Текст книги "Аксиомы волшебной палочки (сборник)"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

На том, которое Петров искал весь год…

…Купе уже затянуло волокном хлопчатобумажного облака табачного чада. Во мраке углов разгорались и тухли каленые огни сигарет.

– Что же, защитили диссертацию? – прочищая горло, нарушил тишину вычислитель, доктор наук.

– Защитил, – скромно подтвердил строитель.

– Так, – односложно констатировал доктор.

– Все же большой науке ваш случай много не дал, – веско начал любитель катастроф, – наука сильна повторяющимися эффектами, в них верит, на них зиждется. Вот, например, тунгусское диво…

– А что, повторялась разве тунгусская катастрофа? – с неожиданной горячностью возразил строитель.

– Нет, – смущенно сознался человек с правой верхней, – не было повторения. Оттого и бьемся над загадкой.

Последнее он произнес, как-то обмякнув, и сразу затих.

– Ну а девушка? – осторожно спросил я. – Она-то что же?

На полках заворочались.

– Да вот, письмо получил, – выдержав паузу, ответил инженер. Показалось мне, или в самом деле голос его дрогнул? – И фотографию прислала. Веселая такая, смеется. Утром, как встанем, покажу…

Он отдернул занавеску, в углу окна обнаружилась крупная полуночная звезда. Она блуждала в оконном углу, искала места. Это раскачивало вагон, раскачивало и несло, несло вперед от бетонных жилищ, от тугой струны Гринвичского меридиана, вбок от таежных эпицентров, к водоносным проранам, к новым остриям пера, к мановениям волшебной палочки.

«СЕРВИС МАКСИМУМ» – ТАКАЯ ПРОГРАММА

Он выхватил ее, можно сказать, из объятий спруторобота. Еще мгновение – присоски спрута сработали бы, как всегда, намертво. Но он все-таки выхватил ее и впоследствии долго жалел об этом.

Спруторобот, конечно, ни в чем виноват не был. Глупый спрут! Его послали, врубили код, задали порядок вакуума под присосками – выполняй! Теперь вот лежит, блок к блоку, на мешковине.

Да, он отдал команду поломать спрута. Распаять и пустить на комплекты детских конструкторов. Этого требовала инструкция: «…нападение на мужчину… карается… нападение на женщину… карается…»

Теперь он нес ее на руках, подальше от догорающей схватки.

– Где я? – спросила она, когда все уже давно кончилось, а он сидел на пеньке и потягивал сигаретку «Контакт».

– Да там же, – ответил он односложно и мрачно, – у кофейни «Три кванта».

Она привстала и осмотрелась. Потом бросила взгляд и на него. Нет, он внушал только расположение. Спокойные глаза, прямой взгляд, сигарета не дрожит в пальцах.

– А где спрут? – спросила она так, будто все было в сновидении, и только.

– Разобрали спрута, – он устало махнул рукой, – на части разобрали. Не о чем беспокоиться.

Она сидела на траве как ни в чем не бывало.

– А я не беспокоюсь…

Похоже было, что она и в самом деле ни о чем не беспокоится. Будто только что не лежала без чувств на его руках.

– А о чем вам беспокоиться? – сказал он грубовато, будто она и в самом деле не лежала на его руках.

– Ну уж только не о роботах. Я же человек. – Она уже стояла на ногах и стряхивала с платья прилипшие былинки.

– А если робот послан человеком? Вот как этот спрут. – Теперь в его взгляде заплясала насмешливость, он знал, что заставит ее поволноваться.

– А его послал человек? – Она широко открыла глаза, и волосы ее, уже было собранные в пучок, снова рассыпались по плечам.

Он промолчал.

– Кто этот человек? – нетерпеливо переспросила она, и он отметил про себя, как быстро остатки страха вытеснялись из души ее обычным любопытством. Тогда он почувствовал, что презирает ее и неизвестно почему испытывает к ней что-то вроде вражды.

– Ааюб Жареный Петух послал, – сказал он, чтобы кончить этот разговор, – тот самый, что прошлым летом плясал на потолке гаража. Тогда он и заприметил вас, с потолка. Он приглашал вас сплясать один кувырт, но вы еще не умели ходить вверх ногами.

– А-а… – откликнулась она с неожиданным безразличием и снова принялась за прическу.

И он понял, что не кончил этого разговора, а она его не начинала.

– А что, – сказала она, пронзая последней шпилькой воздушные глубины прически, – неплохая мысль. Несколько кувыртов на потолке. А? Вы умеете? – И она внимательно посмотрела на него, так, будто только теперь и увидела.

Он хотел ответить, что и не подавал такой мысли, что в принципе не мог подать такой мысли, но вдруг внутри его протяжно запела какая-то струна, что-то щелкнуло, и его тяжелые ботинки сами собой дробно ударили по шлифованному срезу пенька.

– Контакт! – рявкнул он и, не веря себе, подмигнул ей.

– Есть контакт! – просияла она и снова бросила на него взгляд.

Он нравился ей все больше и больше. Она вдруг вспомнила, как спокойно вошел он в самую гущу свалки, когда искровые разряды валили с ног одного за другим, вспомнила, как увидела во второй раз – прямая спина, легкие плечи, трепещущие колечки дыма… А теперь эта неожиданная, отработанная чечетка.

– Вы не подумайте, я уже научилась, – неуверенно заявила она.

А он только улыбнулся. И, уже ни о чем не говоря, они отправились туда, где в вечерней синеве мигали едва видные из-за деревьев огоньки, где, наверное, уже кончили вощить паркетные потолки и кабриолеты один за другим как вкопанные замирали у ворот.

– Вся надежда на этот образец, – сказал Конструктор.

– А что, он лучше других? – возразила жена Конструктора. – «Честняга-2», тот тоже был лучше других. До поры, до времени.

– Ах, ты ничего не понимаешь, – слегка закипая, ответил Конструктор. – «Честняга» оказался слишком рефлекторным. Ему везде чудилась неправда. И сразу кулаки в ход.

– Вот, вот, – перебила жена, – а что придумает этот? (Через каждые тридцать секунд пресс выбрасывал отглаженную штуку белья, она складывала его в стопку. Разговор как нельзя кстати скрашивал монотонную работу.)

– «Честняга» вышел из биокамеры идеальным парнем, – стараясь быть невозмутимым, продолжил Конструктор, – по крайней мере, идеально честным. Все ставилось именно на это главное качество. Мы полагали, что гипертрофированная честность убережет его от крайних поступков. Мы полагали, что, впустив его в человеческое общество…

– Вы полагали, – подлила масла в огонь жена (пресс выбросил шипящую, в клубах пара сорочку, и тридцать секунд было у нее в резерве), – а вот не могли предположить, что он сломает челюсть этому чемпиону, как его… У которого челюсть на вес золота.

– Но предыдущие модели прекрасно ведь ужились, – убеждал Конструктор. – «Работяга», «Стоматолог», «Советчик» – они и сейчас нарасхват. Конечно, им далеко до человека, их комплексы…

– Да в том-то и прелесть! – не выдержала жена. – Сразу видишь, с кем имеешь дело. А ведь «Честняга» – с ним говорили на «вы». Режиссеры приглашали на съемки. А ведь и этого ты создал не монстром, верно?

– Да, он ничего себе, – смущенно пробормотал Конструктор, вспоминая, что и правда «Честняге» навязывали какие-то ангажементы. – Но здесь все будет иначе. Ему мы придали возможности кибернетических машин. Считает как бог. Каждый поступок рассчитывается наперед. На пять, десять и даже двадцать минут. Ситуационное предвидение! Понимаешь, математическая шишка всего на пять миллиметров выше нормы, но мы туда столько закачали…

– Что же, видна шишка? – Жена наконец заинтересовалась разговором.

– Нет, не видна! – радостно, будто в этом и было самое главное, воскликнул Конструктор. – Копна волос у него, ух! А в шахматах силен. Дебют, миттельшпиль. Шах и мат! С эндшпилем незнаком, сдаются посреди партии.

– Ну вот, – омрачилась жена Конструктора, – «Честняга» не поладил с боксером, теперь жди неприятностей с гроссмейстером.

– Да в том-то и дело! – вскричал Конструктор, довольный, что разбудил наконец подлинный интерес к делу. – Гарантировано! Заблокировали парня по всем каналам. Цвет и музыка индексируют состояние.

Жена Конструктора, пораженная горячностью мужа, стояла, позабыв о прессе, и автомат выбрасывал горячие порции белья.

– Понимаешь, – Конструктор перешел на темпераментный полушепот, – это наш секрет. Он музыкален. Что не так – сразу музыка. Барабан, флейта, гобои – какофония! Едва слышно, но любой лаборант уловит. Кроме того, он меняется в цвете.

– Краснеет, что ли? – опередила жена. Она, не мигая, смотрела на мужа, окончательно позабыв обо всем на свете.

– Да, краснеет, – утвердительно кивнул Конструктор, – краснеет – значит, соврал. Дурно стало – зеленеет. Ярость закипает в груди – заливает белым.

– Прямо оперный герой, – засмеялась жена. – Да ведь кто не краснеет?

– Позволь, позволь, – запротестовал Конструктор, – любому из нас эмоции подвластны. У него же все на виду. К тому же он непорочен, как дельфин.

– Ах, дельфины, дельфины! – Жена опять была готова расхохотаться.

– А что, а что? – оправдывался Конструктор. – Помнишь, я отлавливал дельфина. Психика нового образца смоделирована по аналогу с дельфиньей.

– Кажется, тебя вызывают, – перебила жена.

Они замерли, прислушиваясь. Из соседней комнаты полз, стелился по полу монотонный шепот прибора: «…вызывают к аппарату Конструктора… вызывают к аппарату…»

– Слушаю вас, – бодро отозвался Конструктор, подходя к аппарату. – Что? Пляшет на потолке? В меру розовый? С девушкой пляшет? Молодчина! Не поняли? Говорю, мо-лод-чи-на! А? Нет, нет, партия шахмат не повредит…

– Все идет как по маслу, – потирая руки, сказал Конструктор жене. – Спас девушку от спрута, танцует с ней в «Трех квантах», цвет лица идеальный.

– Слушай, – жену будто осенило, – познакомь-ка меня с ним. Несколько лишних кувыртов не повредят ведь твоему эксперименту.

– Добрый вечер, дружище! – Кто-то протолкался к ним через весь зал. – Партию шахмат! Сегодня дебют «Броуновское движение».

– «Броуновское» описывается уравнениями газовой динамики. – Он улыбнулся подошедшему, как гроссмейстер улыбается разряднику, интеллигентно, чуть винясь за свое гроссмейстерство. – Смотрите, позиция распределена, казалось бы, хаотично. Однако давление равномерно во всех линиях и диагоналях. Но вот двадцать шестой ход… – Он раскрыл блокнот и мгновенно начертал ситуацию хода. – Слон, зеркально отражаясь от пешек, набирает критический запас скорости. Теперь рокировка бессмысленна. Понимаете меня?

– Тогда, может быть, квадрупольную разовьем? Где роторный момент ферзя… – начал было подошедший, не отрывая взгляда от записной книжки.

– Квадрупольную играю с отдачей ферзя. Так что его вращательный момент сразу сводится к нулю, – он на секунду замялся, как бы в смущении, – но понимаете, дело даже не в нуле. Сегодня мне вообще не хочется играть. – Он нажал на слово «вообще».

И он решительно пожал руку ошеломленного любителя, бесповоротно прощаясь с шахматными коллизиями вечера. Они вышли на улицу. Теплая мгла осела вокруг блистающего стеклами домика с вощеными потолками. Из невидимых в темноте кабриолетов смутно ворчали и тявкали дремлющие псы. Влажные ветерки тревожили их обоняние, и тогда то один, то другой зверь по-щенячьи взвизгивал и сразу замирал. Вверху, на самых купольных высотах, вздрагивали крупные мохнатые звезды. Там, среди мигающих звезд, неслись метеориты, расчерчивая вязкую, как болото, тьму на зыбкие квадраты и параллелограммы.

– Знаешь, – сказала она, – мне кажется, что я знаю тебя очень, очень давно…

– А мне – что не знаю тебя совсем, – он посомневался, – но тоже… очень давно.

– А вот бывает у тебя так? – таинственно спросила она и оглянулась кругом, точно в этой мгле можно было что-нибудь разобрать. – Бывает так, будто все это уже было? Все в точности.

– Нет, не бывает, – он вздохнул. – Так уж я устроен. Никакого прошлого. Начисто.

– А сны, тебе снятся сны?

– Ага, иногда я вижу очень интересную вещь.

Они незаметно подошли к широкому, как театральный занавес, дереву. Где-то вверху среди листьев вполсилы работали струи воздуха, и невидимая мощная крона то набиралась воздуха, то отдавала его, вздыхая.

– Мне чудится, будто кругом безграничная водная гладь. И я мчусь, режу водный простор, вылетаю в воздух, и в брызгах вспыхивает радуга. И рядом мчатся ловкие, веретенообразные существа. А впереди розовые острова. И мы мчимся, мчимся, обгоняя друг друга…

– Это дельфины, дельфины! – закричала она в восторге. – Я была у океана, я каталась на дельфине. В детстве. А ты катался в детстве на дельфине?

– Ах, мое детство, – засмеялся он, – знала бы ты о нем. Мои няньки – почтеннейшие на планете профессора.

– Сложное детство? – Ей захотелось сочувствовать, разделить тайные тяготы этого немного странного человека. – Муштра, режим. Тебя готовили в великие шахматисты.

– Да нет, – отозвался он из темноты, – никакой муштры. Вообще никакого детства.

– Говорят, раньше, в давние времена, у людей не было настоящего детства. Такого, как сейчас. – Она подошла к дереву и тоже прижалась плечом к мягкому, как надувная лодка, стволу. Теперь они стояли лицом друг к другу. – Я видела, как было раньше. В будке глубинной памяти. Часа два я видела то, что было вокруг моей какой-то прабабки. Ее глазами. Только электроды мешали. Холодные, прямо на лоб кладут.

– А роботов туда пускают, в эту будку? – осторожно спросил он.

– Роботов? Это мысль! Представляешь, на экране мир глазами автоматического снегоочистителя. Ой-ой-ой. – Она затряслась от беззвучного смеха, и по упругой коре пошли мягкие толчки. – А знаешь, – смех ее внезапно оборвался, а в голосе опять возникли таинственные, родственные нотки, – пошли в будку. Хочу увидеть твоих стариков. Например, как твой дед познакомился с твоей бабкой. А?

– Нет, нет, – спешно отозвался он, – понимаешь… Я не в ладах с родителями, бабками и так далее.

– И так до самого Адама? – коварным голосом спросила она. – Ну и что, не в ладах. Ты же ничего не боишься. Сейчас только и говорят, как ты подошел к спруту.

– Да нет, это не смелость. Очень точный расчет. За несколько мгновений я рассчитал стычку в деталях. Никакого риска.

– А рисковать ты умеешь?

(Он понял, что ему придется чем-то рисковать, и немедленно.)

– Ну! Ведь каждый имеет право на риск.

Она положила руку на его плечо. И он опять услышал, как внутри его что-то щелкнуло и струнно запело.

– Давай вот прямо сейчас пойдем на стартовую площадь, через час будем у океана.

Она не снимала руки с его плеча. Он слышал уже не одну, а несколько струн и будто бы саксофон или гобой вздохнул несколько раз где-то под ребрами.

– Музыка, – обрадовалась она, – я слышу музыку. Откуда это?

– Что риск? Событие! Каждый должен иметь право на событие, – сказал он, и к гобою прибавилась труба, и невидимый дирижер взмахнул палочками, сплетая звуки.

– Мы возьмем там большую лодку, возьмем паруса, а ветер там всегда есть. – Она обсуждала новую идею с подлинным энтузиазмом. – Паруса будут ставить роботы. Прихватим с собой парочку. Лучше всего типа «Сервис Минимум». – Она уже говорила деловыми интонациями хозяйки семейства, въезжающего в необжитую квартиру. («Кофеварки – на кухню! Холодильник – в прихожую! Стиральную машину – в чулан. Роботов тоже в чулан!»)

– «Сервис Минимум?» – медленно произнес он.

Она увидела, как заплясал огонек его сигареты. (Дирижер споткнулся, и трубы, скрипки, барабаны на последней ноте набежали друг на друга.)

– Да, «Сервис». А не пригодятся, оставим на берегу. Сдадим в хранение.

– Я не могу лететь, – сказал он хрипло. – Сейчас я вспомнил, кто я такой…

– А кто ты такой? – запинаясь, медленно спросила она.

– Я последняя надежда лаборатории. Без меня не обойдутся.

– Но мы же вернемся. Их надежды оправдаются, – стараясь быть уверенной, сказала она. – А потом, как так, незаменимый? Незаменимых людей нет.

– Людей нет, – он глотнул воздух, – но я незаменим. Я робот. По программе «Сервис Максимум»…

– Он улетел, – сказал Конструктор, падая в кресло как есть, в комбинезоне, – стартовал на иные орбиты. Накал оказался выше его сил.

– Я же говорила… – начала было жена Конструктора.

– Ты говорила, что он повздорит с гроссмейстером, – жестко отрубил Конструктор.

– Но я имела в виду, что неприятности будут у тебя, – теряясь, пролепетала жена.

– Он пролетел над самой лабораторией, – не замечая ее слов, продолжал Конструктор. – «Почему он передает музыку?» – спросил меня начгруппы запчастей. «А ты уверен, что это только музыка?» – сказал я ему. Светоиндикаторы состояния пилота вели передачу его настроения в световом диапазоне волн. Это было потрясающе! Светосимфония загипнотизировала нас.

– А остановить не пытались?

– Я послал лаборантов на место старта. Опоздали… Только записку нашли. Вырезал на камне газовым резаком.

– Объяснение? – жена Конструктора замерла в своем кресле. Все-таки в экспериментах ее мужа было что-то по-настоящему интригующее.

– Отчасти, пожалуй, и объяснение. – Конструктор повертел в воздухе пальцами, будто ввернул в пространство невидимый болт. – А с другой стороны, наказ. Во всяком случае, в следующих конструкциях мы учтем эту мысль.

– Поправка в формулах биомоделирования? – понимающе вставила жена.

– Каждый имеет право на событие, вот что написано там. – Конструктор встал с кресла. – В его бегстве виновата эта девушка. Они вроде очень уж понравились друг другу. А потом он возьми да и шарахни всю правду! Представляешь, каково ему сейчас.

– Бедняжка, – сказала жена Конструктора, думая о чем-то своем. – Я понимаю ее. Все бы она сейчас отдала, чтобы тоже родиться у вас. Под крышей лаборатории…

ВЛОЖЕНО ПРИ РОЖДЕНИИ

– Ходит он, ходит, – озабоченно заключил майор и откинулся от крупной карты города, – среди нас ходит.

Остальные не разогнули натруженных поясниц. Распластанные над картой города, они будто парили над ним на невидимых крыльях. Точно пронзительные взгляды их могли среди мешанины коммунальных домов, бань, кинотеатров, универмагов разом выхватить того, о ком шла речь, виновника.

– Ходит, ходит, – снова прошелестело над городскими застройками, отлакированными картографическими лаками.

– Брать надо, – торжественно, как бы открывая заветнейшее желание, выложил лейтенант.

– Легко сказать, брать! – Майор значительным взглядом окинул присутствующих. – Где?!

– Слышал я, – грудным голосом любителя многоголосого пения произнес сержант, обязательный слушатель заезжих лекторов, – слышал я, люди далекого прошлого уважают восточные сладости. На восточном базаре брать надо…

Завязка приключенческой истории этой, взволновавшей должностные и прочие умы города, началась на операционном столе местной больницы.

Голос сержанта звенел, как муха в стакане. И все снова склонились над картой, кто с циркулем, а кто и с простой древесной линейкой, высматривая положение базара дынь, хурмы, халвы азиатской.

Молодой, но твердо уверенный в себе хирург больницы этой брал скальпелем мышцы пациента энергично и даже привычно-весело. А волокна шли одно к одному. Без грамма жира.

– Пресс культуриста! – хвалил хирург, стремительно проникая в податливые полости брюшины. – А печенка! – От восхищения руки врача остановились, и на секунду работа прервалась. – Убей меня бог, если это не та самая абсолютно нормальная печенка, математическая модель которой создана Мак-Петровым. Без малейших отклонений. Которую ищут все клиницисты.

– Ну уж, та самая… – Теперь и ассистент склонился над больным, цепко вглядываясь в его внутренности.

– Да, действительно напоминает… – Ассистент выпрямился и быстро оглянулся по сторонам, считая свидетелей разговора.

Взгляды хирурга и ассистента тревожно встретились и снова разбежались по внутренностям больного.

Возможно, будь рассказ этот навеян иностранными мотивами, сюжет его увлекательно повернул бы к похищению абсолютно нормальной печенки, перепродаже из рук в руки и большому бизнесу, ажиотажу вокруг феномена. А в эпилоге, подчиняясь законам жанра, юный и, положим, безработный студент, которому во время операции всадили чужую печенку, ходил бы на последние центы в Федеральный музей медицины обозревать абсолютную печень, стоящую теперь миллионы, не подозревая, что печень-то его, кровная.

Но поскольку истинные события никоим образом не были связаны с местами, где все продается и все покупается, а, наоборот, протекали в местах обыкновенных, отдаленных от соблазнительных, а потому сомнительных коллизий супергородов-спрутов, дышащих ежесекундной возможностью внезапного возвеличения, то и сюжет наш не промчится по разным авеню и стритам и не вольется в то медленные, то бешеные потоки «шевроле», за рулем которых метры науки чеканного профиля и сатанеющие от близкой сверхприбыли деляги бросают из угла в угол рта многодолларовые сигары.

Трепет и даже некая опаска, заставившие ассистента обернуться по сторонам, возникли по причинам иным. Сенсация или даже намек на нее редко посещали скромную больницу: точнее, не посещали никогда. Прожекторные световые столбы, излучаемые светилами медицинской практики, смыкались где-то высоко над крышей двухэтажной больницы. Там, в жгучем переплетении лучей, как пойманные метеориты, блистали уникальные диагнозы и исцеления, по-метеоритному сгорали величайшие из неизлечимо больных, и только легкая как тень пыль этого пожара бесшумно оседала на больничную крышу.

И вдруг такое! Абсолютная нормаль!

И однако, операция прервалась лишь на несколько мгновений.

– Сенсация?!

– Да, сенсация.

– Первая и последняя.

– Заметано!

И все опять пошло как по маслу.

Уж такая работа у хирурга – нельзя удивляться. Удивишься, ахнешь, а уж какой-нибудь нерв в клочьях. Вот отчего хирурга тотчас отличишь по железному рукопожатию и особой, жесткой безоговорочности в суждениях. Отступать некуда, только вперед! Потому и в народе идет об этих людях твердая слава.

Молодой больной отдал свое здоровье в надежные руки. Хирурги словно позабыли о чудесной находке и вершили начатое с удвоенной легкостью, что в любом филигранном деле свидетельствует о повышении самоотдачи до уровня полной самоотдачи. Скальпель блистал в бестеневом свете медицинских ламп, как сталь коньков фигуриста, экспромтом срывающего звание восходящей звезды.

Казалось, дай еще незначительное прибавление темпов, и в ушах запоет серебристый звон вибрирующего на перегрузках скальпеля. И действительно, что-то вдруг звякнуло, а точнее, скрипнуло, будто сталь прошлась по стеклу. Бывает такой ничтожно слабый, но прохватывающий все нутро звук.

Но настоящий мороз по коже прошел через секунду или через несколько секунд, точной цифры тут не установишь. А именно тогда, когда скальпель вдруг остановил стремительное проникновение, упершись во что-то предельно твердое.

Не спасовали люди и здесь. Скальпель автоматически перешел в пружинные руки медсестры, а во взрезанную мякоть погрузились пальцы хирурга, обтянутые резиной перчатки. Но тут же резким движением изъял он руку из недр больного, и на свету эатрепыхало это нечто ставшее на пути скальпеля – прямоугольная, трепещущая, как пойманная рыба, но плотная на ощупь пластинка, испещренная четкими письменами. Она колыхнулась несколько раз, озаряясь молочно-розовыми, идущими из средних слоев тонами, и… напрочь окаменела.

Впоследствии и оперирующий и ассистент во всех инстанциях единогласно заявили, что пластинка трепетала как живая. Эксперты только головами качали.

– Чисто нервное, эффект психической перегрузки, – говорили эксперты прочности. – Машины, разрывающие материалы, сломались, пластинка же осталась цела. Камень!

Трудно, конечно, противостоять убедительности актов. Документация! Но хирург точно помнил, как трепетала в руках вынутая пластина. Рыбье биение ее он ощутил не только зрением и слухом, но и костяком пальцев, утонченной плотью своей, а плоти мы верим больше, чем глазам, ушам, графикам и документам, вместе взятым.

– Поймите, – говорил он экспертам, – твердая пластинка такой конфигурации не может безболезненно вписаться в ансамбль живущих тканей. Она обязана быть эластичной.

– А теория молекулярного строения? – козыряли материаловеды. – Какая, спрашивается, структура способна к подобному перевоплощению? За считанные-то секунды.

– Тем не менее, – чеканил хирург, – человек содержал прямоугольник неопределенно долгое время: на покровах пациента не было ни швов, ни надрезов, все заросло. Пластинка не мешала ему. Операция потребовалась из-за обыкновенного внутритравматологического гнойника.

– Больному ничего не мешало? – поддельно оживлялась комиссия. – Так давайте устроим опрос больного!

Такой ход мысли откровенно лишен логики, но очень уж хотелось всем своими глазами взглянуть на чрезвычайную личность.

Разумеется, хирург не сразу рискнул приступить к странному в стенах учреждения, волнующему кровь разговору.

– Прекрасная у вас перистальтика, – вскользь замечал он, будто случайно задерживаясь у заветной койки, – показательное отсутствие вредной микрофлоры…

– Ничуть не удивлен, – хладнокровно соглашался пациент, – первая болезнь за все протекшие времена. (При слове «все» он едва уловимо усмехнулся.)

Перед глазами хирурга прошло много мнимых здоровяков, бравирующих несокрушимостью организма, с показным шиком бросающих взгляды на острия хирургических инструментов – эх, до поры до времени! Но здесь привычные мерки не подходили.

Даже необъятный, вредительски скроенный казенный халат мутных, сивушных расцветок не мог скрыть конструктивной законченности сложения этого человека. Такие тела хирург видел на журнальных фотографиях: эмульсионно лоснясь, они взвивались над планками пятиметровых отметок, пружинно срабатывали в коронных апперкотах, стремительным спуртом вспарывали воздух гаревых дорожек, оставляя за спиной клубящийся вакуум, подчеркиваемую ретушерами пустоту.

– Ну а вот ощущение… мм… внутренней угловатости не посещало вас? Да, угловатости. – Досадуя на себя, хирург отметил, что голос его приобрел льстиво-коварное, насморочное звучание, каким в радиопередачах наделяют кокетничающих лис и министров королевского двора. – Вот знаете, забыли однажды внутри оперируемого пинцет. Забыли, понимаете, пинцет, и баста! Стерильно чистый, прокипяченный такой пинцет. Реконвалесцент был удовлетворен исходом операции. Но однажды-таки почуял присутствие излишнего предмета. И пинцет, к общему торжеству, был изъят из тела.

– Пинцет? – Больной разглядывал доктора с неподдельным и всевозрастающим удивлением.

Но выйти из образа работающего на намеках детектива хирург уже не мог.

– Да, пинцет. Обратиться к специалистам заставило его вот это, я бы сказал, геометрическое ощущение угловатости. Во сне ему снилось, будто он работает шпагоглотателем и иногда заглатывает шпаги натуральным образом, без обмана.

– Доктор, – меняясь в лице, сказал больной, – вы готовите меня к чему-то ужасному. Уж не зашили ли вы мне чего-нибудь лишнего?!

От этого вопроса лоб доктора собрался морщинами, точно лужица под секундным ударом ветра.

– Нет, нет! – в отчаянии замахал руками хирург. – О пинцете это я так, ассоциативно. Аллегория!

Теперь, казалось, больной вообразил, что над ним просто не очень удачно подшучивают, испытывают грубоватый медицинский фольклор. Он безучастно откинулся на подушки, потеряв видимый интерес и к разговору, и к стоящему перед ним врачу.

Тогда доктор решился на крайнюю меру. Он пошел в лоб, во весь рост, как солдат идет против танка, пугаясь собственной решимости, но полный новых надежд.

– Мы вам ничего не вшивали, – страшным шепотом сказал он, и весь груз сказанного улегся на это «мы». – Проделал это кто-то другой. Давно, в детстве…

Превозмогая сопротивление тугих бинтов, больной привстал с кровати. Доктор продолжал рассказывать, пристально вглядываясь в лицо потрясенного собеседника.

– Зачем вы не положили ее обратно? Зачем?! – словно в бреду вырвалось у больного. – Никто не должен был знать. Никто! Даже я. Это послание. Послание, но не для ваших эпох. Вы все равно…

И, разрывая бинты, больной рухнул на подушки.

– Кислород! – повелительно протрубил хирург, в мгновение оказываясь у дверей палаты.

Топот ног шквалом пронесся по больничному коридору.

– Тишина! – рявкнул он в сумрак служебных пространств.

Коридор замер. И в легкие больного хлынули свежие потоки живительного газа.

Ввергнутый ходом событий в ситуацию хирургической действительности, доктор как бы обрел самого себя. И привычный покой профессионально окутал его сердце.

В коротком лихорадочном признании больного доктор уловил хрупкий, как тающая льдинка, край тайны, рассеивающегося миража. О каких эпохах проговорился больной? Кому суждено расшифровать текст таблицы? Кто, в конце концов, зашил ее? И зачем?

– Доктор, – неожиданно произнес больной. Доктор вздрогнул. Он знал: такие голоса принадлежат привыкшим повелевать, превышать полномочия. – Пластинку необходимо вернуть. Извольте вернуть!

Доктор отчетливо осознал – большего из него не выжмешь.

– Все же последнюю-то фразу прочитали, – оправдываясь, сказал с места специалист по клинописям. При этом он развел руками, показывая, что, мол, сделали все возможное. – Получается однозначно: «ВЛОЖЕНО ПРИ РОЖДЕНИИ».

Импровизированное совещание по итогам всесторонней экспертизы «Пластинки Эпох» (иначе ее теперь не называли) подходило к концу.

– Да, получается, – согласился хирург, – этот вывод напрашивался и из чисто клинических впечатлений. Но вот датировка…

– Датировка убийственна… Классный результат… Точные методы… – раздались голоса с мест.

Все зашевелились вместе со стульями, подтверждая тем значимость этой части экспертизы.

– Одиннадцать тысяч лет, цифра, конечно, ошеломляющая. Можно полагаться на ваши результаты? – спросил хирург, отыскав кого-то глазами.

– Не подлежит сомнению, – веско ответил очкастый физик, представитель лаборатории проб времени. – Вещичка сработана и вложена одиннадцать тысяч лет назад. Подпись потрудились поставить… – он зашелестел листком папиросной бумаги, – два доктора и несколько кандидатов наук. Матричная обработка краевых условий гистерезисно-интроскопийной кривой… Чисто теоретические интересы требуют…

– Ну, поехал, – пробурчал чей-то недовольный голос.

– О времени он говорил что-то очень своеобразное, – хирург пошарил взглядом по потолку, – очень поэтическое.

Ну будто бы он как бутылка с письмом: брошен в океан времени. Катапультирован в века.

– Как же так! – с отчаянием вырвалось у кого-то. – Человек, можно сказать, заброшен в века, прошел через тысячелетия, мелькнул рядом совсем и не остановился. А у нас реальная была возможность, да упустили.

– Не остановился, – с горечью согласился хирург. – А вы, как бы вы поступили на его месте?

Человек зябко передернул плечами.

– Ушел, а расшифровать пластинку нам не дано. Вуалировка образами, абстрактная манера письма. Не доросли. Не та, понимаете ли, эпоха! Не угодили! – В иронии хирурга все же явственно проступили интонации обиды, досады на кого-то, посчитавшего эту эпоху неокончательной, недостойной главного внимания. – Выздоровел в три дня. Собрался и ушел. Ка-акой организм! – Хирург даже всплеснул руками.