Текст книги "Гавани Луны"
Автор книги: Владимир Лорченков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
20
Я встал, и подошел к окну.
Я знала, что умру, когда ехала сюда, – сказал она чуть испуганно.
Но легкое удовлетворение было слышно в ее голосе. Что-то от торжествующей нотки учителя, который предвидел, что ученики не справятся с домашним заданием. Или матери, которая просит ребенка не упасть, и, когда он все-таки падает, торжествуя, говорит ему – я же говорила тебе. Я Знала…
Я же говорила тебе как-то, что твоя темная часть сильнее тебя, – сказала Люба.
Не сходи с ума, – сказал я.
Я не собираюсь и пальцем тебя трогать, – сказал я.
Боюсь, ты будешь вынужден сделать это, – сказала она, не поднимая головы с подушки.
Все величайшие трагедии происходят случайно, и нужен лишь толчок, чтобы события пошли по нарастающей и ничего уже от тебя не зависело, – сказала она.
Это как снежный холм с горы, – сказала она.
Ох ты боже мой, – сказал я раздраженно.
Люба, где ты видела снежный ком, который катится с горы? – спросил я.
Ну, кроме мультфильмов про Тома, Джерри, Волка и Зайца, – сказал я.
И правда не видела, – хихикнула она.
Но я говорю то, что есть, – стала Люба серьезной.
Это вроде рака, что-то щелкает в тебе и все, с тех пор любое событие твоей жизни служит лишь ступенькой к восхождению на этот холм, – сказала она.
Как выспренне ты выражаешься, – сказал я, и добавил, – особенно для женщины, которая не любит читать.
Ты так и не простил мне того, что я не интересовалась твоими книгами, – сказала она, улыбаясь.
Плевать мне, – сказал я, хоть и не простил ей того, что она не интересовалась моими книгами.
Но сейчас это уже не имело значения. Ведь я и сам перестал интересоваться своими книгами. Меня волновали лишь мои женщины. Мои женщины – вот мои книги.
Твой большой твердый хуй, вот моя любимая книга, – сказала Люба.
Тебе трудно будет в это поверить, но первые несколько лет нашего знакомства я была влюблена в тебя, – сказала она.
По настоящему, до безумия, – сказала она.
Как кошка, – сказала она, выгнула спину, и я вспомнил Рину.
Лучше уж как собака, – сказал я.
Хочешь сказать, я твоя сучка? – сказала она.
Ты моя сучка, – сказал я.
Но не шелохнулся.
Ох, милый, неужели ты и правда меня убьешь, – сказала она жалобно.
Что ты там увидела? – спросил я.
В ее глазах? – спросила она.
Я увидела всю ее историю, – сказала она.
Включая и вчерашнюю? – сказал я.
Я же сказала «всю», – сказала она.
И что же это было? – сказал я. – Что с ней случилось?
Ты хочешь сказать, ты не знаешь? – насмешливо улыбнулась она с подушки.
Я вздохнул. Погода определенно менялась, и моя голова уже была зажата между атмосферными слоями и Земным шаром. Словно гигантский, невидимый мне слесарь, хотел выточить из меня что-то другое, нежели я представлял собой сейчас. Как всегда, когда менялась погода, мне дико захотелось спать. Но я знал, что не должен делать этого. Во сне ты беззащитен. Особенно, если речь идет о человеке, который проснулся с мертвой девушкой с располосованным горлом в постели. Того и глядишь, она вернется в постель, и тебе придется несладко, подумал я, прикрывая глаза. Их пекло так, словно меня уже окунули лицом в горшок с горячей золой.
Предстоящий смерч, хоть он и был еле виден пока, уже забросал песком мои глаза и мозги, и я еле видел и соображал.
Давление? – сказала Люба.
Вернемся к девушке, – сказал я.
Я заглянула ей в глаза, – сказала Люба, – и девушка сказала мне, что это ты убил ее.
Клянусь Богом, всеми святыми, памятью своей матери, своим браком, всеми женщинами, которых я любил, люблю, и буду любить, – искренне сказал я, – я не убивал эту девушку.
Чувствуешь, земля дрогнула? – сказала Люба, приподнявшись на локти, и я едва было не забыл о головной боли, ее зад был лучшим болеутояляющим.
Это крыша трясется из-за ветра, – сказал я, – вечно мы собираемся подправить ее в конце весны, и к концу каждого лета жалуемся на то, что забыли.
Это земля, – сказала Люба. – Она дрогнула из-за тебя.
Только что ты совершил клятвопреступление, – сказала Люба торжественно.
Ты хочешь сказать, что я убил ее? – сказал я.
Ты хочешь сказать, что ты не убивал ее? – сказала она.
Я посмотрел на соседский двор. Яна в белой теннисной форме, лениво прохаживаясь вдоль стены, отбивала мячик ракеткой, и то и дело поглядывала на меня из-за плеча. Я подумал, что у нее, должно быть, жирный затылок, который страшно потеет в жару под волосами, и это меня почему-то невероятно возбудило. Я почувствовал необоримое стремление выйти из дома, перелезть через забор, подойти к ней, схватить за волосы на затылке и уволочь в подвал.
В ее подвал, конечно.
Как тебе не стыдно думать о таких вещах, когда мы говорим о покойнице?! – сказала Люба.
Только тут я осознал, что стою перед окном голый, и у меня эрекция. Глянул в окно. Яна, не отрываясь, смотрела на меня. Я укоризненно покачал головой, погрозил пальцем, и поспешил отойти.
Почему ты не убрал постель? – сказала Люба.
Я убрал постель, – сказал я.
Все поменял, странно, что на простыне снова кровь, – сказал я.
Мистика, наверное, теперь кровь будет проступать на стенах этого дома до самого конца его, – сказал я.
Глупый, просто кровью пропитался матрац, – сказала она.
И, когда мы легли на постель и стали на ней трахаться, кровь выдавилась и простыня пропиталась, – сказала она.
Ты меня успокоила, – сказал я, садясь на кровать.
А ты меня нет, – сказала она, чуть отодвигаясь.
За что ты убил ее?
Я ничего не помню, – сказал я.
А за что ты убил Рину? – сказала она.
Я понятия не имею, где Рина, – сказал я.
Думаю, она собрала вещи и свалила, наконец, из этого дома и из моей жизни, – сказал я.
И почувствовал невероятное облегчение при мысли, что это так. Чары моей жены действительно развеялись. Наступающая осень разметала их, или просто время пришло и колдовство истаяло – я больше не чувствовал болезненной необходимости быть рядом с этой женщиной, и получать свою порцию унижений от нее.
Если это так, ты на мне женишься? – сказала Люба.
Милая… – сказал я.
Мужчины, – сказал она, – да я просто пошутила, я знаю, что у нас нет будущего.
Ну, почему же, – сказал я, – я буду трахать тебя до конца дней твоих, где бы и с кем бы ты не была, и ты это знаешь.
Да, – неожиданно легко согласилась она.
Мы действительно находились в некоторой зависимости друг от друга.
Люба считала ее обычной сексуальной зависимостью, и, следовательно, поддающейся обычному психотерапевтическому лечению. Я предпочитал более красивый и мистический вариант – мне приятнее считать, что мы созданы друг для друга, но не для совместной жизни. В общем, мы говорили об одном и том же, просто каждый по своему. Мы начали спать, еще когда я учился в университете, а она была подружкой одного парня с соседнего факультета. Я спал с ней, когда она была замужем и разведена, в тоске и печали, когда я был женат, и одинок. Спали, пока в соседних комнатах беседовали наши супруги, и, будь у нас дети, спали бы, пока в соседних комнатах играли дети. Иногда случались паузы. Но мы все равно знали, что переспим снова. Рано или поздно. Знал я это и сейчас. Когда сидел на кровати, и видел, как из под подушки потихоньку расплывается пятно крови. Люба брезгливо отодвинулась от него. Я поглядел между ее ягодиц. Семя подсохло и беловатая корка покрывала обратную сторону ее бедер. Как всегда, Люба была гладко выбрита внизу. Я сунул в нее палец, как грабитель сует его сзади в подворотне вам в спину, чтобы напугать вас, якобы, пистолетом или ножом. Поначалу было туго, а потом пошло, как по маслу. Дыра, подсохшая после секса, дает превосходное скольжение, если, конечно, вы в нее кончили. А я всегда кончал в Любу. Она подалась навстречу мне задом и глянула на меня через плечо.
Кто сказал, что до конца дней моих еще далеко? – спросила.
Да перестань ты, – сказал я, орудуя в ней пальцем.
Давай прекратим об этом хотя бы на время, – сказал я.
Ты уверен, что твоя толстая соседка-нимфоманка ничего не видела? – спросила Люба, наворачиваясь на всю мою кисть.
Ты уверена, что она нимфоманка? – сказал я.
Достаточно видеть, как она смотрит на мужиков, – сказала Люба.
Ты тоже на трахе помешана, – сказал я.
Да, – покорно согласилась она, – но лишь на трахе с тобой, потому что у нас химия.
Ты говоришь это всем своим сорока пяти мужикам? – сказал я со смехом.
Только тебе, – со смехом же возразила она, и ее лицо исказила гримаса.
Я с наслаждением любовался. Я чувствовал, что мне нужен секс, много секса. Как после похмелья. Если вы проснулись со скачущим пульсом, плывущими в мареве глазами и винным дыханием, не бросайтесь к аптечке. Грязный секс. Приложите к себе свежей пизды, и спустя час-два старая добрая ебля поставит вас на ноги. Дурные духи улетучатся из ваших легких с криками и матерной руганью, змеиный яд вина выползет наружу через поры, босховы галлюцинации пьяного сна – если, конечно, вам хватит мужества воплотить их в реальности, – вышибут клином ужасы ночи.
Неважно, с кем вы уснули, главное – проснуться с женщиной.
Какой ты похотливенький, – сказала она.
Пил вчера? – сказала она.
Немного, – сказал я.
И это меня встревожило. Ведь пил я вчера и правда немного, как же так случилось, что я ничего не помню? Может быть, наступает безумие? Может быть, я уже сошел с ума и все, что со мной происходит, просто шутка, только вот чья?
Я испытующе поглядел на Любу и мне вдруг показалось что в ее черных глазах – вековая насмешка бесов над человеком. Ее глаза светились блуждающими огоньками болот. Ее лицо окаменело резными чертами языческого столбика-божка, которые торчали в степи, словно вздыбившиеся фаллосы земли. Лицо ее говорило мне: давай, давай, заходи поглубже, иди, иди за нами, следуй, ступай. Мы проведем тебя, выведем, дадим тебе шанс… откроем путь… иди, иди же сюда… А потом черная трясина смыкается над твоей головой, и от силы твоего крика зависит лишь, насколько большим будет пузырь на поверхности. А вот для спасения это уже не имеет никакого значения. Ты пропал в тот момент, когда увидел эти самые огоньки. Шалости болотных духов. Фея-утопленница. Любины глаза хохотали надо мной. Мне показалось, что и она сама сейчас рассмеется мне в лицо.
Так что я с размаху ударил ее по щеке.
21
Когда все кончилось, я сполз с простыни со свежими пятами крови, – старые, от покойницы, уже подсыхали, – и лег на пол. Я был весь мокрый. От едкого пота защипал глаза, так что пришлось крепко зажмуриться. Из темноты с оранжевыми кляксами и сиреневыми точками раздался голос Любы.
Девушка в подвале рассказала мне, что это ты убил ее, – сказала она.
И что ты убил Рину, – сказала она.
И что ты убил меня, – сказала она.
Ну, она выиграла одну скачку из трех, – сказал я.
Из пяти, – сказала она.
Что? – сказал я.
Девушка рассказала, что ты убил еще двух женщин, – сказала Люба, осторожно трогая под носом.
Прости, я спьяну, – сказал я.
Это ерунда в сравнении со смертью, – сказала она.
Если скажешь об этом еще раз, выгоню голой на улицу, – сказал я.
Все равно, – сказал она, – такое впечатление, что в вашем городишке только ты, да твоя озабоченная соседка, – сказала Люба.
Хочешь, позовем ее к нам? – сказал я.
Нет, – сказала Люба.
Я пожал плечами. Нашел в углу на кресле халат – Рину, конечно же, бесило, что я разбрасываю вещи по дому, а вот когда это делали ее обожаемые гости, с половиной из которых она спала, моя жена лишь поощрительно улыбалась, – и, не завязывая пояса, спустился вниз. Вернулся с бутылкой. Судя по всему. Рина действительно ушла. Неделя молчания, это на нее не похоже. И, судя по всему, вернется она лишь несколько месяцев спустя. За своей долей дома. Проще говоря, за деньгами. Которых у меня, кстати, не очень много. Я впервые подумал что, пожелай она развода, то я останусь раздетым. Прямо как сейчас. Следовало подумать об этом.
Я выпил из горлышка и едва не упал. Меня толкнула, проносясь мимо, Люба. Споткнувшись, она буквально выпала за порог дома, и, оглянувшись на меня искаженным лицом, рванула к гаражу. От удивления я даже забежал наверх, проверить, не случилось ли чего там? Ничего особенного. Обычный для нашего дома пейзаж. Смятые простыни в крови, и беспорядок в комнате.
Я выбежал во двор, запахнув халат. Люба сидела в машине и пыталась ее завести. Полуодетая, она выглядела безумной.
Какого черта? – спросил я ее пораженно.
Я уезжаю, – сказала она, пытаясь закрыть окно.
В чем дело? – сказал я, сунув в щель бутылку.
Крепкая, четырехгранная бутыль не оставляла ей ни одного шанса.
Отойди от машины, – сказала она.
Я точно знаю, что ты сегодня должен меня убить, – сказала она.
Успокойся, сумасшедшая, – прошипел я.
Сейчас я выну бутылку и ты уедешь, какие к черту проблемы? – сказал я.
Она чуть успокоилась, хоть и глядела чуть в сторону. Я оглянулся. Тучи достигли нашего городка. Лес тонул в темноте. Ветер даже пару раз подбросил теннисные мячики на соседском дворе. Ярко-зеленая обычно трава выглядела болотом. Да, газон соседки был словно болото, темное, опасное, и непроходимое. Свет творит чудеса, вспомнил я разглагольствования какого-то пьяного ублюдка, которого Рина притащила в дом, художника, что ли? Не уверен. Знакомым Рины необязательно было быть писателями или художниками, чтобы нахально разглагольствовать о литературе или живописи. Напыщенные мудаки были теоретиками. Так что он мог и не быть художником.
Точно я знал лишь одно этот ублюдок переспал с Риной.
Вернее, она его трахнула. Пока я обжимался с Любой, чей муж воображал себя на свинг-вечеринке с двумя какими-то шлюхами из курортного поселка по соседству с городком. Кажется, это было позапрошлое лето. Лицо Любы потемнело и я понял, что тень от туч достигла и нашего дома.
Зайди в дом, – сказал я.
Нет, говори тут, – сказала она.
Я оглянулся еще раз. Показалось мне, или что-то белое на самом деле мелькнуло в уголке моего глаза? От давления скачут не только мысли, но еще и пятна в глазах. Люба с трудом сглотнула.
Успокойся и оденься в доме, – сказал я.
А потом уезжай, если уж у тебя приступ паники, – сказал я.
Просто обещай мне, что никому не скажешь, – сказал я.
Мне страшно, – сказала она.
Я пальцем тебя не трону, идиотка, – сказал я.
Чтобы я лишился моей Любви, моего станка для секса, моей роскошной дырки? – сказал я нарочито грубо.
Мне за тебя страшно, – сказала она.
Я разберусь со своими проблемами, – сказал я.
Ладно, – сказала она.
Ладно, – сказал я, – езжай так.
Вынул бутылку – она не стала закрывать окно больше, – и отошел. Она улыбнулась мне слабо и повернула ключи. Автомобиль не заводился. И после трех-четырех раз не завелся. Люба паниковала. Ее черные растрепанные волосы, покрытое пятнами после секса лицо, сумасшедшие глаза… Я подумал, что она похожа на Медузу, которая взглянула сама на себя и не в состоянии оторвать взгляда. Прогрессирующий ужас. На секунду наши взгляды пересеклись, и она выскочила из машины, бросившись в дом. Я с показным вздохом – на случай, если каким-то чудом кто-то еще из соседей остался в городке, – глянул в небо и покачал головой. Раз уж это увидят, то мне хотелось, чтобы все это выглядело как легкая ссора любовников.
Интересно, почему все-таки у нее не завелась машина?
Я похлопал автомобиль по капоту – теплый, как Любина задница, – и пошел в дом. На ступенях еще раз картинно застыл с демонстративно укоризненной улыбкой, и открыл дверь. В прихожей ее не было, и в комнатах тоже. Я спустился в подвал, и увидел, что она лежит там у ступенек, сжав голову руками.
Ладно, чтоб тебя черти побрали, – сказал я.
Сейчас я одеваюсь и отвожу тебя в город, – сказал я.
Она молчала. Я спустился, чуть откинувшись назад, – ступеньки у нас крутые, – и потрогал ее за плечо. Если она, ринувшись с испугу в подвал, сломала себя шею, это окажется самый идиотский и невероятный поворот событий, – подумал я.
Нужно ли говорить, что так оно и случилось.
22
Я допечатываю лист и вынимаю его.
Он голубем вылетает из моей вздернутой руки.
Я хорошо знаю, как выпускают голубей. Мальчишки времен моего детства помешались на этом. Во дворе нашего старого дома в старом районе Кишинева торчала – словно на куриных лапах, только очень высоких, – маленькая избушка, в которой жили голуби. Они вспархивали из вашей руки, будто сам ветер вырывал их оттуда. Они прилетали к вам после протяжного долгого свиста, которому учили нас старшие мальчишки. Они привлекали внимание девочек, и первый раз я поцеловался на голубятне, среди странного запаха птичьего помета и жара под перьями.
Ей было, как и мне, одиннадцать лет, и губы у нее были сладкие.
Я так до сих пор не понял, из-за конфет это или просто так. Больше я ничего о ней не помню. Надеюсь, она тоже. Белые голуби кружились, словно мятые листы, над старым Кишиневом, и куда-то спешили взрослые, а мы жили в вечном лете. Боль ждала впереди.
Много воды утекло с тех пор, как говорят плохие романисты – а я и есть, если верить моим недоброжелателям, плохой романист, – и со времен детства мы стали лишь хуже.
Чего и говорить, со временем любой товар портится. Как-то один из мальчишек, владевших на паях голубятней, закрыл ее, но забыл починить растянутую сетку, и кошка ночью сумела пробраться в домик, и передавила всех птиц. С тех пор все и покатилось вниз. Но то утро… Я видел голубятню с утра, и вот что я вам скажу – птичий Дрезден, вот что это было. Что же, еще один повод ненавидеть кошек.
Рина, напротив, кошек любила, и они отвечали ей взаимностью, в чем я не нахожу ничего удивительного. Нечисть тянет друг к другу. У нее было несколько кошек, которых я, после просчитанных интриг и уловок, сумел таки выставить из дома. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что присутствие в доме этих животных с горящими глазами, – ее кошки ненавидели меня, и не считали нужным это скрывать, – усиливает могущество Рины. Ее силу, которая, без сомнений, присутствовала в ней, словно в Луне. Одним своим видом Рина могла вызвать во мне прилив крови, словно воды – в океане. И когда она светила мне в лицо благосклонностью своей улыбки, я шел навстречу этому свету, даже если впереди был карниз и пятнадцать этажей пустоты под ногами. Когда наши отношения зашли в тупик и она выжала меня без остатка, я мечтал, чтобы это притяжение исчезло. Но так не бывает. Мир живет по законам физики, и мы бессильны что-либо изменить, даже если пожелаем, как сказал Ньютон, потирая свой лоб в залысинах после удара яблока. Даже и сейчас, когда Рины нет рядом со мной, когда я испытываю к ней лишь отвращение, ненависть, страх и злобу, я признаю – мне все равно не хватает ее. С уходом Рины на мне появилась громадная воронка.
И я не знаю, чем смогу заполнить ее.
Так что я становлюсь на край крыши, и гляжу, как за городом – в лесах у Днестра, видного отсюда, – темнеют леса. Город сверху выглядит удивительно беззаботным. Весь в огнях, окруженный безмолвием тьмы природы, он похож на легкомысленную девицу, которая напялила мини-юбку и отправилась дури ради погулять в опасный район. Ей кажется, что она идет по пустой улице одна, но уже десятки глаз наблюдают за ней. Она ускоряет шаг, и звук от удара ее туфель о разбитую мостовую звучит зловеще и неотвратимо, это начало мелодии ее похорон. Ее изнасилуют, ограбят и убьют. Она умрет на обочине, никому не интересная. Разве не это происходит с городами, которых побеждает природа?
Поинтересуйтесь-ка, что произошло с заброшенными городами Индии, до которых добрались джунгли.
Рина не разделяла моей нелюбви к природе и всему, что с ней связано. Она любила кошек, любила Луну и обожала жить за городом. Поэтому мы и купили этот проклятый дом, который свел в могилу нескольких человек. Теперь ты довольна, Рина, спрашиваю я ее, глядя в синее еще небо, на котором уже выступил край белой вечерней Луны. Теперь я довольна, милый – отвечает она. Дом, который стал могилой, он не вызывает у меня сейчас даже страха. Просто старое печальное строение, полное страха и зеркал. Ну так и оставался бы там, милый, – говорит мне Рина. Мне попросту нечего там делать, – печатаю ей на машинке я. И отхожу от стола. Я зажмурившись, думаю: если ты есть, душа, ответь мне. Напечатай что-нибудь на этой машинке. Тебе не нужно бояться – об этом все равно уже никто ничего не узнает. Я жду, когда начнут стучать клавиши – несмело, потом все чаще, затем рассыпной дробью. Рина печатала именно так. Но на крыше тихо. Я открываю глаза и вижу, что ничего не изменилось.
Стол. Машинка. Бумага. Крыша. Небо. Прозрачная еще Луна. Темнеющие массивы земли и деревьев за городом. И он. Город. Зажигающий уже огни.
Вот как раз они-то – огни – и мирили Рину с городом. Ей казалось, что свечение окон в городских домах, вся эта иллюминация на стенах, деревьях, – не что иное, как первобытная тяга к огню. А Рину устраивало все, что соответствовало первобытной тяге. Будь эта сумасшедшая во власти, она бы велела съедать младенцев и убивать чужаков. Однажды я ей об этом сказал – ее кошки были еще дома, – и она очень смеялась. А потом взяла на руки одного особо мерзкого кота – признаю, красавца, – по прозвищу Маркиз, и подошла поближе. Пахло от нее, как всегда уже в то время, спиртным и немножечко адом, и выглядела она стильно, хоть и мрачно. Легкие круги под глазами лишь придавали ей некоторое очарование. Она улыбалась, но огромный серый кот с горящими немигающими глазами был невесел. И мне на минуту показалось, что Рина это кукла, что-то вроде тряпичной фигурки, надетой на чью-то руку, а настоящая она – вот в этом поросшем шерстью монстре. И единственный способ спасти ее это вытащить душу Рины из животного, и отпустить в небо белой голубкой, а человеческое тело ее – сжечь.
Так мне захотелось убить Рину в первый раз.
Потом еще и еще. Я так часто хотел сделать это, что решил – это никогда не случится. Если вас раздражает человек, с которым вы живете, и вы мечтаете убить его, и вы не убиваете его сразу же, то потом вы учитесь жить с этой мыслью. Так вместо одного мучителя у вас появляются два.
И вам становится еще хуже.
Я не то, чтобы не любил ее. Напротив. Я был глубоко, безнадежно и отчаянно влюблен в свою жену. Проблема была в том, что эта Рина – второй половины нашего замужества, – ничего общего с настоящей Риной не имела. В нее словно бесы вселились. Наивысшее удовольствие она находила лишь в том, чтобы унизить меня как-нибудь поизысканнее. Ей нравилось мучить меня, как ее котам – мышей, которых я приносил из подвала. Но сами эти твари до того, чтобы отловить себе мышь, не опускались, о нет. Я же был настолько привязан к Рине, что мог терпеть бесконечно долго. Это лишь укрепляло ее в уверенности, что я бесхребетный. Выпив, она любила усесться в гостиной, и, глядя на реку, начинала вести свою партию, безошибочно, уверенно. Она могла бы вести ее молча, будь мы вдвоем, потому что я знал все, что она скажет, от первого до последнего слова. Но обычно она делала это в присутствии гостей. Те лишь пили, перекидывались растерянными взглядами и улыбочками – если это были свежие гости, – да диву давались. Рина, торжествуя, говорила, и я буквально слышал, что это не ее голос. Это был голос зла. Голос глубокий, идущий от живота, а не груди. Голос – отзвук труб первосвященников и зороастрийцев, хоронивших живых собак в полях ради процветания, голос– крик кельтской жертвы, раздавленной свежевыстроенным кораблем, голос – мольба индейцев, запертых в языческом соборе, что сожгли конкистадоры.
Моя жена была решетом, и она собирала на себя крупицы зла со всего мира.
И орудовал ей, словно решетом, сам Дьявол. И именно Он говорил ей в эти моменты, а моя жена лишь служила ему восторженно и почтительно, склоняя перед ним голову и отираясь у его ног, как у ее – животные дьявола, кошки.
Полюбуйтесь-ка на моего мужа, на этого неудачника, – говорила она мужским практически голосом.
Перестань, – вяло говорил я, улыбкой давая понять гостям, что это лишь алкоголь.
Перестань-перестань, – передразнивала она.
Взгляните на него, – говорила она, и обводила комнату взглядом, подняв стакан.
Думает, написал пару книжонок, и стал проводником вечности, архангелом Гавриилом, принесшим на этот мир прекрасное, – говорила она.
Писатель, – бросала она с невыразимым презрением.
Не практикующий писатель, – гасил я ее подачу и гости, чуявшие было грозу, облегченно улыбались.
Ну да, неудачник, которому не хватило мужества драться до конца, – говорила она.
Какие мы ранимые и нежные, словно девочка, – говорила она.
Мы написали несколько книжек, не стали мировой знаменитостью, и решили, что дело не стоит нашего внимания, – говорила она.
Никто еще не давал понять так изящно своей второй половине, что хотел бы видеть его «звездой», – говорил я.
Дерьмо все это! – восклицала она. – Выпьем!
В этом я с тобой полностью согласен, – говорил я.
Ох, да заткнись ты, – бросала она зло, и лицо ее начинало идти пятнами, и я буквально чувствовал, как зудит от алкоголя ее кожа.
У моей жены была аллергия на спиртное, хоть она обожала выпить. И виноват в этом, конечно же, был я. Так что от очередного стакана, который сначала притуплял боль от болезни, а потом разжигал костер еще сильнее, она вообще сатанела. Ей нельзя было пить. Она тушила пламя керосином. Но Рина плевать хотела на все это. Она пила и была королевой зла.
Господи, милый, да тебе даже мозгов не хватило наркодиллером стать, – возвращалась она к своей излюбленной теме, ко мне.
Представьте себе, когда-то его подцепила девчонка, от которой он узнал, что трахаться можно не только в миссионерской позиции, но и стоя, и наш дружочек сошел с ума, – говорила она.
Это был медовый месяц, а потом оказалось, что девчонка наша – подсадная курочка из полиции, и подцепила мальчонку, чтобы выйти не продавцов дури, – говорила она.
Гости кивали. Как я уже говорил, книга, которую я написал, чтобы вытравить из себя следы этой истории, словно пороховым ожогом – татуировку, – пользовалась определенным успехом. Но только не у моей жены.
Господи, – говорила она, взбеленившись, – да ведь история-то словно придумана пьяным сценаристом какого-нибудь русского телеканала.
История на «троечку». – говорила она.
По-моему, ты начиталась моих критиков, – все еще пытался шутить я, но она уже шла напрямую.
Нужно было быть идиотом, – говорила она, – идиотом или закомплексованным девственником, чтобы купиться на такую дешевку.
Рина, ты ревнуешь? – смеясь, спрашивал я.
Я?! – восклицала она уже заплетающимся языком. – Малыш, я никогда не ревную, потому что ревность это удел слабаков, мне уже позволено владеть тем, что никому не досталось.
Если ты о моем кошельке, то уж его-то ты точно делишь с налоговыми полицейскими, – говорил а.
Комик, – говорила она с отвращением и гримасой, в которой едва угадывалась та очаровательная молодая женщина, что когда-то переспала со мной на первом свидании, на которое пришла с книгой в руке.
Интересно, зачем? Рина никогда ничего не читала. Она говорила, что самые интересные книги это люди. Отдаю ей должное, она умела нас читать. После того, как притаившиеся было гости видели, что до скандала не дошло, то с облегчением допивали свои виски, коньяк, коктейли, пиво, вино, и старались побыстрее убраться из дома. Это бесило Рину. Она утверждала, что наши вечеринки не пользуются популярностью из-за меня.
Ты скучный, нудный мудак, – сказала она как-то, ткнув в меня пальцем.
Ты зануда, который, выпив, становится скучен до отвращения, – сказала она.
Мерзкий тошный святоша, который разгуляться может только на бумаге, – выкрикнула она.
И метнула в меня стакан, полный вина.
Может, это меня и спасло. Будь он пустым, то летел бы быстрее, и я не успел уклониться. Но те, кто еще ходили к нам в дом, после того случая старались избегать приглашений Рины. Это взбесило ее еще больше. Она произвела полную смену караула. Набрала себе новых друзей и подруг – заманив их статусом мужа-писателя, конечно же, – массу молодых людей. Было среди них и десятка три студентов, с которыми Рина познакомилась, когда ходила на мои лекции. Я был против, но она плевала на мои «против». Она просто стала ездить в город и посещать мои лекции. Молодая еще, красивая, веселая женщина. Она была очаровательна, и мало кто из этих двадцатилетних детей мог устоять от искушения выпить на вечеринке в огромном доме преподавателя у реки, беззаботно повеселиться, заняться сексом с сокурсницей в одной из комнат, а то и на крыше, покурить травы, переспать с потрясающей женой преподавателя…
В общем, Рина, как всегда, поднялась над обстоятельствами.
И уже спустя несколько месяцев после того, как завсегдатаями нашего дома стала молодежь, слухи об отличных приемах Рины вновь поползли по городу. Но Рина, конечно, мстительно и беспощадно лишила доступа тех, кто уже раз изменил своему сеньору. Она могла простить все, кроме предательства. Должно быть, так мстит героин или сам Дьявол. Те же, кого Рина простила, прошли через такой путь унижений, что Каноса в сравнении с ними покажется вам детской прогулкой.
И дом у реки вновь наполнился голосами, музыкой и смехом.
Я, честно говоря, надеялся на то, что это спасет наш брак. Мрачность Рины под напором молодежи отступала, мне казалось, что ее природная меланхолия рассеется, и мы заживем беззаботно. На самом деле, думал я, Рина бесится из-за моего прошлого. Она не могла простить мне того, что я не достался ей семнадцатилетним юношей. Она всегда жаждала получить все. И то, что она влюбилась в человека с прошлым, делало ее жизнь невыносимой. Так думал я.
Я гляжу на белый лист бумаги сейчас и думаю, что Рине нужен был именно он.
Так что она присматривалась к моим студентам. Беда была лишь в том, что никто из них не был так хорош, как я. А я был хорош, это она признавала.
Уж что-что, а трахаешь ты как следует, дружок, – говорила она.
О, как ты долбишь! – восклицала она восторженно и эхо ее голоса пугало собак за городком.
Компания, веселящаяся во дворе, начинала шуметь лишь громче, а мы перекатывались по крыше, и я благодарил Бога, что она не наклонная. Рина всегда хотела еще и мансарду, но до нее руки у нас не дошли. Зато мы всегда могли потрахаться на свежем воздухе. Это ей нравилось. И она орала на весь городок.. Никогда не стеснялась. Даже если у нас были гости и мы делали это потому, что она распалилась и не успела добраться до кого-то из них.
Аа-а-а, – говорила она.
А-А-А-А-А, – подбавлял я жару.
После, потные, под шуточки гостей, которые пускались во все тяжкие кто на что горазд – благо размеры дома и участка позволяли, – мы спускались и Рина вскакивала на стул у жаровни. Она была прекрасна, я знаю, и в нее были влюблены почти все мои студенты. Возможно, это сделало бы ее счастливой. К сожалению, были еще и студентки. Многие из них, по ее мнению, были влюблены в меня. Это отравляло ее упоение жизнью. В один вечер, когда мы даже закрывать дверь на крышу не стали и две парочки присоединились к нам, она встала, голая, на самый край, и закричала этим своим утробным голосом:
