Текст книги "Взять живым!"

Автор книги: Владимир Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Прилечь, однако, не пришлось. Прибежал посыльный из штаба: Ромашкина вызывал майор Колокольцев. Сам землисто-серый от усталости, начальник штаба сострадательно поглядел в глаза Ромашкину и мягко сказал:

– Знаете, голубчик, в каком состоянии полк? Все валятся с ног. Поэтому разделите свой взвод на три группы и выходите в нейтральную зону: на фланги и в центр. Ползите под самую проволоку немцев. Чтобы они сюрприз нам не преподнесли. Поняли? Спать будете завтра. Идите, голубчик, действуйте, да побыстрее. – Майор загадочно улыбнулся, поманил Ромашкина пальцем, доверительно шепнул: – Под Сталинградом наши перешли в наступление, по радио передали.

С Ромашкина будто тяжкий груз свалили. Тело оставалось по-прежнему усталым, но какой-то освежающий ветерок прошелся по душе. «Ну, теперь и у нас здесь фрицы попритихнут!»

Возвращаясь к себе, Василий думал: «Начну разговор с ребятами прямо с этой новости. Радость всем прибавит сил».

Когда подошел к блиндажу, услыхал скрипучий голос Голощапова, он с кем-то спорил:

– Никакой ты не особый человек, а самая что ни на есть обыкновенная затычка. Всем отдых в обороне – а разведчик за «языком» ходи, пехота залегла – ты в атаку ее подымай, где-то фрицы вклинились – опять разведчику спасать положение.

– Вот в том и особость наша, – возразил Саша Пролеткин. – Никто не может, а ты моги.

– Кабы мы с тобой железные были, кабы пули бы от нас отскакивали, тогда ладно. А то ведь жизнь и у нас, как у всех, одна, – не сдавался Голощапов.

Ромашкин толкнул дверь.

Все, словно по команде, подняли на него осоловелые глаза. Угрюмо ждали: неужели опять какое-то задание? Каждому казалось: подняться нет сил.

– Братцы, наши перешли в наступление под Сталинградом! – звенящим от радости голосом объявил Ромашкин.

И сразу как бы стерлась с лиц усталость. Разведчики задвигались, заулыбались, загалдели весело:

– Значит, мы не зря выкладывались!

– Молодцы сталинградцы!

– А ведь им потяжелей нашего досталось!

Ромашкин выждал с минуту и продолжал:

– Собирайтесь, хлопцы, для нас еще одно дело есть, как говорится, не пыльное и денежное.

– Опять особое? – хитровато сощурив глаз, спросил Голощапов.

– Точно. Все в полку будут спать, а мы их должны караулить. Если ж и мы заснем, фрицы полк перебьют, а нас за то свои к стенке поставят. Это вам, Голощапов, подходит?

– Мне в самый раз. После такой новости сдюжу. Ножом себя подкалывать буду, а не засну, – захорохорился Голощапов…

На правый фланг Ромашкин послал несколько разведчиков во главе с Коноплевым, на левый – другую группу под командованием Ивана Рогатина. Сам возглавил центральную.

Пока ползли к немецким заграждениям, самочувствие было вполне сносным. А забрались в воронки, и сразу стал одолевать сон. Толкали и тормошили друг друга, натирали снегом лица, курили по очереди, прильнув к самому дну воронки, – ничто не помогало. Ромашкин искусал губы до крови, а сонливость все клонила голову к земле, склеивала глаза. Когда-то и где-то он вычитал, что в старину «заплечных дел мастера», пытая человека, не давали ему спать. И уже на вторые сутки у подвергавшегося пытке ослабевала воля, а на третьи он становился безумным. «Мы же не спим пятые сутки. И как-то держимся, соображаем, воюем!» – удивился Василий.

Это была самая длинная ночь в его жизни. И, наверное, такою же показалась она всем разведчикам. Утром Ромашкин поразился, как изменились ребята: иней не таял на их лицах! Промерзшие, посиневшие, они едва шевелились.

«Никогда бы не поверил раньше, что не спать труднее, чем добыть „языка“, и даже хуже, чем умереть сразу», – размышлял Ромашкин, шагая одеревеневшими ногами к жилью. А у блиндажа его опять поджидал посыльный из штаба. Василий чуть не вскрикнул от отчаяния, однако на этот раз его никто и никуда не вызывал. Посыльный лишь вручил газету.

– Комиссар товарищ Гарбуз велел вам отнести…

Ромашкин вошел в блиндаж, повесил автомат, нехотя, через силу развернул не измятый еще и потому гремевший, как жесть, газетный лист. Внимание привлек заголовок: «В последний час. Успешное наступление наших войск в районе гор. Сталинграда».

Дальше под этим броским заголовком следовало:

«На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда».

Мысли путались. Как в тумане, виделись и едва доходили до сознания слова: «продвинулись на 60—70 километров… заняты города Калач, Абганерово… перерезаны обе железные дороги… захвачено за три дня боев 13000 пленных… на поле боя более 14000 трупов…»

Глаза Василия сами собой закрылись. Уже ничего не видя и не чувствуя, он стал падать набок. Старшина Жмаченко и Рогатин подхватили его, уложили на нары.

– Совсем дошел! – покачал головой Рогатин и тут же сам, как убитый, свалился рядом с Ромашкиным.

Жмаченко окинул взглядом блиндаж, и ему стало жутко: будто в белых саванах, повсюду лежали в неестественных позах безмолвные разведчики, и лица у них были как у мертвецов, заострившиеся, бледные, щетинистые.

На столе высились горкой ломти хлеба, белели кубики сахара. Легкий пар поднимался над кашей, разложенной в алюминиевые котелки. И никто к этому не притронулся…

Прошло еще несколько дней. Под Сталинградом было завершено окружение огромной армии противника. И Ромашкин впервые увидел немца, улыбавшегося ему вполне доброжелательно. А произошло это при таких обстоятельствах.

Разведчики отправились в очередной ночной поиск. Проползли, пожалуй, только половину расстояния, отделявшего наши траншеи от неприятельских. Вдруг действительно как из-под земли перед ними возник немецкий солдат с негромким и вроде бы радостным возгласом:

– Гитлер капут!

Темная фигура с поднятыми вверх руками на фоне неугасшего еще неба казалась огромной. Непривычно прозвучали и два слова, брошенные этим немцем. Ромашкин сначала понял их в буквальном смысле – Гитлера нет в живых. «Может, убили при бомбежке?»

– Гитлер капут! Плен, плен! – повторил немец. «Ах, вон в чем дело – в плен сам захотел!»

Опасаясь подвоха, Ромашкин, не имевший до этого встреч с перебежчиками, скомандовал грозно:

– Комен, форвертс! Хенде хох!

Немец понял, послушно пошел к нашей траншее и, как только спустился в нее, прямо-таки по-приятельски улыбнулся Ромашкину…

Допрашивал перебежчика капитан Люленков. Протокол допроса вел Ромашкин. Колокольцев сидел чуть поодаль, занимаясь своими делами.

Перед Ромашкиным лежал стандартный бланк, куда он вписывал лишь ответы немца:

Фамилия: «Мартин Цейнер».

Год рождения: «1916».

Место рождения: «Дрезден».

Образование: «Высшее».

Профессия до службы в армии: «Учитель».

Звание и должность в армии: «Сейчас рядовой, но недавно был фельдфебелем. Служил в охране лагеря для военнопленных. Там и принял решение перейти на вашу сторону. Умышленно нагрубил коменданту гауптману Феттеру, был разжалован в рядовые и отправлен на передовую, чего сам хотел…»

У Цейнера тонкие черные брови, живые веселые глаза, волосы расчесаны на аккуратный, в ниточку, пробор. Хотелось ему верить. Он не походил на тупых солдафонов, которые вскакивают при каждом допросе и на все у них один ответ: «Да, господин офицер!», «Так точно, господин офицер!» Не был он похож и на юлящих хитрецов: «Я человек маленький», «Мое дело выполнять приказ». Этот обо всем рассказывал охотно, достаточно подробно, не подбирал обтекаемых выражений.

– Кто содержался в лагере?

– По инструкции должны были содержаться только военнопленные. Но штатские тоже были. Много штатских.

– Где располагается лагерь?

– Недалеко от Вязьмы.

– Сколько человек там содержалось?

– Когда я прибыл, за проволокой находилось около двадцати тысяч.

– Вы были в постоянной охране?

– Меня прислали туда с командой в тридцать солдат перед началом вашего наступления. Мы получили приказ перегнать пленных подальше в тыл.

– Сколько пленных вы увели из лагеря и куда?

– Тысяч пятнадцать в Шмоленгс.

– Где этот город? В Германии?

– Нет, нет… Это ваш город… Здесь недалеко – Шмоленгс.

– Он говорит о Смоленске, – пояснил Колокольцев, не поднимая головы от своих бумаг.

– Почему вы повели только пятнадцать тысяч? Куда делись остальные?

– Остальные не могли идти. Особенно женщины, старики, раненые. Они остались за проволокой. – Цейнер помолчал, заметно заволновался. Уточнил жестко: – Их добила охрана лагеря, я это видел. Тогда и решил: такое грязное дело не для меня. Охрана ушла вместе с нами, дорогой она занималась тем же. В Шмоленгс мы привели только три тысячи.

– Куда же делись еще двенадцать тысяч?

– Люди были истощены, останавливались, чтобы собраться с силами, иные падали. Их били прикладами, в них стреляли.

– Были случаи побега из колонны?

– Да, однажды человек десять набросились на конвоира, убили его камнем. Забрали автомат и побежали к лесу. Семерых поймали, вернули на дорогу, по которой двигалась колонна, и натравили на них собак. Собаки загрязли их на глазах у всех. А из той группы, с которой шли бежавшие, был расстрелян каждый пятый. Делалось это с ужасающей обыденностью: «На первый – пятый рассчитайсь!.. Пятые номера, двадцать шагов вперед!..

На середину сомкнись! Огонь!..» Остальных предупредили: так будет в каждом подобном случае. А охране гауптман Феттер внушал: «Пленных и арестованных должно быть как можно меньше. Тогда вашим женам и матерям больше еды достанется. Смотрите, сколько этих скотов, они способны сожрать все, даже если держать их впроголодь».

Ромашкин ушел с допроса подавленный. О том, что рассказывал Цейнер, Василий много раз читал в газетах. Да и самому ему не раз приходилось видеть в освобожденных деревнях убитых женщин и детей. Но у него почему-то всегда оставалась ниточка сомнений: может быть, эти люди погибли при бомбежке, артобстреле или от случайной пули? В беспощадное уничтожение оккупантами беззащитных людей Василий окончательно поверил лишь после допроса этого немца. «Он же очевидец! И сгущать краски ему незачем. Мог умолчать о чем-то, что-то преуменьшить, а преувеличивать не мог – сам из оккупантов».

И еще подумалось Ромашкину: «Как странно устроена жизнь – вон там, рядом, всего в нескольких сотнях метров от нас, другие люди, другие законы, другие порядки. Все, что у нас хорошо, правильно, законно, там, наоборот, враждебно, предосудительно, неправомерно. Между ними и нами нет ни пропасти, ни стены до небес. Сидим на одной земле и уничтожаем друг друга. Ну, мы их бьем потому, что они бешеные собаки, людоеды, если их не скрутить, они на всей земле заведут такой порядок, о котором рассказывал Цейнер. Но они-то?! Как они в двадцатом веке выродились в диких зверей? Вот даже Мартин Цейнер ужасается. Он все понял и сам пришел к нам. Да, но когда понял? После Сталинграда? Неужто для того, чтобы человек до конца понял себя, его надо долго и хорошенько лупить?»

* * *

Капитал Люленков подразделял пленных немцев на «фанатиков», «мыслящих» и «размазню».

«Фанатики» преобладали в первые месяцы войны. На допросах они кричали «Хайль Гитлер!» и грозились всех повесить, когда Великая Германия завоюет Россию.

С «мыслящими» Люленков впервые встретился после нашей победы под Москвой. Эти на допросах сокрушенно покачивали головами, показания давали покорно и почти всегда точные.

«Размазня» густо потекла после разгрома шестой немецкой армии под Сталинградом. Пленные из этой категории вытягивались в струнку, угодничали и плели такие басни, что это было хуже любой преднамеренной дезинформации. Люленков не любил «размазню».

У начальника полковой разведки постепенно сложилась своя, почти безотказная метода ведения допросов.

– Ваше имя, фамилия? – спрашивал он и не столько прислушивался к ответу на этот первый вопрос, сколько следил за реакцией пленного, чтобы сразу определить, кто же стоит перед ним: «фанатик», «мыслящий» или «размазня»?

Только что добытый Ромашкиным «язык» поначалу повел себя не очень определенно. Услышав первый вопрос, он вскочил со своего места довольно резво, но ответил без особого подобострастия:

– Рядовой Франц Дитцер.

– Номера вашей дивизии, полка, батальона, роты?

Пленный замялся, потерял строевую выправку: его спрашивали о том, что является военной тайной. Он оглянулся – не стоит ли кто-нибудь сзади, готовый ударить? Позади никого не оказалось.

– Я жду! – строго напомнил капитан.

– Сто девяносто седьмая дивизия, триста тридцать второй полк, второй батальон, пятая пехотная рота, – последовал вялый ответ.

– Задача вашего полка?

Пленный пожал плечами:

– Я рядовой. Задачу полка не знаю.

– Что должна делать ваша рота?

– Обороняться…

Люленков чувствовал, Дитцер чего-то недоговаривает.

– Потом что?.. Обороняться и – дальше?

– Недавно прошел слух, что решено спрямить оборону и мы отойдем при этом на новый рубеж.

– Где же тот рубеж? Когда начнется отход? – быстро спросил капитан, приглашая пленного к карте, развернутой на столе.

– Я карту не понимаю, – замямлил солдат.

– Смотрите сюда! – приказал капитан. – Сейчас ваша рота здесь. А вот здесь штаб вашего полка. Это река. Куда вы должны отойти?

– Не знаю, господин офицер. Я просто слышал разговор, когда дежурил у пулемета.

– Не знаете или не хотите сказать? – настаивал Люленков, несколько повышая голос.

– Не надо так, товарищ капитан, – неожиданно вмешался Ромашкин. – Он совсем обалдеет от страха. Люленков рассердился, резко оборвал:

– Не лезьте не в свое дело! – Но тут же смягчился и перешел с начальственного «вы» на всегдашнее «ты». – Не понимаю, как ты их там в плен берешь? Кисейная барышня?..

– Там мы на равных: он с оружием и я с оружием.

– Тоже мне рыцарь!..

Ромашкин не стал оправдываться. Сам не понимал, прав он или нет. Быть великодушным к беззащитному вроде бы хорошо. Но сейчас он видел перед собой одного из тех, кто замучил Таню. Франц же этот из сто девяносто седьмой пехотной дивизии.

«Что, если бы я попал к нему в лапы? – спросил себя Ромашкин и живо представил этого белобрысого не сгорбленным и понурым, а властным хозяином положения. – Он бы со мной церемониться не стал! А у нас, русских, всегдашняя жалость к слабому и какая-то нестойкая память к злу. Врагам-то нашим это на руку, но самим нам такая покладистость боком выходит».

Пленный заметил какое-то несогласие между русскими офицерами и беспокойно заерзал на табурете. Но несогласие уже исчезло. Капитан успел определить, что имеет дело с «мыслящим». А если так, то Ромашкин прав: допрос нужно вести по-другому – надо предоставить пленному возможность мыслить.

Люленков почти механически перебирал письма и фотографии, изъятые у Дитцера, тщательно изученные перед началом допроса. Писем было до десятка. Писались они в разное время – и в начале войны, и в последние дни. Писала их мать Дитцера.

– Значит, вы не хотите говорить правду? – уже по-иному повторил свой вопрос Люленков. – Тогда возьмите вот это письмо вашей матери, почитайте еще раз и вспомните, что она вам советовала.

Дитцер с грустной улыбкой стал читать хорошо знакомые ему строки:

«Дорогой Франц!

У нас ужасное несчастье. Я потеряла сына, а ты старшего брата. Нет больше нашего доброго Генриха! Целый месяц от него не было писем, а вчера пришло уведомление, что Генрих убит под Петербургом. Эта страшная война сломала, исковеркала всю нашу жизнь. Меня пытаются утешить: «Слушайте, по радио сообщили о новой победе, наша армия захватила еще один город». А на что мне нужен чужой город? Пусть мне вернут моего Генриха. Теперь только ты остался у меня. И вдруг пошлют тебя занимать еще какой-нибудь город, и ты там тоже можешь погибнуть, как Генрих!.. В нашем Лейпциге появилось много калек. Кто без ног, кто без рук. Когда-то я старалась уберечь тебя от простуды, а теперь думаю: пусть бы у тебя не стало ноги или руки, только бы ты был жив и избавился от этой проклятой войны…»

– Наверное, мать будет рада, что вы попали в плен, теперь ее желание сбудется: вы останетесь живы, – сказал капитан.

– Да, спасибо вам… – Дитцер запнулся. Люленков уловил, что незаконченная эта фраза произнесена от души.

– Вот вы нас благодарите, а помочь нам не желаете, – продолжал он. – И подумайте, в чем помочь? В том, чтобы остались живы ваши друзья, чтобы скорее кончилась война. Почитайте, что вам советует мать в другом письме. – Люленков подал пленному листок, датированный июлем сорок первого.

«Мой славный Франц! Я восхищаюсь вашими победами. Каждый день в газетах длинный перечень городов, которыми вы овладели. Это под силу только такой великой армии, как наша. Генрих прислал свою фотографию. Он выглядел прекрасно. Я горжусь, что у меня такие сыновья…»

Листок в руке пленного задрожал. Франц Дитцер испуганно посмотрел на Люленкова, и тот решил: «Дошло». Однако внешне выразил иное:

– Я, кажется, дал вам не то письмо?

– Да, да, это не то… это очень старое письмо, – подтвердил Дитцер и положил листок на стол. Капитан посмотрел на дату:

– Не очень старое. Написано два года назад. Пленный опустил глаза. Он прекрасно понял капитана. Горестно вздохнул:

– Бедный Генрих…

И тут же решительно встал, сам подошел к столу с картой.

– Завтра ночью главные силы нашего батальона отойдут за реку по этой вот дороге. – Дитцер показал на карте и дорогу, и реку, и новый оборонительный рубеж. Он хорошо разбирался в топографии. – Там, где наш полк стоит теперь, останется только прикрытие: по взводу от батальона. Я знаю об этом потому, что в прикрытие назначен и мой взвод. Все, кого оставят здесь, должны много стрелять, создавая видимость, что обстановка не изменилась, что оборону держат прежние силы.

– Ну, вот и прекрасно! Больше мне от вас ничего не нужно. Впрочем… – Люленков подал Дитцеру групповую фотографию немецких солдат и офицеров. Они стояли возле бревенчатого дома и хмуро глядели в аппарат. – Не знаете ли кого-нибудь из этих людей? Они ваши сослуживцы по сто девяносто седьмой дивизии.

Дитцер долго вглядывался и отрицательно покачал головой:

– Нет, никого не знаю.

Капитан подал ему другую фотографию – на ней были те же лица, а сбоку ясно просматривались столбы виселицы, и кто-то в белом висел на веревке, то была «Таня» – Зоя Космедемьянская.

Пленный отшатнулся. Наверное, подумал: «Господи, как хорошо, что я никого не узнал на первом снимке!»

Люленков поспешил успокоить его:

– Нам известно об этой трагедии все: имя казненной девушки, фамилии палачей, где и когда это случилось. Моего коллегу, – он кивнул в сторону Ромашкина, – интересует только один вопрос. Если вы случайно были в этой деревне или слышали чей-нибудь рассказ о том, как вешали молодую партизанку, не вспомните ли такую деталь: у повешенной были зеленые вязаные варежки?

– Я об этом вообще ничего не слышал. – Дитцер еще раз опасливо взглянул на фотографию и по склонности своей к логичным суждениям добавил: – Она же висит в нижнем белье, разве могут при этом быть на ней варежки?

– Ваши солдаты ее раздели, разули и водили босую по снегу. А до этого она была одета. И вот нам бы очень хотелось узнать: были у нее зеленые варежки или нет?

– Верьте мне, господа офицеры, – взмолился пленный, – я к этой казни не имею никакого отношения…

Его отправили в штаб дивизии, а полк стал готовиться к преследованию противника. Колокольцев вызвал Ромашкина, приказал:

– Вы, голубчик, пойдете за немцами раньше всех. Как только батальоны нажмут с фронта, постарайтесь проскочить в глубину и разведайте: нет ли у противника промежуточных рубежей, минных полей, в каком состоянии мосты, дороги.

Из блиндажа начальника штаба Василий вышел вместе с Люленковым. Капитан посоветовал:

– Ты, Ромашкин, не жди, когда батальоны ударят. В тыл идти лучше до начала атаки. Когда перестрелка начнется, можешь потери понести.

Ромашкин согласился с этим. Если немцы оставят здесь только прикрытие, проскочить нетрудно.

– Я возьму с собой весь свой взвод, – сказал Василий. – Вам на всякий случай оставлю несколько разведчиков во главе с сержантом.

– Правильно! – одобрил Люленков. – И Жмаченко там делать нечего, он со своим хозяйством пусть к штабу пристроится. Кстати, подыщи там место и для штаба полка – мы здесь тоже не задержимся. Ради такого дела попрошу, чтобы дали в помощь тебе саперов.

– Хорошо бы взвод сержанта Епифанова, я с ним уже работал.

– Ладно, схлопочу Епифанова, – пообещал Люленков.

В глубине души он ревниво относился к успехам и славе Ромашкина. Искренне сожалел, что теперешнее служебное положение не позволяет самому ходить на задания. Убежден был, что если уж у этого юнца все так хорошо получается, то у него-то – человека куда более сведущего в делах разведки, – получилось бы и получше. Но при всем том капитан всегда помогал Ромашкину чем только мог.

К ночи ромашкинский взвод, усиленный саперами, перебрался в первую траншею. Конечно, туда, где располагалась рота Казакова. Там все уже были готовы к движению вперед. Бойцы, туго подпоясанные, с «сидорами» на спине и противогазными сумками, набитыми всяческим солдатским, скарбом, с нетерпением ждали сигнала. Преследование – это не прорыв долговременной обороны, когда приходится под огнем артиллерии идти на вражеские пулеметы. Тут лишь бы столкнуть прикрытие…

Казаков тоже позавидовал Ромашкину.

– Вы как вольные птицы, лети куда хочешь! Не то что я, грешный: граница справа, граница слева, на такой-то рубеж выйти в десять ноль-ноль, на такой-то к пяти ноль-ноль.

– Зато ты теперь большое начальство, – пошутил Ромашкин.

Казаков пропустил шутку мимо, сказал серьезно:

– Слушай, Ромашкин, а если набрехал твой фриц? Если никакое там не прикрытие, а главные силы нас встретят?

– Не должно бы… По-моему, фриц сказал правду.

– Знаешь завет разведчика? Верить верь, но проверь!

– Вот и проверим. Если нарвемся на главные силы, предупредим весь полк.

– Ты взводом сразу не суйся, дозорами сначала пощупай… – Казаков прислушался к немецким пулеметам. – Вроде поболе обычного стреляют. Перестаралось прикрытие.

– И мне кажется, сегодня огня больше, – сказал Епифанов.

Казаков поглядел на него и спокойно посоветовал:

– Ты, сержант, не об этом пекись, а внимательней под ноги смотри. При отходе фрицы хитроумные ловушки устраивают. В одной деревне, помню, боец взбежал на крыльцо – взрыв, под ступенькой мина была. В другом доме дверь стали отворять – опять взрыв, фрицы к двери мину присобачили, а сами в окно драпанули. Так что гляди в оба!

– Постараемся, – заверил Епифанов.

– Ну, тогда пойдемте, хлопцы, – пригласил Казаков.

– А ты куда? – удивился Ромашкин.

– Я вас до немецкой передовой провожу. Надо же мне знать: прошли вы или нет? У меня там хорошая балочка есть на примете. Помогу опять по старой дружбе.

– Смотри, Караваев узнает, будет снова баня!

– Не узнает, – убежденно сказал Казаков.

Вскоре он вывел всех в темную, заросшую кустами низину. Шепнул Ромашкину:

– Мин здесь нет, я проверил.

Эх, Петрович, Петрович! Был ты разведчиком и остался им. Видно, не раз выбирался сюда по ночам, чтобы отвести душу!

Сам Казаков объяснил это так:

– В парилке, бывает, хлещешь себя веником – и больно и приятно. Уж и дышать-то нечем, вот-вот концы отдашь, а остановиться не можешь, все поддаешь! Вот и здесь, в нейтральной, происходит со мной то же: вроде бы смерть кругом, а мне интересно с ней в кошки-мышки поиграть. Конечно, не всякому это понятно.

Но Ромашкин-то его понимал…

Из лощины были посланы в дозор Рогатин, Шовкопляс и Пролеткин.

Они возвратились скоро.

– В траншее никого нет, а на высотке, на самом пупу, фриц с пулеметом, – доложил Пролеткин. – Я предлагал снять его, да Иван не позволил. Талдычит: не велено – и хоть режь самого.

В данной обстановке разумней было бы, пожалуй, снять пулеметчика. Но не хотелось конфузить Рогатина. Василий поддержал его:

– Вас посылали в разведку. И хорошо сделали, что не сняли фрица, могли нашуметь.

– Да мы бы его без всякого шума… – уверял Саша.

– А может, и правда снимем? – озорно подмигнул Казаков. – Моей роте будет легче. На один пулемет поменьше – и то дело.

Ромашкин посмотрел в черные глаза Петровича. Там светился азартный охотничий огонек.

– Не надо, Ваня, – попросил Ромашкин. – Узнает Караваев, плохо тебе будет. Мы сами снимем пулеметчика, поможем твоей роте.

Казаков вздохнул, огоньки в его глазах потухли.

– Ну, ладно. Только прежде свой взвод за их траншею уведи. А то нашумите – сорвется задание.

– Не сомневайтесь, Иван Петрович, мы чисто все сделаем, – сказал Рогатин.

Казаков с любовью посмотрел на него.

– Ты можешь.

Взвод выполз к немецкой траншее. Один за другим разведчики и саперы перемахнули ее и скрылись в кустах.

Когда все собрались, Рогатин приподнялся, посмотрел на Ромашкина. Василий кивнул. Иван толкнул Сашу Пролеткина, и они исчезли во тьме. Ромашкин напряженно вслушивался. Лежавший рядом с ним Епифанов шептал:

– Может, им надо было группу обеспечения дать?

– Справятся сами. Не от кого обеспечивать, немцев в траншее мало.

– Пройти бы по всей обороне и всех часовых поснимать! – мечтательно выдохнул Епифанов.

– У нас другая задача.

– Петровичу бы подсказать, он бы со своими ребятами сделал.

– Догадается без нас…

Мелькнули две темные фигуры у основания кустов.

Саша держал поблескивающий вороненой сталью немецкий пулемет.

– Ну, как вы его? – спросил Епифанов.

Излишнее любопытство, как и разговорчивость не ко времени, считалось у разведчиков предосудительным. Потом, в свой час, на отдыхе, все будет рассказано с шутливыми дорисовками, а в ходе задания болтать не полагалось.

– Порядок, – коротко ответил Рогатин и прилег по другую сторону от командира. Он тяжело дышал, руки дрожали: видно, «порядок» дался нелегко.

– Закурить бы, – попросил Иван.

Ромашкин разрешил:

– Покури, Ваня. Ну-ка, хлопцы, прикройте его.

Разведчики окружили Рогатина, растянув в стороны широкие рубахи маскировочных костюмов. Иван стукнул кресалом, прикурил от тлеющего фитиля. Приятный дымок защекотал в ноздрях разведчиков.

Большое ли дело – позволить человеку покурить в трудную минуту? А вот Ивану запомнится эта чуткость командира и доброта товарищей. За все постарается отплатить им Иван: в бою ли, на отдыхе ли, где придется, но отплатит добром. В большом и малом помогает солдат солдату. Иногда вот так. А в другой раз, может быть, прикроет от пули. Разведчики столь часто рискуют жизнью и так много выручают друг друга из беды, что невозможно понять, кто у кого здесь в долгу. Да об этих долгах, о взаимных выручках никто и не думает, потому что взвод разведки – одна дружная семья.

Сейчас этот взвод спешил по бездорожью к деревне Квашино. Раньше там стоял штаб неприятельского полка. Теперь штаб, конечно, переместился. Но Василий надеялся прихватить какого-нибудь отставшего писарька или хозяйственника. От них можно добыть очень нужные сейчас сведения, узнать о том, чего ночью личным наблюдением или, как говорят штабники, визуально, не обнаружишь.

Еще на подходе к деревне разведчики услышали говор людей; там и сям мелькали светящиеся точки карманных фонариков.

– Неужели штаб не отошел? – удивился Ромашкин.

– Остался кто-то, – уверенно ответил Коноплев. – Какая-нибудь АХЧ.

Василий велел разведчикам лежать в огороде между грядками, а сам с Коноплевым и Рогатиным стал подбираться к единственной деревенской улице. На дороге увидел лошадей, запряженных в повозки. Подальше рокотал грузовик. Люди торопливо таскали какие-то ящики к повозкам.

– Грузятся, – объяснил Ромашкин, возвратясь к разведчикам. – Самый подходящий для нас момент. Упускать нельзя. Ты, Коноплев, бери Шовкопляса, Студилина, Голощапова и Епифанова с саперами. Пойдешь туда, где мы сейчас были. Ты, Иван, вместе с Пролеткиным, Жуком, Пантелеевым – на восточную окраину. Все остальные со мной – на западную. Сверьте часы, сейчас половина второго. Ровно через пятнадцать минут забросать фрицев гранатами и бить из автоматов. Главное, больше шума. Пехотные батальоны отошли, бояться нам некого. После налета собраться опять здесь же. Если станут преследовать, отходить вон на ту высоту. Понятно?

– Ясно.

– Усвоили.

По четким этим ответам Ромашкин понял: у ребят хорошее настроение. Да и сам он ощущал веселую дрожь – верный предвестник удачи.

– Действуйте!

Он вывел остатки взвода на вероятный путь отхода противника и поставил дополнительную задачу:

– Мы откроем огонь позже коноплевской и рогатинской групп. Они пусть начнут. А когда фрицы драпанут из деревни, мы их тут и ударим.

Ромашкин расставил людей так, чтоб фронт был пошире, приготовил две гранаты и стал ждать, поглядывая на светящиеся стрелки трофейных часов. Стрелки будто остановились. Поднес часы к уху, послушал: тикают.

Наконец время истекло.

– Ну, пора! – тихо сказал Ромашкин.

И его будто услышали на противоположной окраине и в центре деревни. Там забухали гранаты, затрещали частые автоматные очереди. Послышались крики немцев, беспорядочная ответная стрельба. И вот уже по дороге мчат галопом две повозки, а по обеим их сторонам – немцы.

Ромашкин напрягся. Кровь толчками понеслась по телу. Он приподнялся и метнул гранату, целясь в повозку. Тут уже открыли огонь разведчики, лежавшие рядом с ним, но невидимые в темноте.

Василий тоже приложил автомат к плечу и дал несколько очередей. Дико заржала лошадь, упала и забилась на земле, ломая оглобли. Другая скачками умчалась в поле, волоча за собой опрокинутую повозку.

Ромашкин, пригибаясь, пошел к повозке, оставшейся на дороге. За ним выскочили Цикунов и еще двое.

– Быстро осмотреть повозку, собрать документы, – скомандовал Ромашкин. – Поглядите, может, раненого подберете. Только чтобы на своих ногах ходил, таскать сейчас некогда.

Возле забора возникла темная фигура. Василий схватился за автомат.

– Товарищ старший лейтенант, не стреляйте! Это я – Саша!

– Почему здесь болтаешься?

– Так все трофеи к вам убежали.

– А где грузовик? Упустили?

– На месте стоит. Мы гранатами его покалечили. В нем мины. Полный кузов. Наверное, здесь саперы были. Хотели дороги минировать.

– Вовремя мы застукали их, – сказал вдруг из мрака Иван.

– И ты здесь?

– Я в дома наведался. Поглядел, может, бумаги какие оставили. Ничего нет.

Цикунов позвал Ромашкина.

– Офицер убитый. Посмотрите.

Василий подошел, оглядел пожилого толстого обер-лейтенанта. Убитый как убитый, ничего интересного.

– Ну все! Пошли на место сбора. Цикунов, не забудь взять документы у офицера.

– Я тут чемодан нашел – его, наверное. В чемодане много бумаг и фотографий.

– Неси, разберемся.

В назначенном месте собрались все. От возбуждения много курили, пряча цигарки в пригоршнях. Ромашкин спросил:

– Никого не зацепило?

Все молчали.

– Двигаем дальше.

Вереницей вытянулись вдоль дороги. Рогатин и Пролеткин шагали впереди на значительном удалении с автоматами наготове.