Текст книги "Господа офицеры и братцы матросы"

Автор книги: Владимир Шигин

Как же вы объясните эту черту из нрава Федора Ивановича? Совместна ли она с признанным благородством его? К сожалению, к прискорбно нашему, совместна.

Нравы Ивана Васильевича и Федора Ивановича, как вы видели, не только были не сходны, но почти противоположны; два человека эти, даже как моряки, не походили друг на друга, хотя каждый из них и был отличный, прекрасный моряк: Иван Васильевич терпеть не мог мелей, рифов и подводных камней; отчаянно-спокойный при всякой иной опасности на море, он иногда несколько терялся при внезапном крике с бака: «Бурун впереди!» Напротив Федор Иванович оставался ровным всегда и во всякое время, при всех опасностях, пугаясь мели не более, как и шторма, и течи, и пушки; Федор Иванович никогда не соглашался на так называемые невинные хитрости, на преждевременную выбивку шлагтова, на фальшивую привязку марселей каболкой, чтобы во время общего ученья удивить адмирала быстротою спуска стеньги и перемены марселей; это Федор Иванович, без всяких околичностей, называл мошенничеством и готовый принять хладнокровно всякое взыскание и порицание за медленность и неповоротливость команды, в сравнении с плутующими сверстниками, не отступал от своих правил чести. Иван Васильевич, напротив, называл это глупым упрямством и бахвальством; но он зато, без многословия, с презрением отвергал всякое крохоборство, всякую наживу и поживу; бесчеловечный в обращении с командой, где дело шло о перенесении служебных трудностей и опасностей, он считал варварством высылать людей на свою работу, на покос; Федор Иванович напротив, мягкий, сочувствующей всему и всем, с развитым понятием о справедливости, не будучи в состоянии обидеть чем-либо последнего, безгласного простолюдина, – Федор Иванович, считавший сам себя богобоязненным и богомольным человеком, строил все благоденствие будущности своей, все семейное счастье, свято им чтимое, именно на этих покосах, на надеждах доходного местечка!

А между тем, объяснение на виду. При всех добрых качествах Федора Ивановича, при всем несходстве его с Иваном Васильевичем, он походил на него, как две капли воды, в том отношении, что и под ним также не было надежной сваи, и он носился в утлом челне своем над неразгаданною бездною; носился бессознательно и безотчетно. И в нем не доставало нравственного основания; помышления и чувства были хорошо развиты, но ясного сознания о долге человека, о том, что пуще всего он должен хранить в себе, как неискажаемую, неприкосновенную святыню, в нем не было. Любовь и воля его обратились в стремление к насущному, дух подчинился плоти, и далее, чем видит и слышит плоть эта, и сам он не видит, не слышит, не знает и даже не чает ничего. Слух и зрение духовные пригнетены, заморены…

* * *

Еще одной традицией кают-компании было гостеприимное отношение к чужим офицерам, попавшим временно на корабль. К ним относились предельно добросердечно, стараясь создать максимум комфорта.

Из воспоминаний прапорщика лейб-гвардии Семеновского полка И. М. Казакова, возвращавшегося со своим полком в 1814 году из покоренной Франции на корабле «Память Евстафия»: «Флотские офицеры всей эскадры и слушать не хотели об уплате нами за стол; тогда генерал наш сказал: «Тогда мы будем угощать вас вином». Положили по 100 руб. с каждого офицера и это составило порядочную сумму… Генерал послал в Париж… стол и вина были великолепные… Многие офицеры уже были на корабле и мне указали мою койку на второй палубе, возле кают-компании между двумя чугунными пушками, посреди которых, как с правой, так и с левой стороны были офицерские койки, завешанные парусиной. Расположившись так, как дома, я вошел в кают-компанию, где собрались и даже играли в бостон, в шахматы и в шашки… Мне очень нравилось лежать на бушприте… где я часто сидел и лежал, как бы на воздухе и летел над морем. Сначала капитан запретил, было, мне ходить на бушприт, но увидев, что я и на мачты лазаю, махнул рукой. В первый день, как мы вступили на корабль, когда за обедом подали нам черный хлеб и квас (традиция посвящения сухопутный людей в моряки времен парусного флота – В. Ш.), то кают-компания огласилась криком «ура»! Контр-адмирал, комнаты коего были над нами, прислал узнать причину восторженного шума. Корабль был двухдечный… на первой мы жили между орудий, а на второй – весь наш батальон. Мы держали караул часовых, и дежурный по батальону должен был утром и вечером рапортовать адмиралу, который приглашал его обедать с собой».

Что и говорить, офицеры русского флота не на словах, а на деле были гостеприимными хозяевами и настоящими боевыми товарищами своим сухопутным коллегам.

Глава пятая
Капитан и командир в одном лице

Первым и главным лицом на любом судне российского парусного флота являлся командир (капитан). Устав Петра Великого гласил: «Капитан имеет почтен быть на своем корабле яко губернатор или комендантов крепости и должен пещиться (заботиться), чтобы на корабле, который ему поручен будет в команду, праведно и порядочно поступать по указам… Вверяется его искусству и верности повелевать своими офицерами и прочими того корабля служителями во всяких их должностях для управления корабельного, как в выходу, так и во время баталии и штурмов…» Капитанами традиционно называли всех, кто командовал любыми судами на море. Однако с конца XVIII века капитанами чаще стали именовать тех, кто командовал гражданскими судами; тех же, кто вел в бой военные суда и корабли, именовали уже командирами, подчеркивая этим именно их военную, а не морскую суть.

С момента выхода судна на рейд командиру разрешалось его покидать (особенно на ночное время!) только с разрешения высших начальников. Командир нес личную ответственность за сохранность своего судна. Никто на судне не имел права изменять курс без личного приказа капитана! Помимо этого командир лично отвечал за охрану крюйт-камеры, за количество припасов на борту, своевременность подачи сигналов, за подготовку своих подчиненных и заботиться о них, отличать лучших и наказывать нерадивых, судить бунтовщиков, отчитываться за потраченные деньги и т. д.

Особая ответственность возлагалась на командира во время войны. Согласно Морскому уставу 1721 года, ему вменялось в обязанности следующее: «В случае боя должен капитан… не токмо сам мужественно против неприятеля биться, но и людей к тому словами, и… образ собою побуждать, дабы мужественно бились до последней возможности».

Командир лично отвечал за то, чтобы встречные суда первыми салютовали российскому флагу и не допускать посрамления чести своего Отечества. Любопытно, что помимо всего командир российского военного судна, оказавшись в чужом порту, был обязан защищать оказавшихся там наших торговых моряков, если они того попросят. При этом делать сие капитан должен был исключительно бескорыстно, ибо за принятую взятку от купцов его навечно лишали чина и отдавали в матросы. Кроме этого командирам военного флота строжайше запрещалось заниматься какой бы то ни было торговлей и провозить на своем судне купеческие товары.

Разумеется, капитаны получали значительно большие деньги, чем младшие офицеры, однако следует понимать, что и расходы у них были тоже куда более значительные. Дело в том, что в море командиры кораблей питались не в кают-компании, а отдельно в своей каюте (такова была традиция). Именно поэтому флотские острословы именовали капитанскую каюту не иначе, как ящик отшельника.

Лишь иногда капитан приглашался офицерами в кают-компанию, но зато время от времени он должен был приглашать к себе на обед и часть офицеров. Поэтому если перед выходом в море офицеры скидывались на улучшение своего стола все вместе, что получалось не слишком затратно, то капитану все приходилось для себя закупать самому. Помимо всего прочего, каждый капитан должен был иметь запас продуктов и выпивки на представительские нужды и для приема начальства. Вот типовой перечень, вещей, покупаемых командиром небольшого судна конца XVIII века перед выходом в длительное морское плавание: пять поросят, пара дюжин кур, пять-шесть дюжин недорогого вина (портвейн, херес, мадера), табак, сигареты, яблоки, ящичек чая, перец, корица, гвоздика, чернослив, сахар и варенье. Помимо продуктов капитану необходимо было приобрести определенное количество восковых свечей, хорошие гусиные перья, бумагу и чернила. Кроме этого, новый мундир, пару новых башмаков, дюжину рубах, три-четыре пары шелковых чулок – для визитов к адмиралу и других официозов. В итоге все обходилось в копеечку. Но иного выхода просто не было, так как положение обязывало!

Известная поэтесса середины XIX века графиня Ростопчина после посещения одного из кораблей Балтийского флота написала весьма романтическое стихотворение «Бал на корабле», в котором, однако, подметила особенности обособленной жизни командира:

 
…Вот темных келий вкруг офицерской залы,
Где много жизни лет у каждого пропало,
Где в вечных странствиях далекий свет забыт,
Где в общей тишине лишь волн прибой шумит.
Вот в дальней комнате две пушки и меж ними
Диван, часы и стол – здесь капитан живет,
Один… с заботами и думами своими,
За благо общее ответственность несет.
Здесь суд, закон и власть; здесь участь подчиненных,
Их жизнь, их смерть, их честь в руках отягощенных.
Владыка на море, он держит и хранит;
И с ним беседуя, волна под ним шумит.
О! Кто из нас, танцующих, беспечно,
Постигнет подвиги и долю моряка?
Как в одиночестве, без радости сердечной,
Томит его по родине тоска! Как пусты дни его.
Как однозвучны годы!
Как он всегда лишен простора и свободы!
Как вечно гибельно в глаза ему грозит
То море синее, что плещет и шумит!
 

А вот как происходило назначение командиром пусть даже самого малого судна, и какими коллизиями такие назначения сопровождались. Из воспоминаний адмирала И. И. фон Шанца: «С наступившею весною 1822 года, в конце апреля, как это обыкновенно водилось, между офицерами ходили слухи и догадки, кто, куда назначен в поход и кому какие будут доверены суда. В то время не существовало постоянных командиров, а по окончании кампании, суда сдавались к порту до следующей весны, когда же приспевало время их вооружения, то они поручались прежнему или новому командиру, что по большой части зависело от распоряжения главных командиров. Часто эти распоряжения разрушали многие честолюбивые надежды, еще чаще сбивали спесь со старых, но, по мнению высшего начальства, неспособных офицеров, воображавших, что 10, 15 лет службы, большею частью бесполезной, были достаточным обеспечением в достижении почетного звания командира. Как часто, при чтении приказов, объявлявших в то время о назначении командиров из числа более сведущих, но молодых офицеров, зависть возбуждалась в тех, которые, по списку старшинства, стояли гораздо выше призванных к командованию.

Но можно было быть уверенным, что редко бывал такой ропот, как в апреле 1822 г., когда в Свеаборге вышел приказ, в котором между прочими назначениями можно было прочесть: «Мичман ф. – Ш… назначается командиром 8-пушечнаго тендера «Атис». Основываясь на вообще принятом тогда правиле: мичману не доверять не только военное судно, но даже невооруженную артиллериею гребную канонерскую лодку, многие утверждали, что адмирал, поручив мне единственный тендер в Свеаборге, сделал непростительный промах. Предшественником моим в командовании «Атисом» был некий г. В…ский, старый лейтенант того же экипажа, в котором служил я. Лишившись командования тендером, он получил, взамен его, на предстоящую кампанию, неуклюжий, одномачтовый, транспортный бот, не носивший даже названия, а только числившийся под № 6 и назначенный сопровождать эскадру с грузом провизии и шкиперских материалов. Надобно также заметить, что и в лице своего ротного командира, г. В…ва старого лейтенанта, я нашел весьма придирчивого, докучливого соперника. Этот офицер, человек с состоянием, считавшийся первым щеголем в Свеаборге, не только изо всех сил давно уже добивался получить «Атис», но, как слухи носились, в тайне мечтал даже, и, к несчастию, совершенно бесполезно, о руке старшей дочери адмирала. Убедившись, наконец, в тщете своих мечтаний, он преисполнился такого гнева, что я положительно не имел от него покоя до той поры, пока «Атис» не вытянулся на рейд. Как мой ротный командир, он имел возможность теснить меня разными дрязгами и мелочными хлопотами, так что день, в который мне удалось от него вырваться, я считал одним из счастлививших.

При всем желании свыкнуться со своим новым положением, я едва ли в силах был это сделать; оно становилось почти, что не выносимым. Где бы я ни появился, меня преследовали насмешки не только молодых лейтенантов, которым я, по воле адмирала, сел на голову, но даже и старых, назначенных тогда командовать лодками. Не говоря уже о шепоте и взглядах, явно выражавших их ропот на главного командира и зависть ко мне, как к выскочке, они просто указывали на меня пальцами. Чтобы легче вздохнуть, оставалось только как можно реже посещать клуб и даже показываться на улицах, а взамен этого сидеть, запершись в своей скромной, с единственным окном, комнатке. Но ведь нельзя же было – постоянно избегнуть общества офицеров. Так, например, вскоре после отдания приказа, все вновь назначенные командиры были должны, в определенный час, в полной парадной форме, явиться благодарить главного командира. В это время в Свеаборге находилось до 20 вымпелов, включая сюда и канонерские лодки и транспортные суда, следовательно, столько же командиров должно было собраться у адмирала. В толпе, теснившейся в приемной графа, я заметил и своих старых приятелей, А. А. Ш. и Саликова, но, увы, сумрачный взгляд первого прямо убедил меня в бесполезности искать какого-нибудь утешения или сочувствия в моем земляке. Саликов же оставался верным самому себе; он был весел и балагурил со мною на ломанном шведском языке: «Ну, любезный братец, – говорил он, – смотри, не пусти ко дну вверенное тебе старое корыто. Не забывай, что ему отроду ровно 48 лет».

Я, как младший из всех присутствующих, стал сзади, почти у самого порога, выжидая, скоро ли кончится эта пытка. К счастью, адмирал недолго заставил себя ждать; вскоре он вышел и, приняв благодарности, начал разговаривать со старшими из командиров, между которыми находились капитан-лейтенанты М. и П. Первому из них был опять поручен отряд с приказанием поднять брейд-вымпел на том же бриге «Аглай», вверенном снова моему неизменному покровителю и заступнику Якову Аникевичу П. И сколько я могу припомнить, только эти истинно морские лица не изменили ко мне, по выходе приказа о моем назначения командиром, своего искреннего, почти дружеского расположения; да и могло ли быть иначе, когда они же и были главными виновниками моего быстрого, неожиданного скачка по службе, так вскружившего мне голову и поднявшего на меня такой ропот со стороны чуть ли не всего морского сословия свеаборгских офицеров. Поговорив с флагманом и капитан-лейтенантом П., адмирал, оглянув залу, воскликнул: «BejGott, где же это командир «Атиса»; видно до него не касаются правила формальности; куда это он запропастился?»

– Я здесь ваше превосходительство! – поторопился ответить я, покрасневши по уши, и только в эту минуту решился пробраться сквозь толпу до моего начальника.

Едва только я подошел к адмиралу, как он приветливо сказал: «Поздравляю вас, вы так хорошо были аттестованы в прошлую кампанию, что я считаю приятным долгом вознаградить вас, назначив командиром старого, но некогда славного тендера «Атис»; ведь это судно, как вам известно, – сказал адмирал, обращаясь ко всем присутствующим, – было некогда собственною яхтою короля Густава III». Это лестное приветствие, высказанное в присутствии всех командиров судов, как и следовало ожидать, еще более обременило мое и без того уже неприятное положение. Когда, раскланявшись с адмиралом, мы вышли на улицу, большинство командиров сторонилось от меня, как от зараженного чумою. Глубоко пораженный этими явными знаками почти всеобщего и так несправедливо на меня обрушившегося нерасположения ко мне, я, упавши духом, не зная куда деваться, решился спуститься в гавань, чтобы там наедине взглянуть на вверенный мне тендер, с которым вскоре пришлось делить горе и радость. Непривлекательная картина представились моим глазам, когда я, посреди других судов, отыскал и свой тендер. Вместо красивой, щегольски отделанной яхты, я увидал старую посудину, не обшитую медью, а с подводною частью, покрытою несколько выше грузовой ватерлинии мохом и плесенью. Мачта, которая, вероятно, во время оно блестела от хорошего гарпиуса, была покрыта таким слоем грязи, что казалась вырытой из земли».

Вот описание типичного командира небольшого судна парусной эпохи, оставленной нам адмиралом И. И. фон Шанцем в своих мемуарах: «Командиром брига был… капитан-лейтенант Яков Аникеевич П. (Я. А. Подушкин – В. Ш.)_г мужчина лет под сорок, настоящий моряк, был чудак большой руки; он половину своей жизни поплавал, служа в Американской компании между Камчаткою, Ситхой, Курильскими и Алеутскими островами. Но, ни что в нем так не поражало, как его хладнокровие, достигавшее изумительных размеров. Вспоминая его похождения, мне пришел на память следующий, рассказанный о нем, анекдот. Однажды в бурную ночь, когда он командовал бригом, с которым впоследствии разбился у берегов Камчатки, к нему в каюту вошел его единственный помощник, старик боцман, и, разбудив своего крепко спящего командира, донес ему встревоженным голосом, что грот-мачта сейчас только рухнула за борт, на что капитан, поворачиваясь на другой бок, возразил ему спокойным голосом: «Что ты врешь, дуралей; быть того не может, наверное ты хотел сказать грот-стеньга». В то старое время, о котором я теперь повествую (И. И. фон Шанц рассказывает о 20-х годах XIX века – В. Ж), форма одежды вовсе не соблюдалась; тогда допускалось, или, по крайней мере, оставлялось без внимания, если офицеры вне фронта одевались более или менее сообразно своим собственным привычкам и вкусам. Капитан мой, как уже сказано, был оригинал во всем, не исключая и одежды. Костюм его, в котором он пришел в первый раз на бриг, до сих пор явственно рисуется перед моими глазами, и потому не слишком большого труда мне стоит описать этот наряд с ног до головы. Вместо сапог у него были надеты просторные башмаки; из-под плисовых коротких, но непомерно широких брюк выглядывали чулки, пестрые, шерстяные. Виц-мундир, сшитый из черного бамазина, с глубокими боковыми карманами и широкими фалдами… Черный бархатный жилет с металлическими пуговицами, широкий в талии, покрывал весь живот, и калифорнийская соломенная шляпа красиво оттеняла его мужественное, покрывшееся первым весенним загаром, лицо. На шее, вместо платка, надеваемого им только в холодную погоду, была повязана широкая владимирская лента с орденом, а из-под ленты виднелся, белый как снег, воротник рубашки, резко выделявшийся из-под длинных черных красивых бакенбард.

Говоря о капитане, нельзя не вспомнить и его семейство, ничем не уступавшего в оригинальности своей главе. Оно не было многочисленно и ограничивалось его дражайшей половиной, сморщенной, сероглазой старушкой, родом княжны, пленившей закаленное сердце капитана в один из его проездов через Тобольскую губернию. Бывшая княжна была так мала ростом, что, не смотря на значительную помощь высоких каблуков, маковка ее головы едва доставала локоть моего рослого молодца-командира. Детей у них не было, но часть своих нежных родительских чувств оба супруга обратили на кривоногую собаку «Милонку». Собака эта, не отличавшаяся особенной сметливостью, была неизменной спутницей во всех их путешествиях и прогулках.

В первое утро вооружения брига капитан, пришедший в гавань с супругой, заметив мои успешные распоряжения работами, пригласил меня во время обеденного шабаша команды к себе домой, где им, так же как и малорослой сибирячкой, знавшей в совершенстве французский язык, я был обласкан как родной. Капитан, как истинный моряк по характеру и познаниям, наблюдая за моей деятельностью, вскоре заметил, что имеет дело также с моряком и потому, с первого же дня нашего знакомства, брал мою сторону, даже в тех случаях, когда я по неведению поступал против формальностей военной дисциплины».

Если на Балтийском море до 20-х годов XIX века служили офицеры англичане, то на Черноморском море во все времена было много офицеров греков. Опытные моряки и храбрые воины, греки не отличались грамотностью и образованностью, всегда предпочитая теории практику. Типичным представителем этой плеяды может служить капитан первого ранга, впоследствии и контр-адмирал Николай Кумани. Участник сражений при Чесме и Фидониси, при Керчи и Калиакрии, он пользовался большой популярностью среди моряков. Один из современников вспоминает о нем так: «Он (Н.П. Кумани – В. Ш.) говорил по-английски, по-французски, по-итальянски, по-гречески, по-турецки и по-арабски, не умея ни писать, ни читать, ни на одном из языков, кроме русского, на котором с трудом подписывал свой чин и фамилию. Примером его удивительной памяти служил следующий случай: адмирал Ф. Ф. Ушаков, желая убедиться, точно ли Кумани не умеет читать по-русски, написал приказ, состоявший из 7 пунктов, и, отдав его для переписки, хотел позвать Кумани в каюту и заставить его прочитать приказ при себе вслух. Узнав об этом, Кумани приказал писарю занести приказ к нему в каюту прежде, нежели адмирал подпишет его; писарь принес приказ, прочитал его один раз вслух и отнес для подписания. Когда адмирал позвал к себе Кумани, он взял приказную тетрадь наоборот и прочитал весь приказ от слова до слова. Храбрость Кумани была известна самой императрице. Адмиралтейств-коллегия, докладывая ей о произведении Кумани в капитана первого ранга, затруднялась возводить его в высшие морские чины по неграмотности. Государыня на это ответила: «Неграмотность не может служить препятствием к награждению столь храброго и достойного офицера». Впрочем, неграмотность Кумани была скорее курьезом, чем правилом, и именно благодаря этому осталась в анналах флотской истории.

Впрочем, наряду с такими опытнейшими командирами, как Подушкин и Кумани, встречались порой среди командиров судов и кораблей и настоящие баре, те, для кого морское дело было лишь неприятной, но неизбежной ношей, которую надлежало нести ради чинов, званий, наград и пенсии. Один из таких отцов-командиров описан в воспоминаниях адмирала Д.Н. Сенявина. Вот примерный распорядок дня командира линейного корабля «Владимир» князя Шаховского в 80-х годах XVIII века: «Капитан мой был лет под 50 от роду, весьма кроткого нрава, так что во всю кампанию, то есть около полутора года никто не слыхал громкого или гневного его приказания. Время проводил он каждый день почти одинаково. Поутру вставал в 6 часов, пил две чашки чаю, а третью с прибавлением рома и нисколько лимона (что называлось тогда «адвокат»). Потом, причесавши голову и завивши из своих волос длинную косу, надевал колпак, на шею повязывал розовый платок, потом надевал форменный белый сюртук и всегда почти в туфлях, вышитых золотом торжковой работы. В 8 часов в этом наряде выходил на шканцы и очень скоро опять возвращался в каюту. В 10 часов всегда был на молитве, после полудня тотчас обедал, а после обеда раздевался до рубашки и ложился спать. Чтобы скорее и приятнее заснуть старики имели странную на то привычку, заставляли искать себе в голове или рассказывать сказки. Вот и князь наш после обеда искался в голове, а ввечеру сказывали (ему) сказки. Соснувши час, другой, а иногда и третий – вставал, одевался снова точно так, как был одет поутру, только на место сюртука надевал белый байковый халат с подпояскою, пил кофе, потом чай таким же манером, как поутру. Около 6 часов приходил в кают-компанию, сядет за стол и сделает банк рубль медных денег. Тут мы, мичмана, пустимся рвать, если один банк не устоит – князь делает другой и третий, а потом оставляет играть, говоря: «Несчастие», а когда выигрывает, то играет до 8 и до 9 часов, потом перестает, уходит в свою каюту ужинать и в 10 часов ложился спать. Во время сна его никто не смей разбудить, чтобы такое ни случилось».

К счастью, подобных командиров было не так уж много, а к XIX веку практически не стало совсем. Зато были иные. Из воспоминаний современника о поведении П. С. Нахимова в бытность его командиром линейного корабля: «В 1836 году Павел Степанович получил командование над построенным под его же надзором кораблем «Силистрия», на котором, крейсируя по Черному морю, он успел уже заслужить во всем русском флоте блестящую славу образцового моряка и «отца» своих матросов… Однажды корабль «Силистрия», под командою Павла Степановича, находился в эскадре, в крейсерстве для практического плавания, как вдруг, при производстве эволюций, шедший контрагалсом и весьма близко от «Силистрии» корабль «Адрианополь» сделал такой неудачный маневр, что столкновение было неминуемо. Павел Степанович был наверху, видел это, но избежать катастрофы было невозможно. Он только скомандовал: «С крюселя долой» – и людей, стремглав спустившихся вниз, а также всех бывших поблизости, отослал на шкафут за грот-мачту. Павел Степанович остался на юте один. Старший офицер упрашивал его сойти, но он не обратил на это внимания. Трудно представить себе момент более страшный, как тот, когда корабль полным ходом, всею своею массою готовится раздавить другой корабль. С замиранием сердца, притаив дыхание, ожидала команда «Силистрии» этого момента, глядя на своего командира, бесстрашно стоявшего на юте… И вот «Адрианополь» врезался… осыпав осколками Павла Степановича, но, по счастливой случайности, ничем его не ушибло… Когда за вечерним чаем старший офицер спросил Павла Степановича, для чего он не хотел сойти с юта и безо всякой надобности подвергался явной опасности, тот ответил: «Такие случаи представляются редко, и командир должен ими пользоваться; надо, чтобы команда видела присутствие духа в своем начальнике. Быть может, мне придется с нею идти в сражение, и тогда это отзовется и принесет несомненную пользу». Именно в этом таятся нравственные задатки успеха Синопского сражения… В момент этого столкновения автор был гардемарином на вахте фрегата «Месемврия».