Текст книги "Стихотворения (1926)"

Автор книги: Владимир Маяковский

ФАБРИКА БЮРОКРАТОВ

 
Его прислали
                      для проведенья режима.
Средних способностей.
                                      Средних лет.
В мыслях – планы.
                                В сердце – решимость.
В кармане – перо
                             и партбилет.
Ходит,
           распоряжается энергичным жестом.
Видно —
               занимается новая эра!
Сам совался в каждое место,
всех переглядел —
                               от зава до курьера.
Внимательный
                        к самым мельчайшим крохам,
вздувает
               сердечный пыл…
Но бьются
                 слова,
                           как об стену горохом,
об —
         канцелярские лбы.
А что канцелярии?
                              Внимает мошенница!
Горите
            хоть солнца ярче,—
она
      уложит
                  весь пыл в отношеньица,
в анкетку
               и в циркулярчик.
Бумажку
              встречать
                              с отвращением нужно.
А лишь
            увлечешься ею, —
то через день
                      голова заталмужена
в бумажную ахинею.
Перепишут всё
                         и, канителью исходящей нитясь,
на доклады
                   с папками идут:
– Подпишитесь тут!
                                  Да тут вот подмахнитесь!..
И вот тут, пожалуйста!..
                                      И тут!..
                                                  И тут!..—
Пыл
       в чернила уплыл
                                  без следа.
Пред
        в бумагу
                       всосался, как клещ…
Среда —
это
      паршивая вещь!!
Глядел,
             лицом
                        белее мела,
сквозь канцелярский мрак.
Катился пот,
                     перо скрипело,
рука свелась
                     и вновь корпела, —
но без конца
                    громадой белой
росла
          гора бумаг.
Что угодно
                  подписью подляпает,
и не разберясь:
                         куда,
                                 зачем,
                                            кого?
Собственную
                     тетушку
                                  назначит римской папою.
Сам себе
               подпишет
                               смертный приговор.
Совести
             партийной
                              слабенькие писки
заглушает
                 с днями
                              исходящий груз.
Раскусил чиновник
                               пафос переписки,
облизнулся,
                    въелся
                                и – вошел во вкус.
Где решимость?
                           планы?
                                       и молодчество?
Собирает канцелярию,
                                    загривок мыля ей.
– Разузнать
                     немедля
                                   имя-отчество!
Как
      такому
                 посылать конверт
                                      с одной фамилией??! —
И опять
            несется
                         мелким лайцем:
– Это так-то службу мы несем?!
Написали просто
                           «прилагается»
и забыли написать
                              «при сем»! —
В течение дня
страну наводня
потопом
             ненужной бумажности,
в машину
                живот
уложит —
                и вот
на дачу
            стремится в важности.
Пользы от него,
                          что молока от черта,
что от пшенной каши —
                                       золотой руды.
Лишь растут
                     подвалами
                                       отчеты,
вознося
             чернильные пуды.
Рой чиновников
                         с недели на́ день
аннулирует
                   октябрьский гром и лом,
и у многих
                 даже
                         проступают сзади
пуговицы
                дофевральские
                                         с орлом.
Поэт
        всегда
                   и добр и галантен,
делиться выводом рад.
Во-первых:
                  из каждого
                                   при известном таланте
может получиться
                              бюрократ.
Вывод второй
                       (из фельетонной водицы
вытекал не раз
                        и не сто):
коммунист не птица,
                                 и незачем обзаводиться
ему
      бумажным хвостом.
Третий:
             поднять бы его за загривок
от бумажек,
                   разостланных низом,
чтоб бумажки,
                       подписанные
                                            прямо и криво,
не заслоняли
                      ему
                             коммунизм.
 

ТОВАРИЩУ НЕТТЕ
_{ПАРОХОДУ И ЧЕЛОВЕКУ}

 
Я недаром вздрогнул.
                                   Не загробный вздор.
В порт,
           горящий,
                          как расплавленное лето,
разворачивался
                          и входил
                                         товарищ «Теодор
Нетте».
Это – он.
                Я узнаю́ его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
                                   Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
                                   канатов
                                               и крюков.
Подойди сюда!
                         Тебе не мелко?
От Батума,
                  чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте,—
                               в бытность человеком
ты пивал чаи
                     со мною в дип-купе?
Медлил ты.
                   Захрапывали сони.
Глаз
        кося
               в печати сургуча,
напролет
               болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
                           стихи уча.
Засыпал к утру.
                         Курок
                                  аж палец свел…
Суньтеся —
                   кому охота!
Думал ли,
                что через год всего
встречусь я
                   с тобою —
                                    с пароходом.
За кормой лунища.
                              Ну и здо́рово!
Залегла,
              просторы на́-двое порвав.
Будто навек
                   за собой
                                 из битвы коридоровой
тянешь след героя,
                               светел и кровав.
В коммунизм из книжки
                                      верят средне.
«Мало ли
                что можно
                                 в книжке намолоть!»
А такое —
                 оживит внезапно «бредни»
и покажет
                коммунизма
                                    естество и плоть.
Мы живем,
                 зажатые
                              железной клятвой.
За нее —
               на крест,
                             и пулею чешите:
это —
          чтобы в мире
                               без Россий,
                                                  без Латвий,
жить единым
                     человечьим общежитьем.
В наших жилах —
                             кровь, а не водица.
Мы идем
               сквозь револьверный лай,
чтобы,
           умирая,
                        воплотиться
в пароходы,
                   в строчки
                                   и в другие долгие дела.
 

_____

 
Мне бы жить и жить,
                                 сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
                              других желаний нету —
встретить я хочу
                           мой смертный час
так,
      как встретил смерть
                                       товарищ Нетте.
 

15 июля, Ялта

УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ

 
Куда бы
             ты
                 ни направил разбег,
и как ни ёрзай,
и где ногой ни ступи, —
есть Марксов проспект,
и улица Розы,
и Луначарского —
                             переулок или тупик.
Где я?
           В Ялте или в Туле?
Я в Москве
                  или в Казани?
Разберешься?
                        – Черта в стуле!
Не езда, а – наказанье.
Каждый дюйм
                       бытия земного
профамилиен
                       и разыменован.
В голове
              от имен
                           такая каша!
Как общий котел пехотного полка.
Даже пса дворняжку
                                вместо
                                            «Полкаша»
зовут:
          «Собака имени Полкан».
«Крем Коллонтай.
                             Молодит и холит».
«Гребенки Мейерхольд».
«Мочала
а-ля Качалов».
«Гигиенические подтяжки
имени Семашки».
После этого
                    гуди во все моторы,
наизобретай идей мешок,
все равно —
                   про Мейерхольда будут спрашивать:
                                           – «Который?
Это тот, который гребешок?»
Я
   к великим
                   не суюсь в почетнейшие лики.
Я солдат
               в шеренге миллиардной.
Но и я
           взываю к вам
                                 от всех великих:
– Милые,
                не обращайтесь с нами фамильярно! —
 

КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ

 
Я
   два месяца
                      шатался по природе,
чтоб смотреть цветы
                                  и звезд огнишки.
Таковых не видел.
                             Вся природа вроде
телефонной книжки.
Везде —
              у скал,
                         на массивном грузе
Кавказа
            и Крыма скалоликого,
на стенах уборных,
                               на небе,
                                            на пузе
лошади Петра Великого,
от пыли дорожной
                             до гор,
                                        где грозы
гремят,
            грома потрясав,—
везде
         отрывки стихов и прозы,
фамилии
               и адреса.
«Здесь были Соня и Ваня Хайлов.
Семейство ело и отдыхало».
«Коля и Зина
                     соединили души».
Стрела
           и сердце
                          в виде груши.
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Комсомолец Петр Парулайтис».
«Мусью Гога,
парикмахер из Таганрога».
На кипарисе,
                     стоящем века,
весь алфавит:
                       а б в г д е ж з к.
А у этого
              от лазанья
                               талант иссяк.
Превыше орлиных зон
просто и мило:
                        «Исак
                                  Лебензон».
Особенно
               людей
                          винить не будем.
Таким нельзя
                     без фамилий и дат!
Всю жизнь канцелярствовали,
                                                привыкли люди.
Они
       и на скалу
                        глядят, как на мандат.
Такому,
            глядящему
                              за чаем
                                           с балконца,
как солнце
                 садится в чаще,
ни восход,
                 ни закат,
                               а даже солнце —
входящее
                и исходящее.
Эх!
     Поставь меня
                           часок
                                    на место Рыкова,
я б
     к весне
                 декрет железный выковал:
«По фамилиям
                        на стволах и скалах
узнать
          подписавшихся малых.
Каждому
              в лапки
дать по тряпке.
За спину ведра —
и марш бодро!
Подписавшимся
                          и Колям
                                       и Зинам
собственные имена
                               стирать бензином.
А чтоб энергия
                        не пропадала даром,
кстати и Ай-Петри
                             почистить скипидаром.
А кто
        до того
                    к подписям привык,
что снова
               к скале полез,—
у этого
           навсегда
                          закрывается лик-
                                                     без».
Под декретом подпись
                                    и росчерк броский —
                           В л а д и м и р  М а я к о в с к и й.
 

Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка.

БЕСПРИЗОРЩИНА

 
Эта тема
               еще не изо́ранная.
Смотрите
                котлам асфальтовым в зев!
Еще
       копошится
                        грязь беспризорная —
хулиганья бесконечный резерв.
Сгинули мать
                      и отец
                                 и брат его
в дни,
          что волжский голод прорвал.
Бросили их
                   волгари с-под Саратова,
бросила их
                  с-под Уфы татарва.
Детей возить
                     стараемся в мягком.
Усадим их
                 на плюшевом пуфе.
А этим, усевшимся,
                                пользуясь мраком,
грудные клетки
                         ломает буфер.
Мы смотрим
                    своих детишек
                                            в оба:
ласкаем,
              моем,
                        чистим,
                                     стрижем.
А сбоку
            растут болезни и злоба,
и лезвие финки
                         от крови рыжо́.
Школа —
               кино америколицее;
дав
      контролерше
                           промежду глаз,
учится
           убегать от милиции,
как от полиции
                        скачет Дугла́с.
Таких
         потом
                   не удержишь Мууром —
стоит,
          как в море риф.
Сегодня
             расти
                       деловито и хмуро
столбцы
              помогающих цифр!
Привыкшие
                   к щебету ангела-ротика,
слов
       беспризорных
                              продумайте жуть:
«Отдайте сумку, гражданка-тетенька,
а то укушу,
                  а то заражу».
Меж дум
              приходящих,
                                  страну наводня,
на лоб страны,
                       невзгодами взморщенный,
в порядок года,
                        месяца,
                                     дня
поставьте лозунг:
          –  Б о р ь б а  с  б е с п р и з о р щ и н о й.
 

«МЮД»

 
Додвадцатилетний люд,
выше знамена вздень:
сегодня
             праздник МЮД,
мира
        юношей
                     день.
Нам
       дорога
                  указана Лениным,
все другие —
                      кривы́ и грязны́.
Будем
          только годами зе́лены,
а делами и жизнью
                               красны́.
Не сломят
                 сердца и умы
тюремщики
                   в стенах плоских.
Мы знаем
                застенки румын
и пули
           жандармов польских.
Смотрите,
                какая Москва,
французы,
                 немцы,
                            голландцы.
И нас чтоб
                 пускали к вам,—
но чтоб не просить
                              и не кланяться.
Жалуются —
                     Октябрь отгудел.
Нэповский день —
                              тих.
А нам
          еще много дел —
и маленьких,
                     и средних,
                                      и больших.
А с кем
            такое сталось,
что в семнадцать
                            сидит пригорюнивши,
у такого —
                 собачья старость.
Он не будет
                    и не был юношей.
Старый мир
                   из жизни вырос,
развевайте мертвое в дым!
Коммунизм —
                       это молодость мира,
и его
        возводить
                         молодым.
Плохо,
           если
                   одна рука!
С заводскими парнями
                                     в паре
выступай
               сегодня
                            и сын батрака,
деревенский
                    вихрастый парень!
Додвадцатилетний люд,
красные знамена вздень!
Раструбим
                 по земле
                               МЮД,
малышей
               и юношей день.
 

ДВЕ МОСКВЫ

 
Когда автобус,
                        пыль развеяв,
прет
       меж часовен восковых,
я вижу ясно:
                    две их,
их две в Москве —
                              Москвы.
 

1

 
Одна —
             это храп ломовий и скрип.
Китайской стены покосившийся гриб.
Вот так совсем
                        и в седые века
здесь
         ширился мат ломовика.
Вокруг ломовых бубнят наобум,
что это
            бумагу везут в Главбум.
А я убежден,
                     что, удар изловча,
добро везут,
                    разбив половчан.
Из подмосковных степей и лон
везут половчанок, взятых в полон.
А там,
          где слово «Моссельпром»
под молотом
                    и под серпом,
стоит
         и окна глазом ест
вотяк,
         приехавший на съезд,
не слышавший,
                         как печенег,
о монпансье и ветчине.
А вбок
           гармошка с пляскою,
пивные двери лязгают.
Хулиганьё
                 по кабакам,
как встарь,
                 друг другу мнут бока.
А ночью тишь,
                       и в тишине
нет ни гудка,
                    ни шины нет…
Храпит Москва деревнею,
и в небе
             цвета крем
глухой старухой древнею
суровый
             старый Кремль.
 

2

 
Не надо быть пророком-провидцем,
всевидящим оком святейшей троицы,
чтоб видеть,
                    как новое в людях роится,
вторая Москва
                       вскипает и строится.
Великая стройка
                          уже начата.
И в небо
              лесами идут
там
      почтамт,
здесь
         Ленинский институт.
Дыры
         метровые
                        по́том поли́ты,
чтоб ветра быстрей
                                под землей полетел,
из-под покоев митрополитов
сюда чтоб
                вылез
                         метрополитен.
Восторженно видеть
                                рядом и вместе
пыхтенье машин
                           и пыли пласты.
Как плотники
                     с небоскреба «Известий»
плюются
              вниз
                     на Страстной монастырь.
А там,
          вместо храпа коней от обузы
гремят грузовозы,
                            пыхтят автобу́сы.
И кажется:
                 центр-ядро прорвало
Садовых кольцо
                          и Коровьих вало́в.
Отсюда
            слышится и мне
шипенье приводных ремней.
Как стих,
              крепящий бо́лтом
разболтанную прозу,
завод «Серпа и Молота»,
завод «Зари»
                     и «Розы».
Растет представленье
                                   о новом городе,
который
             деревню погонит на корде.
Качнется,
               встанет,
                            подтянется сонница,
придется и ей
                      трактореть и фордзониться.
Краснеет на шпиле флага тряпица,
бессонен Кремль,
                            и стены его
зовут работать
                        и торопиться,
бросая
           со Спасской
                               гимн боевой.
 

РАЗГОВОР НА ОДЕССКОМ РЕЙДЕ ДЕСАНТНЫХ СУДОВ: «СОВЕТСКИЙ ДАГЕСТАН» И «КРАСНАЯ АБХАЗИЯ»

 
Перья-облака,
                       закат расканарейте!
Опускайся,
                  южной ночи гнет!
Пара
        пароходов
                         говорит на рейде:
то один моргнет,
                           а то
                                 другой моргнет.
Что сигналят?
                       Напрягаю я
                                         морщины лба.
Красный раз…
                       угаснет,
                                    и зеленый…
Может быть,
                    любовная мольба.
Может быть,
                    ревнует разозленный.
Может, просит:
                        – «Красная Абхазия»!
Говорит
             «Советский Дагестан».
Я устал,
             один по морю лазая,
подойди сюда
                       и рядом стань.—
Но в ответ
                 коварная
                               она:
– Как-нибудь
                      один
                              живи и грейся.
Я
   теперь
              по мачты влюблена
в серый «Коминтерн»,
                                  трехтрубный крейсер. —
– Все вы,
                 бабы,
                          трясогузки и канальи…
Что ей крейсер,
                         дылда и пачкун? —
Поскулил
               и снова засигналил:
– Кто-нибудь,
                       пришлите табачку!..
Скучно здесь,
                      нехорошо
                                      и мокро.
Здесь
         от скуки
                      отсыреет и броня…—
Дремлет мир,
                      на Черноморский округ
синь-слезищу
                       морем оброня.
 

ХУЛИГАН

 
Республика наша в опасности.
                                                 В дверь
лезет
         немыслимый зверь.
Морда матовым рыком гулка́,
лапы —
             в кулаках.
Безмозглый,
                    и две ноги для ляганий,
вот – портрет хулиганий.
Матроска в полоску,
                                словно леса́.
Из этих лесов
                       глядят телеса.
Чтоб замаскировать рыло мандрилье,
шерсть
            аккуратно
                           сбрил на рыле.
Хлопья пудры
                       («Лебяжьего пуха»!),
бабочка-галстук
                          от уха до уха.
Души не имеется.
                             (Выдумка бар!)
В груди —
                 пивной
                            и водочный пар.
Обутые лодочкой
качает ноги водочкой.
Что ни шаг —
                       враг.
– Вдрызг фонарь,
                              враги – фонари.
Мне темно,
                  так никто не гори.
Враг – дверь,
                       враг – дом,
враг —
            всяк,
                    живущий трудом.
Враг – читальня.
                            Враг – клуб.
Глупейте все,
                      если я глуп! —
Ремень в ручище,
                            и на нем
повисла гиря кистенем.
Взмахнет,
                и гиря вертится,—
а ну —
           попробуй встретиться!
По переулочкам – луна.
Идет одна.
                 Она юна.
– Хорошенькая!
                           (За́ косу.)
Обкрутимся без загсу! —
Никто не услышит,
                              напрасно орет
вонючей ладонью зажатый рот.
– Не нас контрапупят —
                                        не наше дело!
Бежим ребята,
                       чтоб нам не влетело! —
Луна
        в испуге
                      за тучу пятится
от рваной груды
                          мяса и платьица.
А в ближней пивной
                                веселье неистовое.
Парень
           пиво глушит
                               и посвистывает.
Поймали парня.
                         Парня – в суд.
У защиты
                словесный зуд:
– Конечно,
                  от парня
                                уйма вреда,
но кто виноват?
                         – Среда.
В нем
         силу сдерживать
                                     нет моготы.
Он – русский.
                       Он —
                                 богатырь!
– Добрыня Никитич!
                                  Будьте добры,
не трогайте этих Добрынь! —
Бантиком
               губки
                        сложил подсудимый.
Прислушивается
                           к речи зудимой.
Сидит
          смирней и краше,
чем сахарный барашек.
И припаяет судья
                            (сердобольно)
«4 месяца».
Довольно!
Разве
         зверю,
                    который взбесится,
дают
        на поправку
                           4 месяца?
Деревню – на сход!
                                Собери
                                            и при ней
словами прожги парней!
Гуди,
         и чтоб каждый завод гудел
об этой
            последней беде.
А кто
        словам не умилится,
тому
        агитатор —
                          шашка милиции.
Решимость
                  и дисциплина,
                                         пружинь
тело рабочих дружин!
Чтоб, если
                  возьмешь за воротник,
хулиган раскис и сник.
Когда
         у больного
                          рука гниет —
не надо жалеть ее.
Пора
        топором закона
                                 отсечь
гнилые
            дела и речь!