Текст книги "Пощечина общественному вкусу"

Автор книги: Владимир Маяковский

Тишина Эллады

Нас, юношей юга, не влечет к тебе, Эллада, торопливой весной в убегающем взгляде зеленых равнин и вдохновенного ветра недалекого моря…

Не призывает нас твой голос летом, не знающим кем быть, – бесплодной женой или матерью непокорных хлебов и трав…

Но если в конце августа выйду в усталое поле слушать треск высыхающей отерни и целовать ясные ланиты неба, я, из притвора осени, слышу пораженный дальний голос твоей тишины, О страна богов!

Мы твои на рубеже гиперборейских стран и черных волн неугомонного моря…

Перекликаются ли в осеннем воздухе покинутые менады на лесистом кифероне, доносится ли голос пережившего свою смерть Лиея от скалистых вершин Гимета?..

Мы твои, – страна покинутых храмов и жертвенников, под сенью распятой красоты…

Мы твои когда звезды дрожат в водах Кастальского источника и наши пугливые музы прилетают робко пить его поющую воду.

Мы твои – в жестокой согбенности наших городов…

И не есть ли над ними твой зодиакальный свет нам вино вечно прекрасной смерти.

Солнечный дом

Я хорошо помню то время. Многие черты прошлого и теперь невидимо лежат и на увядающей степной зелени и на стенах серых земляных построек хутора, а по вечерам, иногда, по белой извести штукатурки моей комнаты ложатся знакомые тени…

И тогда с непонятным Вам волнением я тушу свою зеленую намну. Так дети, читая письма предков, в ужасе рвут их: – былое приводит застывшую статую.

Мы жили тогда в белом доме. Круглый, с тонкими колоннами и куполообразной крышей, он стоял на пологом холме – стройный и высокий.

Возвращаясь из далеких путешествий по голубым, травянистым лугам, мы еще издалека высматривали его купол, четко белеющий на фоне соседних холмов рыжих и бурых от вызревших хлебов, как шкура лисицы. Подходя ближе мы уже различали за частыми колоннами насквозь светящиеся окна и темные цепи буксуса на его песчаном окружии. Еще ближе… и к нам доносится вялый запах чайных роз балкона верхнего этажа дома, внизу же камелии точат капли крови.

Приют солнечных лучей и милых ларов и пенатов.

Нас было много и дев и юношей. Но лишь я один был жилец этого мира. Палец у губ при встрече охранял тишину дома.

И на верху и внизу комнаты рассекали круг дома секторами. Двери из комнаты в комнату. Верхние комнаты без мебели и солнечные пятна тепло ложились на покоробившийся паркет и голубой выцветший атлас стен. Внизу синие обои охраняли покой и тайну. Книги и музыкальные инструменты разместились, как сухие насекомые на полках.

Однажды, к вечеру, как обломки скал мы лежали на западном скате холма. Солнце, близясь к горизонту, покрывало красным туманом далекие леса запада. На севере глухо шумел поток и ветер качал темные ели. Юг – желтый блестел рукавами устьев и дрожал яркой зеленью островов и камышей.

Было очень тихо. Неслышный ветер доносил изредка ровное и нужное мурлыканье, уже сонных, ларов. Еще минута… другая и дымный диск солнца огромный потонул в густой смоле заката.

Небо облегченно пожелтело и мы, уверовавшие в запад, ждали дуновенья вечернего ветра. Стало еще тише и даже, наш пресыщенный слух внял ровное дыханье девушки на огороде под холмом.

Где-то далеко, как лопнувшая струна прозвучал голос быть может, нам это послышалось, но опять жалоба и испуг где то далеко не в нашем мире… и, вдруг, прорвав пелену заката дальнего горизонта, взлетала тень… облако… птица? – да, конечно, птица! С тревожным и протяжным криком она пронеслась на необычайной высоте, над нашим домом, оглядываясь на пробитый запад. Еще мгновение – и она утонула в мгле востока. И снова птица, другая, третья – стройные вереницы, треугольники, потом, сбившиеся смятенные стада. Как спугнутые с ночлега в устьях Дуная, Нила, летели белые стаи фламинго, пеликанов, аистов, лебедей, дико крича – и падали торопливо в тьму востока.

И опять все замерло… притаилось, лишь темная рана запада медленно покрывалась остывшими тучами.

А там за скатом небес шорох, легкий треск, свист, скрежет, царапанье и далеко, далеко ползет медленно упорный враг, закрывая ноль неба. Тогда мы в необычайном ужасе, тихонько на цыпочках в угрожающей тьме крадемся в сонливый дом. Заметаны следы, медленно и внимательно запираем окна, двери, затворяем ставни, опускаем занавеси и, зажегши лампы с зеленым абажуром, садимся в остром углу комнаты спиной к окнам – соберитесь вокруг меня и спите.

Ровно наступает безмолвие и гаснуть последние шорохи. В тихих теплых комнатах сухой запах старой мебели и стен. И только с чуть слышным шелестом горят домашние лампы.

На двор сперва тише чем у нас потом сквозь тишину стекла окон и ставни слышится волнообразный шум бесчисленных голосов. Скребут стены и крыша трещит под тяжкими шагами. Лампы ровно горят. Обернувшись к окну вижу – между подоконником и рамой протискалась кольчатая лапа с когтем и забегала по стене Со странным любопытством подхожу и, открыв ставни смотрю – сперва цветные круги, потом огромный зрачок в целую шибку темной воронкой тянет. С усилием вырвавшись из магнитного поля, захлопываю ставню и иду в глубь комнаты. И опять тишина в доме. Ровно шуршит светильня лампы и зачарованные смотрим мы на пылкий огонь. Острия языков ровно оббегают круг светильни. Лепестки охраняют аромат света. Но нас слишком много, сонные, мы боимся спать и свет сохнет и трещит сухая светильня.

Лепестки опадают и тени сгущаются, – лепестки опадают и когда последний уже красный забегал по кругу, хлопая под темным ветром, снаружи с новой силой завыли и застонали и зазвенели хрупкие стекла окна. В паническом ужасе, толкая друг друга и давя мягких и сонных ларов бежим в соседнюю комнату. Едва закрыв двери, слышим как в покинутой комнате с треском выламывают двери и окна.

А мы снова у лампы изнеможенные и оцепенелые смотрим на верный огонь. Но нас слишком много и опять истощенное пламя медленно тускнет и трещит сухая светильня. Белый сигнал потухания снова кружится перед нашими пристальными взорами и снова мы, покинув измученных и обессилевших, безжалостно захлопывая дверь, устремляемся в соседнюю комнату к круглому столу с зеленой лампой. А там выдавив двери и окна шуршат и повизгивая делят добычу. И снова вянет огонь и снова нас меньше перед взорами быстрых языков. Еще потуxaние, бегство, истощенный огонь, гибель спутников и опять, опять…

Наконец последняя лампа, лампа моей комнаты, комнаты светоносца. Ровно шипит светильня и геральдический дракон герба кидает косую язвительную тень. Я остался один и только верный лар жмется к онемевшим коленам. Усталый и бездумный приник взором к домовитому огню, внимая его заботливый голос и вздрагивая при жестоком взвизгивании снаружи.

Огонь шепчет древние заклятия и дремучие речи, усыпляя волнение. Тонкие сырые нити незримо растут из пламени и своей паутиной заплетают мою неподвижную фигуру и верного лара. Изнемогая и потрескивая плетет умирающий паук серый кокон тихого света. Трясет сладкими лапками легкую колыбель, застывая под дикою тьмою.

Серым дождливым утром я нашел его обожженным у догоравшей свечи на ночном столике.

Давид Бурлюк

Садовник

 
Изотлевший позвоночник
Рот сухой и глаз прямой,
Продавец лучей – цветочник
Вечно праведный весной.
 
 
Каждый луч – и взял монету,
Острый блеск и черный креп
Вечно щурил глаз ко свету
Все же был и сух и слеп!
 

«Со стоном проносились мимо…»

 
Со стоном проносились мимо,
По мостовой был лязг копыт.
Какой-то радостью хранимой,
Руководитель следопыт —
 
 
Смотрел, следил по тротуарам
Под кистью изможденных звезд
Прилежный, приставая к парам
И озирался окрест…
 
 
Что он искал опасным оком?
Что привлекло его часы —
К людским запутанным потокам,
Где следопыты только псы,
 
 
Где столько скомканных понятий
Примет разнообразных стоп
И где смущеннее невнятней
Стезя ближайших из особ.
 

«Рыдаешь над сломанной вазой…»

 
Рыдаешь над сломанной вазой,
Далекие туч жемчуга
Ты бросила меткою фразой
За их голубые рога.
 
 
Дрожат округленные груди,
Недвижим рождающий взгляд
Как яд погребенный в сосуде
Отброшенный весок наряд.
 
 
Иди же я здесь поникаю
На крылья усталости странной;
Мгновеньем свой круг замыкаю
Отпавший забавы обманной.
 

«Убийство красное…»

 
Убийство красное
Приблизило кинжал,
О время гласное
Носитель узких жал
 
 
На белой радости
Дрожит точась рубин
Убийца младости
Ведун ночных глубин
 
 
Там у источника
Вскричал кующий шаг,
Лик полуночника
Несущий красный флаг.
 

«Зазывая взглядом гнойным…»

 
Зазывая взглядом гнойным
Пеной желтых сиплых губ
Станом гнутым и нестройным
Сжав в руках дырявый куб
 
 
Ты не знаешь скромных будней
Брачных сладостных цепей
Беспощадней непробудней
Средь медлительных зыбей.
 

Василий Кандинский

Четыре маленьких рассказа из его книги «Klange»

(изд. R. Piper A. Co, Munchen)

Клетка

Оно было разорвано. Я взял оба конца в обе руки и плотно их друг к другу держал. Вокруг росло что-то. Вплотную вокруг меня Но видно не было ничего.

Я думал, что ничего и не было. А вперед двинуться не мог. Я был как муха в опрокинутом стакане.

Т.-е. ничего видимого, а не прорвешься. Было даже пусто. Прямо передо мной стояло дерево, вернее сказать деревцо. Листья как ярь-медянка зеленые. Плотные как железо и как железо твердые. Маленькие кроваво светящиеся яблочки висели на ветках.

Вот все что было.

Видеть

Синее, Синее поднималось, поднималось и падало.

Острое, Тонкое свистело, вонзалось, но не протыкало.

По всем концам грохнуло. Толстокоричневое повисло будто на все времена.

 
Будто. Будто.
 

Шире расширь свои руки.

 
Шире. Шире.
 

А лицо свое покрой красным платком.

И может быть, еще ничего не сдвинулось: только ты сдвинулся.

За белым скачком белый скачок.

А за этим белым скачком еще белый скачок.

И в этом белом скачке белый скачок. В каждом белом скачке белый скачок.

Вот то то и не хорошо, что ты не видишь Мутное: в Мутном то оно и сидит.

Отсюда-то все и начинается . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Треснуло . . . . . . . . . . . .

Фагот

Совсем большие дома рушились внезапно. Маленькие дома оставались невредимы.

Толстое, твердое, яйцеобразное оранжевое облако повисло над городом вокруг. Казалось, оно повисло на остром конце длинного креста высокой худой колокольни и светило фиолетовым светом.

Сухое, голое дерево поднимало к голубому небу свои дрожащие трясущиеся длинные ветви. Оно было черно, как дыра в белой бумаге. Четыре маленьких листа дрожали временами. А было безветренно-тихо.

А когда приходила буря и сметала какой-нибудь толстостенный дом, тонкие ветви не дрожали. Маленькие листья делались жесткими, будто из железа вылиты.

Прямой линией пролетала в воздухе стая ворон над городом.

И опять внезапно все стало тихо.

Оранжевое облако исчезло. Режуще-синим стало небо. Город сине-желтым до слез.

И в этом покое звучал только один звук: удары копыт. Тут все знали, что по совершенно пустым улицам блуждает совершенно одна белая лошадь. Этот звук звучал долго, очень долго. А потому и нельзя было никогда точно сказать, когда он прекращался. Как сказать, когда наступает покой?

От тяжких, длинно растянутых, нисколько не выразительных, безучастных, долго, долго в глубинах, в пустоте шевелящихся звуков фагота все постепенно делалось зеленым. Сначала глубоко и слегка грязноватого оттенка. Потом все светлее, холоднее, ядовитее, еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее.

Дома росли кверху и делались уже. Все склонялись к одной точке направо, где, быть может, было утро.

Как бы стремление к утру намечалось.

И еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее делались небо, дома, мостовая и люди, шедшие по ней.

Они шли непрестанно, непрерывно, медленно, перед собой глядя неизменно. И всегда одни.

А тому соответственно увеличивалось голое дерево большой роскошной кроной. Высоко сидела эта крона и форма ея была плотной, колбасообразной, кверху выгнутой.

И только эта крона одна была так ярко-желта, что не выдержать бы этого ни одному сердцу.

Хорошо, что никто из там внизу идущих не увидел этой кроны.

Только фагот стремился обозначить этот цвет. Он поднимался все выше и ярким и носовым стал его напряженный звук.

Как хорошо, что фагот не мог достичь этого тона.

Почему?

«Никто оттуда не выходил.»

«Никто?»

«Никто.»

«Ни один?»

«Нет.»

«Да. А как я проходил мимо, один всё-таки там стоял.»

«Перед дверью?»

«Перед дверью. Стоит и руки расставил.»

«Да! Это потому, что он не хочет никого впустить.»

«Никто туда не входил?»

«Никто.»

«Тот, который руки расставил, тот там был?»

«Внутри?»

«Да, внутри.»

«Не знаю. Он руки расставил только затем, чтоб никто туда не вошел.»

«Его туда поставили, чтоб никто туда внутрь не вошел? Того, который расставил руки?»

«Нет. Он пришел сам, стал и руки расставил.»

«И никто, никто, никто оттуда не выходил?»

«Никто, никто.»

Алексей Крученых

«Старые щипцы заката…»

 
старые щипцы заката
  заплаты
 
 
рябые очи
смотрят
смотрят
на восток
 
 
нож хвастлив
взоры кинул
и на стол
как на пол
офицера опрокинул
умер он
 
 
№ восемь удивленный
камень сонный
начал гла́зами вертеть
и размахивать руками
и как плеть
извилась перед нами
салфетка
 
 
синяя конфетка
напудреная кокетка
на стол упала метко
задравши ногу
покраснела немного
вот представление
дайте дорогу
 
 
офицер сидит в поле
с рыжею полей
и надменный самовар
выпускает пар
и свистает
рыбки хдещут
у офицера
глаза маслинки
хищные манеры,
губки малинки
глазки серы
у рыжеи поли
брошка веером
хорошо было в поле
 
 
потом все изменилось
как ответа добился
он стал большой
и тоже рыжий
на металл оперся
к нему стал ближе
от поли отперся
не хотел уже рыжей
и то ничего что она гнулась
все ниже ниже
и мамаша его все узнала
полю рыжую еще обругала
похвалила лаская нахала
так все точно знала
рыжая поля рыдала.
 
 
примечание сочинителя —
  влечет мир
      с конца
в художественной внешности он
выражается и так: вместо 1–2–3
события располагаются 3–2–1 или
3-1–2  так и есть в моем
   стихотворении
 

Владимир Маяковский

Ночь

 
Багровый и белый отброшен и скомкан,
В зеленый бросали горстями дукаты,
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно
Увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
Огни обручали браслетами ноги.
Толпа пестрошерстая быстрая кошка
Плыла, изгибаясь, дверями влекома
Каждый хотел протащить хоть немножко
Громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы
В глаза им улыбку протиснул, пугая
Ударами в жесть, хохотали арапы,
Над лбом расцветивши крыло попугая.
 

Утро

 
Угрюмый дождь скосил глаза.
    А за
    Решеткой
    Четкой
Железной мысли проводов
    Перина.
    И на
Нее, легко встающих звезд оперлись
    Ноги
    Но ги —
бель фонарей,
    Царей
    В короне газа,
    Для глаза
Сделала больней враждующий
букет бульварных проституток.
    И жуток
    Шуток
Клюющий смех из желтых
ядовитых роз
    Возрос
    Зигзагом.
    За гам
    И жуть
    Взглянуть
Отрадно глазу:
    Раба
    Крестов
Страдающе-спокойно-безразличных,
    Гроба
    Домов
    Публичных,
Восток бросал в одну пылающую вазу.
 

Статьи

Давид Бурлюк

[текст отсутствует]

[текст отсутствует]

Велимир Хлебников

Спешу высказаться, М(илостивый) Г(осударь), по весьма замечательному, Вами затронутому вопросу.

«Летатель» удобно для общего обозначения, но для суждения о данном полете лучше брать «полетчик» (переплетчик), а также другие имеющие свой каждое отдельный оттенок, напр., «неудачный летун» (бегун), знаменитый летатай (ходатай, оратай), и «летчий» (кравчий, гончий). Наконец, еще возможно «лтец», «лтица», по образцу: чтец (читатель).

«Летское дело» – воздухоплавание.

В смысле удобного для полета прибора можно пользоваться «леткий» (меткий), напр., «знаменитая по своей леткости снасть Блерио».

Для женщин удобно сказать «летавица» (красавица, плясавица).

От «леткий» (сравнительная степень): летче, «летчайший в мире неболет». Первак воздухолтения (чтецы) – летчайшина или летивейший из русских, летивейшина г. Петербурга. Читать – чтение, летать – лтение.

Сидящие в воздухолете люди (пассажиры) заслуживают имени «летоки»: «Летоков было 7» (ходоки, игроки). Полетная снасть, взлетная снасть – совокупность нужных вещей при взлете или полете.

Самые игры летания следует обозначать «лета»(бега).

Явление лёта, а также общая постановка дела может быть обозначена «летеж», например: Успехи русского летежа в 1909 г., Летеж длился недолго.

Общ(ую) сложность воздухолтения можно обозначить «летава» (держава). Русская военная и торгово-промышленная летава над севером мира.

Слово «летава» может употребляться в смысле «эскадра». Летава Японии. Две летавы встретились готовые к бою.

Народы, искусные в воздухоплавании и способные в нем, можно обозначить – «летутные народы». Летавское/-ное общество.

«Опасности летобы» (учеба, злоба) – как явления людской жизни. Летоба – воздухоплавание как проявление деятельности жизни.

«Летели», всякий снаряд летательный (свирели, качели). «Блерио перелетел на своих летелях Ламанш.»

«Необходимое для него летло» – в смысле снасти (весло). Летины (именины) – день полета. Мы были на летинах; первины летин.

«Летало» – авиатор. Известный за границей летало Гюйо.

Летачество. «Летская дружина». «Летья година».

Летьба – место и действие полета – воздухоплавательный парк.

Летьбище – аэродром. Летьбищенская площадь.

Летище, летовище – снасть и воздухоплавательный прибор, вообще место, связанное с полетом.

Леталище – леталище – костюм летока.

Летня – корзина для летоков.

Лётка, однолётка – дрожки, двуколка – машина воздухоплава(теля).

Лётка Блерио, пятилётка.

«Двукрылка».

«Небесные казаки» – воздушное казачье войско.

Летежная выставка.

Летистый снаряд.

Летизна – способность лететь.

Летоука – учение о полетах: леторадость. Летожалость.

Летоужас. Летий бог – Стрибог – Бог воздухоплавания.

Летучий полк – воздушная дружина.

Летомая высота – высота возможного подьема.

«Летлый завод», летлый снаряд.

Летлая река – воздушные течения, пути полета.

Лето, летеса – дела воздухоплавания.

«Русские летеса». Летесная будущность.

Корни – парить, реять – годны для снастей тяжелее воздуха.

Воздухо-паритель. Пареж длился недолго.

Паривый. Начальник Парины в воздухе над летьбищем.

Леточ (светоч) – воздухоплавательный прибор.

«Тат. взлетел на своем леточе.»

Парило – снаряд для парения в воздухе (планер).

Парьба. Паручесть. Парины.

Взмыв (взмывать) – время устремления кверху.

Скор – время наибольшего развития скорости в полете.

Реялка – снаряд для реяния.

Рейбище – место движения в небе.

Реюн, рейоч – приборы для реяния. Реязь.

Небореязь.

Неборень – путь в небе.

Мах – расстояние, пробегаемое прибором в один толчок крылий.

Крыломах – летящий с помощью удар(ов) кр(ыльев).

Испания 711

Россия 1237

Вавилон 587

Иерусалим 70

Самария 6 по Р. Хр.

Индия 317

Израиль 723

Рим 476

Гунны 142

Египет 1517

Вандалы 534

Египет 672

Карфаген 146

Авары 796

Византия 1453

Сербия 1389

Англия 1066

Корея 660

Индия 1858

Индия 1526

Иудея 134

Некто 1917

Приложение

Пощечина общественному вкусу (листовка)

В 1908 году вышел «Садок Судей». – В нем гений – великий поэт современности – Велимир Хлебников впервые выступил в печати. Петербургские метры считали Хлебникова «сумасшедшим». Они не напечатали, конечно, ни одной вещи того, кто нес собой Возрождение Русской Литературы. Позор и стыд на их головы!..

Время шло… В. Хлебников, А. Крученых, В. Маяковский, Б. Лившиц, В. Кандинский, Николай Бурлюк и Давид Бурлюк в 1913 году выпустили книгу «Пощечина Общественному Вкусу».

Хлебников теперь был не один. Вокруг него сгруппировалась плеяда писателей, кои, если и шли различными путями, были объединены одним лозунгом: «Долой слово-средство, да здравствует Самовитое, самоценное Слово!» Русские критики, эти торгаши, эти слюнявые недоноски, дующие в свои ежедневные волынки, толстокожие и не понимающие красоты, разразились морем негодования и ярости. Не удивительно! Им ли, воспитанным со школьной скамьи на образцах Описательной поэзии, понять Великие откровения Современности.

Все эти бесчисленные сюсюкающие Измайловы, Homunclus’ы, питающиеся объедками, падающими со столов реализма – разгула Андреевых, Блоков, Сологубов, Волошиных и им подобных, – утверждают (какое грязное обвинение), что мы «декаденты» – последние из них – и что мы не сказали ничего нового – ни в размере, ни в рифме, ни в отношении к слову.

Разве были оправданы в русской литературе наши приказания чтить Права поэтов:

на увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами!

на непреодолимую ненависть к существовавшему языку!

с ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами венок грошовой славы!

стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования!