Текст книги "Жизнь на палубе и на берегу"

Автор книги: Владимир Шигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Историк российского флота Ф. Ф. Веселаго писал: «Одним из отраднейших и полезнейших для флота событий были кругосветные плавания на наших судах, проложившие путь русскому флагу в отдаленные океаны… Кругосветные плавания были светлым животворным лучом, осветившим наш флот. Принося непосредственно огромную пользу, они сопровождались множеством разнообразных последствий, благотворное влияние которых сохраняется и до настоящего времени. Продолжительные плавания в разных климатах и долгие переходы при самых разнообразных обстоятельствах представляли для офицеров и матросов лучшую морскую практическую школу. Посещение различных стран, сношение с разными народами, от высокоцивилизованных до диких людоедов, расширяло умственный горизонт плавателей, а различные, едва знакомые большинству по учебным книжкам, явления природы, как пассаты, муссоны, океанские течения и т. п., настоятельно потребовали серьезного изучения, потому что близкое знакомство с ними необходимо было для скорейшего, удобного и безопасного плавания. Наконец, борьба с могучими стихиями, водой и воздухом, когда они угрожают в виде штормов, ураганов, тайфунов, плавающих ледяных громад, требовала умения управляться с кораблем, энергии и твердости духа не менее, чем самое жаркое морское сражение. Такая суровая, разнообразная школа, не говоря о нижних чинах, воспитала немногочисленные, но замечательнейшие по своим достоинствам кадры превосходных, образованных офицеров, славных боевых капитанов, даже отличных администраторов. Благодаря тому, что в кругосветные плавания обыкновенно назначались командирами судов офицеры, уже бывшие в подобных путешествиях, все практически полезное, выработанное в каждом из этих плаваний, преемственно передавалось и совершенствовалось в последующих. Кругосветные плавания первой четверти XIX века дали нашему флоту Крузенштерна, Лисянского, Головнина, Беллингсгаузена, Васильева, Рикорда, Литке, Врангеля, Лазарева, Путятина, Нахимова и много других моряков, прославившихся впоследствии своей благотворной деятельностью в разных морских служебных сферах.»

Всего за первую половину девятнадцатого века российскими моряками было совершено тридцать шесть кругосветных плаваний. Учитывая, что на каждое из плаваний уходило два-три года, то постоянно в кругосветном плавании находилось сразу по несколько кораблей. А это значит, что в первой половине девятнадцатого века исследование океана российскими моряками происходило непрерывно. В отличие от всех остальных государств, где дальние плавания кораблей преследовали, прежде всего, чисто практические цели, в России каждый уходящий в кругосветное плавание корабль получал порой даже не одно, а два научных задания. Одно от морского министерства и второе от академии наук. Результаты экспедиций тщательнейшим образом анализировались и обобщались. Именно поэтому к середине XIX века российские карты Тихого океана считались самым точными и достоверными в мире.

Организацию кругосветных плаваний облегчало то, что большая часть из них проводилась на деньги Российско-Американской кампании. Однако команды всегда комплектовались морским министерством. Это позволило воспитать целое поколение моряков. В каждом из тридцати шести плаваний непременно проводились научные исследования. При этом девятнадцать кругосветных плаваний считаются внесшими первостепенное значение в мировую науку об океане.

С уходом в небытие парусного флота закончились и классические российские кругосветки. Наступало новее время, время комплексных исследований на всех морях и океанах планеты, век, когда России суждено было стать великой океанской державой и пожать плоды тяжелой и кропотливой работы многих поколений отечественных кругосветчиков.

Часть вторая
Жизнь на палубе и на берегу

Глава первая
Хорошая вахта сама стоит

На парусных судах российского флота вся жизнь была подчинена букве Морского устава, разработанного и утвержденного Петром Первым в 1720 году. Любая мелочь была строго регламентирована, иначе, впрочем, в море было и нельзя.

Для упорядочения деятельности команды уставом вменялось в обязанности командирам кораблей «главнейшим делом» расписать «всю команду на три равные части по вахтам, а вахты по парусам, орудиям и т. п.».

Надо отметить, что с петровских времен почти до конца XVIII века русские моряки применяли так называемое морское исчисление времени, в котором сутки начинались с полудня предшествующего дня по гражданскому календарю. Морское счисление опережало гражданский календарь на 12 часов, но для моряков было более удобным.

На линейных кораблях и фрегатах имелась реальная возможность делить людей на три вахты. При этом каждый член команды должен был знать свои обязанности и место на вахте. Для этого у каюты командира и около бизань-мачты на шканцах вывешивалась бумага с поименным расписанием каждого офицера и матроса. Это же расписание зачитывалось перед командой. Аналогичное расписание составлялось и для сражения. Так как на маленьких судах с небольшими командами возможности иметь трехсменку просто не было, вахту там стояли в две смены. Не мудрено, что трехсменные вахты по сравнению с двухсменными были настоящим счастьем для моряков, так как позволяли больше отдыхать и восстанавливать силы. Недаром в русском парусном флоте тяжелейшую двухсменку именовали «с носков на пятки, с пяток на носки».

Заметим, что само слово «вахта» голландское, а потому отечественные мореходы, поморы, издревле называли свои вахты «переменами», а подвахты – «подпеременами». Первая вахта стояла с 8:00 до 12:00 и ночью с 20:00 до 24:00. Ее считали легкой так как команда в эти часы в основном бодрствовала.

Отсюда у русских моряков бытовало ее название – «детская вахта» или «сама стоит» (то есть без особых усилий). Офицеры же именовали ее «прощай, молодость», так как вахта занимала самое приятное для общения в кают-компании время.

Вторая вахта с 12:00 до 16:00 и с 00:00 до 4:00. Эта вахта считалась более трудной, так как в это время все свободные от несения вахты отдыхали. Офицер Максимов с клипера «Стрелок» в своем дневнике заметил: «Ночная вахта с 12 ночи до 4 утра считается самой скучной и несносной, потому что „все судно вкушает самый сладкий сон, а вахтенные принуждены проводить это время без сна, может быть, под дождем, подвергаясь сильному холоду на Севере, то удушливому зною в тропиках“. Именно поэтому ее традиционно называли „собачьей вахтой“, или попросту „собакой“. Это наименование сохранилось в нашем флоте до сегодняшних дней. Эта вахта имела и весьма благозвучное название – „Диана“. Так – в честь утренней звезды Дианы – именовали эту вахту итальянские моряки. Название быстро прижилось и в русском парусном флоте. Третья вахта с 4:00 до 8:00 и с 16:00 до 20:00 была самой почитаемой вахтенными, так как, сменившись утром, матрос имел полдня свободного времени, которого хватало и на сон, и на личные дела. Когда судно не было под парусами, а стояло на якоре, то ночную вахту устанавливали с ноля до восьми утра, то есть на всю ночь, почему ее и звали „всенощной“.»

Порой, чтобы одна и та же вахта постоянно не стояла в одно и то же время, что очень выматывало людей, начальники переходили на «скользящий график». У русских моряков дневная вахта длилась с 12:00 до 18:00, то есть 6 часов. После обеда, если не было учений, лавировок и аврала, следовал законный «адмиральский час», когда на судне все вымирало, кроме бодрствующей вахты. Затем игрался подъем, и снова начинались нескончаемые корабельные дела.

Зато с 18:00 до 20:00 шла короткая двухчасовая вахта, благодаря чему матросы каждой вахты не находились в одно и то же время на палубе. Эту двухчасовую полувахту матросы именовали «хитрой вахтой». В это же время вахтой обычно командовал сам командир, поэтому ее еще порой именовали «адмиральской». С 20:00 опять шли своим чередом обычные четырехчасовые вахты. Иногда в зависимости от обстановки, климатических условий длительность вахты решением командира могла меняться от 2 до 5 часов. Кстати, скользящий или сдвигающий график вахт был принят только у военных моряков. В торговом парусном флоте смены были в основном постоянными и назывались «стоячими». Для удобства каждая из них имела свой цвет, соответственно, первая – красный, вторая – синий, третья – желтый.

При хорошем ветре и относительно спокойном море дежурная вахта находилась на верхней палубе в готовности, в то время как свободная занималась корабельными делами или отдыхала. При общих авральных работах наверх вызывались все вахты. В холодную погоду вахту могли сократить до двух часов. Если ветер был попутный, то вахтенные матросы могли и отдохнуть. Намного хуже было при противном ветре, тогда идти вперед парусное судно могло только с помощью лавировки, для захвата касательного ветра в паруса. Занятие это было не только чрезвычайно утомительным, но и физически трудным, так как за вахту приходилось подниматься на мачты до десятка раз. Если же погода была холодна, а ветер свеж, это выматывало матросов до полного изнеможения.

Из воспоминаний А. Де-Ливрона, совершившего в начале 60-х годов XIX века кругосветное плавание на корвете «Калевала»: «Время наше в море распределялось на службу и занятия так же, как и на всех военных судах настоящего времени. К 8 часам утра все обязательно выходили наверх, чтобы присутствовать при церемонии подъема флага. Для тех, которые стояли ночью на вахте, исключений не делалось. За опоздание „к флагу“ всегда нагорало. До 8 часов уже почти все успевают напиться чаю. Тут обыкновенно рассказываются разные приключения на ночных вахтах и всякие новости из судовой жизни. Для постороннего лица все это могло бы показаться крайне неинтересным, а нас это занимало: сообщалось, какие паруса несли ночью, кого встретили, что происходило на вахте того или другого вахтенного начальника… В тропиках учений не было, но офицеры, стоявшие с 4 до 8 часов утра на вахте, в 9-м часу выходили наверх вооруженные собственными секстанами и вместе со штурманами брали высоты солнца для определения по ним долготы места корвета. Другие занимались английским языком или же читали книги из судовой библиотеки, а те, у которых были какие-нибудь служебные дела по судну, уходили в палубу или наверх. Перед полуднем опять многие выходили с секстанами для поимки близполуденных высот солнца для определения широты места. В момент прохождения солнца через меридиан старший штурман громко выкрикивал слово „полдень“, и на баке тогда вызванивали в судовой колокол так называемую „рынду“ – двенадцать раз по три звонка. При этом часовой у денежного сундука поворачивал висевшие у него над головой под бимсами песочные склянки – одну получасовую и одну четырехчасовую.

Перед обедом все окачивались. Команда получала свой обед ровно в 11 часов, а офицеры обедали в полдень. Конечно, и у нас существовал обычай торжественной подачи командной пробы через все градации старшинства, а также традиционный хоровой свист к „вину“. В жарком климате некоторые из команды не могли выпивать полагавшейся им чарки водки и получали взамен этого деньги. Бывали же, впрочем, и такие, которые сильно пьянели от своей чарки, и потом весь остаток дня ходили, ничего не соображая, как шалые мухи. По воскресным и праздничным дням капитан и гардемарины обедали в кают-компании, а вахтенные офицеры, отстоявшие вахту с 8 часов до полудня, приглашались в будни к капитанскому столу. После обеда опять все принимались за какое-нибудь дело или иногда группами собирались в чьей-нибудь каюте и вели там дружескую, задушевную беседу. Редко кто спал после обеда; этого у нас не было в заведении. Даже не ложились и те, которые стояли ночную вахту; пожилых ведь у нас не было, а самый старый по годам был доктор, да и ему было только 28 лет. Около 5 часов вечера вестовые зажигали в кают-компании лампы, а в 7 часов подавали ужин и чай. Интересная болтовня часто затягивалась до полуночи, но в хорошую погоду большинство обыкновенно проводило время наверху. На юте нам разрешалось и присесть».

Отметим, что у российских офицеров считалось недопустимым прибытие на дежурство позднее последнего удара четырехчасовой склянки. При этом признаком хорошего тона на русском парусном флоте считалось прибытие офицера для заступления на вахту на 3–5 минут ранее положенного срока. За это время он успевал уяснить текущую остановку, а потому смена вахты проходила гораздо быстрее, что было весьма приятно сменяющемуся.

Из воспоминаний адмирала В. С. Завойко о его кругосветном плавании в 1837–1839 годах на корабле Русско-Американской компании «Николай»: «Настало время однообразия, качания и скуки. Все одно и то же: только море, то же небо, те же лица, те же звезды и занятия… В 4 часа дудка сигналист: „Первая вахта, на вахту!“ И когда ее пронзительный свист дойдет до сонных ушей, невольно скажешь: „Проклятая! Хоть бы часок опоздала!“ Но встрепенешься, выйдешь… рассудок вступит во владение кораблем, войдет в движение волн, ветров, облаков и звезд, и шестичасовая вахта пройдет, как час, проведенный со старыми друзьями. В 8 часов смена. Но прежде, чем спустишься в каюту, еще несколько раз… поймаешь в воде солнышко»… Спустясь в каюту, пьешь чай и кофе, полчаса со своими собратьями, говоришь, о чем попадется. А о чем? Да, например, хоть о той же суете сует и мыльных пузырях, которыми на твердой земле занимаются. Иногда вид на открытое море, где по временам вьются за кормой корабля касатки или бегают на раздолье зайчики, подает повод в беседе очень занимательной. О чем ни начнешь толковать. Все годится для разговора, когда рот и язык наполовину уже заняты… Потом мы начинаем вычислять и каюта превращается в школу Пифагора, по крайней мере, по безмолвию. Приходит полдень. Все выбираются наверх и ну смотреть на солнце, когда оно остановится в своем течении. Ловим, ловим… вдруг у каждого ловца раздается восклик: «У меня 0, 0, 0!» И все заспешат, и каждый ужасно торопится, зароется в таблицы, зачертит, забросается… беда, если тут у кого-нибудь сломается карандаш! Отстающему кажется, что он никогда не терял столько времени, как в эту минуту; эта безделица может взбесить, как будто теряешь все на свете, точно так же, как на берегу, когда, например, одеваешься в караул, а денщик не несет кивера. Но, вычисление готово; всякий несет свое капитану и всякий доволен, что догнал остальных, и что его вывод… около других. По окончании этой церемонии, обыкновенно пройдет уже склянка и наступит моя вахта с первого; я принимаюсь дотягивать шкотики, раздергивать белении и прочее. Как водится, ходишь, ходишь, бьет и четыре склянки; зовут обедать. Если ничего не предвидится особенного, так и вахтенные сменяются, и он садится за стол вместе с прочими. Обед продолжается час; после чего, если еще что не помешает, сидим еще склянку за кофе и сигарой, и в это время барон играет что-нибудь на фортепиано. С 6 часов, когда смена с вахты, два часа до чаю посвящаются на веселье: кто во что горазд; а после, в 8 часов, напившись чаю, ложимся спать. Пока в 12 часов опять не засвистит роковая: «На вахту!» таким образом проходит моя жизнь со дня на день… Для себя остается в сутки полтора только часа пред обедом, которые и должен употреблять, как знаешь, для всех своих занятий… Воскресенье отличается и у нас от будней, и у нас бывает в этот день своего рода развод. К 9 часам утра команда одевается в чистое белье, офицеры в мундиры и начинается развод. «Смирно! Свистать всех наверх, повахтенно во фронт, с койками. Матросы выходят, каждый со своей койкой, на верхнюю палубу и становятся во фронт, держа койку у левой ноги. Когда фронт готов, я – дежур-майор, осмотрю, все ли в исправности и докладываю капитану: „Команда во фронт!“ Выходит капитан, я командую: „Фуражки долой!“ Капитан кричит: „Здорово, ребята!“ И идет по фронту, спрашивая: „Всем ли довольны? Сполна ли провизия?“ Между тем осматривает, в чистоте ли и опрятности люди и их постели. Когда все это кончится, командуется: „Направо! Левое плечо вперед, марш!“ После этого развода мы идем молиться Богу, и день оканчивается, как обыкновенно…»

* * *

Лейтенант В. И. Зарудный в своем рассказе «Фрегат „Бальчик“» весьма наглядно рассказал о повседневной жизни моряков одного из судов Черноморского флота. В центре его описания адмирал Нахимов. Вот как выглядит в описании автора вполне заурядная операция перемены марселей: «…Фрегат в буквальном смысле затрещал от беготни матросов, которые через несколько секунд были на своих местах. Когда я выбежал наверх, марсовые бежали уже по вантам.

– Бегом! Бегом! – говорил Александр Александрович.

– Мухи! – кричал на вялых матросов Павел Степанович Нахимов, стоявший на правой площадке, облокотившись о борт локтем правой руки, – зачем по путинь-вантам не бегут? Не бойся падать, вниз упадешь, а не вверх!..

Взбежав на свой крюйс-марс, я принял деятельное участие в работе и могу похвастать, что не раз содействовал тому, чтобы марса-шкоты в новом марселе не были основаны впереверт; как только я в этом убеждался, то сбегал с марса вниз распоряжаться скатыванием старого марселя, и был артистом в этом деле. Потом снова бежал на марс, потому что парусное учение на „Бальчике“ не ограничивалось одной переменой марселей, а упражнялись в этом несколько раз и после того брали и отдавали рифы.

После двух рейсов я порядочно устал и тогда менее обращал внимание на свое марсовое царство, чем на другие; наконец, стал смотреть на палубу и наблюдать за разными личностями. Какие все кажутся маленькими и смешными, когда смотреть отсюда, думал я; вон внизу как суетятся Фермопилов на шканцах и другие; вот и Павел Степанович в своих коротеньких белых шароварах и большой белой фуражке; зачем он сгорбился?

В это время Павел Степанович, как будто по сочувствию, взглянул на крюйсель и сказал Александру Александровичу:

– Посмотрите, пожалуйста, что у вас делается? Корчагин на крюйселе, кажется, галок считает!

Я быстро обернулся лицом к крюйсель-рее и крикнул на марсовых:

– Что же вы так долго возитесь, вот я вас всех!

– Вот видите ли-с, – продолжал Павел Степанович, – он воображает, что дело сделал-с! Нет-с, в наше время не такие мичмана бывали-с. Уж эти мне мичмана, бедовый народ! Напугайте их хорошенько, Александр Александрович! скажите им, что скоро военное время настанет, и тогда с ними шутить не будут.

– Беда мичманам! – подумал я: Павел Степанович не на шутку вооружается против них. Надо служить как следует…

– Ото! – сказал крюйсельный урядник, малоросс Набардюк, взглянув на меня своим выразительным взглядом.

Это восклицание и этот взгляд Набардюка выражали веселую насмешку.

– Что вы за дурак, Иван Иванович, – сказал с реи скороговоркой молодой марсовой матрос уряднику Коробкову, который, стоя на марсе, держался за снасть обеими руками. – Ну что вы уцепились за риф-тали и глаза вылупили; что бы вам потравить тали-то хоть немного!

Я не мог удержаться от смеха, взглянув на красную физиономию Ивана Ивановича, у которого глаза действительно были навыкате. Коробков был вторым урядником на крюйселе, а старшим марсовым был здесь мой земляк Набардюк. Нельзя представить себе человека добрее этого простяка, – добродушие выражалось у него во взгляде, во всей наружности и в поступках. Он никогда не выходил из себя при неудачных работах, за которые ему нередко доставалось, и собственноручно он бивал молодых дураков только при крайней необходимости.

Отношения его к своему ближайшему начальнику, то есть к марсовому мичману, были необыкновенного свойства. Стараясь всеми силами угодить мне, он обладал искусством учить, не обнаруживая резко своего превосходства. Удивительно, сколько здравого смысла и глубокой философии имел этот простой, безграмотный человек. В самое короткое время я привязался к Набардюку, как ребенок к доброму дядьке; никогда не смотрел я без сочувствия на его рябую смуглую физиономию с черными кроткими глазами и выстриженными усами. Да и было за что привязаться к этому человеку. Сколько раз он предупреждал меня от ушибов и опасности, свернуть себе шею по неосторожности или торопливости суетливых матросов.

Очень часто, во время важной работы, следя со вниманием за марсовыми, он вдруг хватал меня за руку и отбрасывал в сторону, чтобы спасти меня от удара какого-нибудь блока или бухты. Вероятно, никто не принимал такого живого участия в трудах и усталости марсового мичмана, как мой добрый Набардюк; всякий раз, когда я взбегал на марс, он с любопытством смотрел на меня и часто уговаривал не утомлять себя без особенной надобности. Случалось, что при необходимости сбежать вниз, справиться о чем-нибудь, не отрывая ни одного матроса от дела, он, заметив мое намерение сойти с марса на палубу, предупреждал меня, спрыгнув, как обезьяна, на избранную снасть и скользнув по ней в одно мгновение на палубу. Через несколько секунд добрая голова его уже показывалась из марсовой дыры или из-за внешней кромки марса.

С усиленным вниманием проследив несколько времени за работами, я опять развлекся и предался своему любимому занятию – наблюдению издали за людьми. С марса это так удобно и спокойно; внизу, под непосредственным надзором начальников, находишься в напряженном состоянии и наблюдательные способности слишком стеснены. Я знал, что дурно отвлекаться от работы даже на одно мгновение, нехорошо подавать такой пример матросам; да искушение слишком велико; при парусном учении на военных судах происходит такая занимательная игра чувств, в бесчисленных проявлениях, что, имея возможность всматриваться в нее, нельзя не увлечься.

Более двухсот человек заняты опасными акробатическими представлениями. Более десяти человек повелевают ими, распоряжаются удачно и неудачно, хладнокровно и с увлечением, горячатся, досадуют. Один человек распоряжается всем вообще и в особенности управляет десятью начальниками, сам горячится, воодушевляется, иногда мгновенно приводит все в порядок, одним взглядом замечает сто ошибок, распекает всех вообще и каждого порознь, иногда грозным молчанием устрашает больше, чем громким голосом. У всякого свои жесты: один с досады жмет себе руками затылок, другой топает ногами, третий швыряет носками кверху, выделывая, таким образом, нечто в роде казачка; четвертый с досады натягивает себе фуражку на затылок и придает своей фигуре комически грозное выражение. Голоса, манеры, взгляды – все обнаруживает высшую степень возбуждения темпераментов под влиянием власти энергического человека.

Вот кутерьма, думаю я; как славно тут, на марсе! Только изредка намылят шею, – а там – внизу, всегда беда мичманам; не один, так другой, не другой, так третий, а то, чего доброго, все вместе напустятся, да ведь как пушат! – Вот Фермопилов, как рак, красный, его уже раз двадцать распекали, что он раза два уже рукой махал. Какой молодчина Украинцев, грот-марсовой матрос, – бежит по веревочной лестнице скорее, чем я пробегу по превосходной деревянной, а ведь за плугом ходил пять лет тому назад. На что не способен русский человек!

– Что же там, на крюйселе, делается? – крикнул командир фрегата Абасов.

– Ведь это вот что такое-с, – заметил ему Павел Степанович, – этот Корчагин с Набардюком завели себе малороссийский хутор на крюйселе, а нас с вами, как русских, знать не хотят.

– Новая беда! – думал я: – теперь недели две нужно будет отшучиваться в кают-компании.

Так и случилось. Шутка Павла Степановича тотчас была принята к сведению каждым из офицеров. Все прозвали крюйсель на „Бальчике“ Малороссией. Название это было усвоено вследствие стечения двух неблагоприятных обстоятельств: во-первых, мичман и старший унтер-офицер на крюйселе были хохлы; во-вторых, по небольшому числу парусов работ у нас было меньше, чем на других марсах. От этой последней причины мои подданные изредка пользовались вместе со мной приятным far niente (итал. ничего не деланием), что давно уже возбуждало зависть владетелей грот-марсовой и фор-марсовой областей…»

Жизнь на корабельной палубе русского судна всегда была подчинена четкому распорядку дня. Все на судне движется по кругу: вахты и приборки, прием пищи и учения. Все подчинено букве петровского устава.

Из воспоминаний А. Де-Ливрона: «Жизнь наша текла однообразно, но не скучно. Материала для развлечений было очень много. Помимо общих учений, занятий с командой и службы по кораблю, каждый находил себе еще какое-нибудь дело: писали письма, вели дневники, читали книги, играли в шахматы и занимались музыкой и пением. Офицеры отдавали очень много времени команде. С нею вели длинные поучительные беседы и рассказывали из прочитанного в книгах. Около более общительных офицеров на баке часто собирались большие кучки слушателей…

В большие праздники офицерство, согласно уставу, надевало мундиры, и тогда капитан делал нам и судну парадный смотр; для этого офицеры выстраивались по старшинству чинов на шканцах в одну шеренгу, а по другую сторону корабля во фронт становилась команда… По докладу старшего офицера, командир выходил наверх, причем со всеми здоровался, поздравлял с праздником и иногда говорил команде речь, а затем обходил части судна в сопровождении тех чинов, которые ими заведовали. В таких случаях все подвергалось очень строгой критике, ввиду чего каждый старался чем-нибудь особенно отличиться. Бывали такие офицеры, которые не довольствовались только тем, что их части находились в чистоте и порядке, но они еще опрыскивали их духами; такими помещениями были: малярная, фонарная, шкиперская и т. д. Подобные смотры постоянно и теперь производятся на каждом корабли флота также и в воскресные дни, но при этом офицеры надевают только эполеты, не облекаясь в мундиры».

И в шторм, и в штиль, каждые восемь ударов судового колокола – это смена вахт. С последним ударом на палубе появляется и сменщик. Не торопясь, вахтенный лейтенант сдает сменщику курс и паруса, рассказывает, сколько миль пройдено за вахту да сколько воды из трюма натекло. Позевывая в кулак, сменщик смотрит в шканечный журнал. Там все записано и подбито исправно. Хорошо!

Заступающий матрос тем временем подходит с наветренной стороны к колесу и, встав позади рулевого, кладет левую руку на рукоять штурвала.

– Курс?

– Вест!

– Как ходит руль?

– Полтора шлага под ветер!

– Есть курс вест! Руль ходит полтора шлага под ветер, – скороговоркой повторяет заступающий и принимает штурвальное колесо из рук в руки.

Отстоявший вахту офицер еще немного стоит рядом со сменщиком. Негласные корабельные традиции не позволяли офицеру, сдав вахту, сразу покидать шканцы.

– Ну, ладно, друг любезный, паруса и снасти в твоей власти! Пойду-ка я сосну часок.

В тесной и сырой выгородке тускло мерцает сальный огарок свечи в фонаре с водой. Пахнет мокрой одеждой и давно не мытыми телами. Качаясь в подвесных койках храпят свободные от вахты соплаватели-офицеры. Стараясь не шуметь, забрался лейтенант в свободную подвесную койку и тут же забылся беспокойным чутким сном, которым умеют спать только моряки.

Ровно без минуты шесть на квартердеке корабля замаячила коренастая фигура корабельного боцмана.

– Дозвольте побудку отсвистать? – боцман подходит к вахтенному начальнику.

Тот молча кивает, просьба эта излишняя, но таков порядок.

После этого боцман подносит дудку к губам и, страшно надувая щеки, пронзительно засвистел:

Боцман встает и дудку дает.

– Мигом всем вставать и койки закатать!

Сразу показываются вылезающие из люков матросы, шлепают босые ноги. Времени у них мало. За несколько минут надо свернуть в кокон свою койку и установить ее в свою бортовую ячею, добежать до носового гальюна, наконец, хотя бы, наскоро, ополоснуть лицо морской водой.

И вот уже опять свистит дудка, но теперь команду иную:

 
Иван Кузьмич, бери кирпич,
Драй, драй, драй!
 

Начинается малая утренняя приборка. Порошком кирпичным драили матросы до блеска медь, доски палубные до желтизны янтарной. Шканцы, палубу драили и посыпали песком, чтобы на качке не скользили ноги, так сегодня посыпают зимнюю наледь на тротуарах.

Качество работы проверялось просто. Бросал небрежно вахтенный офицер платок свой, затем поднимал, если чист – хорошо, грязный – переделать.

Не успели дух перевести, снова дудка. На этот раз свистел боцман к кашице. Побежали артельные с бачками на камбуз. Сегодня вторник, а значит, положена служителям на завтрак каша густая, мясом заправленная. На брезенте разложили артельщики сухари ржаные, расставили чайники со сбитнем горячим, посреди медный бак с кашей. Расселись матросы «по кашам», вынули ложки и, достоинство соблюдая, за еду принялись. Котел общий, потому и черпают так, чтобы всем поровну. Едят матросы вроде бы не спеша, а все же поторапливаются. Вот-вот дудка к учению свистнет, тогда не до еды будет…

Если позволяет обстановка на море и погода, начинаются корабельные учения парусные и артиллерийские. Немногословный старший офицер судна спокойно отдает команды, прохаживаясь туда-сюда по шканцам. Командиры стоят молча и наблюдают за происходящим. Свою оценку выучке команды они дадут после окончания учений с тем, чтобы или похвалить отличившихся, или, наоборот, наказать нерадивых.

– По местам! – кричали, срывая голоса, батарейные офицеры. – Жай!

Заряжающие ловко засовывают в разгоряченные стволы пороховые картузы, быстро принимают от подавальщиков ядра. Секунда и черные шары тоже исчезли в пушечных жерлах, затем туда же досылаются в два удара прибойниками и пыжи. Пушки разом накатываются в порты.

– Готово! – кричит прислуга.

– Пальба по порядку номеров! – несется откуда-то сверху сквозь клубы пороховой гари.

Следующим образом выглядит в описании лейтенанта В. И. Зарудного артиллерийское ученье на парусном судне середины XIX века: «Артиллерийское, так же как и всякое другое ученье, производилось на „Бальчике“ всегда под непосредственным надзором Павла Степановича. Как заклятый враг бесполезной формальности, стесняющей не вполне развитых простолюдинов, Павел Степанович доводил все приемы до возможной простоты и свободы, но требовал строгого исполнения всего необходимого и полезного; он не любил также сухости и бесполезной строгости артиллерийских педагогов, часто сам вмешивался в объяснения и был неподражаем в этом отношении.

В последнее время вошли в моду в Черноморском флоте вопросы и ответы, относящиеся до артиллерийского дела, род уроков и экзаменов для матросов. Эти экзамены составляли камень преткновения для многих. Умный, лихой матрос, который не задумался бы решиться на самое отчаянное дело, робел перед экзаменатором и с бледным лицом давал нелепые ответы; у иных губы дрожали, и это, по непростительной ошибке, некоторые относили к трусости и неспособности к военному морскому делу. Тысячи примеров доказывали неосновательность подобных заключений. Павел Степанович упрощал и облегчал подобные экзамены донельзя.