
МАРИАННА:
(Кузнецову.)Почему же вы думали, что выйдет дольше?
КУЗНЕЦОВ:
Хотите выпить что-нибудь?
МАРИАННА:
Вы что – принимаете меня за барышню при баре?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Барбарышня.
КУЗНЕЦОВ:
Не хотите – не надо. (Таубендорфу.)Коля, значит, – до завтра. Не опаздывай.
МАРИАННА:
(Кузнецову.)Погодите. Сядемте за тот столик. Так и быть.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Огромный зал не вмещал грандиозного наплыва публики.
ОШИВЕНСКИЙ:
Знаете что, Федор Федорович, потушите, голубчик, большой свет. Только лишний расход. (Он садится в плетеное кресло у стойки и без интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.)
ТАУБЕНДОРФ:
(Подходит к столику на авансцене, у которого сели Марианна и Кузнецов.)Что прикажете? Вина, ликёру?
КУЗНЕЦОВ:
Все равно. Ну, скажем, шерри-бренди.
МАРИАННА:
Странно: мне Ольга Павловна никогда ничего не рассказывала про вас.
КУЗНЕЦОВ:
И хорошо делала. Вы завтра вечером свободны?
МАРИАННА:
А вам это очень интересно знать?
КУЗНЕЦОВ:
В таком случае я вас встречу ровно в десять часов, в холле гостиницы «Элизиум». И Люлю притащите. Я буду с Таубендорфом.
МАРИАННА:
Вы с ума сошли.
КУЗНЕЦОВ:
И мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место.
МАРИАННА:
Нет, вы совершенно невероятный человек. Можно подумать, что вы меня и мою подругу знаете уже сто лет. Мне не нужно было пить этот ликёр. Когда я так устаю, мне не нужно пить ликёр. А я ужасно устала… Эти съемки… Моя роль – самая ответственная во всем фильме. Роль коммунистки. Адски трудная роль. Вы что, – давно в Берлине?
КУЗНЕЦОВ:
Около двух часов.
МАРИАННА:
И вот представьте себе, – я должна была сегодня восемнадцать раз, восемнадцать раз подряд проделать одну и ту же сцену. Это была, конечно, не моя вина. Виновата была Пиа Мора. Она, конечно, очень знаменитая, – но, между нами говоря, – если она играет героиню, то только потому, что… ну, одним словом, потому что она в хороших отношениях с Мозером. Я видела, как она злилась, что у меня выходит лучше…
КУЗНЕЦОВ:
(Таубендорфу, через плечо.)Коля, мы завтра все вместе едем кутить. Ладно?
ТАУБЕНДОРФ:
Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.
КУЗНЕЦОВ:
Вот и хорошо. А теперь…
МАРИАННА:
Барон, найдите мою сумку, – я ее где-то у телефона посеяла.
ТАУБЕНДОРФ:
Слушаюсь.
КУЗНЕЦОВ:
А теперь я хочу вам сказать: вы мне очень нравитесь, – особенно ваши ноги.
ТАУБЕНДОРФ:
(Возвращается с сумкой.)Пожалуйте.
МАРИАННА:
Спасибо, милый барон. Пора идти. Здесь слишком романтическая атмосфера. Этот полусвет…
КУЗНЕЦОВ:
(Встает.)Я всегда любил полусвет. Пойдемте. Вы должны мне показать дорогу в пансион Браун.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
А ваша шляпа, господин Кузнецов?
КУЗНЕЦОВ:
Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До свидания, Федор Федорович, – так вас, кажется, величать? Коля, с меня сколько?
ТАУБЕНДОРФ:
Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до завтра, Алеша. В половине девятого.
КУЗНЕЦОВ:
А ты, солнце, не путай. Я сказал – в восемь.
Кузнецов и Марианна уходят.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
(Приподымает край оконной шторы, заглядывает.)Удивительная вещь – ноги.
ТАУБЕНДОРФ:
Тише, не разбудите старикана.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.
ТАУБЕНДОРФ:
(Зевает.)Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Что ж – это можно…
Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.
Занавес
ДЕЙСТВИЕ II
Комната. Налево окно во двор. В задней стене дверь в коридор. В левом углу зеленого цвета кушетка, на ней зеленая яйцевидная подушка; рядом столик с круглой лампой. У правой стены за зеленой ширмой постель: видна зрителю только металлическая шишка изножья. Посредине круглый стол под кружевной скатереткой. Подле него в кресле сидит Ольга Павловна Кузнецова и вышивает шелковую сорочку. Она в очень простом темном платье, не совсем модном: оно просторнее и дольше, чем носят теперь; лицо молодое, мягкое; в нежных чертах и в гладкой прическе есть что-то девичье. Комната – обыкновенная комната обыкновенного берлинского пансиона, с потугами на буржуазное благополучие, с псевдо-персидским ковром, с двумя зеркалами: одно в дверце пузатого шкапа у правой стены, другое – овальное – на задней стене; во всем какая-то неприятная пухлявая круглота, в креслах, в зеленом абажуре, в очертаньях ширмы, словно комната развилась по концентрическим кругам, которые застыли там – пуфом, тут – огромной тарелкой, прилепившейся к пионистой обойной бумаге и родившей, как водяной круг, еще несколько штук помельче по всей задней стене. Окно полуоткрыто – весна, светло; время – послеобеденное. За окном слышны звуки очень плохой скрипки. Вышивая, Ольга Павловна прислушивается, улыбается. Скрипка последний раз потянулась, всхлипнула и умолкла. Пауза. Затем за дверью голос Кузнецова: «Wo ist mein Frau?» и сердитый голос горничной: «Da – nächste Tur». [2]2
«Где моя госпожа?» – «Там – следующая дверь» (нем.).
[Закрыть]
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Все бросает, бежит к двери, открывает ее.)Алеша, я здесь. Иди сюда.
КУЗНЕЦОВ:
(Входит, через руку перекинут макинтош.)Здравствуй. Что за манера сидеть в чужой комнате?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Марианна ничего не имеет против. А у меня в комнате убирают – я поздно встала. Клади пальто.
КУЗНЕЦОВ:
А она сама-то где?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Право не знаю. Ушла куда-то. Не знаю. Алеша, уже прошло четыре дня, а я прямо не могу привыкнуть к тому, что ты в Берлине, что ты ко мне приходишь —
КУЗНЕЦОВ:
(Прогуливается, поднимает со столика снимок в рамке.)Тут жарко и скверно пахнет духами. Кто этот субъект?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
– что не нужно ждать от тебя писем, думать о том, где ты, жив ли…
КУЗНЕЦОВ:
Это кто, ее муж, что ли?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да, кажется. Я его не знаю. Садись куда-нибудь. Ты не можешь себе представить, какою Россия кажется мне огромной, когда ты туда уезжаешь. (Смеется.)
КУЗНЕЦОВ:
Глупости какие. Я, собственно говоря, зашел только на минуту. У меня еще уйма дел.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ну, посиди немножечко, пожалуйста…
КУЗНЕЦОВ:
Я попозже зайду к тебе опять. И прилягу.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Десять минут можешь остаться… Я хочу тебе что-то сказать. Что-то очень смешное. Но мне как-то неловко сказать, может быть, потому что я тебе сразу не сказала, когда ты приехал…
КУЗНЕЦОВ:
(Сел.)В чем дело?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
В понедельник, около девяти – в день твоего приезда, значит, – я шла домой и видела, как ты прокатил с чемоданами на автомобиле. Я, значит, знала, что ты в Берлине, и знала, что тебе неизвестен мой адрес. Я была ужасно счастлива, что ты приехал, и вместе с тем было мучительно. Я побежала на ту улицу, где я прежде жила, там швейцар мне сказал, что ты только что заезжал, что он не знал куда тебя направить. Я столько раз меняла жилье с тех пор. Это все ужасно глупо вышло. И потом я вернулась домой, забыла в трамвае пакет, – и стала ждать. Я знала, что через Таубендорфа ты сразу найдешь меня. Но очень было трудно ждать. Ты пришел только после десяти —
КУЗНЕЦОВ:
Слушай, Оля —
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
И сразу ушел. И с тех пор только раз был у меня, и то на минутку.
КУЗНЕЦОВ:
Слушай, Оля, когда я решил, что нам лучше не жить вместе, ты со мной согласилась, и сказала, что и ты не чувствуешь больше любви. Когда же ты так говоришь, как сейчас, мне начинает казаться – нет, дай мне сказать – мне начинает казаться, что ты не прочь возобновить эту любовь. Мне было бы очень неприятно, если оказалось бы, что все-таки, несмотря на наше решение, ты относишься ко мне иначе, чем я к тебе.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я сегодня не могу об этом говорить. Не надо. Я думала тебя рассмешить историей с пакетом.
КУЗНЕЦОВ:
Нет, я хочу выяснить…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Сегодня вышел такой день… Но все равно ты массу вещей не можешь понять. Ну, представь себе, что скверная скрипка под окном играла – ну, только что, скажем, до твоего прихода, – это на самом деле не так, потому что если бы она и играла даже, то мне было бы все равно… Не смотри на меня так. Я тебе говорю, мне было бы все равно. Я тебя не люблю. Никакой скрипки не было.
КУЗНЕЦОВ:
Я не понимаю, о чем ты говоришь?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Нет, ты и не можешь понять.
КУЗНЕЦОВ:
(Встает.)Знаешь, я лучше пойду…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Два года тому назад, когда мы здесь в Берлине жили вместе, была какая-то глупая, глупая песенка, танец какой-то, мальчишки на улице высвистывали ее и шарманки играли. Если бы ты сейчас услышал бы именно ту песенку, ты бы даже ее не узнал…
КУЗНЕЦОВ:
Это все очень досадно.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Перестань. Я не могу, когда ты так сердишься. У тебя делаются желтые глаза. Я же ничего не сказала. Я сегодня просто нервна. Не надо. Ты… ты доволен своим отелем?
КУЗНЕЦОВ:
Знаешь, вышла бы ты опять замуж.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да-да, я выйду, я все сделаю, что хочешь. Ну вот, хочешь, поклянусь, что я тебя не люблю? Я тебя не люблю! Слышишь?
КУЗНЕЦОВ:
Да, слышу. Но мне все-таки неприятно, что у нас вышел этот разговор. У меня сейчас просто нет времени, чтобы работать душой. А такие разговоры заставляют работать душой. Я тебе скажу, мне совершенно нестерпима мысль, что кто-нибудь может думать обо мне с любовью, с тоской, с заботой. Это мне мешает.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ты прав, Алеша, ты прав. Я тебе не хочу мешать. Ну вот, все кончено… Ничего и не было. Знаешь, за мной Таубендорф как будто немножечко ухаживает. (Смеется.)Он мне очень нравится. Правда, очень нравится.
КУЗНЕЦОВ:
Я не совсем им доволен. Он глуповат. С этой своею романтикой он только воду возит. Ну-с, мне пора.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты… что тебя… ну, одним словом, об опасности?
КУЗНЕЦОВ:
Думают только индейские петухи и китайский император. Я зайду через полчаса. (Идет к двери.)
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Вдогонку.)Надень пальто, свежевато.
После ухода Кузнецова Ольга Павловна остается стоять у стола, водит пальцем по узорам скатерти. Потом ходит по комнате, видно, что сдерживает слезы. Услышав за дверью шаги, садится на прежнее место, берется за рукоделье. Не стуча, входит Марианна. Она очень нарядна.
МАРИАННА:
(С разбегу.)Я вашего мужа встретила на улице. Сколько ему лет? (Смотрит мельком на рукоделье.)Ах, это очень мило. Сколько ему лет?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Тридцать два. Почему вы спрашиваете?
МАРИАННА:
(Снимает пальто, шляпу, трясет волосами. Она блондинка – с помощью перекиси водорода.)Я никогда ничего подобного не видела. Там на улице такое страшное движенье, автомобиль на автомобиле, полицейский ручками всякие фигуры выделывает, пешеходы жмутся, ждут, чтобы он задержал движенье, – а ваш муж, как ни в чем не бывало, взял да и прошел! Напрямик. Автомобили рычат на него, полицейский застыл от удивленья в позе Нижинского {7}, – а он: ноль вниманья. Напрямик. Ведь он на вид такой тихий… Тут что, ажур будет или кружевце?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Кружевце.
МАРИАННА:
Я так рада, сегодня съемки не было. И мне Мозер ужасно надоел. Так пристает, так пристает! Другая, конечно, воспользовалась бы этим, чтобы сделать карьеру. Но я не могу. Я не знаю, поймете ли вы меня, милая: для меня искусство – это выше всего. Искусство – святое. Вот такая, как Пиа Мора, которая из рук в руки переходит, может там с Мозером на автомобиле кататься. А я не могу. Меня ничего в жизни не интересует, кроме искусства. Ничего. Но как я устаю! У меня самая ответственная роль, весь фильм держится на мне. Представляю, какое мне будет наслажденье все это потом увидеть на экране. Господи, да что с вами, миленькая, что такое? Ольга Павловна! Что вы плачете, что случилось, Ольга Павловна?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Не обращайте вниманья… Это ничего… Это сейчас пройдет… (Она плачет, вытирая глаза пальцами, по-детски.)
МАРИАННА:
Да в чем дело? Какие-нибудь неприятности? Скажите же, миленькая.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Дайте мне платочек.
МАРИАННА:
Он не совсем чистый. Я вам дам другой.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ничего, ничего… Ну вот, прошло… Я просто дурно спала.
МАРИАННА:
Хотите, я сбегаю за какими-нибудь каплями?.. Ах, подождите, у меня тут есть валерьянка.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Не надо. Спасибо, Марианна Сергеевна. Правда, не надо. Все уже прошло.
МАРИАННА:
Ах, вы опять плачете. Как это нехорошо. Вот. Выпейте. Медленно. Теперь сидите спокойно. О чем-нибудь поговорим.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
О чем-нибудь поговорим. (Сморкается и смеется.)
МАРИАННА:
Вот. Я вас давно хотела спросить. Чем, собственно говоря, занимается Алексей Матвеевич?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я точно не знаю. (Смеется.)Ваш платочек совсем промок, смотрите. У него всякие коммерческие дела.
МАРИАННА:
Вам, может быть, будет неприятно: вы как-никак с ним остались, кажется, в дружеских отношениях, но я все-таки хочу вас спросить… Он не большевик?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вы очень не любите большевиков, Марианна Сергеевна?
МАРИАННА:
Я их презираю. Искусство выше политики… Но они унижают искусство, они жгут чудные русские усадьбы. Ольга Павловна, неужели ваш муж?..
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Меня его личная жизнь не касается. Я ничего не хочу знать.
МАРИАННА:
(Живо.)И он вам вообще ничего – ничего – не говорит?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ничего.
МАРИАННА:
А-а. (Короткая пауза.)А у меня есть очень сильные подозрения. Представьте себе, Ошивенский рассказывает, что он третьего дня видел Алексея Матвеевича сидящим в кафе с известным чекистом из полпредства. Они очень дружески беседовали. Ошивенский и Евгения Васильевна страшно возмущены.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Они как раз собирались ко мне сегодня. Мне эта дама не особенно нравится, не знаю, зачем она ко мне ходит. А он – славный старик, и очень его жалко.
МАРИАННА:
Но все-таки это ужасно, если это правда.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
У вас, кажется, в вашей фильме показывают большевиков?
МАРИАННА:
Ах, это замечательный фильм! Сейчас еще, конечно, трудно говорить о фабуле, так как, знаете, снимают по кусочкам. Я точно знаю только свою собственную роль. Но сюжет, в общем, из русской революции. Ну и, конечно, с этим сплетается любовная интрига. Очень, кажется, захватывающе, шпанненд. [3]3
Увлекательно (нем.).
[Закрыть]Героя играет Харри Джой. Он – душка.
Стук в дверь. Входит Кузнецов.
КУЗНЕЦОВ:
Ты, Оля, все еще в этой комнате…
МАРИАННА:
Ах, Алексей Матвеевич, мне только приятно —
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Как ты скоро вернулся!
КУЗНЕЦОВ:
Да. (К Марианне.)А вы, матушка, должны меня научить танцевать.
МАРИАННА:
Можно? Хотите сейчас?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Оживилась, лицо ясное.)Что с тобой, Алеша? Ты так весел!
МАРИАННА:
Я сейчас попрошу у хозяйки граммофон. (Выбегает.)
КУЗНЕЦОВ:
Оля, дело вышло. Я получаю даже больше, чем ожидал. Через десять дней я поеду обратно.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Но ты будешь осторожен, да?
КУЗНЕЦОВ:
При чем тут осторожность? Я говорю о монете.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я этот раз особенно боюсь. Но я рада за тебя. Я, правда, очень рада.
КУЗНЕЦОВ:
Вот и хорошо.
Вбегает обратно Марианна.
МАРИАННА:
Хозяйка сегодня не в духах: говорит, что граммофон испорчен.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ну, ничего, в другой раз.
МАРИАННА:
Я сказала горничной подать кофе. Она тоже, кажется, не в духах.
Стук в дверь, голос горничной: Besuch für Frau Kuznetsoff [4]4
Гости к госпоже Кузнецовой (нем.).
[Закрыть] .
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Фюр мих? [5]5
Ко мне? (нем.)
[Закрыть] (Выходит.)
МАРИАННА:
Ну, целуй меня. Скорей!
КУЗНЕЦОВ:
Нет, уж пожалуйста, не торопите меня.
МАРИАННА:
Почему «вы»? Почему всегда «вы»? Когда ты научишься говорить мне «ты»? Ты поцеловать меня не хочешь? Алек!
КУЗНЕЦОВ:
Отчего же, можно…
МАРИАННА:
Нет, теперь я не хочу.
КУЗНЕЦОВ:
Да, все забываю вам сказать: вы бы вовсе не душились.
МАРИАННА:
Это чудные духи. Ты ничего не понимаешь. Убиган. [6]6
Убиган – модные в 20-е годы прошлого века духи от французского парфюмерного дома Hubigant.
[Закрыть]
КУЗНЕЦОВ:
(Напевает.)А мой милый хулиган подарил мне Убиган… Это ваш муж – на столике?
МАРИАННА:
Нет. Бывший поклонник. Ты ревнуешь?
КУЗНЕЦОВ:
Хотите, Марианна Сергеевна, знать правду?
МАРИАННА:
Да, конечно.
КУЗНЕЦОВ:
Так вот: я не ревную вовсе. (Снова смотрит на карточку.)Знакомое лицо.
