Текст книги "Ржаное слово"

Автор книги: Владимир Маяковский

 
А может быть,
больше
у времени хамелеона
и красок никаких не осталось.
Дернется еще
и ляжет,
бездыхан и угловат.
 
 
Может быть,
дымами и боями охмеленная,
никогда не подымется земли голова.
Может быть…
Нет,
не может быть!
Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут,
когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала.
Над вздыбленными волосами руки заломит,
выстонет:
«Господи,
что я сделала!»
Нет,
не может быть!
Грудь,
срази отчаянья лавину.
В грядущем счастье вырыщи ощупь.
Вот,
хотите,
из правого глаза
выну
целую цветущую рощу?!
 
 
Птиц причудливых мысли роите.
Голова,
закинься восторженна и горда.
Мозг мой,
веселый и умный строитель,
строй города!
Ко всем,
кто зубы еще
злобой выщемил,
иду
в сияющих глаз заре.
Земля,
встань
тыщами
в ризы зарев разодетых Лазарей!
 
 
И радость,
радость! —
сквозь дымы
светлые лица я
вижу.
Вот,
приоткрыв помертвевшее око,
первая
приподымается Галиция.
В травы вкуталась ободранным боком.
 
 
Кинув ноши пушек,
выпрямились горбатые,
кровавленными сединами в небо канув,
Альпы,
Балканы,
Кавказ,
Карпаты.
 
 
А над ними,
выше еще —
двое великанов.
Встал золототелый,
молит:
«Ближе!
К тебе с изрытого взрывами дна я».
Это Рейн
размокшими губами лижет
иссеченную миноносцами голову Дуная.
 
 
До колоний, бежавших за стены Китая,
до песков, в которых потеряна Персия,
каждый город,
ревевший,
смерть кидая,
теперь сиял.
 
 
Шепот.
Вся земля
черные губы разжала.
Громче.
Урагана ревом
вскипает.
«Клянитесь,
больше никого не скосите!»
Это встают из могильных курганов,
мясом обрастают хороненные кости.
 
 
Было ль,
чтоб срезанные ноги
искали б
хозяев,
оборванные головы звали по имени?
Вот
на череп обрубку
вспрыгнул скальп,
ноги подбежали,
живые под ним они.
 
 
С днищ океанов и морей,
на реях,
оживших утопших выплыли залежи.
Солнце!
В ладонях твоих изогрей их,
лучей языками глаза лижи!
В старушье лицо твое
смеемся,
время!
Здоровые и целые вернемся в семьи!
Тогда
над русскими,
над болгарами,
над немцами,
над евреями,
над всеми
по тверди небес,
от зарев алой,
ряд к ряду,
семь тысяч цветов засияло
из тысячи разных радуг.
 
 
По обрывкам народов,
по банде рассеянной
эхом раскатилось
растерянное
«А-ах!»
День раскрылся такой,
что сказки Андерсена
щенками ползали у него в ногах.
 
 
Теперь не верится,
что мог идти
в сумерках уличек, темный, шаря.
Сегодня
у капельной девочки
на ногте мизинца
солнце больше,
чем раньше на всем земном шаре.
 
 
Большими глазами землю обводит
человек.
Растет,
главою гор достиг.
Мальчик
в новом костюме
– в свободе своей —
важен,
даже смешон от гордости.
 
 
Как священники,
чтоб помнили об искупительной драме,
выходят с причастием, —
каждая страна
пришла к человеку со своими дарами:
 
 
«На».
 
 
«Безмерной Америки силу несу тебе,
мощь машин!»
 
 
«Неаполя теплые ночи дарю,
Италия.
Палимый,
пальм веерами маши».
 
 
«В холоде севера мерзнущий,
Африки солнце тебе!»
 
 
«Африки солнцем сожженный,
тебе,
со своими снегами,
с гор спустился Тибет!»
 
 
«Франция,
первая женщина мира,
губ принесла алость».
 
 
«Юношей Греция,
лучшие телом нагим они».
 
 
«Чьих голосов мощь
в песни звончее сплеталась?!
Россия
сердце свое
раскрыла в пламенном гимне!»
 
 
«Люди,
веками граненную
Германия
мысль принесла».
 
 
«Вся
до недр напоенная золотом,
Индия
дары принесла вам!»
 
 
«Славься, человек,
во веки веков живи и славься!
Всякому,
живущему на земле,
слава,
слава,
слава!»
 
 
Захлебнешься!
А тут и я еще.
Прохожу осторожно,
огромен,
неуклюж.
О, как великолепен я
в самой сияющей
из моих бесчисленных душ!
 
 
Мимо поздравляющих,
праздничных мимо я,
– проклятое,
да не колотись ты! —
вот она
навстречу.
 
 
«Здравствуй, любимая!»
 
 
Каждый волос выласкиваю,
вьющийся,
золотистый.
О, какие ветры,
какого юга,
свершили чудо сердцем погребенным?
Расцветают глаза твои,
два луга!
Я кувыркаюсь в них,
веселый ребенок.
 
 
А кругом!
Смеяться.
Флаги.
Стоцветное.
Мимо.
Вздыбились.
Тысячи.
Насквозь.
Бегом.
В каждом юноше порох Маринетти,
в каждом старце мудрость Гюго.
 
 
Губ не хватит улыбке столицей.
Все
из квартир
на площади
вон!
Серебряными мячами
от столицы к столице
раскинем веселие,
смех,
звон!
 
 
Не поймешь —
это воздух,
цветок ли,
птица ль!
И поет,
и благоухает,
и пестрое сразу, —
но от этого
костром разгораются лица
и сладчайшим вином пьянеет разум.
И не только люди
радость личью
расцветили,
звери франтовато завили руно,
вчера бушевавшие
моря,
мурлыча,
легли у ног.
 
 
Не поверишь,
что плыли,
смерть изрыгав, они.
В трюмах,
навек забывших о порохе,
броненосцы
провозят в тихие гавани
всякого вздора яркие ворохи.
Кому же страшны пушек шайки
эти,
кроткие,
рвут?
Они
перед домом,
на лужайке,
мирно щиплют траву.
 
 
Смотрите,
не шутка,
не смех сатиры
средь бела дня,
тихо,
попарно,
цари-задиры
гуляют под присмотром нянь.
 
 
Земля,
откуда любовь такая нам?
Представь —
там
под деревом
видели
с Каином
играющего в шашки Христа.
 
 
Не видишь,
прищурилась, ищешь?
Глазенки – щелки две.
Шире!
Смотри,
мои глазища
всем открытая собора дверь.
 
 
Люди! —
любимые,
нелюбимые,
знакомые,
незнакомые,
широким шествием излейтесь в двери те.
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек
придет он,
верьте мне,
верьте!
 

Виктор Хлебников

Из книги «Студия импрессионистов», «Из сборника стихов»

 
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
 
 
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
 
 
О, засмейтесь усмеяльно!
 
 
О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
 
 
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
 
 
Смеюнчики, смеюнчики.
 
 
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
 

 
Вселенночку зовут мирея, полудети…
И умиратище клянут
Быть мертвым звала добродетель
Они послушались понуд
 
 
Немотичей и немичей
Зовет взыскующий сущел
Но новым грохотом мечей
Ему ответит будущел
 
 
Сумнотичей и грустистелей
Зовет рыданственный желел
За то, что некогда свистели.
В свинце отсутствует сулел.
 
 
Свинец согласно ненавидим —
Сию железную летаву,
За то что в цели его видим
Звонко багримую метаву.