355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Григорьев » Рог Изобилия (сборник) » Текст книги (страница 6)
Рог Изобилия (сборник)
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 05:16

Текст книги "Рог Изобилия (сборник)"


Автор книги: Владимир Григорьев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ТАЙНА БИОКАМЕРЫ

Сказав последние слова, старик быстро вычислил время. До начала телепередачи из научного центра аргонной планеты оставалось несколько минут. Сфера походного экрана, под которой собралась вся группа, уже слабо фосфоресцировала, настраиваясь на нужную волну. По ее поверхности стремительно мчались тонкие линии. Внезапно они переплелись, рванулись. Тотчас возникли четкие контуры большого зала, до отказа забитого роботами. На возвышающуюся площадку поднялся председатель.

– Друзья! Роботы! – начал он.

В зале стало тихо, как в вакууме. Робот-магнитофон принялся стенографировать.

– Наш дружный коллектив роботов-ученых собрался здесь, чтобы присутствовать при окончании одного из экспериментов по синтезированию человека. Как показывают расчеты, человек обыкновенный (хомо вульгарис) по своей энергетической экономичности значительно превосходит любого из нас. Поэтому нам хотя бы из энергетических соображений выгоднее создавать человекообразных, чем роботов. Да и вообще современный человек по своему развитию стоит гораздо выше нас. Это известно точно. И вот откуда.

Вы знаете, что с того момента, как нас покинули люди, они не прислали нам ни одной весточки, хотя по некоторым признакам и наблюдали за нами. И вот совсем недавно от них пришла телеграмма.

Рев, поднявшийся в зале вслед за сообщением председателя, содержал энергию, которой хватило бы для недельного электропитания столицы роботов, – это сработала информация № 1. Робот-магнитофон сломался от звуковых перегрузок в первый же момент.

– Люди сообщают, – продолжал председатель, когда стабилизаторы привели роботов в уравновешенное состояние, – что они прекрасно устроились и опять пользуются роботами, которые подходят им больше, чем мы. Прислан и график скорости совершенствования людей. Ясно видно, что скорость их развития несколько превосходит нашу.

Когда-то мы научились синтезировать белок. Вы помните и тот радостный момент, когда мы искусственно получили амебу. Теперь перед вами биологическая камера, где минуту назад окончилось формирование пока еще неизвестного существа.

Дверца биокамеры мгновенно распахнулась, изнутри выскочило длиннорукое волосатое существо, в котором каждый хоть раз побывавший в зоопарке сразу бы признал орангутанга.

Снова зашипели стабилизаторы, успокаивая ученых.

– Человек не получен, – невозмутимо продолжал председатель, – но результат показывает, что мы на верном пути. Конечно, можно уже сейчас наплодить стада обезьян и дождаться, когда они сами собой превратятся в людей. Но это трудный, мучительный путь как для нас, так и для них. К тому же нет уверенности, что такой естественный человек, созрев, опять не захочет скрыться от нас. Нет, мы сами создадим человека и вложим в него свою информацию номер один – любовь к роботам и механизмам вообще. Мое мнение – эксперименты продолжать…

Старик выключил телевизор, вышел на воздух. Небо уже почернело, звезды остриями лучей приятно щекотали светочувствительную грудь старика. Легкий бриз накатывал свежие волны озона, и старик чувствовал, как мучительно-сладко разлагаются полимерные шарниры его суставов. Он прислушался к гулу моря, подрегулировал окуляры и опрокинулся в густую влажную траву.

Миллионы светящихся точек подмигивали старику с неба. Где-то на одной из них его братья роботы лихорадочно синтезируют человека. На другой – люди конструируют роботов.

– Да, мой друг, – пробормотал старик, – небо содержит гораздо больше тайн, чем знает наша школьная мудрость… Дважды два – четыре!

РЕКОНСТРУКЦИЯ

Магистраль проспекта была слишком длинной. Слишком. В этом вся загвоздка. Реконструкция однажды охватила ее исток и лет эдак через пятнадцать с бульдозерами, экскаваторами, бетономешалками, тракторами, со всей рабочей силой доплывала до окончания магистрали. Но технический прогресс, который все годы, естественно, отнюдь не топтался на месте, решительно требовал новой реконструкции, а консерваторов нет, и – ах! – все начиналось сызнова.

Потому все транспортные средства, для сквозного полета коих, собственно, и назначался проспект, годами чадили тут на аварийном ходу, смоговали, а шоферня, простая и таксомоторная, грозилась кулаком электронные бетономешалкам, шептала таинственные газетные слова: «Лучшее враг хорошего!»

Прораб Васькин, пришедший трудиться на магистраль трудным подростком, завершал третий период начальником участка, обладал подшивкой благодарностей и вел за собой третье поколение строителей аллеи, молодых вихрастых Васькиных. Был и он лихим-молодым, строил, пел-говорил:

– Эх, отгрохаем реконструкцию, ну заживем!

Теперь, на седьмом десятке, только покряхтывал, озираясь на редкостные красоты проезжей части. Знал сердцем, спиной, суставами чуял – сзади новая реконструкция знак дает, зреет в чертежах, чтоб зачеркнуть содеянное им, Васькиным, и его потомственным пополнением.

Значит, снова бетон взрывчаткой глушить, плазмой канализацию сечь. Знал, но обиды не чувствовал, потому как знал и другое – незаменим!

Не родился на свете тот, кто лучше старого Васькина трижды штурмовщиной взятую магистраль наизусть понимал: где что в точности крушить, чтоб не вышло рокового срама в новой реконструкции. Всю путаницу подземной коммуникации настырный старик в голове держал. Оттого голову высоко и нес, пенсии не боялся, над начальством чуть что, шутки позволял шутить, о чем, захмелев на фамильных торжествах, хвастал перед династией.

– Приходит, – говорю, – Гришка Романтиков, главный спец по канализации, плохого не скажу, в канализации академик, правду этого дела круто закрутил. «Здесь, – говорит, – подрывать, патронов не жалеть!» – с электронным мозгом совет держал и пальцы в план тычет.

Ну, думаю, гусь со станком мозговал, а живым стариком побрезговал. Ну, ну! «Рвану, – говорю, – аж в ухе лопнет, только не надо бы…»

– Что такое? – гусь удивляется. – Канализации тут никакой.

– Эх, – отвечаю, – не вся в канализации еще жизнь, другие отрасли тоже план перевыполняют. – Загадками, значит, говорю.

А инженер умней всех, ухом не ведет. Только бьем шурф бригадой, глядь, кабелюка высоковольтная, живая гудит, тронешь – всем напряжением бьет.

Романтиков, понятно, хулиганит, на меня валит. Крою:

– Упреждал?! Упреждал! У тебя свой план, электронный, шелковый, у меня свой, тут весь! – и в лоб себе стучу, в грудь, где душа.

Радий Васькин, средний внук с атомным имечком, внимал деду почтительно, однако без того восхищения в складках лица, на которое претендовал дед, выкладывая свои шальные истории. Абсолютное же большинство родичей выказывало прямой восторг перед хваткой стального, цельнотянутого папаши.

– Золотые руки и голова золотая!

– Пожелает, на нет проспект сведет!

– Куда лахудре Романтикову до бати. Художник!

Радий, спортивный малый, весь как из гантелей скрученный, лукаво помалкивал, мял ладонью молодую бычью шею и усмехался в адрес сокровенных и, видимо, не лишенных спортивного сарказма мыслей.

– Чего зенки маскируешь? Аль доверия старой гвардии нет? – пытал хмельной дед крепкого своего внучонка. – Вынай, что в душе скопил, кворум тут свой. Гляжу, Родька, глаз да глаз за тобой треба. Бедовый ты, интегральный. По-министерски мечтаешь лететь. Вон Романтиков мечтал, ан по уши в канализации позорной. Да есть, есть на тебя глазок, дедов, луженый, без очков на аршин в землю зрит, азбукой да цифирью не порчен. Уследит, коли с прямой тропы в панталык вдаришь!

Радий скалил жемчужную нить зубов, оборачивал все в застольный тост, не мигая встречал ястребиный взгляд дедушки, но забрало держал на замке. Выдержанного мужика вынянчил природный педагог прораб Васькин.

И неспроста, надо сказать, прораб в колокола костями гремел. За версту, старый хрыч, непорядок чуял – подвох или дерзновенность. С курсовых проектов внучок думку одну в себе тайно культивировал, такую, что ни в какие ворота. С невероятным размахом, немыслимой деловитостью, с нашим, государственным подходом. И комсомольской курсовой организацией полностью поддержан был.

Понятно, в реконструкции идея сия состояла, ибо, когда еще Радия всем кланом в институт определяли, всем кланом постановили – по окончании возводить Радию проспект с остальными Васькиными, и никаких!

Ночами студент с комсомольцами над идеей корпел. На минуту оторвется штангу толкнуть, раунд с друзьями-полутяжами побоксирует, и опять за свое. И такое количество иксов с игреками увязал, что протяни их бисерный ряд по экватору, так вся экзотическая параллель украсилась бы выражениями высшей математики. А корней квадратных и в энной степени насажал! – каждому гражданину страны по штуке досталось бы при верном распределении.

Супергабаритная, на мощных козловых кранах, на атомном полураспаде – что твоя пирамида Хеопса на атомном ходу! – на меньшее бескомпромиссная фантазия потомственного строителя Радия Васькина не шла. Оправдалась родительская интуиция, склепал сынок судьбу с глобальной тайной атома, вычертил в деталях научно-фантастический агрегат, чтоб ветром летел он над проспектом, броневой грудью отжившее разрушал, а позади свежую магистраль отливал, на уровне мировых стандартов и выше их. Чтоб в одночасье блеск, современность, порядок на проспекте учреждать, с кафельными подземельями, в тополином цвету, односторонними треками, питьевыми автоколонками и кафетериями «Дружба» а-ля рюсс. Комфорт и фарватер. Блиц!

И как однажды спозаранку на стройку с дипломом в руках явился, всю комсомольско-молодежную бригаду цифрами и фактами, идеей охватил. Обаятелен, обаятелен, чертяка Родька, средний внук, из гантелей скрученный. Недаром девки по нем как одна сохли. Кудрями только тряхнет, руку поднимет, слова спрашивая, и так убедительно скажет, как только прирожденный общественник сказать может. И все единогласно!

Но на стороне, вне коллектива словами не сорил.

– Дискуссии нам ни к чему, – охлаждал он горячие головы, которым не терпелось тиснуть публикацию в прессе. И с академическим спокойствием в рамках коллектива завершал агрегат в металле, который, как известно, легко держит тонные нагрузки на сжатие и растяжение, но может лопнуть и проржаветь от одного неосторожного газетного слова.

Оттого Радий и на фамильных торжествах выбирал выражения. Династия-то его всей командой на старой реконструкции играла, а он на новую, ту самую, что старик прораб суставом чуял, распределиться успел. Отрезанный ломоть!

…День, когда агрегату Радия Васькина назначили первую пробу, выдался обычный, сияющий. Роскошное, мировых стандартов светило пылало над страной, проспектом, стройкой его и плакатом «Сдадим через два года, на два месяца раньше срока!» с одной стороны, с другой – «Минута простоя – миллионы на ветер!». Под сенью плаката и укрылась на утренний перекур показательная бригада прораба Васькина, кроме тех, кто делился опытом со смежниками или имел на руках законный бюллетень. Все, как один, вовремя отметили друг друга в табельном автомате и перекуривали теперь в состоянии бодрости, подъема, разливали по стаканам нарзан.

– Разнарядка, значит, такая, – оповещал прораб, хозяйским взглядом измеряя ласковую даль. – Сорок самосвалов грунта плановых да сверх того сорок фонарных столбов корчевать, да три…

– На перевыполнение! – прозвенел кто-то бойкий из самой густоты плакатной теневы.

– А-а?.. – очнулся старик. Голова его еще не вполне освободилась от гула вчерашнего фамильного торжества, и мысли тоже гуляли там. Зазнайка Радька извел его душу, от рук отбился. «Глазищами зырк-зырк, ухмыляется, и точка. Ни о чем. Камень за пазухой отрастил, ясно. Пора крутые меры принимать, поздно будет», – размышлял прораб и прислушивался.

Чистейший, дистиллированный звук трепетал над проспектом, будто в далеком изначалье аллей, у горизонта вызванивал юным альтом сводный пионерский отряд. Столь сольный звук отродясь не беспокоил прокопченную атмосферу владений предводителя Васькиных. Знал толк в голосах аллеи художник дела, прораб, принимал их всерьез, симфонически: стосильный рев бульдозера, плач пилы по металлу, вздохи плазменного резака. Детским интонациям места здесь не было.

Между тем пение сменило октаву, раскатисто перевалило на басы, и будто уже не мирный хор мальчиков, а многотысячный стадион бешено рыдал ведерными глотками мужиков в соку, требуя законного гола.

Родник оглушительной волны не стоял, но маршем двигался к стройплощадке в хорошем темпе. Рационализаторы высыпали из-под плаката, пожирая взглядом аллею. По команде все заткнули уши, и вовремя. Из-за поворота, из-за спин высотных гостиниц «Интурист» вывалилась туча, накрывшая проспект во всю ширину, цех на козловых кранах, на ажурном сплетении ферм – в кипении едкого дыма, в зарницах внутреннего огня, в штормовом вое, будто сама Братская ГЭС, обезумевшая от напора вод, сорвалась с мест и объявилась тут. Десятки механических десниц простирались из пылающих стекол цеха, раздирали грунт перед гигантом, жонглировали, вмиг выдергивали столбы и лихо швыряли их по одному ракурсу в поднебесье, за пределы городской черты.

А поверх чада, поверх крайних стрингеров, в хрустальном дупле держал руки на штурвале едва видный человек – все тут же опознали его – отрезанный ломоть Радий Васькин, и аж приплясывал, будто горели подошвы у него. Хорошо ему было под хрусталем!

Промчался комсомольско-молодежный агрегат над бригадой, порхнул, дернул клешней очередной столб и пустил по загородной траектории. А потом взвыл пуще прежнего и спуртом рванул к горизонту, оставляя за собой готовые кафетерии, английской стрижки газоны, парадную шеренгу цветущих тополей, лишь иногда по ошибке всаживая вместо стройного дерева элегантный нейлоновый светофор.

Наконец люди зашевелились, осторожно огляделись окрест, видения и след простыл. А вместо сиял, слепил цветами радуги отшлифованный проспект с пластиковыми треками для автомобилей, с самоходными пешеходными тропинками, под шапкой тополиной листвы, с купальными бассейнами и какими-то неизвестными сооружениями вроде гигантских кофеварок, и чья-то козочка, откуда ни возьмись, уже щипала запретную сладостную травку. Праздник, который всегда с тобой!

Аромат кондиционного сена и естественных цветов щекотал легкие затаивших дыхание людей. Все молчали.

Боком выбрался дед Васькин вперед, горестно махнул рукой. Колени его ходили, на щеке сияла слеза.

– Не усмотрел, – простонал он. – Не уследил за внучонком. Зрение уж не то, что было, на аршин в землю. Конец, значит, вахте.

Нет, не таких слабых, пропащих слов ждал от него народ. Надежды все ждали от предводителя, как матросы от капитана в шторм. И старик почувствовал общий взгляд – сейчас или никогда! Последним напряжением воли на сотни вольт, аж заскрипело волокно костенеющих членов, унял он биение колен, на которых никогда не стоял, согнал пелену с глаз долой, глотнул живительного воздуха, бросил пятерню вперед и, как в прежние времена, отрубил:

– По места-ам!

КОЛЛЕГА – Я НАЗВАЛ ЕГО ТАК

Гремит будильник… Я открываю глаза, полный надежд, что часы идут на час вперед. Но нет, мой второй будильник показывает тоже семь.

Второй будильник появился после того, как я окончательно понял, что одним меня не разбудишь. Пришел момент, когда показалось, что недостаточно и трех. А дальше?

Просыпаясь, я чувствую себя еще довольно свежим. Полным сил. Но несколько минут борьбы с мучительным желанием сна, и я встаю изрядно помятым, мечтающим об одном: снова в постель! Что делать! Научная работа оставляла для отдыха все меньше и меньше времени.

Нет, дело вовсе не в какой-нибудь непомерности моего честолюбия, не в том, что по ночам мне снятся лавры великих. Ах, мне снится другое! Даже дворники моих снов бормочут формулы, подметая мостовые моих снов.

Ведь если не хочешь отставать от тех, кто задает тон в науке, нужно не меньше их и работать. Так что виноваты они, великие. А спят они – ох, мало же они спят!

Помнится, именно третий будильник заставил меня крепко задуматься надо всем этим.

«Вот ты, взрослый человек, – говорил я сам себе, – автор разнообразнейших открытий, изобретатель. Неужели ты ничего не можешь поделать с этим унизительным, недостойным, а порой и просто аморальным состоянием, именуемым сном? Во сне вас может переехать грузовик, побить кучка распоясавшихся хулиганов. Вас вышвырнут с десятого этажа, плюнут в лицо, незаслуженно вынесут выговор. А вы? Проснетесь, утретесь полотенцем – и как ни в чем не бывало. А кому жаловаться?»

Эти мысли угнетали меня (одного ли меня?), но за дело я взялся лишь после того, как начал просыпаться одетым. Это уж было ни на что не похоже. Тогда я решился…

Электросон, гравитациосон, радиосон, соноплоскостопия – эти мощные, планово развивающиеся направления, конечно, рано или поздно приведут к успеху. К абсолютному избавлению от сна. Сделают его принципиально ненужным. Многочисленные сотрудники гигантских лабораторий, авторы нашумевших диссертаций, брошенные на развитие этих направлений, ни на секунду не сомневаются, что через каких-нибудь три-четыре десятка лет их труд даст о себе знать.

Известное дело, для вечности, из которой мы появляемся и в которой же исчезаем, этот срок мгновение. Время взмаха ресниц. Для меня же это мгновение, простите, лучший кусок творческой жизни. Ждать некогда, ресницы того и гляди сомкнутся. И уж если наука не готова дать мне абсолютный заменитель, то за частичный заменитель сна берусь я сам!

Эквивалент, биологический эквивалент – вот что следовало искать. Пусть некто спит вместо меня, пусть результаты процессов охваченного спячкой мозга идут своим ходом, снимаются специальным приемником, как снимаются адаптером мелодии с пластинок, и через трансформирующее устройство в очищенном виде передаются моему бодрствующему, наполненному размышлениями мозгу. Этот вкратце изложенный план целиком завладел моим воображением.

Итак, эквивалент, адаптер. Проблема чисто техническая, а потому и решаемая техническими средствами. С ранних лет паяльник не дрожал в моих руках. В детском саду я был первым по монтажу и вторым по блокировке. (Наш сад имел производственный уклон. Там учили паять схемы.) Вскоре прибор встал в углу моего кабинета. Стандартного вида чемодан на колесиках, из тех, что посылают на вокзалы своим ходом, телекомандой или с самоуправлением по программе.

(Помните этот фотоконкурс «Время отпусков» – над вымытыми тротуарами парит утренний полумрак, кругом ни души. Спешит домой одинокий гуляка, галстук набок, на плечах пиджак. А на асфальтах необъятной магистрали плотный, расплывшийся на скоростях поток чемоданов и сундуков. Вылетающие из переулков саквояжи. Затертый большегрузными корзинами одинокий портфель перед красным светофором. Зябко вздрагивает опоздавший мешок. Перрон. Огоньки уходящего поезда. Через час по магистрали с ревом промчатся первые автомобили, и уж тогда вряд ли кто решится выпустить самоуправляемый груз. А пока спешите, мчите стремглав, саквояжи и сундуки, авоськи и портфельчики. Время отпусков, время отпусков!)

Техническая сторона вопроса не беспокоила меня. Опасаться приходилось за другое – за донора сна, личность, отдавшую бы свое время под мой сон, как другие отдают кровь нуждающимся в ней. В наше-то время, когда за минуту простоя у прилавка покупателю выплачивают десятую часть стоимости покупки, когда секунда конвейерной установки – автомобиль, час машинного времени – фундаментальное открытие в математике!

Конечно, подыскать в этих условиях человека, пожелавшего бы спать и за себя и за меня, было делом нелегким. Круг моих знакомых ограничивался людьми науки, рассеянными, милыми людьми, вся мягкость которых превращается в гранит, как только ситуация подталкивает их на лишний час сна.

«Может, броситься в ноги к энтузиасту? – мелькнуло у меня. – Энтузиаст поймет…»

Несколько прямых, откровенных разговоров с энтузиастами привели меня к твердой уверенности, что с ними тоже не сговоришься. Оказалось, что каждый из них сам по себе набит первоклассными замыслами, успевай только осуществлять. Поговорив со мной пять-десять минут, они впадали в красивую разновидность созерцательности, кивали головами (не мне, уже в такт своим мыслям), барабанили пальцами по столу.

– Ха-арошая мысль, – нараспев хвалили они, – надо осуществлять, надо осуществлять! – И, торопливо собравшись, куда-то уходили. Куда они убегали? Осуществлять мою идею?!

Да, нужный человек должен был быть несколько иным, иного, так сказать, плана. С отклонением от нормы. Короче, такой, чтобы было ему все равно: спать или заниматься чем другим. Но именно таких я и не знал.

Жизнь вечерней улицы – загадка! Слоняясь вдоль ярких витрин, я пытался разгадать ее. Тщетно. Кинотеатры, универмаги, стоянки такси не дали мне ничего. Однажды, уже теряя веру в успех, я зашел в помещение, называемое пивным залом. Прямо у входа за столиком в единственном числе восседал мужчина, в его правой татуированной руке дрожал бокал с жидкостью, скорее всего алкогольных свойств. Он оглядывался по сторонам.

– Жизнь – копейка! – отчаянно выкрикнул он. Ему требовался собеседник.

Так, так. У меня молниеносно созрел план. Через секунду я уже сидел рядом с ним.

– Пей! – Он двинул фужер ко мне, плеснув на скатерть. В носу у меня густо защекотало от спиртного запаха. (Я знал его, этот запах. Спиртом я чищу детали, обезжириваю их. В обмен на старые флаконы его выдают в пунктах химической профилактики.)

– Непьющий, – ответил я, придавая голосу сочувственные интонации, – вот разве так, о жизни поговорить…

– Наука сломала об меня все зубы, – свирепо изрек он.

(»Общение – величайшая роскошь!» – говорит Экзюпери.)

– Лечила, лечила, а пользы никак нет.

Он помолчал, оценивая действие сказанного, улыбнулся, показав золотой зуб, и добавил:

– От алкоголизма лечила…

– Друг мой, – как можно мягче начал я, – если наука не помогла вам, то, быть может, вы поможете ей. Науке.

– Она мне нет, и я ей нет. Баш на баш.

Он был прост в своем великолепном невежестве. Он уже воображал, что наука и впрямь зависит от него. Правда, не все его термины были понятны мне. Но в общем я его понимал.

– А может, дружок, попробуем еще разок?

– На свете счастья нет, – с чувством затянул собеседник, – а есть покой и воля. – Некоторые слова романса он кроил на свой лад, но что делать, я пошел ва-банк.

– Давно, усталый раб, замыслил я побег, – наши голоса сплелись, поплыли над опустевшими столиками.

Обнявшись, мы вышли на улицу. Дома уже притушили окна, отходили ко сну. Запоздалые прохожие почтительно обходили нас стороной.

– Отчаливай! – радостно кричал им спутник, но песню не бросал.

– В обитель даль-льнюю трудов и чистых нег-г, – голосам не хватало тесного уличного пространства, и они уходили вверх, к утопающим в темноте крышам. Да, в обитель. Трудов. Нет.

Мы шли ко мне домой.

Утром я на цыпочках прошел в кабинет, тихо открыл жалюзи. Золотистый поток пронзил простор кабинета, сквозь узкие прорези жалюзи рвалась теплая солнечная метель. Я огляделся. Все оставалось на местах. В углу стоял готовый к старту трансформатор сна, на диване нежился в крахмальных простынях вчерашний человек. Еще не старый, но осунувшийся, воспаленный, проспиртованный. «Хронический алкоголизм», – значилось в его пенсионной книжке.

– Рассолу, – прохрипел он, не открывая глаз. Банка рассола, играя изумрудными глубинами, уже стояла вплотную к дивану. Это понравилось ему. Он сделал несколько мощных глотков, оглядел комнату, потом закурил, ничуть не удивляясь месту пробуждения. Видно, привык он просыпаться где угодно, только не у себя дома.

– Болит? – я постучал по голове.

– Гудит, корыто, – брови его горестно полезли вверх, – уснуть бы самый раз, да не усну уж.

– Сделаем, – события сами пошли куда надо. – Уснуть сделаем.

Я кивнул в угол, на трансформатор сна. Он недоверчиво проследил за моим взглядом.

Разумеется, будущий напарник начисто забыл все деловые моменты вчерашнего разговора. Пожалуй, и к лучшему. Теперь рядом с грифельной доской я был во всеоружии. В ход были пущены и графики ускорений роста научной мысли, и трактовка энтропийного состояния всеобщего интеллекта, и действующие модели моих последних изобретений: летающие, ползающие, ныряющие, бегущие, счетно-решающие, и еще бездействующая модель главного, будущего изобретения, одновременно летающего, ползающего, ныряющего, прыгающего и притом счетно-решающего.

Услышал он и о пользе внедрения всех этих образцов, а под конец получил обещание, что один экземпляр новейшего образца достанется и ему, по существу соавтору и товарищу в разработке. Он получил права консультанта.

Графики, формулы и схемы почти не действовали на человека из пивного зала. Он смотрел на них, как, наверное, какой-нибудь древний торговец мехами на сгнившую шкурку горностая, украшавшую в прошлом королевскую мантию. Только изящные в почерке зигзаги фигур Лиссажу на миг задержали его внимание.

– Петляет, значит. Следы заметает, – скучно сказал он и зевнул. Нет, с точки зрения аналитического восприятия мира он был слеп, глух и нем.

Но, как только в комнату ворвались мои автоматы малого калибра и начали плясать, взлетать, кувыркаться, пищать, взбираться к нам на колени, бормоча всякие предложения, он стал сдавать.

– Загвоздочка, – озадаченно сказал он, отцепляя с шеи синтетического чертика, успевшего причесать и спрыснуть одеколоном голову собеседника. Он был заинтригован, ошеломлен. – Такую прорву заделать…

– Коллега! – на радостях я обратился к нему именно так. – Вдвоем-то мы и горы своротим. Кривая интенсивности подскоч…

– Включай. – И он махнул рукой.

Я ли его переубедил, победило ли желание отоспаться, неизвестно. Так или иначе педаль была нажата, и трансформатор, урча, вышел на рабочий режим.

Надо ли говорить, как рванулись вперед мои дела! Вот, слегка усталые, все приходят домой, разворачивают газеты в ожидании ужина. Я работаю. Все расходятся по кинотеатрам, стадионам, кафе, чтобы переключить мозг на иную, легкую волну. А мне ничего не надо, мой мозг свеж, как у новорожденного, и я опять работаю. Полночь. Все ворочаются в постелях, считают до тысячи, чтобы как-нибудь отключиться. Я ворочаю в голове миллионами, кручу арифмометр, шастаю логарифмической линейкой, я наслаждаюсь этими действиями! Наука, дочь удивления и любопытства, я безраздельно твой!

– А ведь было, было время, – торжествующе говорил я сам себе, – ты проклинал свою неутолимую жажду творчества. Голова трещала, сердце выписывало на электрокардиограммах прямо-таки кренделя, волосы вылезали, как из старой сапожной щетки. Ты уповал на последнее, на докторов – кто еще мог помочь? Мудрецы! Они твердили свое: ледяной душ, фрукты, легкое вино и меньше, как можно меньше работы.

Как бы не так! Меньше работы! Ха-ха-ха! И меня разбирало натуральным, жизнерадостным смехом. Напарника я разбудить не боялся. Он спал как убитый.

КПД аппарата достигал пятидесяти одного процента. Поэтому вместо меня требовалось спать не 8, а 16 часов. И еще 8 часов, необходимых для него самого. Итого, сутки.

Иногда я будил его, в те дни, когда к работе прибавлялся новый выдающийся успех, завершался этап. Он слушал объяснения если и не с интересом, то, по крайней мере, с заметным любопытством, пытаясь вникнуть в детали. Было видно, как от случая к случаю он все больше проникается сознанием соучастия в важном, безотлагательном деле.

Если после первого сеанса он только махнул рукой – а ладно, чего там, – то через месяц ему уже доставляло удовольствие обводить чертежи рамкой, подкручивать гайки на полусобранных моделях и, заглядывая через плечо, наблюдать, как я убористо заполняю журнал формулами и уравнениями. «А плюс Б, скобка в квадрате», – шевелил он губами. Взгляд его становился все более светлым, разумным, а иногда сосредоточенно-задумчивым, с теми оттенками жесткой мудрости, какая свойственна людям аналитического ума в момент формулирования внезапных и широких обобщений.

«Вот что значит беспрерывный сон. Перманентное состояние», – мысленно ликовал я, а вслух говорил:

– Коллега! Уверен, что смогу подготовить вас до уровня техникума. Да что техникума. Одолеем кое-какие программы и самого вуза!

Последнее я восклицал, пожалуй, из чистого энтузиазма, но уж в первое-то верил незыблемо. Напарник уже сделал первый глоток из живительных атмосфер творчества. Теперь выдох – и второй глоток, стойка принята, ноги на ширине плеч.

Несколько месяцев прошли как бы в опьянении, словно бы в состоянии невесомости. В моем институте все только плечами пожимали, когда я устраивал еженедельные доклады о проделанной работе.

– Когда он только успевает? – слышалось из рядов конференц-зала.

– За неделю он способен напечь расчетов и чертежей на новую диссертацию, – говорили в курилках. – Прямой дорогой идет в академики.

– Вас не узнать, – сказал директор, хитро прищуриваясь. – И в кино вас стали замечать, и по общественной линии, и на елке с детьми появились, и чаще других с коллективом на лыжные прогулки выходите. А производственные успехи! Говорить нечего.

На секунду директор замялся и, помахав в-воздухе пальцем, добавил:

– Что-то тут не так…

– В том-то и дело, что лыжные прогулки, – ответил я, тоже прищуриваясь с хитрецой, – чистый воздух! Он делает чудеса. Слушайте докторов, дорогой мой директор!

Конечно, можно было и не хитрить, выложить все начистоту. Дескать, так-то и так-то, доступно каждому. Коллектив бы не осудил. К таинственностям, хитростям лукавым сердце мое не лежало никогда. Но в научных вопросах, не доведенных до принципиального завершения, иначе нельзя. Так уж повелось. Рвется душа на откровенный разговор, да молчок. Выдержка! А вдруг что не так! Прослывешь любителем легких сенсаций.

(Как было, например, с конструкцией печально знаменитого рога изобилия? Нашумели, крику подняли. Перерабатывает утиль в ценности любого назначения! Прямо, непосредственно. В один конец рога – утиль, из другого – продукция ширпотреба! А потом р-раз! – полная катастрофа. Изобретатель гибнет в пучинах собственной конструкции. Агрегат – в клочья. Восстановить невозможно. Оправдываются: на уровне, мол, будущих эпох. Да что там оправдания, позор на все инстанции! Фиаско, короче говоря.)

Береженого бог бережет.

Возвращаясь однажды со службы домой, пешком как всегда, с плащом в нагрудном кармашке, я заметил, что происходящее кругом, уличное занимает меня меньше, чем того заслуживает. Вот вышла из переулка компания разбитных школьников со скрипками в руках, с лихими песенками. Еще вчера я бы прислушался, остановился. О чем поет, как жить собирается беспокойное поколение? Вот кряхтит старушка, силясь одолеть ступеньки троллайна. Несомненно, вчера я пришел бы на выручку поколению уходящих. А тут иду мимо. Неинтересно! Что за чертовщина? Я тотчас сконцентрировался на самом себе.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю