Текст книги "Ёлка (СИ)"

Автор книги: Владимир Москалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

   И придумал. Через несколько дней Долговы увидели в окно, как сосед копает ямки вокруг газона – одинаковые, круглые, друг от дружки в двух метрах. Здесь же, на асфальте лежало десять серых асбестовых труб и рядом – рифленая арматура по два с лишним метра пруток.

   Долгов понял затею соседа и вышел помочь. Вдвоем они выкопали десять ямок, вставили в них столбики со сквозными отверстиями наверху, присыпали эти столбики землей, утрамбовали и пропустили через эти отверстия арматуру. Получилась неплохая ограда. Только надолго ли? Известно, для детворы нет преград. Долгов и сосед поделились опасениями по этому поводу и оба, вздохнув, почесали затылки. Как уберечь молодую поросль и этот своеобразный забор от вездесущих мальчишек и девчонок, которые вечно норовят сунуть нос именно туда, куда запрещено? Быть может, родители подскажут своим детям – что хорошо, а что плохо?

   Вечером, когда солнце скатилось на крышу одного из стоящих вдали домов, распахнулась подъездная дверь и на улицу выскочила маленькая невзрачная собачонка. Постояла секунду-другую, осмотрелась, задержала взгляд на газоне и тотчас устремилась туда, где только что вскопали. Для нее не существовало оград. Следом за ней с криком: «Жужа! Жужа!» рванулась ее хозяйка, девочка лет восьми. На ней были сапожки: земля здесь рыхлая, без сапожек нельзя; какой-то ненормальный вскопал, теперь собачке и сходить некуда. Жужа тем временем нашла удобное местечко для отправления нужды и только было устроилась, как увидела свою хозяйку, бежавшую к ней. Собачка бросилась удирать в поисках другого места, девочка – за ней. Она стремилась во что бы то ни стало поймать своего четвероногого друга и водворить его на руки, откуда тот внезапно вырвался.

   И начали детские сапожки трамбовать вдоль и поперек вскопанную и разрыхленную землю, вминая в нее семена травы. Мария Степановна, качая головой, смотрела на это из окна. Тем временем через ограду перемахнула другая девочка и принялась помогать ловить собачонку, уже не знавшую, куда деваться. А девочки усердно, добросовестно утаптывали палисадник. К ним на помощь от соседнего подъезда спешило еще трое. Мария Степановна, наконец, не выдержала. Она открыла окно, собираясь вразумить девчонок, но тут собачка юркнула под арматуру и с лаем умчалась на детскую площадку. Вся ватага бросилась за ней. Но ее хозяйке не повезло: неизвестно, куда та смотрела, только задела сапожком за арматуру и растянулась на асфальте. Ее увидели лишь тогда, когда она заревела во весь голос, держась рукой за коленку и потирая ушибленный локоть.

   Собачку так и не поймали и побежали за ней в соседний двор.

   Казалось, на этом все и закончилось, и тот, кому следует, получил надлежащий урок. Но инцидент с коленкой не был забыт. Утром Долговы вышли на лоджию... и ахнули. Ограды больше не существовало. Из столбиков ни один не уцелел, все разбиты явно не детской рукой; арматура была в беспорядке разбросана по газону и на тротуаре.

   Таковы люди, мамы и папы. Чего же мы хотим от их детей? Какими вырастут они под таким чутким руководством?

   Эти слова читались в глазах супругов Долговых. Оба молча переглянулись и сокрушенно покачали головами.

   Никто, разумеется, не пытался восстановить разрушенную ограду, но кто-то все же позаботился убрать прутья арматуры. Скорее всего, пионеры отнесли их в металлолом, если только они не послужили такой же оградой в чьем-то загородном домике...

   Иван Дмитриевич пришел домой радостный, немного возбужденный. Мария Степановна готовила на кухне котлеты, судя по запаху. Он показал ей свой урожай грибов, но заметил, что не это главное, а то, что он привез из леса елку.

   – Елку? – искренне удивилась супруга. – Ты что, уже собрался встречать Новый год? Не рано ли?

   – Да нет же, – муж загадочно улыбнулся, и она поняла, что он одержим некой идеей. – Я привез ее, чтобы посадить у нас во дворе. Пусть растет себе на радость людям. Представляешь, как будет красиво: под нашими окнами – и вдруг елка!

   Не отвечая, она устало опустилась на стул.

   – Ну? Что же ты молчишь, Маша? Тебе не нравится моя затея?

   Мария Степановна смотрела в открытое, в шрамах и ожогах, лицо мужа, на котором выделялся крупный искривленный нос (следствие одной из вынужденных посадок) и читала в его глазах, что он ждет ее одобрения, хочет разделить с ней радость.

   Вздохнув, она невесело улыбнулась:

   – Затея нравится, да только дети-то какие... Ведь они сломают ее, а то и вырвут с корнем... Большая елка-то?

   – Ну, какая влезла в машину... Около метра.

   – Хорошая; красавица, видать. Да разве я не понимаю, Ваня? Я бы уж и поливала ее каждый день и следила бы, да только разве уследишь? Это надо целыми днями у окна сидеть.

   Долгов задумчиво посмотрел в окно, перевел взгляд на палисадник. Может быть, она и права. Что же теперь, везти эту красавицу обратно?

   А Мария Степановна продолжала:

   – Убьют они ее или покалечат. Жалко мне. Не для таких садов это дерево, Ваня. Не любят наши дети природу, не замечают, как набухают весной почки на деревьях, как пробивается из-под земли или прямо из материнского ствола новый росток. Не хотят замечать, не научили их этому родители, не до того им, чтобы на всякую зеленую травинку внимание обращать. Сломать ее, растоптать – здесь большого ума не надо, на это все мастера. Человек привык потреблять, но не желает создавать. Никто не учит детей любить природу, заботиться о ней, охранять каждый хрупкий стебелек, пробивающийся из-под земли на свет божий. Да ты вспомни весну-то! Ведь они не дали даже вырасти молодой травке. Истоптали весь газон так, будто каток проехал. Какой уж тут траве родиться, даже сорняк – и тот не вылез. А ограда? Они ее просто поломали.

   Она замолчала, потом тихо прибавила:

   – Бессовестные, хуже зверей.

   И вновь чуть повысила голос:

   – А помнишь, что потом было? Когда я клумбу высадила?..

   Еще бы ему не помнить.

   Был конец мая. Не сломленная неудачей с газоном, Мария Степановна решила вскопать землю и разбить небольшую клумбу. Пусть любуются люди красивым, благоухающим палисадником. Может быть, и другие последуют ее примеру, тогда зацветет их двор, и будет в нем прекрасно, как в саду. А когда она посадит цветы, то уж проследит, чтобы дети не шалили и не топтали клумбу.

   Она сходила на рынок, купила семян, побросала их в землю, и вскоре клумба запестрела всевозможными красками: оранжевой, синей, желтой, лиловой. Красиво получилось, ничего не скажешь, и проходящие мимо люди с восхищением и завистью глядели на цветник, кажущийся здесь просто чудом, и на пожилую женщину, временами выдирающую сорняки.

   В этот день ярко светило солнце, группа детей у подъезда играла в «классики», а Мария Степановна протирала мокрой тряпкой кирпичное обрамление клумбы. И тут, рядом с детьми, она увидела собаку с отвислыми ушами – черный, кучерявый пес, кажется, пудель, но напоминает какой-то невообразимый гибрид. Стоит и косится на клумбу. Заметив женщину, «гибрид» вызывающе оглядел ее, смело подошел ближе, к самым кирпичам, и стал обнюхивать их. В душу Марии Степановны закралось подозрение: не собирается ли эта псина?.. Только она так подумала, как пес демонстративно поднял лапу у самого крупного и красивого цветка.

   – А ну, пошел отсюда, пошел! – прикрикнула она, взмахнув рукой.

   «Гибрид» не обратил на нее никакого внимания и продолжал добросовестно орошать местную флору.

   – Уходи, говорю, места, что ли, тебе мало? – повторила Мария Степановна.

   Пес справился, наконец, со своей задачей, повернулся к женщине и зарычал. Мало того, залаял, да еще как: на весь двор! Ему явно не нравилось, что его гнали отсюда. И, словно заявляя, что это место ему приглянулось, он по-хозяйски зашагал по клумбе, ничуть не смущаясь тем, что слева и справа от него, как доблестные защитники, один за другим падают и гнутся хрупкие стебельки. Прошествовав на самый густой участок, «гибрид» завалился прямо на цветы, демонстративно выпятив к солнцу грязное брюхо.

   – Да что же это такое! – возмутилась Мария Степановна. – Никакого житья не стало от этих собак; что хотят, то и делают, где хотят, там и гуляют без всякого присмотра! И откуда их только понавезли сюда? А ну, иди отсюда, – повысила она голос, обращаясь к пуделю, – ну, кому сказала!

   Пес широко зевнул, давая понять, что пропустил мимо ушей эту тираду, и заворочался, устраиваясь поудобнее.

   – Ах, так! – Мария Степановна не на шутку рассердилась. Как же согнать отсюда этого мерзкого пса? На глаза попался камень. Нет, пожалуй, зашибешь, визгу будет на весь двор. Рядом лежала щепка, маленькая, со спичечную коробку. Вот это подойдет. И она запустила этой щепкой в пуделя. И надо же было попасть ему прямо по носу!

   «Гибрид», будто его кольнули шилом в зад, вскочил и заскулил. Тотчас от группы детей отделилась девочка и с воплем ужаса бросилась, бессовестно ломая цветы, спасать свое курчавое сокровище. Она схватила пса, прижала к груди и принялась гладить, приговаривая:

   – Бедненький мой Стасик, тебя обидели? Тебя больно ушибли, да? Маленький... У-у!..

   Сопровождаемые этим междометием, зрачки ее метнули молнию, готовую испепелить.

   Видел ли кто-нибудь, каким взглядом смотрят друг на друга две женщины, оспаривающие каждая свое право на мужчину? Не дай бог увидеть. Такими вот глазами смотрела сейчас девочка на своего врага со стеблями сорняков в руке.

   – Как вам не стыдно, – неожиданно произнесла она, продолжая «испепелять» «врага», – ведь Стасик не сделал вам ничего плохого!

   – Зачем же он топчет цветы? – возразила Мария Степановна. – Пусть себе гуляет в другом месте.

   – В каком другом? – вспыхнула маленькая скандалистка. – Разве вы не видите, что у нас тут ничего не растет.

   – Потому и не растет, детка, что вы с дружками и подружками вытоптали все кругом. Целыми днями топчете газоны, будто больше негде побегать и поиграть.

   – У, противная старуха, – огрызнулась «детка» и повернулась, чтобы уйти.

   Но, подумав, на прощанье прибавила громко, чтобы слышали все:

   – Растопчем все ваши цветы, будете тогда знать, как обижать животных!

   Мария Степановна почувствовала, как закипело все внутри.

   – Бессовестная... – Она еле сдерживала себя. – Да его слегка только по носу задело щепкой...

   Пудель, словно в подтверждение этих слов, попытался вырваться, но не тут-то было. Девчонка начинала впадать в истерику. Видимо, мамина школа.

   – Да, я видела, видела! Вы нарочно швырнули в него камнем, хотели попасть по голове!..

   Мария Степановна открыла рот, но сказать уже ничего не могла. Не было слов, да и бессильны были они.

   Выйдя из палисадника, девочка еще крепче прижала своего питомца к груди, бормоча:

   – Маленький мой Стасик, бедненький, ну идем домой, я дам тебе свежего мясца. Ты ведь любишь свежее мясцо...

   И она исчезла в подъезде, а дети стояли и смотрели, соображая, кто прав, кто виноват; но ничего не решили и возобновили прерванную игру. Они, конечно же, видели все, но никому в голову не пришло отогнать собаку. Они не любили природу, их этому не учили.

   Прошло несколько минут. Работа была в основном закончена: кирпичи помыты, крупные сорняки вырваны, а на мелкие у нее уже не было сил, болела спина. Вся еще под впечатлением от инцидента с собакой, Мария Степановна тяжело вздохнула и печальным взором окинула поломанные стебли. Как жаль, столько трудов...

   Вдруг подъездная дверь распахнулась настежь, выпустив на свет божий растрепанное звероподобное существо в рыжей распашной кофте и серой, в масляных пятнах, видавшей виды юбке. Это была женщина. На ногах – шлепанцы, в руках – передник. Если взять выше, то тут как в сказке: из глаз искры сыплются, из ушей дым валит, из ноздрей пламя пышет. Словом, не женщина – дракон!

   – Нахалка бесстыжая! – накинулась она на Марию Степановну. – Кто дал тебе право обижать детей? Я мать Алисы. Ребенок пришел домой весь в слезах! Ты чего руки распускаешь, морда? Ишь ты, копается в своих цветочках! А если я тебе врежу? Я ведь тоже могу, я в подсобке работаю, в магазине, силенки у меня на тебя хватит...

   Мария Степановна покачнулась. Как гром грянул среди ясного неба! Ей показалось, что земля уходит из-под ног. С такой разве поговоришь... Ах, если бы рядом был Иван, он бы ей показал, а что может она против такой вот... Но он, как назло, возится в гараже с машиной.

   Она беспомощно огляделась по сторонам. Кое-кто из прохожих остановился: любопытно все же, что за сцена и чем кончится; гляди, как вон та, крашеная, орет. Тут же, неподалеку соседи по подъезду; один копается в моторе «Жигулей» и тоже смотрит сюда, а вон та женщина с коляской живет, кажется, этажом или двумя выше.

   Кровь бросилась в лицо Марии Степановне. Господи, какой позор! Так недалеко и до инфаркта, до второго...

   Задыхаясь, она проговорила как можно спокойнее:

   – Вы не имеете права. Что вы кричите на всю улицу?

   Гражданка из магазина лихо подбоченилась, сузила глазки:

   – Ах, я не имею права? Смотрите на нее, я не имею! А ты имеешь право обижать ребенка? Чужого ребенка!

   – Вы мне не «тыкайте», я много старше вас, к тому же перекричать вас не могу.

   – Ладно, ладно, я сейчас милицию вызову, посмотрим, как ты заговоришь! Они тебя быстро привлекут за хулиганские действия. Ишь ты, интеллигенция несчастная... Хулиганка! Нет, вы только подумайте, а?

   И победоносно оглядела людей. Те тупо молчали. Кто видел, кто нет сцену с собакой – неизвестно, но все молчали.

   И тут вперед вышел мальчик лет семи.

   – Тетя, вы же неправду говорите. Бабушка совсем не обижала девочку, просто отогнала собаку от грядки, а та чего-то завизжала, вот ваша Алиса, наверно, и испугалась.

   Показание мальчика меняло ход событий. Теперь «торговке» надо было отвечать за свои слова, но не тут-то было. Дама принадлежала к разряду тех, про которых говорят: «На этой где сядешь, там и слезешь».

   – Так она еще и животное обидела, – зацепилась она за новую деталь следствия, – и это на глазах у детей! А ведь их в школе учат любить животных. Какой же пример ты им подаешь, а? Старая кочерыжка!

   Тут голос стал громче, играющим на публику:

   – И все молчат!

   Голос продолжал крепнуть:

   – И никто не вмешается!

   И обратился, наконец, в трубный глас:

   – А на наших глазах избивают животных и детей!!!

   Да, детей учили в школе любви к животным, и раз эта лохматая и размалеванная тетка вступается за собаку, значит, она права. И дети во все глаза глядели на нее, как на поборника справедливости. Это уже было страшно. Как убедить их в обратном? В том, что совсем не из-за любви к животным, а руководствуясь лишь своим чахлым умом, порожденным нездоровым образом жизни, бросается эта особа с выпученными глазами на седовласую, преклонного возраста женщину!

   Тот, что копался в «Жигулях» (это он помогал ограждать газон), в сердцах плюнул, подошел и, багровея от гнева, бросил в лицо «торговке»:

   – Слушай, ты, закулисный работник! Совесть есть у тебя или ты пропила ее всю? Знаешь, на кого орешь, кто перед тобой? Да ты мизинца ее не стоишь! Муж ее рассказывал мне...

   – А ты куда лезешь? Тоже, защитник, – огрызнулась подсобница. – Не знаю и знать не хочу!

   – Нет уж, послушай, – не отставал шофер, – а то за такие оскорбления, да еще и при свидетелях, можно кое-куда и загреметь!

   – Чего?.. Хм! Вот еще!

   С ухмылкой, полной пренебрежения, она оглядывала его с головы до ног глазами, кипевшими ненавистью. А он, глядя ей в лицо, заговорил:

   – Эта женщина в сорок первом встретила войну на Западной Украине, она работала там медсестрой. Их госпиталь разбомбили, а ее саму ранило тремя осколками... Нет, нет, не уходите, останьтесь, пожалуйста, – это он Марии Степановне, собравшейся уйти, – пусть все, и эта особа в том числе, знают, что это про вас я буду говорить.

   И он продолжал:

   – Когда ее вылечили, она попросилась на фронт. Всю войну она провела в окопах от Киева до Сталинграда, а оттуда до самых ворот Берлина. Сотни раненых спасла она от смерти, вынося их тела с поля боя, и не раз была ранена сама. А когда кончилась война, она поехала на восток воевать с самураями. И родина по достоинству оценила ее подвиги и по заслугам наградила. Видела ли ты ее ордена и медали, когда она шла с мужем на встречу ветеранов в день Победы? Да тебе за всю жизнь не сделать и тысячной доли того, что сделала эта женщина! Ты видишь мир только из дверей своей подсобки. И у тебя хватает наглости кричать на этого человека и обзывать его грубыми словами!

   Мария Степановна опустила голову. Губы ее тряслись, по лицу катились слезы.

   В разговор вмешалась молодая женщина с коляской:

   – Да не могла она ударить девочку вашу, разве вы сами этого не понимаете? И собаку тоже. Что вы смотрите на меня так, будто я должна вам? Лучше бы объяснили людям, почему в магазинах нет мяса, и откуда его берете вы. Или хотите нам рассказать, что ваше животное питается макаронами и остатками рыбного супа с вашего стола?

   – А вот это уже не ваше дело, – бойко ответила «торговка», – каждый живет как может, и нечего совать нос, куда не просят.

   – Вы мне рот не затыкайте! – не уступала позиций женщина с коляской. – И дело это не мое, а государственное. Такие вот, как вы, и обворовывают народ. Каждый день небось сумки с продуктами домой тащите, а тут зайдешь в магазин – хоть шаром покати: ни кусочка мяса, щи сварить не из чего.

   – А ты докажи, докажи! – возмутилась подсобница. – Чего зря языком-то молоть?

   – А тут и доказывать нечего, любого можно спросить.

   – Ладно, знаем, говорить все мастера. Работать надо. Собрались тут... Я женщина трудящая, наше государство защищает таких, как я. А ты-то много наработала? Второй год уж катаешь вон... Избаловали вас...

   – Вы мне не «тычьте»! – вдруг покраснела женщина. – Я вам не девочка и не родня. Ишь ты, «растыкалась» тут, блатная...

   Но крашеная дама уже не слушала ее. Солнце вдруг скрылось за тучей; налетевший внезапно ветер разметал ее волосы, хлестнул ими по лицу. Она недобро оглядела всех, развернулась и сказала дочурке, зло глядевшей на людей:

   – Пошли, дочка, чего с ними разговаривать.

   Потом повернулась к Марии Степановне, ядовито бросила, сплюнув желтой слюной:

   – Ишь, окопались тут, садик устроили... Куркули проклятые.

   Та развела руками:

   – Да ведь не для себя, для людей же, чтобы всем...

   Но мама с дочкой уже хлопнули подъездной дверью. На прощанье девочка бросила на старушку недобрый взгляд. Отныне эта «куркулиха» стала для нее врагом.

   Мария Степановна почувствовала себя опустошенной, будто отняли что-то дорогое для нее, вырвали душу из тела и растоптали грязными сапогами. Ей словно дали пощечину! Горячей волной боли от унижения облило сердце, вновь комок подступил к горлу, и она не смогла сдержать слез...

   Дома она долго не могла прийти в себя, оттого что узнала, сколь низкие, гадкие есть на свете люди. Люди... ради светлого будущего которых они шли на смертный бой с врагом, не щадя жизни.

   И в третий раз вырвались слезы, побежали по щекам, между морщин, когда вернулся муж. Он выслушал ее, сжав до боли кулаки, ринулся к лестнице, дал длинный звонок в квартиру, где жили те, для которых не было прошлого, не существовало будущего. И... пожалел, что позвонил. Что он ей скажет? Что она плохой человек? Да и человек ли? Не высоко ли для нее это звание? В ответ она закатит истерику, а потом еще вызовет милицию и заявит, что ее чуть не убили...

   Но было уже поздно. Дверь открылась. У порога стояли все трое: мама с дочкой и захлебывающийся лаем грязный пудель-гибрид.

   Он высказал ей все и пообещал, что найдет на нее управу, если она еще раз позволит себе что-либо подобное. В ответ услышал такое, что подумал: уж лучше сойтись один на один с фашистом, чем беседовать... да что там, дышать одним воздухом с таким вот существом...

  Да, Иван Дмитриевич хорошо помнил это, но выразил надежду, что прошлый инцидент должен повлиять на истеричку, и она уже не сунется к их елке.

  – Что ж, – вздохнула Мария Степановна, – делай, как решил. Но, знаешь, Ваня, чую, не к добру это...

  – Ты о чем?

  – Не случилось бы беды... – осторожно сказала она и добавила немного погодя: – И надо же нам было на старости лет в какой-то новый район... А люди-то, люди какие здесь? И речи правильной, московской не услышишь. Откуда их только понаехало...

  Долгов вздохнул. Все так, но что теперь говорить об этом? Надо обживаться, привыкать. И он с сожалением и грустью подумал о старом кирпичном доме, где они с женой и детьми жили раньше.

  С новосельем елки, наконец, было покончено, и она, пушистая, юная, стройная, как бриллиант среди пустой породы, красовалась теперь под окнами подъезда. Одна на весь двор. Мария Степановна ухаживала за ней, усердно поливала, и они с мужем были твердо убеждены, что лесная красавица уже прижилась и очень скоро ее ветки заполыхают молоденькими светло-зелеными побегами. Глядя в окно, они любовались ею. Эта елка теперь вносила в их жизнь какую-то тихую радость и смысл, вызывала умиротворение. И они назвали ее «Снегурочкой». А она, наверное, очень гордилась собой и смущалась всякий раз, когда любопытный и восхищенный взгляд поневоле останавливался на ней.

   Как-то Мария Степановна увидела соседских мальчишек, которые бегали вокруг елки и, пользуясь ею как прикрытием, кидались длинными шишками; вероятно, они насобирали их в лесу. Она пожурила их из окна; они подняли головы, узнали ее и умчались, не прекращая своей забавы. Она поглядела им вслед и тотчас забыла об этом. Вспомнить пришлось очень скоро.

  В канун Нового года, когда Мария Степановна готовила холодец для праздничного стола, а муж сидел у телевизора, за окном повалили крупные, пушистые хлопья. Она крикнула ему из кухни, чтобы он полюбовался на снегопад, какого давно уже не было.

  Долгов выглянул в окно, любуясь мягкими, мохнатыми снежинками, неторопливо устилающими землю пушистым покрывалом. А как там елка? Любопытно поглядеть, как она одевается в свой подвенечный новогодний наряд. Он повернул голову и вдруг замер. Какой-то человек суетился рядом с их елкой. Темно, не разобрать было, что он там делал.

  Долгов открыл окно. Стало виднее. Человек вытащил из-под полы куртки пилу. Ясно было: он только пришел и тотчас присел. Это было чудовищно, граничило с преступлением, и оно сейчас должно совершиться! Еще бы мгновение!..

  Человек быстро и настороженно огляделся вокруг, протащил лезвие между веток, приладил к стволу. Сейчас начнет пилить!

  – Эй, ты что там делаешь? – послышался внезапно голос из окна.

  Человек вздрогнул, поднял голову, посмотрел. Какой-то седой тип спугнул его. Второй этаж – хорошо видно.

  – Чего расшумелся?

  Голос молодой, вору лет семнадцать-восемнадцать, не больше.

  – Это кто ж тебе позволил, бессовестный?

  – А что, твоя, что ли?

  – Да, моя! Для всех растет. А ну, убирайся, и чтобы я тебя здесь больше не видел!

  – Не ори, череп, все равно спилю.

  – Ах ты, сопляк, да я тебя!..

  И в бессильной ярости Долгов забарабанил кулаком по подоконнику. Снаружи получилось громко, жесть зазвенела на весь двор.

  Парень убрал ножовку, шагнул с газона, обернулся, бросил:

  – Скройся, псих!.. Кулак недобитый, прижился тут...

  Долгов чуть не вывалился из окна.

  – Гаденыш! Да я таких, как ты, давил в военном небе, а ты тут мне еще...

  – Ха-ха! – послышалось в ответ. – Ветеран... Можно подумать. Да ветераны уж погнили давно все, а ты где-нибудь в обозе у котла отсиживался, оттого и жив еще.

  Ивана Дмитриевича затрясло, кровь отлила с лица.

  – Мразь ты бессовестная! Подлец, отморозок!..

  Если бы он мог, если бы успел выскочить из подъезда, поймать этого негодяя и нарвать ему уши! Но не успеет. Кто же его воспитал, такого? Какие же они сами, его родители?..

  – Это ты мне, глухарь? Меня, что ли, так обозвал? – вызывающе переспросил парень. И проговорил, деловито сплюнув сквозь зубы: – Ну, дед, лучше бы нам с тобой не встречаться. Я тебя поймаю.

  И исчез, как растворился в темноте. Ни один фонарь не горел во дворе, поди узнай, куда ушел? Да и если б знать, кто такой? Но кто скажет? Новый район...

  А снег, неторопливый и безучастный, продолжал окутывать землю белым саваном.

  Утром Долгов вышел из подъезда, привычно огляделся по сторонам, посмотрел на газон... и остолбенел. На месте елки из-под снега торчал короткий, мертвый пенек...

  В первом часу ночи 30 декабря в квартире номер 67 раздался звонок. Открыла женщина. На пороге стоял безусый юнец с елкой в руках.

  – Владик, где ты так долго шатался?

  – Как «где»? – пожал плечами юнец. – Сама же просила. Вот, видишь, принес!

  Тут женщина восхищенно всплеснула руками:

  – Ах, какая красавица, прямо как на подбор! Как тебе удалось такую достать?

  – По блату, мать, по блату, – важно проговорил сын, разуваясь в прихожей.

  – Постой-ка, сынок, да ведь я посылала тебя часов в шесть, кажется. Где же ты был все это время? А деньги? Ведь за три рубля можно купить высокую, двухметровую елку!..

  Сын досадливо поморщился. Побежал в туалет, будто бы по нужде, там вынул из-под полы куртки ножовку, приоткрыл сантехническую дверцу, сунул пилу между труб, дернул шарик смывного бачка и вышел.

  Мать все так же стояла в прихожей, ожидая ответа.

  – Мам, ну я же говорю, по блату достал. Разве такие, как эта, продаются? Сама знаешь, какие там. А что поздно так – дружков встретил, ну и заболтались.

  Она недоверчиво посмотрела на сына. Он поймал этот взгляд, когда снимал куртку.

  – Да чего ты, ведь мне завтра в школу не идти. Так что – гуляю.

  Мать вопросительно заглянула ему в лицо:

  – Я не о том, а про елку. Ты не срубил ли ее часом?

  Он улыбнулся, но получилось фальшиво, неестественно.

  – Да ну что ты, ей богу...

  – Ох, Владик, темнишь ты чего-то с елкой с этой. Ох, не то что-то здесь.

  Сын зашмыгал носом, забегал глазами, но не смог спрятать их. Как можно бодрее сказал:

  – Да ребята принесли. Правда. С продавцом договорились, тот самые лучшие приберег; ну, знаешь, как у них там...

  И уже весело, почувствовав, что ему верят, легко хлопнул мать по плечу:

  – Сейчас жизнь такая, ма: не украдешь – не проживешь. А ему тоже копейку иметь хочется.

  На том разговор и закончился.

  Наступил Новый год. Отпраздновали и забыли. А еще через три дня мать Владика, выходя вместе с маленькой дочуркой погулять, отнесла осыпавшуюся, облезлую елку на помойку...

  Казалось бы, тут и конец истории. Да, если бы она осталась без последствий. И права была Мария Степановна, сердцем чуявшая, что эта затея с елкой не приведет к добру...

  Во дворе дома, где жили Долговы, каждый вечер собиралась компания задиристых, вызывающего вида молодых людей. Такие есть в каждом дворе, и вокруг них обычно сплачиваются сверстники, кипящие жаждой самоутверждения. Эти четверо считались главными, и их побаивались даже приятели.

   Одному из них было двадцать. Казалось бы, этот увалень, каким-то чудом избежавший армии, давно уже должен отказаться от таких компаний, но роль старшего по возрасту ему нравилась. Он считался заводилой.

   Второй учился в девятом классе, ничего, кроме рока и «металла» не признавал, и сам, если снять куртку, был весь в заклепках, кнопках, бляшках и цепочках.

   Третий, их дружок, стригся под «панка». Если раньше служителям церкви выбривали на голове тонзуру, посвящая в монашеский сан, то тут было наоборот: вместо лысины на макушке торчал, будто частокол перед огородом, устремленный ввысь рыжий гребень волос; все остальное, дабы свободно дышали и мыслили оба полушария, было выбрито. Такая уж мода, и возмущала она только людей старшего поколения. Именно поэтому она и нравилась юнцам, и тот, кто отдавал дань этой моде, считался «своим», хотя заслуг его или каких-то особых отличительных качеств никто назвать бы не смог.

   Четвертым был Владик. Тот самый. Честно говоря, такая прическа претила ему, но, чтобы не выделяться из компании, он выбрал нечто среднее между «панком» и «хиппи» – полубокс. И дома не ругают, и вроде бы модно; не придерешься ни с какого краю. Были и заклепки, и цепи, но тоже в меру. Получалось: и от других не отстал, и дома не давал повода для насмешек и нареканий. И нашим и вашим, так сказать. Этакий приспособленец к жизни.

   Учился Владик посредственно, кое-как вытягивал на «тройки», сам не знал, как закончит десятый класс. Но дома заверял, что все у него в порядке, в дневнике учительских записей нет, значит, в школе дела идут неплохо. И только о том не говорил он, что учителя давно махнули на него рукой. Как-нибудь, дескать, дотянем его до выпускных, а там и с плеч долой. Вызывали, правда, отца в начале учебного года. Тот устроил было дома скандал, но Владик поклялся, что курил не он, а другие, рядом с ним, поэтому от него и пахло табаком. А что выпил, так это случайно: день рождения был у товарища, все выпили, не будет же он белой вороной? Но больше он эту гадость в рот не возьмет, обещает.

   На том и кончилось. Отца больше в школу не вызывали, он успокоился и утратил контроль над сыном, а матери и вовсе было некогда. Муж зарабатывал мало, и она работала в двух местах. Приходила домой усталая, наскоро готовила ужин и ложилась спать. Где уж тут смотреть за сыном?

   А он, этот баловень судьбы, ничем не нарушая установившейся повседневности, сумел ловко усыпить бдительность родителей, но в компании вел себя иначе. Это был уже заядлый курильщик и любитель выпить; таких рюмка тянула магнитом, становилась порою дороже матери.

   Владик был душой общества, потому что у него водились деньги. То это была сдача с «десятки», которую он якобы потратил на конфеты для девочек, то в школе собирали по полтора рубля на похороны завхоза, то требовался рубль для вступления в общество Красного Креста, то взносы, то еще что-нибудь. Мать только вздыхала, но верила сыну и давала ему, сколько просил, а он тратил эти деньги на сигареты и вино.

   В тот злополучный вечер у него был «трояк», и он рассказал дружкам, как этот «трояк» ему достался. Не забыл он и про «куркуля» со второго этажа, который собирался помешать ему. Компания единодушно одобрила поступок приятеля и обещала наказать «куркуля со второго», чтобы не обзывался обидными словами.

   Спустя полмесяца срок возмездия наступил.

   Уже после праздника, во второй декаде января, Иван Дмитриевич поздно вечером возвращался из гаража. Еще издали он заметил в окнах подъезда темные фигуры. «Опять эта молодежь, – подумал он. – Вечно стоят там, будто больше нет забот. Накурят, наплюют, набросают окурков, да еще и стекла побьют – так, от нечего делать. Вот и весь их досуг. А потом уборщица нам выговаривает: у вас самый плохой подъезд, первый этаж весь оплеван, загажен мусором, иногда разбитыми бутылками. И постоянно там эти компании: мальчики и девочки. Чем они только занимаются, непонятно. Почему же только в этом подъезде, а не в каком другом?» Оказывается, здесь жила одна из девиц их компании, ее-то они и провожали всем скопом домой, а потом у лифтов никак не могли расстаться.