Текст книги "Хроника Пикирующего Бомбардировщика"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Владимир Кунин. Хроника пикирующего бомбардировщика

Повесть

Об авторе

Владимир Владимирович Кунин родился в 1927 году в Ленинграде. Шестнадцати лет он пошел на фронт, но его служба продолжалась недолго. Вскоре его откомандировали во Чкаловское военное авиационное училище, которое он закончил в 1946 году, и в течение дальнейших пяти лет летал штурманом на Пе-2, «пешках» – так в годы войны называли пикирующие бомбардировщики конструктора Петлякова. В 1951 году Кунин демобилизовался. Работая журналистом – специальным корреспондентом журнала «Советский цирк», а позже спецкором газеты «Советская культура», Владимир Кунин пишет рассказы и повести. Первая его книга, «Настоящие мужчины», вышла в 1966 году в издательстве «Молодая гвардия». В книгу вошли две повести – «Я работаю в такси», «Хроника пикирующего бомбардировщика» – и двенадцать рассказов «Про цирк и не про цирк». Если рассуждать формально, в книге, собственно, вся биография писателя. Но так кажется только на первый взгляд. Каждое отдельное произведение Кунина – это, разумеется, и какой-то итог пройденного этапа жизни, и результат долгих раздумий над человеческими судьбами. Работа писателя, помимо иных положительных качеств, отмечена большой добротой, любовью к человеку, к своему герою. Наверно, поэтому за одну из лучших повестей, «Хронику пикирующего бомбардировщика», Владимир Кунин удостоен литературной премии имени Николая Островского. В этой повести автор возвращает нас в годы Великой Отечественной войны. Кунин раскрывает огромную тему войны через один небольшой эпизод, где экипаж Пе-2 – трое друзей, молодых ребят искали немецкий аэродром, нашли его и ценой собственной жизни уничтожили три десятка немецких истребителей. По этой повести на Ленинградской киностудии поставлен одноименный фильм, заслуженно получивший широкую прессу и признание зрителей. В 1968 году отдельной книжкой выходит повесть «Багаж срочной отправки». А в следующем году эта повесть появляется в новом сборнике Владимира Кунина «Лицо одушевленное», изданном «Молодой гвардией». В этой новой книге три повести и три рассказа. И в них мы снова встречаемся со знакомыми нам по первой его книге героями: снова война, летчики, снова цирковые артисты. Но это теперь не только личный опыт, но обогащение литературным мастерством, пронзительно-добрая и честная гражданская позиция зрелого писателя. После выхода в свет «Лица одушевленного» Владимира Кунина приняли в Союз советских писателей. Работу над новыми повестями и рассказами писатель успешно сочетает с работой в кино. После «Хроники…» он создает совместно с Львом Кассилем фильм «Удар, еще удар!» – фильм, также хорошо известный нашим кинозрителям. На студии документальных фильмов по его сценариям снято тринадцать лент, две из которых, «Докер» (о рабочих Ленинградского морского порта) и «Обыкновенный номер» (о цирке), поставленные режиссером Н. Ворониным, удостоены международных премий.

В. ВИКТОРОВ

1944 ГОД. 7 АВГУСТА. 13 ЧАСОВ 15 МИНУТ

Раскаленный воздух, смешиваясь с испарениями бензина, окутывал весь аэродром. Не было ни одного уголка, где можно было спрятаться от этой давящей духоты. Комбинезоны, надетые на голое тело, стягивались с плеч и завязывались на поясе рукавами. На блестящих от пота телах механиков и мотористов причудливо расползались пятна отработанного масла. Выгоревшие пилотки снизу были окаймлены белой волнистой линией проступившей насквозь соли. – Сокол-115, Сокол-115!.. Я – Рубин, я – Рубин… Отвечайте! Прием… – Взмокший от напряжения маленький радист щелкнул переключателем и, поправив наушники, надетые поверх пилотки, настороженно склонил голову набок. Тридцать четыре минуты назад пикирующий бомбардировщик Пе-2 Сокол-115 под командованием пилота лейтенанта Сергея Архипцева, имея на борту штурмана младшего лейтенанта Вениамина Гуревича и стрелка-радиста старшего сержанта Евгения Соболевского, перестал отвечать на позывные командного пункта полка. Около рации на ящике из-под бомбовых взрывателей сидел командир полка, тридцатидвухлетний полковник Дорогин. Дорогин слегка заикался и, как все люди, страдающие этим недостатком, был молчаливым и застенчивым. Комбинезон у него был расстегнут, волосы прилипли ко лбу, шлемофон висел на поясе. За спиной Дорогина стояли командиры отрядов и эскадрилий. Чуть в стороне от них в затылок радисту угрюмо смотрел старшина Кузмичов – механик самолета Сокол-115. – В-ввызывай еще раз, – негромко сказал Дорогин и закурил папиросу. Радист сдвинул наушники на виски, рукавом вытер пот: – Да кого же вызывать-то, товарищ полковник?! У них горючего на восемнадцать минут оставалось, когда они последний раз на связи были… – Дерьмо… – отчетливо проговорил Кузмичов, с ненавистью глядя на радиста. – Что ты в горючем понимаешь, сопляк! Включай свой «Зингер»! Зови их! Испуганный радист втянул голову в плечи и вопросительно посмотрел на командира полка. Дорогин медленно наклонился, положил на землю папиросу и аккуратно раздавил ее сапогом. «Их нету… – подумал Дорогин. – Их уже нету. Еще совсем недавно они были… Сначала здесь… Рядом. Потом там, в воздухе… А теперь их уже нигде нет… И не будет…» – 3-ззови их, – сказал он радисту. Щелкнул переключатель. Облизнул губы радист. – Сокол-115, Сокол-115!.. Я-Рубин, я-Рубин… Отвечайте. Сокол-115, я – Рубин…

Солнце уже давно село за бараки ремонтных мастерских, жара спала, и от землянок мотористов на стоянку стал наползать вечер. Издалека ветер донес хрипловатый патефонный голос, который пел: «Мадам, уже падают листья, и осень в прозрачном бреду…» Порывы теплого ветра стихали, и голос пропадал. Кузмичов медленно брел по стоянке первой эскадрильи. Ни о чем не думая, ничего не понимая, шел, шел и шел… Его словно выскребли всего изнутри, и не мог он ни думать, ни страдать, ни отчаиваться. А если он сейчас и движется, то по привычке, по инерции… Ну, как курица с отрезанной головой, что ли… «Я гибну в любовном огне… Когда же вы скажете…» «Целую неделю из землянки в землянку, из барака в барак таскают…» – подумал Кузмичов про пластинку и вдруг понял, что он идет к месту стоянки своей машины. Выстроились зачехленные самолеты. Вот сто двенадцатый, сто тринадцатый, сто четырнадцатый… Сомкнутым строем стояли бомбардировщики. И вдруг разрыв. Одной машины нет. А дальше опять плотно, крыло в крыло; сто шестнадцатый, сто семнадцатый, сто восемнадцатый… Остановился Кузмичов, опустил руки. И кажется ему, что стоит на своем месте сто пятнадцатый и кто-то ему из кабины рукой машет. Улыбнулся Кузмичов, хотел было тоже рукой махнуть, и… вот уже нет самолета – валяются на пустой стоянке тормозные колодки, струбцины от элеронов и рулей глубины, чехлы моторные. И тут словно прорвало, схватился за голову, упал на землю… «И, взглядом играя усталым, шепнула она, как в бреду…» – донес ветер, но Кузмичов уже ничего не слышал.

Настоящих стариков в полку было трое: авиационный механик старшина Кузмичов, младший сержант Коцуба – кладовщик склада ГСМ и писарь штаба ефрейтор Марголин. Всем троим было далеко за сорок, и в полку, где средний возраст личного состава колебался между двадцатью и двадцатью четырьмя годами, Марголин, Кузмичов и Коцуба выглядели ожившими мамонтами. Некоторое время они даже жили вместе. Правда, недолго. Первым покинул землянку Кузмичов. В один прекрасный день ему стало невыносимо тоскливо с интеллигентным, предупредительным Марголиным и трусоватым, бесцветным Коцубой. Кузмичов переселился к молодым механикам первой эскадрильи. Следом за ним ушел жить в штабной барак Марголин. Коцуба неделю проторчал в землянке один, а потом собрал манатки и перебрался на склад ГСМ к двум своим помощникам – семнадцатилетнему солдату Рябинину и вольнонаемной кладовщице Дуське. Дней пять землянка пустовала, затем в полк пришло пополнение стрелков-радистов, и с этого дня она стала обитаемой и куда более веселой, чем тогда, когда в ней жили Марголин, Кузмичов и Коцуба.

…Кузмичов всегда был авиамехаником. Он стал механиком еще в XII истребительном отряде двора Его Императорского Величества в девятьсот шестнадцатом году. Ни детей, ни жены у Кузмичова не было. От одиночества он не страдал, потому что вокруг всегда были люди. Авиация – штука коллективная, и заниматься самокопанием и сосредоточиваться на самом себе не было ни времени, ни охоты. Как-то уж так получалось, что каждый летчик, за машиной которого был закреплен Кузмичов, попадал вместе с самолетом в сферу кузмичовских забот, и недостатка в проявлении родственных чувств Кузмичов не испытывал. Он никогда не играл в этакого «дядьку-опекуна» из пожилых авиамехаников, которые разговаривали со своими пилотами иронично и наставительно. Году в тридцать девятом или сороковом он посмотрел кинокартину, где был такой авиамеханик, и потом неделю чертыхался. В картине все вроде было как в жизни и все вроде бы не так. Войну сорок первого года он начал в том полку, где служил и сейчас. Только тогда полк был укомплектован на «пешками», а СБ – скоростными бомбардировщиками, которые хороши были еще в финскую кампанию. Скоростенка у этих скоростных была маловата – еле-еле триста двадцать, но летать было не на чем, а старики СБ честно несли свою нелегкую службу. К концу первого года войны СБ почти все погибли, и однажды десять экипажей полка были сняты с фронта и отправлены срочно в командировку – получать новые машины прямо с завода. Командир второго отряда Дорогин (он тогда еще был командиром отряда) вместо стрелка-радиста взял своего механика Кузмичова. В часть они возвращались собственным летом. Они прилетели на невиданных тогда действительно скоростных пикирующих бомбардировщиках конструктора Петлякова. Самолеты имели хищный вид, назывались Пе-2 и были окрещены «пешками». Вскоре весь полк стал летать на «пешках». Время от времени машины не возвращались на аэродром, и тогда с завода приходили в полк новые, модернизированные «пешки», а военно-авиационные школы и училища присылали молоденьких франтоватых младших лейтенантов с фанерными чемоданами. Весной сорок третьего года командир второй эскадрильи Дорогин (он тогда уже был командиром эскадрильи) вызвал к себе Кузмичова и сказал: – К-ккузмич, подпиши акт приемки новых машин… Кузмичов подписал. – Х-ххорошие машины? – спросил Дорогин. – Ничего, – равнодушно ответил Кузмичов. – Что-нибудь н-нновое есть? – Движки теперь не ВК-105, а ВК-107 ПФ… – Эт-тто что за ПФ? – удивился Дорогин. – Пушечно-форсированный, – объяснил Кузмичов. – С непосредственным впрыском… – Это хорошо или п-пплохо? – Вам хорошо, мне плохо, – ответил Кузмичов и попросил разрешения закурить. – Кури, Кузмич, – сказал Дорогин. – Я тебя не п-ппонял… Кузмичов закурил. – Чего ж тут не понять, – сказал Кузмичов. – Летать хорошо, чинить плохо… – Ясно, – усмехнулся Дорогин. – Грех тебе, Кузмич, жаловаться. Ч-ччинить приходится редко – хороним чаще. – И хороним редко… – Т-ттоже верно. Б-ббортовые номера проставили? – Проставили. – Какие? – Сто четырнадцатый, сто пятнадцатый, сто девятнадцатый… – Кузмичов посмотрел на потолок. – И… все. Больше не успели. – Ладно. Ты, Кузмич, прими сто пятнадцатую. Мы туда совсем мальчишечек сажать будем… Понял? Кузмичов погасил папиросу. – А вы?.. – спросил он. – А я возьму себе Малюгина, – сказал Дорогин. – Боровикова лучше… – Х-ххорошо, Кузмич, я возьму Боровикова. И Кузмичов стал механиком сто пятнадцатой «пешки».

С того дня прошло больше года, и сейчас, обняв руками пропахшую бензином землю стоянки самолета номер сто пятнадцать, Кузмичов лежал, ни о чем не думая, ничего не вспоминая…

ВСЕГО 5 ДНЕЙ НАЗАД…

2 АВГУСТА. НОЧЬ

Была прекрасная летная ночь. Собственно говоря, ночь была как ночь, ничего особенного, но она казалась прекрасной потому, что последние дни стояла отвратительная погода и ночи между этими днями тоже были отвратительными – затянутые черными туманами, слепые, дождливые, нелетные ночи… Черные ночные туманы к утру становились серыми и еще более безрадостными. Синоптики с тоской смотрели в небо и плевали на землю. Летчики с презрением смотрели на синоптиков и плевались в адрес всей метеослужбы. Все пилоты, штурманы и стрелки-радисты – весь летно-подъемный состав полка – болтались из одной землянки в другую и время от времени бегали к прибористам клянчить спирт. Плохая погода устраивала только техников. Они копались в двигателях столько, сколько хотели. Их никто не подгонял, не кричал, что из-за них задерживается боевой вылет. Вот, пожалуй, и вся польза от плохой погоды. Ну, может быть, еще «ликер шасси»… Открытие ставшего впоследствии знаменитым «ликера шасси» было обязано этой же паршивой погоде. Когда в один из скучнейших дождливых дней было обнаружено, что полковая лавка военторга располагает только широчайшим ассортиментом орденских колодок, несколькими банками американской консервированной колбасы и громадным количеством бутылок с концентрированным тягучим малиновым сиропом на прекрасном сахарине, родился «ликер шасси». Митька Червоненко, нахальный двадцатилетний пилот третьей эскадрильи, и Славка Морозов, старшина батальона аэродромного обслуживания, обуреваемые желанием выпить, заглянули в лавку военторга и, высказав этой лавке все, что они о ней думали, помчались к прибористам за спиртом. Прибористы спирта не дали и послали их ко всем чертям. Неутоленная жажда загнала Митьку и Славку на склад ГСМ. Там среди бензино-керосиново-автольных запахов витал еле уловимый запах сладковатого спирта. Митька и Славка принюхались и поняли, что этот сказочный запах исходит от канистр с гидравлической смесью для выпуска шасси. Они выплакали у пожилого младшего сержанта одну канистру и потащили ее в Славкину землянку. В землянке они три раза перегнали содержимое канистры через противогазную коробку и получили почти чистый спирт. Однако примесь сивушных масел оставалась так велика, что пить эту дрянь было невыносимо противно. Тогда Митька и Славка, сохраняя в строжайшей тайне свое открытие, бросились в лавку военторга. Принеся извинения за все гадкие слова, сказанные ими при первом посещении, они купили десять бутылок с малиновым сиропом и побежали обратно в землянку. Там они смешали сироп с отфильтрованной гидравлической смесью и получили божественный напиток, названный впоследствии «ликер шасси». В этот же вечер почти вся третья эскадрилья отчаянно веселилась, а Митька и Славка сидели во главе стола и принимали льстивые комплименты и поздравления. Каким-то образом слух об этом изумительном открытии на следующий день достиг ушей начальника особого отдела, который без особого труда в течение двух минут выяснил фамилии скромных авторов чудесного напитка. Кому из них первому пришла в голову мысль отфильтровать сквозь противогазную коробку эту смесь, неизвестно до сих пор. Даже когда замполит кричал, что предаст их трибуналу, Митька и Славка стойко держались соавторства и понесли одинаковую кару – трое суток строгача. Так как гауптвахты в полку не было, а приговор необходимо было привести в исполнение немедленно, то начальник штаба переселил оружейников к радистам, а землянку оружейников отдал в распоряжение коменданта аэродрома. Фанерным щитом землянку разгородили на две части. По одну сторону щита поселили Митьку – это была камера для офицерского состава, а по другую сторону – Славку, в камеру сержантского состава. У входа в землянку поставили часового. Часовой был узбек и пел грустные непонятные песни. Славка из-за фанерной стенки рассказывал Митьке историю своей первой и последней любви, а Митька учился танцевать чечетку. Ему очень нравилась чечетка.

Удивительная штука – военный аэродром ночью. Все то, что днем кажется привычным, естественным и на стоящим внимания, ночью приобретает какой-то совсем иной, таинственный и загадочный смысл. Узкий длинный луч освещает посадочную полосу. Мелькают бортовые огни садящихся и взлетающих машин. Стоянка угадывается только по верхней кромке силуэтов бомбардировщиков. Призраки техников и мотористов снуют под крыльями самолетов. Сузив зрачки фар до щелочек, проезжает грузовик-тягач. На платформе у него лежат бомбы, аккуратно сложенные в круглых ящиках из реек. Рейки бомбовых ящиков слабо белеют в темноте. Бомб много. Они так возвышаются над платформой, что непонятно, как это маленький тягач может сдвинуть их с места. Взлетает ракета. И, несмотря на всю таинственность ночи, аэродром работает спокойно и привычно… При желании в темноте можно даже различить бортовые номера самолетов. Они словно впитали в себя дневной свет и сейчас ночью строго мерцают на круглых приземистых фюзеляжах «пешек». Сто двенадцатый, сто тринадцатый, сто четырнадцатый, сто пятнадцатый… Около сто пятнадцатого возятся трое, у одного из них на шее висит электрический фонарь. Это пожилой человек лет сорока пяти – пятидесяти, в комбинезоне и пилотке. На комбинезоне видны смятые и грязные погоны старшины. Это Кузмичов – механик самолета номер сто пятнадцать. На стремянке под правым мотором стоит худенький мальчишка-моторист, грязный, как и все авиационные мотористы. Второй моторист, здоровый, мордастый парень, завинчивает заглушку маслопровода. Кузмичов ставит ногу на трапик, ведущий в кабину пилота, и негромко говорит: – Давайте, пацаны, заканчивайте. Мальчишка на стремянке с грохотом роняет разводной ключ. Кузмичов высовывается из люка. – Тише ты! Бегемот… – говорит он маленькому мотористу. Маленький моторист с удивлением смотрит на приятеля – мордастого парня. Парень глазами показывает ему в хвост машины. Там, на стеганых моторных чехлах, положив головы на парашюты, как на подушки, вповалку спят три человека. Маленький моторист осторожно слезает со стремянки и виновато бормочет в сторону Кузмичова: – Извиняюсь… Кузмичов вдруг пожалел маленького моториста и, не желая оборвать разговор, мягко говорит: – Они стартуют в два пятьдесят… Он зубами приподнимает левый рукав комбинезона и смотрит на ручные часы с черным циферблатом и светящимися стрелками. На часах – два тридцать шесть. – У них еще уйма времени… – серьезно говорит Кузмичов и залезает в самолет.

Три человека спали глубоким, спокойным сном. Лежа на спине, спал сильный, кряжистый Сергей Архипцев. Очень уютно, свернувшись калачиком, причмокивал губами штурман Веня Гуревич. Длинный парень лежал на животе, раскинув ноги и обняв парашют. Это стрелок-радист Женька Соболевский. Не сняв пистолеты и планшеты с картами, спали три человека. У Гуревича из кармана гимнастерки торчала навигационная линейка… Рядом со сто пятнадцатым остановился тягач с бомбами. На бомбах, покуривая, сидели несколько человек. Один из них притушил окурок о рейку бомбового ящика и спрыгнул вниз. – Кузмичов! – крикнул он. – Тише ты! – зашипел на него маленький моторист со стремянки и кивнул в сторону спящих. – Як старшина давеча казав? – спросил он у приятеля. – Бегемот, – ответил второй моторист. – Во-во… – удовлетворенно сказал маленький. Из кабины вылез Кузмичов. – Вешай… – сказал он. Люди, сидевшие на бомбах, тоже спрыгнули вниз и, приставив к платформе две обычные доски, скатили четыре стокилограммовые бомбы. Они быстро и ловко раскрыли круглые ящики и, обнажая очередную бомбу, кто-то каждый раз приговаривал: – Не бойся, родимая… Скидывай свою одежку… Наконец бомбы были подвешены, и старший команды ввинтил взрыватели. Он осторожно пропустил сквозь взрыватели контрящие вилки и, облегченно вздохнув, громко сказал: – Порядок! По коням!.. Все забрались на платформу, и тягач, монотонно урча, двинулся к следующему самолету. – Бегемот… – с удовольствием сказал ему вслед маленький моторист.

В предутренней мгле на большой высоте идут пикирующие бомбардировщики. Внизу впереди тоненькие ниточки перепутавшихся железнодорожных путей. Вся станция забита товарными составами и цистернами. Заваливается в пике первая машина, за ней вторая, третья… В рев моторов вплетается леденящий душу вой сирены. На каждой машине есть такая сирена. Отрываются бомбы. Какое-то мгновение они продолжают путь, начатый самолетом, потом тихонько опускают свои носы и теперь уже совершенно отвесно продолжают падение в гущу вагонов, цистерн и маленьких домиков, похожих на спичечные коробки. Черные кустики взрывов отмечают места падения бомб. Выходит из пике одна машина, другая, третья… Звук моторов меняется, становится ровнее, спокойнее. Идет в пикирование вторая тройка. Снизу, с земли, навстречу ей тянутся красивые ленты трассирующих пуль и снарядов. Край огненного веера задел одну из машин, выходящую из пике, и самолет разорвался на десятки уродливых частей. Летят вниз обломки. Две оставшиеся машины продолжают набирать высоту. На одной из них бортовой номер 115.

…Кабина стрелка-радиста наглухо отгорожена от кабины штурмана и пилота. Здесь, в этой кабине, все очень строго. Если, конечно, не считать фотографии миловидной девушки, которая висит на инструкции аварийного выпуска шасси, и маленькой цветной репродукции «Голубых танцовщиц» Дега, заботливо укрепленной на опечатанной пломбой аптечке. Все, что здесь находится, называется коротко и сокращенно. Один пулемет – ШКАС, другой – УБ, радиостанция – РСБ, самолетно-переговорное устройство, по которому стрелок-радист разговаривает с пилотом и штурманом, – СПУ… Женька Соболевский поправил на шее ларингофоны и спокойно передвинул верньер передатчика. – Командир! – сказал он, глядя на «Голубых танцовщиц», – Рубин запрашивает результаты!.. В кабине пилота и штурмана – Архипцев и Гуревич. Сидя за штурвалом, Архипцев почти скрыт бронеспинкой кресла. Справа и чуть сзади Архипцева сидит Гуревич. Машина только что вышла из пикирования, и Гуревич, внимательно вглядываясь в землю, нажал на тумблеры, открывая шторки водорадиатора. Архипцев внимательно поглядел по сторонам. Гуревич еще раз взглянул сквозь прозрачный низ кабины на землю и показал Архипцеву на столбы огня и дыма, которые тянулись из того места, где раньше была железнодорожная станция. Архипцев кивнул головой Гуревичу, прибавил обороты обоим моторам и приказал Соболевскому: – Отвечай: накрыли! Заходим вторично. Сообщи: сбит двести третий. Экипаж погиб. Все. – Понял… – сказал Женька в своей кабине. Лицо у него исказилось, как от зубной боли. Отпихнув ногой пулемет, он невидяще уставился на «Голубых танцовщиц» и начал бешено выстукивать ключом ответ земле…