Текст книги "Бледное пламя"

Автор книги: Владимир Набоков

ЧАРЛЬЗ КИНБОТ

19 октября 1959 года, Кедры, Ютана

БЛЕДНОЕ ПЛАМЯ
(Поэма в четырех песнях)

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

 
1: Я тень, я свиристель, убитый влет
Подложной синью, взятой в переплет
Окна; комочек пепла, легкий прах,
Порхнувший в отраженных небесах^{1}.
Так и снутри удвоены во мне
Я сам, тарелка, яблоко на ней;
Раздвинув ночью шторы, за стеклом
Я открываю кресло со столом,
Висящие над темной гладью сада,
10: Но лучше, если после снегопада
Они, как на ковре, стоят вовне —
Там, на снегу, в хрустальнейшей стране^{2}!
 

 
Вернемся в снегопад: здесь каждый клок
Бесформен, медлен, вял и одинок.
Унылый мрак, белесый бледный день,
Нейтральный свет, абстрактных сосен сень.
В ограду сини вкрадчиво-скользящей^{3}
Ночь заключит картину со смотрящим;
А утром – чьи пришпоренные ноги
20: Вписали строчку в чистый лист дороги? —
Дивится перл мороза. Снова мы
Направо слева ясный шифр зимы
Читаем: точка, стрелка вспять, штришок,
Вновь точка, стрелка вспять... фазаний скок!
Се гордый граус, родственник тетерки
Китаем наши претворил задворки.
Из «Хольмса», что ли^{4}: вспять уводит след,
Когда башмак назад носком надет.
 

 
Был люб мне, взоры грея^{3}, всякий цвет.
30: Я мог сфотографировать предмет
В своем зрачке. Довольно было мне
Глазам дать волю или, в тишине,
Шепнуть приказ, – и все, что видит взор, —
Паркет, гикори лиственный убор,
Застрех, капели стылые стилеты^{5}
На дне глазницы оседало где-то
И сохранялось час, и два. Пока
Все это длилось, стоило слегка
Прикрыть глаза^{6} – и заново узришь
40: Листву, паркет или трофеи крыш.
 

 
Мне в толк не взять, как видеть нашу дверь
Мальчишкой мог я^{7} с озера: теперь,
Хотя листва не застит, я не вижу
От Лейк-роуд ни крыльцо, ни даже крышу.
Должно быть, здесь пространственный извив
Создал загиб иль борозду, сместив
Непрочный вид, – лужайку и потертый
Домишко меж Вордсмитом и Гольдсвортом^{8}.
 

 
Вот здесь пекан^{9}, былой любимец мой,
50: Стоял в те дни, нефритовой листвой,
Как встрепанной гирляндой, оплетенный,
И тощий ствол с корою исчервленной
В луче закатном бронзой пламенел.
Он возмужал, он в жизни преуспел.
Под ним мучнистый цвет на бледно-синий
Сменяют мотыльки – под ним доныне
Дрожит качелей дочкиных фантом^{10}.
 

 
Сам дом таков, как был. Успели в нем
Мы перестроить лишь одно крыло —
60: Солярий там: прозрачное стекло,
Витые кресла и, вцепившись крепко,
Телеантенны вогнутая скрепка^{11}
Торчит на месте флюгера тугого,
Где часто^{12} пересмешник слово в слово
Нам повторял все телепередачи:
«Чиво-чиво», повертится, поскачет,
Потом «ти-ви, ти-ви» прозрачной нотой,
Потом – с надрывом «что-то, что-то, что-то!»
Еще подпрыгнет – и вспорхнет мгновенно
70: На жердочку, – на новую антенну^{13}.
 

 
Я в детстве потерял отца и мать^{14},
Двух орнитологов. Воображать
Я столько раз их пробовал, что ныне
Им тысячи начту. В небесном чине,
В достоинствах туманных растворясь,
Они ушли, но слов случайных связь
Прочитанных, услышанных, упряма:
«Инфаркт» – отец, а «рак желудка» – мама.
 

 
Угрюмый собиратель мертвых гнезд
80: Зовется «претеристом»^{15}. Здесь я рос,
Где нынче спальня для гостей. Бывало,
Уложен спать^{16}, укутан в одеяло,
Молился я за всех: за внучку няни
Адель (видала Папу^{17} в Ватикане),
За близких, за героев книг, за Бога.
 

 
Меня взрастила тетя Мод^{18}. Немного
Чудачка – живописец и поэт,
Умевший точно воплотить предмет
И оживить гротеском холст и строчку.
90: Застала Мод малютку, нашу дочку.
Ту комнату мы так и не обжили^{19}:
Здесь сброд безделиц^{20} в необычном стиле:
Стеклянный пресс-папье^{21}, лагуна в нем,
Стихов на индексе раскрытый том
(Мавр, Мор, Мораль), гитара-ветеран,
Веселый череп и курьез из «Сан»:
"'Бордовые' на Чапменском Гомере^{22}
Вломили 'Янки'" – лист прикноплен к двери.
 

 
Мой бог скончался юным. Поклоненье
100: Бессмысленным почел я униженьем.
Свободный жив без Бога^{23}. Но в природе
Увязнувший, я так ли был свободен,
Всем детским небом зная наизусть
Златой смолы медвяный рыбий вкус?
В тетрадях школьных радостным лубком
Живописал я нашу клетку: ком
Кровавый солнца, радуга, муар
Колец вокруг луны и дивный дар
Природы – «радужка»^{24}: над пиком дальним
110: Вдруг отразится в облаке овальном,
Его в молочный претворив опал,
Блеск радуги, растянутой меж скал
В дали долин разыгранным дождем.
В какой изящной клетке мы живем!
 

 
И крепость звуков: темная стена
Ордой сверчков в ночи возведена, —
Глухая! Замирал я на холме,
Расстрелянный их трелями. Во тьме —
Оконца, доктор Саттон^{25}. Вон Венера.
120: Песок когда-то времени был мерой
И пять минут влагались в сорок унций^{26}.
Узреть звезду. Двум безднам ужаснуться —
Былой, грядущей. Словно два крыла,
Смыкаются они – и жизнь прошла.
 

 
Невежественный, стоит здесь ввернуть,
Счастливее: он видит Млечный Путь,
Лишь когда мочится. В те дни, как ныне,
Скользя по веткам, увязая в тине,
Бродил я на авось. Дебел и вял,
130: Мяча не гнал и клюшкой не махал^{27}.
 

 
Я тень, я свиристель, убитый влет
Поддельной далью, влитой в переплет
Окна^{28}. Имея разум и пять чувств
(Одно – чудное), в прочем я был пуст
И странноват. С ребятами играл
Я лишь во сне, но зависти не знал, —
Вот разве что к прелестным лемнискатам^{29},
Рисуемым велосипедным скатом
По мокрому песку.
Той боли нить,
140: Игрушку Смерти – дернуть, отпустить —
Я чувствовал сильней, пока был мал.
Однажды, лет в одиннадцать, лежал
Я на полу, следя, как огибала
Игрушка^{30} (заводной жестяный малый
С тележкой) стул, вихляя на бегу.
Вдруг солнце взорвалось в моем мозгу!
И сразу ночь в роскошном тьмы убранстве
Спустилась, разметав меня в пространстве
И времени, – нога средь вечных льдов^{31},
150: Ладонь под галькой зыбких берегов,
В Афинах ухо, глаз – где плещет Нил,
В пещерах кровь и мозг среди светил.
Унылые толчки в триасе, тени
И пятна света в верхнем плейстоцене,
Внизу палеолит, он дышит льдом,
Грядущее – в отростке локтевом.
Так до весны нырял я по утрам
В мгновенное беспамятство. А там —
Все кончилось, и память стала таять.
160: Я старше стал. Я научился плавать.
Но словно отрок, чей язык однажды^{32}
Несытой девки удоволил жажду,
Я был растлен, напуган и заклят.
Хоть доктор Кольт твердил: года целят,
Как он сказал, от «хвори возрастной»,
Заклятье длится, стыд всегда со мной.
 

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

 
Был час^{33} в безумной юности моей,
Когда я думал: каждый из людей
Загробной жизни^{34} таинству причастен,
170: Лишь я один – в неведенье злосчастном:
Великий заговор^{35} людей и книг^{36}
Скрыл истину, чтоб я в нее не вник.
 

 
Был день сомнений в разуме людском:
Как можно жить, не зная впрок о том,
Какая смерть, и мрак, и рок какой
Сознанье ждут за гробовой доской?
 

 
В конце ж была мучительная ночь,
Когда постановил я превозмочь
Той мерзкой бездны тьму, сему занятью
180: Пустую жизнь отдавши без изъятья.
Мне нынче^{37} шестьдесят один. По саду
Порхает свиристель, поет цикада^{38}.
 

 
В моей ладони ножнички, они —
Звезды и солнца яркие огни,
Блестящий синтез. Стоя у окна
Я подрезаю ногти, и видна
Невнятная похожесть: перст большой —
Сын бакалейщика; за ним второй —
Староувер Блю^{39}, наш здешний астроном,
190: Вот тощий пастор (я с ним был знаком),
Четвертый, стройный, – дней былых зазноба,
При ней малец-мизинчик крутолобый;
И я снимаю стружку, скорчив рожу,
С того, что Мод звала «ненужной кожей».
 

 
Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год,
Когда удар случился. Твердый рот
Искривился, черты побагровели.
В известный пансион, в Долину Елей
Ее свезли мы. Там она сидела
200: Под застекленным солнцем, то и дело
В ничто впиваясь непослушным глазом.
Туман густел. Она теряла разум,
Но говорить пыталась: нужный звук
Брала, застыв, натужившись, – как вдруг
Из ближних клеток мозга в диком танце
Выплескивались сонмы самозванцев,
И взор ее туманился в старанье
Смирить распутных демонов сознанья.
 

 
Под коим градусом распада^{40} ждет
210: Нас воскрешенье? Знать бы день? И год?
Кто ленту перематывает вспять?
Не всем везет, иль должно всех спасать?
Вот силлогизм^{41}: другие смертны, да,
Я – не «другой»: я буду жить всегда.
 

 
Пространство – толчея в глазах, а время —
Гудение в ушах. И я со всеми
В сем улье заперт. Если б издали,
Заранее мы видеть жизнь могли,
Какой безделицей – нелепой, малой,
220: Чудесным бредом нам она б предстала!
 

 
Так впору ли, со смехом низкопробным,
Глумиться над незнаемым загробным:
Над стоном лир, беседой неспешливой
С Сократом или Прустом под оливой,
Над серафимом розовокрылатым,
Турецкой сластью и фламандским адом?
Не то беда, что слишком страшен сон,
А то, что он уж слишком приземлен:
Не претворить нам мира неземного
230: В картинку помудреней домового^{42}.
 

 
И как смешны потуги^{43} – общий рок
Перевести на свой язык и слог:
Звучит взамен божественных терцин
Бессонницы косноязычный гимн!
 

 
«Жизнь – донесенье. Писано впотьме».
(Без подписи.)
Я видел на сосне,
Шагая к дому в день ее конца,
Подобье изумрудного ларца^{44},
Порожний кокон. Рядом стыл в живице
240: Увязший муравей.
Британец в Ницце^{45},
Лингвист счастливый, гордый: "je nourris
Les pauvres cigales"[1]1
  «я кормлю бедных цикад» (искаж. фр.) – французское «cigale» (цикада) спутано с английским sea-gull (чайка).


[Закрыть]. – Кормит же, смотри,
Бедняжек-чаек!
Лафонтен, тужи:
Жующий помер, а поющий жив.
Так ногти я стригу и различаю
Твои шаги, – все хорошо, родная^{46}.
 

 
Тобою любовался я, Сибил^{47},
Все классы старшие, но полюбил
В последнем, на экскурсии к Порогу
250: Нью-Вайскому. Учитель всю дорогу
Твердил о водопадах. На траве
Был завтрак. В романтической канве
Предстал внезапно парк привычно-пресный.
В апрельской дымке видел я прелестный
Изгиб спины, струистый шелк волос
И кисть руки, распятую вразброс
Меж искрами трилистника и камня.
Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне,
Оборотясь, глаза мои встречая,
260: Наперсток с ярким и жестяным чаем.
 

 
Ты в профиль точно та же. Губ окромок
Так трепетен, изгиб бровей так ломок,
На скулах – тень ресниц. Персидский нос,
Тугая вороная прядь взачес
Являет взору шею и виски,
И персиковый ворс в обвод щеки. —
Все сохранила ты. И до сих пор
Мы ночью слышим струй поющих хор.
 

 
Дай мне ласкать тебя, о идол мой,
270: Ванесса, мгла с багровою каймой^{48},
Мой Адмирабль бесценный! Объясни,
Как сталось, что в сиреневой тени
Неловкий Джонни Шейд, дрожа и млея,
Впивался в твой висок, лопатку, шею?
 

 
Уж сорок лет^{49} – четыре тыщи раз
Твоя подушка принимала нас.
Четыре сотни тысяч раз обоим
Часы твердили время хриплым боем.
А много ли еще календарей
280: Украсят створки кухонных дверей?
 

 
Люблю тебя, когда, застыв, глядишь
Ты в тень листвы. "Исчез. Такой малыш!
Вернется ли?" (В тревожном ожиданье
Так нежен шепот – нежен, как лобзанье.)
Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты
На самолетный след в огне заката^{50},
Когда, закончив сборы, за подпругу
Мешок дорожный^{51} с молнией по кругу
Ты тянешь. И привычный в горле ком,
290: Когда встречаешь тень ее кивком,
Игрушку на ладонь берешь устало
Или открытку, что она^{52} писала.
 

 
Могла быть мной, тобой, – иль нами вместе.
Природа избрала меня. Из мести?
Из безразличья?.. Мы сперва шутили:
«Девчушки все толстушки, верно?» или
"Мак-Вэй (наш окулист) в один прием
Поправит косоглазие". Потом —
«А ведь растет премиленькой». – И в бодрость
300: Боль обряжая: «Что ж, неловкий возраст».
«Ей поучиться б верховой езде»
(В глаза не глядя). "В теннис... а в еде —
Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она
Пусть некрасива, но зато умна".
 

 
Все бестолку. Конечно, высший балл
(История, французский) утешал.
Пускай на детском бале в Рождество
Она в сторонке – ну и что с того?
Но скажем честно: в школьной пантомиме
310: Другие плыли эльфами лесными
По сцене, что украсила она,
А наша дочь была обряжена
В Старуху-Время, вид нелепый, вздорный.
Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.
 

 
Прошла зима. Зубянкой и белянкой
Май населил тенистые полянки^{53}.
Скосили лето, осень отпылала,
Увы, но лебедь гадкая не стала
Древесной уткой^{54}. Ты твердила снова:
320: "Чиста, невинна – что же тут дурного?
Мне хлопоты о плоти непонятны.
Ей нравится казаться неопрятной.
А девственницы, вспомни-ка, писали
Блестящие романы. Красота ли
Важней всего?.." Но с каждого пригорка
Кивал нам Пан, и жалость ныла горько:
Не будет губ, чтобы с окурка тон
Ее помады снять, и телефон,
Что перед балом всякий миг поет
330: В Сороза-Холл, ее не позовет;
Не явится^{55} за ней поклонник в белом;
В ночную тьму ввинтившись скользким телом,
Не тормознет перед крыльцом машина,
И в облаке шифона и жасмина
Не увезет на бал ее никто...
Отправили во Францию, в шато.
 

 
Она вернулась – вновь с обидой, с плачем,
Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей
Все шли на стадион, она ж – к ступеням
340: Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,
Одна – или с подругой, что потом
Монашкой стала, иногда вдвоем
С корейцем-аспирантом; так странна
Была в ней сила воли – раз она
Три ночи провела в пустом сарае^{56},
Мерцанья в нем и стуки изучая.
Вертеть слова любила^{57} – «тень» и «нет»,
И в «телекс» переделала «скелет».
Ей улыбаться выпадало редко —
350: И то в знак боли. Наши планы едко
Она громила. Сидя на кровати
Измятой за ночь, с пустотой во взгляде,
Расставив ноги-тумбы, в космах грязных
Скребя и шаря ногтем псориазным,
Со стоном, тоном, слышимым едва,
Она твердила гнусные слова.
 

 
Моя душа – так тягостна, хмура,
А все душа. Мы помним вечера
Затишия: маджонг или примерка
360: Твоих мехов, в которых, на поверку,
Ведь недурна! Сияли зеркала,
Свет – милосерден, тень – нежна была.
Мы сделали латынь; стеною строгой
С моей флюоресцентною берлогой
Разлучена, она читает в спальне;
Ты – в кабинете, в дали дважды дальней.
Мне слышен разговор: "Мам, что за штука
Вестальи?" – «Как?» – «Вес талии». Ни звука.
 

 
Потом ответ твой сдержанный, и снова:
370: «Предвечный, мам?» – ну, тут-то ты готова
И добавляешь: «Мандаринку съешь?» —
«Нет. Да. А преисподняя?» – И в брешь
Молчания врываюсь я, как зверь,
Ответ задорно рявкая сквозь дверь.
 

 
Неважно, что читала, – некий всхлип
Поэзии^{58} новейшей. Скользкий тип,
Их лектор, называл те вирши^{59} "плачем
Чаруйной дрожи", – что все это значит,
Не знал никто. По комнатам своим
380: Разъятые тогда, мы состоим,
Как в триптихе или в трехактной драме,
Где явленное раз живет веками.
 

 
Надеялась ли? – Да, в глуби глубин.
 

 
В те дни я кончил книгу^{60}. Дженни Дин^{61},
Моя типистка, способом избитым
Ее свести решила с братом Питом.
Друг Джейн, их усадив в автомобиль,
Повез в гавайский бар за двадцать миль.
А Пит подсел в Нью-Вае, в половине
390: Девятого. Дорога слепла в стыни.
Уж бар нашли, внезапно Питер Дин
Себя ударив в лоб, вскричал: кретин!
Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму
Посажен будет, если он ему...
Et cetera[2]2
  И так далее (лат.).


[Закрыть]. Участия полна,
Она кивала. Пит исчез. Она
Еще немного у фанерных кружев
Помедлила (неон рябил по лужам)
И молвила: "Мне третьей быть неловко.
400: Вернусь домой". Друзья на остановку
Ее свели. Но в довершенье бед
Она зачем-то вышла в Лоханхед.
 

 
Ты справилась с запястьем: "Восемь тридцать.
Включу". (Тут время начало двоиться.)^{62}
Экран чуть дрогнул, раскрывая поры.
Едва ее увидев, страшным взором
Пронзил он насмерть горе-сваху Джейн.
Рука злодея^{63} из Флориды в Мэн
Пускала стрелы эолийских смут.
410: Сказала ты: "Вот-вот квартет зануд
(Три критика, пиит) начнет решать
Судьбу стиха в канале номер пять".
Там нимфа в пируэте^{64} свой весенний
Обряд свершает, преклонив колени
Пред алтарем в лесу, на коем в ряд
Предметы туалетные стоят.
Я к гранкам поднялся наверх и слышал,
Как ветер вертит камушки на крыше.
«Зри, в пляс – слепец, поет увечна голь».
420: Здесь пошлый тон эпохи злобной столь
Отчетлив^{65}... А потом твой зов веселый,
Мой пересмешник, долетел из холла.
Поспел я чаем удоволить жажду
И почестей вкусить непрочных: дважды
Я назван был, за Фростом, как всегда
(Один, но скользкий шаг)^{66}.
"Вот в чем беда:
Коль к ночи денег не получит он...
Не против вы? Я б рейсом на Экстон..."
 

 
Там – фильм о дальних странах: тьма ночная
430: Размыта мартом; фары, набегая,
Сияют, как глаза двойной звезды^{67},
Чернильно-смуглый тон морской воды, —
Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем,
За девять лун до рождества ее.
Седые волны^{68} уж не вспомнят нас, —
Ту долгую прогулку в первый раз,
Те вспышки, парусов тех белых рой
(Меж них два красных, а один с волной
Тягался цветом), старца с добрым нравом,
440: Кормившего несносную ораву
Горластых чаек, с ними – сизаря,
Бродившего вразвалку... Ты в дверях
Застыла. «Телефон?» О нет, ни звука.
И снова ты к программке тянешь руку.
Еще огни в тумане. Смысла нет
Тереть стекло: лишь отражают свет
Заборы да столбы на всем пути.
"А может, ей не стоило идти?
Ведь все-таки заглазное свиданье...
450: Попробуем премьеру «Покаянья»?"
Все так же безмятежно, мы с тобой
Смотрели дивный фильм. И лик пустой,
Знакомый всем, качаясь, плыл на нас.
Приотворенность уст и влажность глаз,
На щечке – мушка, галлицизм невнятный,
Все, точно в призме, расплывалось в пятна
Желаний плотских.
«Я сойду». – "Постойте,
Ведь это же Лоханхед!" – «Да-да, откройте».
В стекле качнулись призраки древес,
460: Автобус встал. Захлопнулся. Исчез.
Гроза над джунглями. «Ой, нет, не надо!»
В гостях Пат Пинк (треп против термояда).
Одиннадцать. «Ну, дальше ерунда», —
Сказала ты. И началась тогда
Игра в телерулетку. Меркли лица.
Ты слову не давала воплотиться,
Шутам рекламным затыкала рты.
Какой-то хлюст прицелился^{69}, но ты
Была ловчей. Веселый негр^{70} трубу
470: Воздел. Щелчок. Телетеней судьбу
Рубин в твоем кольце вершил, искрясь:
«Ну, выключай!..» Порвалась жизни связь,
Крупица света съежилась во мраке
И умерла.
Разбуженный собакой,
Папаша-Время^{71} встал из шалаша
Прибрежного, и кромкой камыша
Побрел, кряхтя. Он был уже не нужен.
Зевнула ты. Мы доедали ужин.
Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко.
480: «Не телефон?» – «Да нет». Я мыл тарелки,
Младые корни, старую скалу
Часы крошили, тикая в углу.
 

 
Двенадцать бьет. Что юным поздний час!
И вдруг, в стволах сосновых заблудясь,
Веселый свет плеснул на пятна снега,
И на ухабах наших встал с разбега
Патрульный «Форд»... Отснять бы дубль другой!..
 

 
Одни считали – срезать путь домой
Она пыталась, где, бывает, в стужу
490: От Экса^{72} к Ваю конькобежцы кружат,
Другие – что бедняжка заплуталась,
А третьи – что сама она сквиталась
С ненужной жизнью^{73}. Я все знал. И ты.
 

 
Шла оттепель, и падал с высоты
Свирепый ветр. Трещал в тумане лед.
Весна, озябнув, жалась у ворот
Под влажным светом звезд, в разбухшей глине.
К трескучей, жадно стонущей трясине
Из камышей, волнуемых темно,
500: Скользнула тень – и канула на дно.
 

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

 
Безлистый l'if^{74} – большое «может статься»
Твое, Рабле. Большой батат^{75}.
Иль вкратце:
IPH^{76} – Institute of Preparation for
The Hereafter[3]3
  Институт Подготовки к Потустороннему (англ.).


[Закрыть]. Я прозвал его
«Большое Если». Нужен был им лектор
Читать о смерти. Мак-Абер, их ректор,
Писал ко мне: «курс лекций про Червя».
Нью-Вай оставив, кроха, ты и я
Перебрались тогда в соседний штат, —
510: В Юшейд гористый. Я горам был рад.
Над нашим домом виснул снежный пик,
Столь пристально далек и дивно дик,
Что мы лишь заводили взгляд, не в силах
Его в себя вобрать. IPH слыл могилой
Младых умов; он был окрашен в тон
Фиалки и в бесплотность погружен.
Все ж не хватало в нем той дымки мглистой,
Что вожделенна столь для претериста.
Ведь мы же умираем каждый день:
520: Живую плоть, а не могилы тень
Забвенье точит; лучшие «вчера»
Сегодня – прах, пустая кожура.
Готов я стать былинкой, мотыльком,
Но никогда – забыть. Гори огнем
Любая вечность, если только в ней
Печаль и радость бренной жизни сей,
Страданье, страсть, та вспышка золотая,
Где самолет близ Геспера растаял,
Твой вздох из-за иссякших сигарет,
530: То, как ты смотришь на собаку, след
Улитки влажной по садовым плитам,
Флакон чернил добротных, рифма, ритм,
Резинка, что свивается, упав,
Поверженной восьмеркой, и стопа
Вот этих самых строчек, – не ждут
В надежной тверди неба.
Институт
Считал, напротив: стыдно мудрецам
Ждать многого от Рая. Что, как там
Никто не скажет «здрасте», ни встречать
540: Не выйдет вас, ни в тайны посвящать.
Что, как швырнут в бездонную юдоль,
И полетит душа, оставив боль
Несказанной, незавершенным дело,
Уже гниеньем тронутое тело —
Неприодетым, утренним, со сна,
Вдову – на ложе жалостном, она
Невнятным расплывается пятном
В сознании разъятом, нежилом!
 

 
IPH презирал богов (и "Г")^{77}, при этом
550: Мистический нес вздор^{78}, давал советы
(Очки с медовым тоном для ношенья
На склоне лет): как, ставши привиденьем,
Передвигаться, коль вы легче пуха,
Как просочиться сквозь собрата-духа,
А если попадется на пути
Сплошное тело – как его пройти;
Как отыскать в удушье и в тумане
Янтарный нежный шар, Страну Желаний^{79}.
Как в кутерьме пространств, галактик, сфер
560: Не одуреть. Еще был список мер
На случай неудачных инкарнаций:
Что делать, коль случится оказаться
Лягушкою на тракте оживленном,
Иль медвежонком под горящим кленом,
Или клопом, когда на Божий свет
Вдруг извлекут обжитый им Завет.
 

 
Суть времени – преемственность, а значит,
Безвременность корежит и иначит
Порядок чувств. Советы мы даем
570: Как быть вдовцу: он потерял двух жен;
Он их встречает – любящих, любимых,
Ревнующих друг к дружке. Обратима
По смерти жизнь. У прежнего пруда
Одна дитя качает, как тогда,
Со лба льняные пряди собирая,
Печальна и безмолвна; а другая^{80},
Такая же блондинка, но с оттенком
Заметным рыжины, поджав коленки,
Сидит на балюстраде, влажный взор
580: Уставя в синий и пустой простор.
Как быть? Обнять? Кого? Какой забавой
Дитя развлечь? Недетски величавый,
Он помнит ли ту ночь на автостраде
И тот удар, убивший мать с дитятей^{81}?
А новая любовь – лодыжки тон
Балетным черным платьем оттенен, —
Зачем на ней другой жены кольцо?
Зачем гневливо юное лицо?
 

 
Нам ведомо из снов, как нелегки
590: С усопшими беседы, как глухи
Они к стыду, к испугу, к тошноте
И к чувству, что они – не те, не те.
Так школьный друг, что в дальнем пал сраженье,
В дверях кивком нас встретит и в смешенье
Приветливости и могильной стужи
Укажет на подвал, где стынут лужи^{82}.
И как узнать, что вспыхнет в глубине
Души, когда нас подведут к стене
По манию долдона и злодея,
600: Политика, гориллы в портупее^{83}?
Мысль прянет в выси, где всегда витала,
К атоллам рифм, к державам интеграла,
Мы будем слушать пенье петуха^{84},
Разглядывать на плитах пленку мха,
Когда же наши царственные длани
Начнут вязать изменники, мы станем
Высмеивать невежество в их стаде
И плюнем им в глаза, хоть смеха ради.
 

 
А как изгою старому помочь,
610: В мотеле умирающему? Ночь
Кромсает вентилятор с гулким стоном,
По стенам пляшут отсветы неона,
Как будто бы минувшего рука
Швыряет самоцветы. Смерть близка^{85}.
Хрипит он и клянет на двух наречьях^{86}
Удушие, что легкие калечит.
 

 
Рывок, разрыв – мы к этому готовы.
Найдем le grand néant[4]4
  Великое ничто (фр.).


[Закрыть], иль может, новый
Виток вовне, пробивший клубня глаз^{87}.
 

 
620: Сказала ты, когда в последний раз
Мы шли по институту: "Если есть
На свете Ад, то он, должно быть, здесь".
 

 
Крематоры ворчали зло и глухо,
Когда вещал Могиллис, что для духа
Смертельна печь. Мы критики религий
Чурались. Наш Староувер Блю великий^{88}
Читал обзор о годности планет
Для жизни душ. Особый комитет
Решал судьбу зверей^{89}. Пищал китаец
630: О том, что для свершенья чайных таинств
Положено звать предков – и каких.
Фантомы По я раздирал в клочки
И разбирал то детское мерцанье —
Опала свет над недоступной гранью.
Был в слушателях пастор молодой
И коммунист седой. Любой устой
И партии, и церкви рушил IPH.
 

 
Поздней буддизм возрос там, отравив
Всю атмосферу. Медиум незваный
640: Явился, разлилась рекой нирвана,
Фра Карамазов неотступно блеял
Про «все дозволено». И страсть лелея
К возврату в матку, к родовым вертепам,
Фрейдистов школа разбрелась по склепам.
 

 
У тех безвкусных бредней я в долгу.
Я понял, чем я пренебречь могу,
Взирая в бездну. И утратив дочь,
Я знал – уж ничего не будет: в ночь
Не отстучит дощечками сухими
650: Забредший дух ее родное имя
И не поманит нас с тобой фантом
Из-за гикори в садике ночном.
 

 
«Что там за странный треск? И что за стук?» —
«Всего лишь ставень наверху, мой друг». —
 

 
"Раз ты не спишь, давай уж свет зажжем —
И в шахматы... Ах, ветер!" – «Что нам в том?» —
 

 
«Нет, все же не ставень. Слышишь? Вот оно». —
«То, верно, ветка стукнула в окно». —
 

 
«Что ухнуло там, с крыши повалясь?» —
660: «То дряхлая зима упала в грязь». —
 

 
«И что мне делать? Конь в ловушке мой!»
 

 
Кто скачет там в ночи под хладной мглой?^{90}
То горе автора. Свирепый, жуткий
Весенний ветер. То отец с малюткой.
Потом пошли часы и даже дни
Без памяти о ней. Так жизни нить
Скользит поспешно и узоры вяжет.
Среди сограждан, млеющих на пляже.
В Италии мы лето провели.
670: Вернулись восвояси и нашли,
Что горсть моих статей ("Неукрощенный
Морской конек"^{91}) "повергла всех ученых
В восторг" (купили триста экземпляров).
Опять пошла учеба, снова фары
По склонам гор поплыли в темноте
К благам образования, к мечте
Пустой. Переводила увлеченно
Ты на французский^{92} Марвелла и Донна.
Пронесся югом ураган «Лолита»^{93}
680: (То был год бурь), шпионил неприкрыто
Угрюмый росс^{94}. Тлел Марс. Шах обезумел.
Ланг^{95} сделал твой портрет. Потом я умер.
 

 
Клуб в Крашо заплатил мне за рассказ
О том, «В чем смысл поэзии для нас».
Вещал я скучно, но недолго. После,
Чтоб избежать «ответов на вопросы»,
Я приступил к дверям, но тут из зала
Восстал всегдашний старый приставала
Из тех, что, верно, не живут и дня
690: Без «диспутов», – и трубкой ткнул в меня.
 

 
Тут и случилось – транс, упадок сил
Иль прежний приступ^{96}. К счастью, в зале был
Какой-то врач. К ногам его я сник.
Казалось, сердце встало. Долгий миг
Прошел, пока оно (без прежней прыти)
К конечной цели^{97} поплелось.
Внемлите!
Я, право, сам не знаю, что сознанью
Продиктовало: я уже за гранью,
И все, что я любил, навеки стерто.
700: Молчала неподвижная аорта,
Биясь, зашло упругое светило,
Кроваво-черное ничто взмесило
Систему тел, спряженных в глуби тел,
Спряженных в глуби тем, там, в темноте
Спряженных тоже^{98}. Явственно до жути
Передо мной ударила из мути
Фонтана белоснежного струя.
 

 
То был поток (мгновенно понял я)
Не наших атомов, и смысл всей сцены
710: Не нашим был. Ведь разум неизменно
Распознает подлог: в осоке – птицу,
В кривом сучке – личинку пяденицы,
А в капюшоне кобры – очерк крыл
Ночницы. Все же то, что заместил,
Перцептуально, белый мой фонтан,
Мог распознать лишь обитатель стран,
Куда забрел я на короткий миг.
 

 
Но вот истаял он, иссякнул, сник.
Еще в бесчувстве, я вернулся снова
720: В земную жизнь. Рассказ мой бестолковый
Развеселил врача: "Вы что, любезный!
Нам, медикам, доподлинно известно,
Что ни видений, ни галлюцинаций
В коллапсе не бывает. Может статься,
Потом, но уж во время – никогда". —
«Но, доктор, я ведь умер!» —
«Ерунда».
Он улыбнулся: "То не смерти сень,
Тень, мистер Шейд, и даже – полутень!^{99}"
 

 
Но я не верил и в воображенье
730: Прокручивал все заново: ступени
Со сцены в зал, удушие, озноб
И странный жар, и снова этот сноб
Вставал, а я валился, но виной
Тому была не трубка, – миг такой
Настал, чтоб ровный оборвало ход
Хромое сердце, робот, обормот^{100}.
 

 
Виденье правдой веяло. Сквозила
В нем странной яви трепетная сила
И непреложность. Времени поток
740: Тех водных струй во мне стереть не мог.
Наружным блеском^{101} городов и споров
Наскучив, обращал я внутрь взоры,
Туда, где на закраине души
Сверкал фонтан. И в сладостной тиши
Я узнавал покой. Но вот возник
Однажды предо мной его двойник.
 

 
То был журнал: статья о миссис Z.^{102},
Чье сердце возвратил на этот свет
Хирург проворный крепкою рукой.
750: В рассказе о «Стране за Пеленой»
Сияли витражи, хрипел орган
(Был список гимнов из Псалтыри дан),
Мать что-то пела, ангелы порхали,
В конце ж упоминалось: в дальней дали
Был сад, как в легкой дымке, а за ним
(Цитирую) "едва-то различим,
Вдруг поднялся, белея и клубя,
Фонтан. А дальше я пришла в себя".
 

 
Вот безымянный остров. Шкипер Шмидт
760: На нем находит неизвестный вид
Животного. Чуть позже шкипер Смит
Привозит шкуру. Всякий заключит,
Тот остров – не фантом. Фонтан, итак,
Был верной метой на пути во мрак —
Прочней кости, вещественнее зуба,
Почти вульгарный в истинности грубой.
 

 
Статью писал Джим Коутс. Адрес^{103} дамы
Узнав у Джима, я пустился прямо
На запад. Триста миль. Достиг. Узрел
770: Волос пушистых синеватый мел,
Веснушки на руках. Восторги. Всхлип
Наигранный. И понял я, что влип.
 

 
"Ах, право, ну кому бы не польстила
С таким поэтом встреча?" Ах, как мило,
Что я приехал. Я все норовил
Задать вопрос. Пустая трата сил.
«Ах, нет, потом». Дневник и все такое
Еще в журнале. Я махнул рукою.
Давясь от скуки, ел ее пирог
780: И день жалел, потраченный не впрок.
"Неужто это вы! Я так люблю
Тот ваш стишок^{104} из «Синего ревю» —
Что про Мон Блон^{105}. Племянница моя
На Маттерхорн взбиралась. Впрочем, я
Не все там поняла. Ну, звук, стопа —
Конечно, а вот смысл... Я так тупа!"
 

 
Воистину. Я мог бы настоять,
Я мог ее заставить описать
Фонтан, что оба мы «за пеленой»
790: Увидели. Но (думал я с тоской)
То и беда, что «оба». В слово это
Она вопьется, в нем найдя примету
Небесного родства, святую связь,
И души наши, трепетно слиясь,
Как брат с сестрой, замрут на грани звездной
Инцеста... "Жаль, уже, однако, поздно...
Пора".
В редакцию заехал я.
В стенном шкапу нашлась ее статья,
Дневник же Коутс отыскать не мог.
800: "Все точно, сохранил я даже слог.
Есть опечатка^{106} – но из несерьезных:
«Вулкан», а не «фонтан». М-да, грандиозно!"
 

 
Жизнь вечная, построенная впрок
На опечатке!.. Что ж, принять урок
И не пытаться в бездну заглянуть?
И вдруг я понял: истинная суть
Здесь, в контрапункте, – не в пустом виденье,
Но в том наоборотном совпаденье,
Не в тексте, но в текстуре, – в ней нависла
810: Среди бессмыслиц – паутина смысла^{107}.
Да! Будет и того, что жизнь дарит
Язя и вяза связь, как некий вид
Соотнесенных странностей игры,
Узор, который тешит до поры
И нас – и тех, кто в ту игру играет.
 

 
Не важно, кто. К нам свет не достигает
Их тайного жилья, но всякий час,
В игре миров^{108}, снуют они меж нас:
Кто продвигает пешку неизменно
820: В единороги, в фавны из эбена?
А кто убил балканского царя?^{109}
Кто гасит жизнь, другую жжет зазря?
Кто в небе глыбу льда с крыла сорвал,
Что фермера зашибла наповал?
Кто трубку и ключи мои ворует?
Кто миг любой невидимо связует
С минувшим и грядущим? Кто блюдет,
Чтоб здесь, внизу, вещей вершился ход
И колокол нездешний в выси бил?
 

 
830: Я в дом влетел: "Я убежден, Сибил^{110}..." —
«Прихлопни дверь. Как съездил?» – "Хорошо.
И сверх того, я, кажется, нашел...
Да нет, я убежден, что мне забрезжил
Путь к некой..." – «Да?» – Путь к призрачной надежде".