Текст книги "Политика (сборник)"

Автор книги: Владимир Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Метро[3]3
  Рассказ 2000-го года. Первая попытка написать текст от имени кого-то, с кем себя не идентифицирую – в этом случае, девушки. Текст довольно долго висел в одном из многочисленных онлайновых журналов со сложным Интернет-адресом.


[Закрыть]

Я была уверена, что встречу его в метро. Он будет спускаться по эскалатору, а я – подниматься, и он заметит меня и помашет рукой: спустись, я подожду внизу. И я спущусь, и мы посмотрим друг на друга и ...

Я не помню уже, из-за чего мы поссорились. Из-за какой-то мелочи. И он исчез. Не позвонил. Я звонила сама. Но он не хотел разговаривать, говорил, что нет смысла, что все закончилось, что «взаимных претензий нет». И после этого мне тоже уже не хотелось с ним разговаривать, такие разговоры меня утомляли, высасывали из меня энергию. Мне казалось, что если бы он позвонил мне сам, все было бы по-другому. Но он не звонил.

* * *

Странно, что я здесь работаю уже два года. Не понимаю, что общего у меня с коллегами. Мне с ними скучно. У них скучные лица. Каждый занят своим маленьким убогим мирком, каждый копит на новую машину или на квартиру или, хотя бы, на отдых на «приличном» курорте. Все разговоры про это.

Сегодня Елена Петровна, замдиректора по кадрам, тетка под пятьдесят, спрашивала меня о «планах». Ее интересует, не планирую ли я в скором времени выйти замуж и родить ребенка. Ей важно знать это, чтобы правильнее «позиционировать» меня в планах фирмы на будущее. Я сказала ей, что пока никаких планов нет, и она как-то пожала плечами, как будто осталась недовольна таким ответом.

В офисе я общаюсь только с Инной. Она – почти подруга, хоть я давно поняла, что у нас с ней ничего общего, кроме возраста и отвращения к остальным: бывшим комсомольцам, учителям и госслужащим – короче, «совкам», которые так и остались «совками», сколько бы не притворялись и не пытались быть «современными».

Когда мы с ней остаемся одни в кабинете, всегда высмеиваем начальство. Наша любимая поговорка: «хороший шеф – это мертвый шеф». И это – правда: все они только стремятся выжать из тебя побольше, а заплатить поменьше. Но чаще всего мы с Инной общаемся по утрам, делимся новостями за кофе, когда офис еще полусонный и даже чем-то приятный. Не то, что в конце рабочего дня, когда скорей бы домой, к телевизору, и кажется, что никто не нужен...

* * *

В метро я рассматриваю других пассажиров. Замученные серые лица – что утром, что вечером. Утром – не выспавшись, не потрахавшись, как следует, завтрак наспех, детей – в детский сад или в школу, и вперед, бегом, впрячься в лямку государства или хозяина, и работать до шести, потом снова – метро, и снова с замученными лицами, «после трудного дня». Раз в год – недолгий незапоминающийся отдых, и снова туда же.

Даже те, кто одет хорошо, глядят недовольно и зло. Наверное, из-за того, что приходится ехать в метро, а не на машине. Может, машина в ремонте, или еще не накопил на такую, которую хочет, а ездить на плохой – западло.

* * *

На меня смотрят. Довольно часто. В основном, почему-то, юного вида студенты и дядьки средних лет. Студентов я, наверно, отпугиваю тем, что «не в их стиле»: костюм, каблуки – почти каждый день. Самой уже надоело. Раньше, в институте, я одно время даже мечтала так одеваться, насмотревшись какой-то дурной рекламы про эффектных «бизнесвумен». Мне казалось, что это элегантно. Да, элегантно в том смысле, что китайский ширпотреб еще хуже. Только и всего. А сейчас мне гораздо больше нравится «альтернативный» стиль, и я для него еще не такая старая, но как-то уж слишком резкая получилось бы перемена, да и не станешь ведь так ходить на работу – Елена Петровна сразу устроит обструкцию.

* * *

Он смотрел на меня, сидя напротив, а потом, когда я вышла из вагона, догнал и сказал:

– Извините, нельзя ли с Вами познакомиться?

Я ответила:

– Можно.

Я сказала так только потому, что давно уже ни с кем не знакомилась в транспорте или на улице, и потому что он выглядел хорошо: лет тридцать пять, брюнет, высокий и, в общем-то, симпатичный.

Поднявшись по эскалатору, мы зашли в ближайшее кафе. Он заказал обоим вина, и я не хотела, чтобы он сразу же после этого предложил пойти к нему. Я бы пошла, но хотелось, чтобы это произошло по-другому. Но он не сказал, что можно пойти к нему, а предложил встретиться завтра. Я сказала, что завтра я не могу, хотя, на самом деле, могла, а послезавтра – пожалуйста.

Мы встретились и пошли в ресторан, и он ничего не рассказывал о себе, а я не спрашивала. Сама я говорила много: и про работу, что скучно и вообще непонятно, что дальше, и про то, что что-то закончилось с окончанием института: «программа-минимум» выполнена, и остается лишь пустота и скука. Он внимательно слушал и время от времени кивал головой.

Когда официант принес счет, он сказал, что можно пойти к нему. Он сказал это не пошло без дурацкой улыбки. И я согласилась.

В его квартире была какая-то нереальная чистота и порядок. Он повесил мой плащ, поставил ботинки в отведенный для них угол, дал мне тапки, сунул ноги в свои. Мне это все не понравилось. Я поняла, что он – закоренелый идейный холостяк, который время от времени знакомится с девушкой только для секса.

Мне сразу захотелось уйти: настолько неприятным был этот его идеальный порядок в квартире, и он посреди этого порядка смотрелся невыигрышно, неинтересно. Не знаю, почему я не ушла...

Он достал из бара бутылку вина и бокалы, и я заметила, что бокалов там всего два.

Я спросила:

– Почему у тебя только два бокала?

– Мне достаточно: я не приглашаю больше одного гостя.

– И эти гости – девушки?

– Да. А зачем мне мужчины? Мужчины мне не интересны. Я все о них знаю, и хорошее, и плохое, потому что я сам – мужчина.

– Ну, интерес – это одно... А просто кто-то, с кем бы было приятно провести время, а не только...

– Не только – что?

– Секс.

– А никогда и не бывает, чтобы только это. Девушка должна меня чем-нибудь заинтересовать, понравиться, иначе... Мне же не семнадцать или там восемнадцать, когда главное – секс, а все остальное – так, обертка. Если девушка мне не кажется достаточно умной и интересной, я ее просто не приглашаю к себе, какой бы привлекательной она не была.

Я и после этого не ушла. Мы выпили вино. Я слегка опьянела. И осталась.

Утром он ходил по кухне в махровом халате, сосредоточенно готовил завтрак. Когда я сказала «Доброе утро», он посмотрел на меня такими пустыми глазами, каких я еще не видела. Так, наверно, было у него много раз. Он не скрывал, что потерял ко мне интерес.

Он предложил мне водки, я отказалась. Тогда он налил себе, выпил. Грустно улыбнулся.

– Может быть, я и хочу, чтобы все было по-другому, а, может быть и нет, – сказал он.

– Кто ты по профессии?

– Финансовый аналитик.

Мне не было жалко его. И отвращения тоже не было. Но я вдруг испугалась, что теперь вся жизнь у меня будет состоять из таких вот случайных и пустых встреч, которые не приносят ни яркого кайфа, ни полного отвращения.

* * *

Через две недели, в субботу, мы пошли с Таней в ночной клуб. Давно хотели увидеться и сходить куда-нибудь вместе, чтобы просто поговорить. Домой не хотелось: у меня – хозяйка квартиры, у нее – родители.

Народ в клубе был пестрый – от подростков, стащивших или выпросивших у родителей деньги, до коротко стриженых сорокалетних мужчин, которые, похоже, недавно вернулись из зоны.

Подростки активно пытались знакомиться и приглашали нас танцевать. В конце концов мы пересели за столик в углу, в самом конце зала. За соседним столиком сидели два парня, они не обратили на нас внимания.

Мы с Таней сидели и пили вино. Потом она предложила познакомиться с парнями за соседним столиком и сама подошла к ним. Оказалось, что они – совсем молодые ребята, студенты. Тоже, как и мы, встретились, чтобы пообщаться вдвоем и тоже непонятно зачем пришли для этого в шумное людное место. Один был проездом в городе, другой здесь учился. Ему я дала свой телефон – уже под утро, когда уходили. Он особенно не просил, но сказал, что позвонит.

* * *

Он позвонил почти через неделю. Предложил встретиться, выпить пива. Я согласилась: у меня все было пусто, и скучно, однообразно. За неделю не произошло ничего, кроме того, что в метро несколько раз заговаривали пьяные мужики, но я на них не реагировала.

Мы с ним сидели в баре. По стенам были развешены засушенные бабочки в коробках под стеклом. Играла не слишком громкая музыка – можно было разговаривать, но разговаривать было не о чем.

Он с удовольствием пил пиво и говорил, что день, прожитый без пива, – это не день для него. У него в левом ухе было три серьги, а в правом – одна. Он снял свитер, остался в майке, и я увидела, что на предплечье у него – татуировка в форме дракона. Я спросила:

– Ты что, родился в год дракона?

– Нет. Это – просто так.

– А какую музыку ты любишь слушать?

– Любую. Какая разница, в принципе? Ну, конечно, чтоб танцевальная, и чтобы не русская попса. Главное – чтобы в клубе была атмосфера приличная, поменьше лохов и колхозников.

– Часто тусуешься в клубах?

– В общем, да.

– А деньги где брать?

– Деньги? Ну, деньги то есть, то нет, чаще нет – увы. В основном, конечно, беру у родителей. Работать – нормальной работы нет, а за гроши на дядю пахать – спасибо, не надо. Потом, после института, будет видно, что делать. Не хочу сейчас думать про это. Рано. Еще целый год, ну, чуть меньше, чем год. Но все равно время есть. А тебе нравится в твоей фирме?

– Нет, не нравится.

– Ну вот – видишь? Куда мне спешить?

Мы выпили по три кружки пива, потом поехали к нему. Он сказал – никого нет дома.

Утром оказалось, что его мать – дома. Она долго с кем-то болтала по телефону про погоду, про цены на рынке и про соседей, и я не могла даже выйти в туалет. Потом она, наконец, ушла.

Я спросила:

– Почему ты не сказал, что мать дома?

– Какая разница? Это что, что-нибудь изменило бы?

Он отвернулся к стене и опять заснул. Я оделась и вышла.

На улице было мерзко и пусто. Сыпал мелкий снег-крупа. Редкие прохожие смотрели угрюмо и злобно.

Я спустилась в метро. Стоя на эскалаторе, я увидела его: он ехал вверх. Он повернулся и посмотрел на меня. Или не на меня. Не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Я не успела крикнуть ему или помахать рукой. А потом, внизу, я не перешла на другой эскалатор, чтобы подняться наверх и попытаться его догнать.

На трубах[4]4
  Один из самых любимых моих рассказов. Написан в начале августа 2001-го и потом публиковался на сайтах и в «Нашей улице» вместе с «Праздником...» В «Гопников» я его не включил, решил, что он не вписывается по настроению, слишком лирический и ностальгический. Кстати, один чем-то похожий рассказ в сборник все-таки попал – «Братишка».


[Закрыть]

Мы сидим на трубах теплотрассы у кольцевой дороги. Дымит ТЭЦ. Стас поет под гитару песни «Наутилуса» и «Кино». Лето скоро кончится. Мы все лето просидели на трубах. Пили пиво. Слушали Стаса, хоть он и не очень хорошо поет.

Стас допевает «Башетунмай» и присасывается к бутылке пива.

– Я не люблю Цоя, – говорит Гоша. – За его примитивные тексты и примитивную музыку.

– Значит, ты левый чувак, – злобно отвечает Стас.

Он тащится от «Кино», прошлым летом ездил в Ленинград, чтобы записать в звукозаписи все их альбомы. Потом мы у него их переписали. Мы все тащимся от «Кино». И Гоша тоже. Просто он выделывается, потому что сейчас с нами Ленка. Она сидит рядом со мной, и я обнимаю ее за плечи.

– Классно как, – Стас задирает голову. – Небо. И звезды...

– И трубы, – говорит Гоша.

– Что трубы?

– Ничего. Просто трубы. И дома корявые. И дым от ТЭЦ.

Гоша смотрит на нас, как будто это мы виноваты, что ему здесь не нравится жить. А может, он снова выделывается.

– Да, ладно, что тебе за дело до дыма из труб? – говорю я.

– А тебе что, не надоело жить здесь, у кольцевой дороги, в этих сраных домах с алкашам и идиотами? А у вас в Москве тоже так, Ленка?

– Что – так?

– Ну, районы такие однообразные, дома. Люди-придурки?

– Не знаю. С виду, наверное, так же. А люди... Ну, они более разные...

* * *

– Почему Гоша такой злобный? – спрашивает Ленка.

Мы идем по двору. Я провожаю ее домой.

– Не знаю. Наверно, жалеет, что не сбежал в пятнадцать лет из дома. А сейчас ему уже шестнадцать. Поздно: не получится так, как в песне.

Мы подходим к моему дому.

– Если не торопишься, можем залезть на крышу, – предлагаю я. – Скорее всего, ход открыт.

– Вообще-то, не тороплюсь.

Мы поднимаемся на лифте на последний этаж, потом по металлической лестнице в лифтовую, а оттуда – на крышу. Внизу монотонно светятся окрестные девятиэтажки.

– Ни разу не была на крыше, – говорит Ленка. – Весь район по-другому выглядит. Потому что темно, наверно.

– Не так уродливо.

– Может быть.

– Тебе здесь не нравится. Хочешь скорей обратно в Москву.

– Откуда ты знаешь?

– По тебе видно.

– Значит, ты наблюдательный.

– Нет, правда.

– Что – правда?

– Что тебе здесь не в кайф.

– Нет, здесь неплохо. Бабушка. И ты. И Стасик, и Гоша – тоже нормальные ребята. Я вас столько лет знаю...

– А сейчас ты скажешь, что мы какие-то другие становимся, и ты – тоже другая, и общих интересов все меньше...

Ленка улыбается. Я достаю пачку «Космоса», даю ей сигарету. Мы закуриваем.

– Лето кончается, – говорю я. – Жалко.

– Ну и что? Будет осень, потом зима. Зимой тоже бывает классно. А потом – новое лето. Совсем другое, не похожее на это. Каждое новое лето – другое, оно не похоже на прошлое.

Ленка смотрит на меня и улыбается.

В гудрон крыши впечатался мусор – осколки стекла, бумажки, сигаретные пачки. Ленка ложится на спину, кладет руку под голову. Я придвигаюсь и целую ее. В губы. Неуклюже, но решительно. Она отворачивается.

– Не надо.

– Хорошо. Не буду.

Я отодвигаюсь и тоже ложусь на спину, смотрю на звезды и летящий среди них самолет.

– Завидую тем, кто сейчас куда-то летит, – говорю я.

– Я тоже.

Мы бросаем окурки на гудрон крыши, и от них отскакивают красные искры. Где-то внизу слышны голоса и шум машин.

Мы подходим к барьеру у края крыши и слегка облокачиваемся на него, чтобы почувствовать страх, от которого ноет в ногах и в животе.

Ленка спрашивает:

– Ты чувствуешь страх высоты?

Я киваю.

– Если бы этого страха не было, все давно бы попадали с крыш и балконов и переломали бы шеи и позвоночники.

Мы отходим от края, садимся, закуриваем.

– Послезавтра, – говорит Ленка.

– Что – послезавтра?

– Уезжаю послезавтра.

– Так скоро?

– Да.

* * *

Купаемся в «Вонючке» – узкой грязной речушке за пустырем. Купаться в ней запрещено, потому что туда сливают всякую гадость с химкомбината, но многие все равно купаются, даже Ленка. Она классно выглядит в своем ярко-зеленомом импортном купальнике. Пацаны мне завидуют.

Мы залезаем на кучи песка, которые накопал год назад земснаряд – земснаряд увезли, а песок остался – и зарываемся в песок. Вокруг, на обоих берегах Вонючки, торчат ряды одинаковых девятиэтажек, а над ними, сплющиваясь к горизонту, висят облака.

– Ты помнишь, когда в первый раз здесь купалась? – спрашиваю я у Ленки.

– Не помню. Мы раньше, когда была маленькая, сюда каждый год приезжали, но купалась я или нет, не помню. А потом родители развелись, и несколько лет мы вообще не приезжали. А потом я приехала одна, и мы с бабушкой пришли купаться. Мне лет двенадцать было. И там пацаны купались – такого же возраста, как и я, или чуть старше. Они купались на надутых камерах, а потом вылезли из воды и пошли вдоль берега – наверно, домой. И там был мальчик один без ноги. Он прыгал на одной ноге и катил свою камеру. Меня это очень тогда потрясло.

– Видел я того пацана в детстве. Пару раз. Он не отсюда, просто приезжал к кому-то.

– У него протез обычно?

– Не знаю. Я его только на Вонючке видел. И что с ним случилось, тоже не знаю. Ладно, хватит про всякое грустное.

Сверху над нами пролетает самолет-«кукурузник». Мы смотрим ему вслед.

* * *

Сидим на трубах и пьем портвейн, закусываем белым хлебом. Можно сказать, мы провожаем Ленку. Солнце уже зашло, и на небо наползают с востока темно-синие рваные облака, становится холодно.

– Вот фигня какая, – говорит Стас. – Лето кончается. Скоро и на трубах не посидишь по-нормальному.

– Хер с ними, с трубами. Не всю же жизнь на них сидеть. – Гоша смотрит на Стаса, выпивает свое вино и передает мне стакан. Я наливаю себе.

– А хоть бы и всю жизнь. Мне здесь по кайфу.

– Ни хера тебе не по кайфу. Просто тебе сейчас нечего делать, вот ты и сидишь здесь с нами. А потом закончишь школу, поступишь в институт...

– А может, я никуда поступать не буду.

– Будешь. И я буду. Куда-нибудь. Чтоб в армию не идти. А ты, Ленка, куда?

– В историко-архивный.

– А-а-а...

– Спой, Стас. А то что-то сегодня ты только пьешь. У тебя петь лучше, чем пить получается.

– Ну, ладно...

Стас поет песню «Видели ночь». Когда он выпивши, у него получается лучше. Не то, чтобы совсем хорошо, но лучше, чем когда трезвый.

Подходим с Ленкой к ее подъезду.

– Давай зайдем ко мне, – говорит она. – Чаю выпьем.

Подъезд такой же, как мой: воняет мочой, на лестнице валяются окурки, а стены лифта коряво расписаны названиями хэви-метал групп.

Ленка открывает дверь своим ключом и шепчет мне:

– Старайся потише: бабушка уже спит.

Квартира воняет нафталином и старыми тряпками, как почти все квартиры, в которых я когда-нибудь был. Ленка включает свет в тесной прихожей, забитой старой обувью и шмотьем. Мы разуваемся.

– Пошли сразу в комнату. Я сделаю чай и принесу.

Я подхожу к окну. Девятый этаж. Панорама всего района. Уже поздно, и светится мало окон. Слышно, как гудят машины на кольцевой.

Ленка приносит чай и начатую пачку печенья.

– Ты, наверно, не смогла бы здесь жить, – говорю я. – У вас в Москве все по-другому.

– Не смогла бы.

– А приезжать тебе нравится?

– Раньше нравилось, а сейчас – не знаю.

– Поэтому ты так рано едешь назад? Еще ведь две недели до школы.

– Да.

– Что – да?

Ленка улыбается. Мы целуемся, стоя перед окном.

– Твои будут тебя ругать, если ты не придешь?

– Не знаю.

* * *

Мы стоим у открытого окна и курим. Скоро утро. Не слышно никаких звуков, только монотонный гул машин на кольцевой.

– Тебе было хорошо? – спрашивает Ленка.

– Да.

Я вижу, что ответ ее разочаровал. Надо было сказать «классно» или «офигительно» или что-нибудь в таком духе.

* * *

На кухне звенят кастрюли. Значит, бабушка уже встала. Я испуганно смотрю на Ленку.

– Не бойся. Я взрослый человек. Мне – семнадцать через три месяца.

– И она это понимает?

– Понимает, но не хочет смириться. Мы из-за этого ссоримся.

– Во сколько твой поезд?

– В двенадцать ноль две. Как раз хватит времени, чтобы собраться и доехать до вокзала.

– Проводить тебя?

– Нет. Я терпеть не могу, когда провожают. Ругаюсь всегда насчет этого с бабушкой. И она уступает.

– Ты позвонишь из Москвы?

– Да.

Я выхожу из комнаты. На кухне что-то жарится, наполняя прихожую запахами. Я тихонько обуваюсь и отрываю входную дверь.

* * *

Стою на балконе, пью пиво из папиного загашника, курю и смотрю на серые облака. Мне погано. Я понимаю, что Ленка не вернется сюда, не приедет, потому что ей с нами неинтересно, потому что ее жизнь – там, в Москве, а здесь – бабушка, которая скоро умрет, и друзья детства, которые просрут свою жизнь в спальном районе говенного города.

Я возвращаюсь в комнату, набираю номер Стаса.

* * *

Сидим на трубах. Внизу валяются бутылки из-под портвейна. Стас берет гитару и начинает петь «Группу крови».

Гоша наклоняется к моему уху и шепчет:

– Я был влюблен в Ленку. Позапрошлым летом. Но я ничего не сказал ей. Боялся. А ты – молодец. Я даже это... рад. Ну, ты понимаешь.

– Спасибо.

Я улыбаюсь, мы жмем друг другу руки. Стас обрывает песню на середине.

– Что такое?

– Ничего.

* * *

У меня – бодун. Ничего не хочется, никто мне не нужен. Пошли вы все в жопу. Я – никто. Пустое место. Пацан, который всю жизнь проживет в этом городе, в этом сраном районе. У меня слишком много лени, слишком много пассивности, чтобы что-то менять. Я ненавижу себя. Я не знаю, чего я на самом деле хочу. Я даже не уверен, люблю ли я Ленку. Не уверен, хочу ли куда-нибудь отсюда уехать. Может, я могу жить только здесь и больше нигде.

Я иду на кухню, открываю кран, наливаю в стакан воды. По радио говорят, что погиб Цой. Разбился на мотоцикле.

За окном пасмурно. Дождя нет, но все небо в серых мрачных облаках.

Убийца[5]5
  «Ранний» рассказ – из 1999-го года, наивный, неумелый, но эмоциональный. Нигде не публиковался и не вывешивался. Я его немного поправил и отредактировал в 2005 году.


[Закрыть]

Я понял, что хочу его убить. И что смогу это сделать. Никто меня не остановит и не сможет мне помешать. И за то, что я убью его, мне ничего не сделают. Меня никогда не найдут.

Я все сделаю грамотно и расчетливо. «Мотива преступления» нет. Мы никогда не знали друг друга. Они с Таней расстались три года назад и, по крайней мере, два года не виделись.

Никаких поводов для ревности. Разве что, для мести. Но за что мстить, знаю один только я. Таня и то этого не понимает, а если бы он узнал, за что я хочу ему отомстить, то подумал бы, что я больной.

Мне повезло: я знаю его адрес и телефон. Я переписал их из старой Таниной записной книжки – она ее потом сожгла. Я видел и его фотографию, она ее тоже сожгла.

Теперь все будет просто. Нужно только поехать в тот город, где он живет – это недалеко, всего три часа на автобусе, – последить за ним, выбрать удобный момент и убить.

Вряд ли он стал крутым и обзавелся надежной машиной или, тем более, охраной. Вероятность этого близка к нулю, что бы он не говорил в свое время Тане. А он ей много чего говорил. «Только коммерция – достойное занятие для мужчины». Она мне потом рассказала.

Думаю, в моей ненависти к нему есть что-то классовое. Хотя он – далеко не крутой. Не из тех, что ездят на дорогих внедорожниках и покупают дома во Флориде. Он – обычный реальный пацан. Такие живут в одном подъезде со мной, когда-то учились в той же школе, что я, а сейчас стали средней руки спекулянтами, катаются на подержанных «бумерах», вечерами сидят в кабаках и при каждом удобном случае стараются показать, что они лучше, чем все остальные. Я ненавижу их, и дело здесь вовсе не в зависти: то, что есть у них, мне не нужно, а что мне нужно – то у меня есть. Но я не хочу согласиться с тем, что они правы, а я – нет.

Я убью его – без всяких моральных и прочих проблем. Он заслуживает смерти, и жалости у меня к нему нет. А убить – это несложно, не надо быть профессионалом, надо просто этого захотеть. Я это понял в какой-то момент. Понял, что да, смогу, и это несложно. Вернее, я понял, что если по-настоящему захотеть, то можно сделать все. Даже убить. Тем более, когда есть, за что.

Он разрушил ее. Вернее, ее еще не было. Была аморфная масса, «глина». И он слепил из нее кусок говна, и получилось бы еще большее говно, если б она не сопротивлялась.

«Книжки ваши, музыка классическая – все это говно. Это кончилось, это неактуально. Ну, базарили люди, книги читали, в театры ходили, а что из этого получилось? А те, кто книжки эти писал и спектакли делал, они вас просто наебывали, а сами жили в свое удовольствие. Они и сейчас хорошо живут. Страна в говне, а им все до жопы. Люди на заводе вкалывали, а они – книжки, театры».

«Я сам раньше таким был, давно. Романтиком, бля. Алые паруса, стихи и прочая поебень. Все это кончилось. Пиздец. Сейчас – новые времена. Сейчас есть одно, самое главное. Это деньги. И если ты можешь их заработать, ты выживаешь, если нет – ты в конце. А вы можете сидеть там в своих академиях, писать книжки, сколько хотите. Я знаю одно: без денег вы – говно».

«Все изменилось. Теперь мужик – это мужик. При «совке» он мог получать меньше бабы, а если и больше, все равно мало. Некоторые «крутились», но мало. А сейчас я понимаю, что я – мужик. Что я могу заработать, что моя жена никогда не будет работать».

И она ему верила. Думала, что так и надо. Что всякая ерунда вроде новой машины и отдыха на островах – это и есть настоящее. То, ради чего жить. И до сих пор верит, хоть уже и не так.

Он убедил ее бросить музыку. «Что ты скрипкой своей заработаешь? Ничего. За границу сможешь уехать? С концертами ездить? Хуйня это. Для этого надо быть гением, бля. Музыкантов море, а уехали – единицы. Остальные здесь, все в жопе торчат».

«А все эти неформалы и волосатые – это чмо. Надели тряпки из «секонд-хэнда», денег у родителей спиздили, потом пьют или ширяются – мудаки».

Она ушла от него. Не сразу, а через год. Он женился на парикмахерше, у него родился ребенок. Они все равно потом виделись с Таней время от времени. Он водил ее в кабаки, поил мартини и водкой, потом вез в чью-нибудь чужую квартиру ебать.

А потом она уехала в другой город. Бросила консерваторию, поступила в экономический институт, чтобы получить хорошую профессию и зарабатывать много денег.

Не знаю, любила она его или нет. Но она поверила ему. А он научил ее жить. Стал самым главным и настоящим. Но никогда не любил. Потому она и ушла. Но запомнила его поучения, много раз повторяла мне его фразы. Но хуже всего, что она во все это поверила.

Она не любит меня. Я ей не подхожу. С моими книжками, философией и андеграундом. Без интереса к карьере, успеху и бабкам. Чтобы зарабатывать бабки, всегда нужно делать что-то такое, что делать в лом.

А его я убью. Серым тусклым ноябрьским утром, когда уже холодно и старухи уже не сидят у подъездов, я его подкараулю. Прислонюсь к батарее в подъезде, чтобы согреться. Вздрогну, когда щелкнет замок – вдруг не он? Но это будет именно он. Гляну в лицо, пока он будет спускаться по лестнице, а рука уже на курке, а пистолет – в пакете. И несколько выстрелов-щелчков: никто не услышит, а услышат – не поймут, что это было. Он упадет, я брошу пакет с пистолетом и не спеша выйду на улицу, пройду через пустыри, мимо гаражей, в соседний микрорайон, а оттуда – на троллейбусе на автовокзал. И вот уже дождь за окном автобуса, грязное шоссе и мокрые голые деревья.