Текст книги "Прощание в Стамбуле"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

7

Я лежу на мокром песке замызганного стамбульского пляжа и гляжу, как серые волны Босфора тоскливо лижут пятки то Европе, то Азии. Несчастный пролив. Вечная неопределенность. Кто назвал это место благословенным? Я прикрываю голову газетой и чувствую, как по моей коже моросит осенний дождь. А ведь в воздухе до него и так было влажно. В Турции слишком много воды везде, даже в воздухе.

Я выбросился на мокрый осенний пляж Стамбула, и мне не найти дороги обратно. В Океан мне путь заказан, Анна-Мария. Уже никогда и ни с кем я не буду свободен. Так, как был свободен с тобой и с ним, с Океаном. Волны Босфора крадут песок с моего пляжа, где я лежу один. Босфор. Что же, неплохое место для разочаровавшегося в себе писателя. Кажется, здесь изумлял турок своими упражнениями в плавании Байрон. Сюда несся экспресс Грина и Кристи. Отсюда сбежал Памук. Тот еще помнит времена, когда здесь можно было купаться. Сейчас пляжи Босфора закрыты. А я все равно пришел сюда.

Здесь, на песке, истоптанном ногами генералов от литературы, лежу я, их пехотинец. Несостоявшийся писатель. Несостоявшийся любовник женщины, которую родители назвали Анна-Мария. Несостоявшийся философ. На звонки из театра я не отвечаю и книг больше не пишу. Да и не читаю тоже.

Разумеется, в этом нет ничего страшного.

Я не собираюсь выбрасываться из окна, как это сделал Корчинский, или обрывать свое существование каким-либо иным способом, что сделали многие другие участники нашей неприятной истории. Благодаря тебе, Анна-Мария, я научился смирению выбросившегося на берег кита.

Нет смысла дергаться. Я буду спокойно лежать и ждать. Или прилив унесет меня обратно в воду, или я умру. Я жду.

Я принимаю себя таким, какой я есть, – серостью.

8

По пути из комиссариата в редакцию я и увидел Анну-Марию. Сейчас я часто прокручиваю эту сцену, пытаясь понять, что именно заставило меня остановиться возле нее. Бабником я никогда не был. Скорее наоборот, особенно тогда – наш бракоразводный процесс был в самом разгаре. Лена, моя жена, уже успела поразить меня некоторыми моментами, которыми может поразить мужчину только женщина, жившая с ним в браке и потребовавшая развода. Я старался не думать о них и думал только о том, как дотянуть до конца рабочего дня, чтобы покурить или выпить, а еще лучше и то и другое. При этом я был одержим честолюбием и, напившись и накурившись, то и дело принимался что-то писать. Слава богу, от этого – но не от алкоголя и травы – отучила меня она. Женщина, навстречу которой я уже шел.

Анна-Мария стояла у рекламного щита местного театра.

Невысокая, задастая, ростом мне до глаз, скорее крепкая, чем худощавая, с маленькой грудью идеальной для меня – как впоследствии выяснилось – формы. Тогда этого увидеть я не мог, потому что на ней был большой свитер. Грубой вязки свитер, с большим воротником, в котором утопал правильной формы подбородок. Чуть великоватый, с горбинкой, нос. Огромные ресницы. Зеленые глаза, короткая стрижка, синяя мини-юбка в обтяг на полных ляжках и разноцветные, в полоску, гетры до колена.

Девочка из шведской сказки, но не Пеппи Чулок.

Эта яркая фигура до сих пор стоит перед тем щитом каждый раз, когда я прохожу мимо. Тогда она стояла там на самом деле. Я подошел к ней и спросил, не хочет ли она пойти на спектакль, который поставлен по моей пьесе. Она посмотрела весело, с недоумением, но согласилась. С одним условием, сказала она. Каким, спросил я.

– Если будет скучно, пойдем ко мне, – ответила Анна-Мария.

Я никогда не выигрывал в лотерею, поэтому ничего не почувствовал. По дороге в театр я выяснил, что ее зовут Анна-Мария, и это не шутка, а родители-молдаване так ее назвали. Что учится она на филолога, а живет на родительские деньги, которых немало. И что я совсем не в ее вкусе, хоть слегка и похож на араба. Последняя сентенция повергла меня в молчаливые раздумья до самого театра, куда нас пустили без билетов, потому что я – автор.

Пьеса ей не понравилась, о чем она сказала еще в середине первого акта, и мы ушли. Прогулялись по Кишиневу, который тогда только начал сдаваться осенней непогоде. Красные листья, которыми был украшен центральный проспект, вовсю валили под моросящим дождем на асфальт. Анна-Мария раскрыла огромный – чуть ли не с нее ростом – серебристый зонт и привстала на цыпочки, чтобы укрыть и меня. Но так она задевала мне лицо рукой. Пришлось взять зонт мне. Мы погуляли немного мимо молчаливого, изредка дребезжащего старенькими троллейбусами проспекта Штефана, перешли парк Пушкина и очутились возле министерского дома.

Там она и жила.

9

Пока она делала чай, я пошел в ванную, чтобы спокойно там помочиться. Ненавижу делать это в унитаз. При разводе Елена собиралась указать это как одну из причин, по которой брак будет расторгнут. Отговорил ее юрист, с которым она, кажется, уже начала спать. До того, как мы начали разводиться, или после? Решив не ломать над этим голову, я расстегнулся, включил горячую воду и стал мочиться. Вспомнил, что забыл закрыть дверь, полуобернулся к защелке и замер.

На меня смотрела Анна-Мария.

Жалко, очень жалко. Я на ощупь закрыл воду и застегнулся.

– Пьеса у тебя скучная, – сказала Анна-Мария, – но я тебе отсосу. Да ты заканчивай.

Дверь закрылась, и я, сглотнув, закончил. Вымыл руки и вернулся в комнату. Там, возле телевизора, стояла, в одних гетрах, Анна-Мария. Мне показалось, что она как-то застенчиво съежилась, и я удивился. С ее развязностью в ванной это никак не сочеталось. Потом понял, что ей просто холодно. И сел в кресло. Она молчала.

– Встань на колени, – сказал я.

Она встала.

– Ползи ко мне, – сказал я, расстегиваясь, – на коленях…

Она поползла.

На следующий день я не пошел на работу.

10

Я переворачиваюсь на бок и пытаюсь заснуть. Но в голову мою, словно волной в берег пролива, бьет только одна фраза. Анна-Мария, Анна-Мария. Намокла ли ты, вспоминая меня на франкфуртском автовокзале перед своим последним выездом? Сколько капель твоей благословенной жидкости впитали трусики-шорты с отпечатком губ на лобке? Кому дала там? Закрывала ли глаза, выпив принесенную кондуктором минералку, чтобы сжать ноги и немного – совсем чуть-чуть! – подумать о том, как их раздвигал я? Была ли ты вообще на этом вокзале и как часто вспоминала меня, когда улетела туда?

И улетала ли?

11

– Сначала в койку, потом поговорим!

Запыхавшаяся, холодная с улицы Анна-Мария говорит это в коридоре и бежит в комнату, на ходу стряхивая с ноги туфлю. Я подбираю ее, любовно целую носок и кладу на полку для обуви. Когда я приду в комнату, я знаю, она уже будет там, в постели. Голой извиваться под одеялом, мастурбировать, поскуливать и материть меня. Но пока она не кончит хотя бы раз, я под одеяло не залезу. Как бы она ни ругалась. Иначе я рискую – совершенно неудовлетворенная Анна-Мария просто зверь, маленький зверь, не отдающий себе отчет в том, что пытается выцарапать из твоей шеи вену.

– Заткнись, – резко говорю я, – и кончай!

Мне хочется поговорить с ней. И сунуть в нее. После недолгих размышлений я решаю комбинировать – суну и поговорю.

Под одеялом настоящее торнадо. Выматерив меня напоследок, Анна-Мария орет во все горло и, перегнувшись, как эпилептичка, замирает. Сделав мостик, покачивается. А минут через пять ее мышцы ослабевают, и она расползается по постели горячим желе. Я раздеваюсь и сбрасываю с нее одеяло. Она изумительна. Просто подарок какой-то. Женщина с великолепным молодым телом, сексуальная и совершенно раскрепощенная – моя. Что она здесь делает? Сейчас я могу сравнить ее с собой: Анна-Мария в моей постели была так же удивительна и нелепа, как я сейчас – на этом стамбульском пляже.

Каким образом я – тридцатилетний неудачник, не добившийся ничего, кроме прогрессирующего алкоголизма и хронической депрессии, в постели совсем не выдающийся, и не красавец, с характером скверным – стал обладателем этого чуда? Поначалу я спрашивал, Анна-Мария отмалчивалась. Тогда я испугался, что надоем ей этими вопросами, и перестал донимать ее. Ты получил все, не дав ничего, – сказал я себе, – сорвал банк, хапнул куш, так пользуйся им и наслаждайся.

Постепенно ощущение, что я бездомный, а Анна-Мария – роскошная дача, оставленная хозяевами на зиму, которую бродяга на шикарных диванах чужого дворца коротает, покинуло меня.

В конце концов, нужно же было научиться хоть немножко любить себя!

Я досыта наедаюсь видом Анны-Марии, которая начала приходить в себя и, как всегда после оргазма, захотела пить. Даю ей ее любимый красный чай с сахаром. Она, откинувшись на локте, прижавшем к подушке ее волосы, цедит красное пойло, глядя на меня. Грудь – благословенный второй размер – не обвисает, и я могу спокойно гладить ее. Анна-Мария бросает чашку и, обняв меня, со слюной и языком проталкивает в меня свой согревшийся во рту чай.

– Я умывалась в туалете, ну, в аэропорту, – пусто щебечет она, – и все вспоминала тебя. Вокруг было полно каких-то азиаток, негритянок. Пока я лицо кремом мазала, они все так и шныряли повсюду.

Я шлепаю ее по заднице и усаживаю на себя. Она охает, а потом лижет мне руки. Анна-Мария поехала в Мадрид на второй день нашего знакомства. Ее там ждали, так она мне объяснила после того, как подползла на коленях через всю комнату, расстегнула и отсосала. Все это естественно и без жеманства. С этим я, привыкший к тому, что женщина постоянно себя на что-то меняет, не сталкивался. Поэтому уже утром – вдохновленный четырьмя ночными соитиями – собрался тащить ее чемоданы в аэропорт. Она, смеясь, покрутила пальцем у виска и оставила меня дома.

– А что я буду здесь делать? – немного растерялся я.

– Ты?! – удивилась было моему присутствию здесь она, потом задрала нос и чмокнула меня в ухо. – Дожидаться!

Вот с тех пор я все жду, жду и жду.

12

Я точно знаю, что каждого из нас можно опознать. Зубы, волосы, слюна, отпечатки – это ерунда. Забавно, что люди, серые и мелкие, как песок на стамбульском пляже, обладают каждый уникальной особенностью. Как и песчинки. Каждый в своем роде. Эта особенность дана тебе Богом вовсе не потому, что он любит тебя. Напротив. Она дана тебе потому, что он тебя недолюбливает и поэтому хочет, чтобы при случае тебя легко можно было вытащить за волосы из толпы тебе подобных. Наказать. Меня он наградил тобой, Анна-Мария.

Каждая снежинка уникальна в своем строении, но поистине я первая, кого, ради ее уникальности, наградили другой.

– В аэропорту, – крутилась на мне ты, – вообще было прикольно.

Я морщусь от этого жаргона, неуместного для тебя, двадцатипятилетней женщины. Ты принимаешь это за гримасу неудобства и приподнимаешься. Я хватаю тебя за зад и с силой насаживаю обратно.

– Куча, – выдыхаешь ты, – народу…

Другая отличительная черта, данная мне, состоит в том, что я совершенно неспособен оценивать события в процессе. Говоря проще, я тугодум. Только сейчас, перелистывая себя колючим из-за поднятого песка ветром, я понимаю кое-что. Ничего из сказанного тобой о мадридской поездке нельзя было не придумать, не съездив туда. Обилие людей в туалетах международных аэропортов и вокзалов? Суматоха на лицах? Ожидание в гостиницах? Обо всем этом я успел рассказать тебе в первую же ночь нашего знакомства, когда, потрясенный и благодарный, говорил, говорил и говорил.

О многом я тебе рассказал тогда, Анна-Мария, да? Уже не помню, что из сказанного я придумал, но остановиться я был не в силах. Почему? Дело, конечно, не только в сексе. После десяти лет прозябания среди бесплотных вампиров я встретил настоящего человека. Тебя. Анну-Марию из крови, плоти, с дерьмом в кишечнике, бактериями во рту и менструальной кровью в вагине. Это потрясло меня. Ты отворила меня. Расторгла венец молчания. Откопала, как Шлиман Трою. И всего-то, что для этого нужно было, – переспать, не требуя ничего взамен. Дать себя всю и во всем, грязно выругаться да попросить отшлепать тебя по заднице, напялив на шею собачий ошейник, ошпарить меня кипятком своего языка и пронзить себя мной.

О чем же я тебе рассказывал в ту ночь? Я стискиваю зубы и вжимаюсь в песок. Ненависть ушла, но, о, если бы я встретил тебя, Анна-Мария, в одну из своих бессонных ночей, то убил бы, видит Бог. Ты проклятая шлюха. Я люблю тебя.

Я рассказывал тебе о том, как брился в туалете Будапештского вокзала и подшивал воротник в аэропорту Вены. О коротком путешествии в Норвегию и трех неделях в Польше. И любую из этих историй ты могла немного переиначить и выдать мне после того, как вернулась. Что ты и делала. Польская история и венский инцидент, венгерские впечатления и норвежские обрывки. Ты позаимствовала все, потому что самой придумывать тебе было лень.

Только о Стамбуле я тебе не говорил ничего, потому что тогда только начал плыть к этому городу, не зная о грядущем столкновении.

Как «Титаник» навстречу айсбергу.

13

Удивительно, но Анна-Мария, которая отличалась забывчивостью, оставив дома меня, была так любезна, что оставила еще и ключи от этого дома. Так что я мог запросто выходить из ее квартиры в любое время, чтобы прогуляться и подумать о том, где же я на данный момент нахожусь. Странно, но в отличие от спонтанного секса этот ее поступок на меня впечатления не произвел: сказывалась многолетняя работа в редакции, которая обесценивает практически любой подарок.

Газетчики не верят никому, потому что не верят прежде всего себе.

За бескорыстием Анны-Марии, оставившей ключи своему новоиспеченному любовнику, я увидел лишь ее спокойствие, подкрепленное знанием того, кто я. В провинциальном Кишиневе я и правда был известен в степени достаточной для того, чтобы оставить мне ключи, не опасаясь ограбления. Я решил, что она просто знает, чего от меня ожидать, поэтому не побоялась оставить дома.

В гораздо большей степени я был потрясен тем, что эта прекрасная во всех отношениях женщина дает себя такой серости, как я.

Вариант, что она спит со мной из-за дешевой провинциальной известности, я отмел сразу. Анна-Мария не производила впечатления человека, которому близки театр или литература. Позже выяснилось, что я прав: она обожала кинотеатры и то и дело тащила меня на сеансы идиотских молодежных комедий. Больше всего она любила во время утренних сеансов сидеть на первом ряду и увлеченно отсасывать мне, не отрывая при этом взгляда от экрана. Глядя на отражение суматошных лиц из цветастых никчемных фильмов в блестящих зрачках Анны-Марии, я кончал. Она с естественной и бездумной грацией животного сплевывала, промокала губы платком и приваливалась мокрой щекой к моему плечу.

– Ты блядь, Анна-Мария, – говорил я ей, – ты блядь.

Конечно, вовсе не потому, что так думал. Просто это заводило меня. Что же, страсть к ругательствам – лишнее подтверждение моей серости. Что может быть банальнее желания никчемного обывателя грязно обматерить прекрасную женщину, которая снизошла до постели с ним. О, для меня же это было верхом сексуальной распущенности! Я гладил ее по волосам и называл блядью, а она, все так же не отрываясь от экрана, лезла в карман за жевательной резинкой. Она говорила:

– После минета меня сушит.

Была ли она нимфоманкой? Не знаю. Мне кажется, что нет. Но я не уверен. Утверждать что-либо сейчас, после всего случившегося, было бы с моей стороны глупо. А я и так довольно долго был глупым и самонадеянным. Совсем как чайка. Жирная глупая птица с белоснежным оперением, еще не успевшим испачкаться в отбросах Каджаму-стафапаши, здешнего района бедноты. Для отбросов из Куштепе она слишком хорошо выглядит. Удивительно. Чем беднее район, тем жирнее чайки, которые оттуда прилетают к морю. Наверное, отбросы у бедноты самые питательные для чаек. Здесь, как, впрочем, и везде, чайки перестали быть птицами моря. Переселились в города. Наверное, они прилетают к морскому побережью, чтобы почувствовать себя прежними. В таком случае я тоже чайка. Глупая и самонадеянная.

Чайка, прилетевшая ко мне сейчас, глядит подозрительно и с издевкой, как таможенник в аэропорту на молдаванку. Мы оба знаем. Что именно, это уже неважно. Чайка переминается с ноги на ногу – совсем как Анна-Мария тогда, в наш первый вечер знакомства, – и я с удивлением понимаю, что птица замерзла. Чайка! Птица, рожденная у моря, рожденная быть в море, замерзла на пляже, потому что привыкла жить в тепле мусорных баков и перестала быть естественным обитателем приморской полосы. Я хохочу ей прямо в клюв, чайка же, как настоящий стамбульский оборванец, нисколько не обидевшись – пускай смеются, лишь бы накормили, – переваливается с ноги на ногу, похлопывая крыльями.

– Эй, оборванец, я буду звать тебя Анна-Мария, ладно, – говорю я, – поди сюда, оборванец. Подойди.

Чайка словно дрессированная. Подходит совсем близко. Заглядывает в мои руки. Но там ничего нет. Вблизи я вижу, что у нее глаза блестящие, как у тебя, Анна-Мария, как у тебя в кинотеатре, и понимаю, что позвал ее, как Анну-Марию когда-то, и что-то сжало мне горло. Я даю себе слово в следующий свой приход на этот пляж прихватить что-нибудь съестное. Я просто обязан накормить эту чайку в память о тебе.

Устроить ей поминальный обед в твою честь.

14

Да, я любил называть Анну-Марию дрянью, но дрянью она не была, как мне кажется. Даже со скидкой на мою неуверенность в чем-либо. Я точно знаю, что все то время, пока мы были вместе, у нее не было других любовников. Удивительно, учитывая некоторые обстоятельства, самые безобидные из которых – мой далеко не бурный темперамент и ее страстное желание насадиться на все, на что только представлялось возможным насадиться.

Анна-Мария обожала секс.

Но спала – пока была со мной – только со мной. Давала мне непрерывно. Наш секс начинался утром и заканчивался следующим утром. Наши прогулки были поиском укромных мест, где можно было сцепиться. Разговоры – перешептыванием в постели. Выходы в свет – поиском укромных мест в свете, где можно сцепиться. Благодаря ей я познакомился с Кишиневом. Удивительно, но она – мало читающая и ничем, кроме секса, не интересовавшаяся – хорошо знала историю этого захолустного городишки. А еще корни. Ее папаша, сказала она мне, происходит из старинного бессарабского рода. Что ж, еще один золотой в копилку незаслуженного мной куша. Благодаря Анне-Марии я узнал старый Кишинев так хорошо, что мог устраивать для иностранцев экскурсии.

Оказалось, что утренние прогулки с женщиной, которая хочет тебя, вполне способны заменить суету того, что лицемерно называют «нормальной жизнью».

15

Анна-Мария. Я намок, думая о тебе.

Кожа настолько мокрая, что в углублении под моим телом в песке собралась небольшая лужа. Или это дождь? Не мешало бы встать и начать собираться, но мне, в отличие от чайки, не холодно. А где же она? О, все еще тут. Ищет что-то под крылом, но, это видно, скоро улетит. Восемь часов вечера по Стамбулу. Время ужина, и, значит, мусорные баки уже полны. Прощай, чайка. До завтра.

Я снова возвращаюсь в утро. В то утро, когда я донес чемоданы Анны-Марии только до такси и, поглядев ему вслед, поспал еще несколько часов. Так что, строго говоря, это был уже день. Я проснулся в ее постели, полюбовался высохшими пятнами на ковре – она никогда не говорила мне о предохранении, видно, это была ее забота – и одеяле и побрел в ванную. По пути, в огромной прихожей, нашел проигрыватель. Проигрыватель! Это было удивительно и необычно. Рядом лежали пластинки. Было много «Битлз», которых я люблю больше всего, но у меня было не то настроение. Я выбрал Стинга, «Пустынную Розу», – и еще там на пластинке была какая-то песня, которую он пел с то ли марокканским, то ли турецким кастратом, – и музыка заиграла. Я лежал в горячей воде, подбавляя себе кипятка, и думал о том, что к вечеру позвоню в редакцию и скажу, что увольняюсь. Денег у меня было достаточно для того, чтобы год скромно жить одному. Конечно, я понимал, что меня никто не поймет, но с учетом новых обстоятельств – я говорю об Анне-Марии – это меня волновало меньше всего.

Так что пока все складывалось удачно.

И вопрос приобретения травы ближайшие две-три недели не стоял, спасибо Сереже Корчинскому. Правда, стоило подумать, где приобретать травку, когда кончится нынешний запас, но разве об этом стоило думать именно сейчас? В Кишиневе дилера найти нетрудно. Если что, решил я, свяжусь с Сергеем. Право заходить в комиссариат я потеряю, ну что ж, пусть наловчится и выносит мне время от времени немножко травы. Я вышел из воды, прошел, оставляя за собой лужи – что до истерик бесило мою бывшую жену, – в коридор и нашел свои джинсы. Спичечные коробки были на месте. Надо бы сложить весь запас в один кисет, лениво подумал я, но чуть позже. А потом зазвонил мой мобильный. Я прижал трубку к уху и, вытерев руки о кресло, стал сворачивать сигарету.

– Это я, из аэропорта, – сказала Анна-Мария, которую я не сразу узнал по голосу. – Хочу спросить кое-что…

– Ну? – я прикурил и откинулся на кресло.

– Ты куришь в прихожей? – хихикнула почему-то она. – Да нет, кури себе сколько хочешь.

– Я курю хорошую, первоклассную траву, – сказал я, чувствуя себя неотразимым и сильным, да я таким и был, – хочешь, угощу, когда вернешься?

– Если только, – она явно была в настроении, – это улучшает секс. Хотя с тобой и так хорошо. Слушай…

– Ну?

– Э-э-э, – она словно сейчас придумывала, – у меня… там узко?

– Что?!

– У меня дыра, – четко зашептала, хотя раньше громко говорила, она, – узкая?

– Да, – подумав, честно ответил я, – очень. Могла бы быть и уже. Но это дело растяжимое.

Теперь уже я хохотнул. Она подышала в трубку.

– Но узкая? Достаточно узкая?

– Да. Но даже если и станет шире, ты же все равно умеешь ее сжимать, да?

– Хи-хи, умею.

– А раз умеешь, так пусть она хоть в десять раз шире станет, – выдохнул я с дымом.

– Ну, – неуверенно сказала она, – все равно ведь хорошо не напрягаться и быть эталоном, правда?

– Не знаю, Анна-Мария, – улыбнулся я, – у меня ведь нет вагины.

– Есть, – хихикнула она, – это я. Целую. Не скучай.

Связь оборвалась. Я улыбнулся и сидел так достаточно долго. Пока не вспомнил, что меня ждет кипяток в ванной. Трава оказывает на меня, в отличие от многих других, чудесное воздействие. После нее у меня нет ни идиотского смеха, ни дебильной вялости, ни унизительного аппетита. Есть только мягкость в движениях и в то же время удивительная собранность. Марихуана делает меня тигром. Я погасил окурок, заурчал и пошел в ванную, из которой, как из меня дым, вырывался пар.

– Роза в пустыне, она все еще цветет, – пропел мне вслед Стинг.