Текст книги "Аксиомы волшебной палочки (сборник)"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

ТРАНЗИСТОР АРХИМЕДА

1. АРХИМЕД ЗАДАЕТ ЗАДАЧУ УЧЕНЫМ XX ВЕКА

Лаборатория расшифровки триплетного кода давно уже перешла на круглосуточный график. Она работает как «скорая помощь» – в любое время суток, хотя так называемой жизненной необходимости в этом нет никакой. Продукция лаборатории касается одного – прошлого, а разве можно чем-нибудь всерьез помочь Прошлому? Сожалениями не поможешь. Свершилось – и баста!

Однако что может волновать нас, как волнует прошлое? Разве что будущее. Настоящее же и так хорошо известно. Но будущее – оно за семью печатями, а прошлое, пожалуйста, на экранах лаборатории. Заходите в любое время суток, над входом плакат:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ЛЮБИТЕЛЯМ СТАРИНЫ!»

В три часа ночи, в семь утра заходи. На экранах вспыхивают видения. Триста лет назад, тысяча, пять тысяч…

Веками человеческие гены – хранители информации – автоматически зашифровывали эту наследственную информацию, запоминали происходящее и транспортировали новым поколениям все более тяжелый груз памяти. Триплетный код насыщался новыми точками-тире. Здесь, в лаборатории, клубок разматывался в обратную сторону, автоматически расшифровывался, и на экранах загорались отпечатки картин, прошедших перед глазами деда, прадеда, пра… пра… спускаясь по генеалогическому древу все ниже и ниже.

Погружение в прошлое. Оно как погружение батискафа в темные недра океана. Все сумрачней его картины, нарастает давление пространства, скоро ли дно? Но дна нет…

Один из прошловековых отпечатков особенно поразил воображение специалистов. Казалось бы, в снимке ничего грандиозного. Ни Помпеи, заливаемых лавой, ни конницы Чингисхана. На первый взгляд просто бытовая сцена. И однако, как только на сфероиде серебрящегося экрана туманно засиял кадр, зрители застыли, а с галерки, заполненной рядовыми, а потому малосдержанными любителями, донесся сдавленный полувыкрик:

– Да ведь это же…

Какой-то благоразумный сосед тотчас зажал рот любителя.

– Может быть, и так, – внушительно, после солидной паузы отозвался кто-то из титулованных экспертов. – Может быть, там, на галерке, и не ошиблись. Но… Впрочем, беру свои слова обратно!

Последние слова эксперт произнес торопливо, будто обрывая сам себя, отчего общее впечатление правоты того, с галерки, только усилилось.

Когда посторонние разошлись, древний академик по триплетному вопросу внушительно обратился к эксперту:

– Что ж вы, батенька, так сразу? Может быть, может быть… В жизни все может быть! Да только… Эх вы! Авторитета вашего только может не быть.

– Так ведь брал же слова обратно, – оправдывался эксперт.

Снимок, вызвавший столько противоречивых эмоций, был в общем-то незамысловат. Скамейка, человек в хитоне с прутиком в руках да меч, занесенный над головой сидящего. Меч без насечек, без узоров, лишенный служебного кокетства и двусмысленности: видно, в руках владельца он был просто орудием производства. Человек в хитоне не смотрел на меч, он смотрел куда-то вверх, вероятно, в глаза того, кто пожелал разрубить его на части. А по песку вились какие-то узоры, только что вычерченные прутиком. Линии, треугольники, кружочки, сплетенные в непонятную для геометра фигуру. Похоже, что человек в хитоне был увлечен решением какой-то задачи, как следует углубился в нее и вдруг заметил, что его убивают. Все было именно так, как в известном предании о гибели Архимеда. Отсчет кадра по времени сходился с календарными датами Архимеда. Самое поразительное заключалось в рисунках на песке – под ногами Архимеда отчетливо прорисовывалась схема серийного транзисторного приемника. «Спидола» не «Спидола», но что-то в этом роде…

2. АРХИМЕД ОТКРЫВАЕТ ЗАКОН АРХИМЕДА. III ВЕК ДО Н.Э

– Эврика! – закричал он и пулей вылетел из ванны.

«Эврика! Эврика!» – пульсировало в голове, пока хрустящие простыни сушили бронзовое тренированное тело Архимеда.

«Впрочем, эврика ли?» – Архимед опасливо глянул на зеленоватую, со сломавшимся в ней лучом солнца воду бассейна.

«Эврика ли?» – Вода по-прежнему играла солнечными зайчиками, легко, как соломенные пучки, ломая вошедшие в бассейн копны солнечного света.

Будь на месте Архимеда личность попроще, с более турбулентным мышлением, внимание личности, может быть, переключилось бы на игру ломающихся лучей, и человек задумался бы над загадкой их преломления, а то взбрела бы на ум другая задача, что-нибудь вроде «Из бассейна А вода льется в бассейн Б…», и он позабыл бы о только что открытом физическом законе, променял на другой. Но теперь перед бассейном стоял он, не кто-нибудь другой, а именно он, тренированный в несбивчивом мышлении Архимед, обвитый напряженными мышцами, замкнувшийся на одном, как атлет перед броском диска. Мысль поймана за хвост, она бьется, вырывается из рук, но хватка Архимеда железна. Вот он стоит, смотрит в бассейн. Нет, он не видит причудливых сломов ныряющих под воду лучей, и лихие зайчики, срывающиеся с водной глади в зрачки Архимеда, не слепят его глаз. Преломление света потом, кто-то другой… Сейчас он весь в одном.

«В воде мне было легко… Значит, и любому телу легко… Значит, помещенное в жидкость тело настолько теряет в своем весе, насколько… Впрочем, насколько?»

И Архимед вдруг разбегается, прыжок, летят брызги, он снова в бассейне. Эксперимент продолжается. Вез жертв, без риска, но на самом себе.

3. ЖИТЕЛИ ИНОЙ ПЛАНЕТЫ РЕШАЮТ ПРОВЕСТИ ОПЫТ НАД АРХИМЕДОМ. III ВЕК ДО Н.Э

– Штурман, куда девался наш главный любитель неточных наук? – спросил командир. – Арбузокактус плачет по нем.

– Главный? – на секунду задумался штурман. Все они, космонавты, специалисты в физике и математике, как и вое углубленные специалисты этих дисциплин, были любителями наук неточных. – Вы имеете в виду специалиста по мыслящим существам?

– Да, по мыслящим. Веществам, естествам, субстанциям, подлежащим, прилагательным, сказуемым, существам, наконец. И всемыслящим. – Командир выпалил все это единым духом и теперь остановился перевести дыхание. Разнообразие форм братьев по разуму сидело, видно, в капитанских печенках.

– Он снова ушел на диспут софистов, – ответил штурман, – хочет докопаться, мыслящие здесь или так, подкорковые.

– Да, загвоздочка, – отозвался командир, – но, знаете, все-таки приятно, что хоть существа, а не мыслящие грибы. Надоели грибы. Существо, пусть даже без шариков в голове, ей-богу, приятнее этих высокомыслящих веществ, соцветий, сублимаций неустойчивых. А, как по-вашему?

– Да, командир. Точно. Не могу забыть случай на Кассее. Этот обдумывающий что-то арбузокактус. Ну и мыслишки у него завертелись при нашем виде. Сразу понял, что течет в жилах человека. Калорийный продукт! И ведь едва увернулись.

– Да, увернулись. А вот практикант… Н-да… – И в морщинах лица командира легли траурные тени.

– А ведь это ужасно. Проглочен, а будет жить. Только вырваться из чрева не сможет. Ужасно жить проглоченным. Лучше уж… Да как?

– А помните этот чувственный суглинок? На Эрбунде. Прилег, понимаешь, только вздремнул – и готово. Прут в глаза видения. Гарем, да и только. Стыдно перед семьей. Гадость. Не-ет, существа нам понятнее.

– Да, на Эрбунде все могло кончиться полным моральным разложением. Тогда конец. – Командир поиграл желваками и сжал кулаки.

На самом деле штурман несколько иначе относился к приключениям на Эрбунде. В другой компании он рассказал бы о них смелее, с шутками и подмигиваниями. Но командир – нет. Он отвечал не только за материальную часть, но и за дух экипажа.

– Привет! – хлопнула дверь, и в рубку ввалился третий, крепкий парень с могучей шеей и какими-то прямо таранами вместо рук.

– Как диспут? – командир хозяйским взглядом окинул всю эту гору мышц.

– А! – Существовед безнадежно махнул рукой. – Схоласты. Кошмар. Не с кем перекинуться словом. Опять передрались.

Специалистов по мыслящим существам всегда подбирали в экспедиции из таких вот здоровяков, из тех крепышей, что живут без бюллетеня. Мыслящие существа на всех планетах – это мыслящие существа: вспыльчивые, а то и склонные к последним крайностям. Особенно те, что имеют дурную привычку прикидываться безмозглыми стволами, ручейками, игривыми дуновениями, недвижными арбузами. Так что, несмотря на геркулесовские возможности, существоведам приходилось частенько улепетывать. Но сегодня, видно, все кончилось сносно. Наметанный глаз командира отметил это сразу. Намял, видно, схоластам бока, и привет, до следующего выяснения.

– Вот, – искатель мыслящих существ показал мякоть руки, – укусил, мерзавец. «На китах, – говорит, – все покоится», а потом бац, и укусил.

Командир улыбнулся, а штурман захохотал.

– Нет, вот молодец. Надо же. Укусил. За правду стоял. За китов, – постанывая от смеха, выдавил из себя штурман.

– Я, правда, и сам малость начудил. Подхожу к ним, спорят они. Все в хитонах. Солнце, между прочим, вовсю печет. А я с факелом в руках. «Зачем, – спрашивают, – факел? И так светло». – «А я, – говорю, – освещаю, человека ищу. Здравомыслящего. Днем с огнем». Ну, они в амбицию. Мол, а мы что, не люди? «А вы схоласты», – говорю. Обиделись.

– Войдешь в эпос, – покачал головой командир.

– Войду, – радостно подтвердил здоровяк.

– Значит, ищешь человека? – Командир, видно, что-то уже обдумал. – Есть у меня на примете один человек. Есть. Схоласты, воины – это все не то. Понимаю, нужен кто-то другой. Вопрос перспективности мышления на схоластах не решишь. Но вот есть один, говорят, на днях, не выходя из ванны, он открыл закон плавания в жидкости. Вдруг этот парень и есть то, что нужно?

– Попробовать можно, – попытался согласиться специалист, – шанс есть шанс.

– Архимед не укусит. Предчувствие, – вставил словечко штурман.

– Погодите, – нахмурился командир, и штурман осекся. – По какой системе поведете опыт над Архимедом? Не забывайте, опыт должны вести мы над ним, а не он над нами.

– Я думаю так, – атлет задумчиво уставился в иллюминатор, – он только что открыл закон… Архимеда…

– Ну, ну, – подбодрил командир, – предположим, так этот закон и назовут.

– Так вот. Я сразу перескочу в другую эпоху. В эпоху других законов.

Я объясню ему, положим… Да, объясню радиотехнику, сразу транзисторную. Если он сможет понять, то… Понимаете меня? Своеобразный тест на умственную выносливость, взгляд вперед. Поиск их умственных пределов? Идет?

– Ну, радиотехника еще ничего, – облегченно вздохнул командир. – На Зигпопее вы объясняли кино. Жизнь забыта, развитие кончено, зигпопейцы смотрят кино. Ладно, радиотехника пойдет! – И командир хлопнул специалиста по спине. Он любил эту спину, покрытую пластами мышц. Он любил хлопать по ней. По ней можно было очень сильно хлопать.

4. ДЕЙСТВИЕ СНОВА ПЕРЕНОСИТСЯ В XX ВЕК

– Да, не помогла Архимеду радиотехника, – печально сказал начальник отдела древних времен.

– Да, зарубили, – подтвердил аспирант лаборатории триплетного кода, – и Архимеда зарубили. И схему зарубили. Как на защите диплома.

– А может, триплетный код наврал? – смущаясь, спросил молоденький репортер вестника «Наука всегда».

– Триплетный код не врет никогда, – отрезал эксперт.

– А может, помехи в код ворвались? – смелея, наступал репортер. Он вспомнил, как однажды слякотной ночью ворвался в одну компанию и как оттого все перепуталось, смешалось…

– Может, может, – раздосадованно перебил эксперт, – все может быть. – Но тут эксперт вспомнил академика и покраснел, потому что академик собственной персоной появился в испытательном зале.

– Ну-с, друзья. Какие вести из Греции? Что от Архимеда? – академик сказал так, будто Архимед числился его соседом по заседаниям в академии. – Включите Архимеда, – кивнул он аспиранту, и на экране снова замерцала нашумевшая картина. Академик обошел экран, потрогал его рукой, простецки улыбнулся, развел руками. Все молчали. Весь вид академика говорил: «Вот, батенька Архимед. Неприятность. Будь я с вами, мы бы уж вдвоем что-нибудь придумали. Отбились бы от римских варваров. Будьте покойны! И в схемочках разобрались бы. А так абсурд. Непонятно. Архимед – и «Спидола»! Зачем?»

– Мы вот что тут думаем, – кашлянув в кулак, сказал эксперт, – сам Архимед схемы такой не изобрел. Не мог дойти он до этого в своем умственном развитии. В развитии своем он только дошел до закона Архимеда…

– Он его открыл, этот закон, – сухо усмехнулся академик, и все усмехнулись, хотя несколько иначе. – Запатентовал на века. А вы говорите: дошел, дошел. Как ученик шестого класса. Ну а что вы скажете, дорогой аспирант? – И академик всем корпусом повернулся к аспиранту.

– Что же, зарубили Архимеда, легенда не обманывает, – трудно было понять, смеется аспирант или серьезно это говорит. – И схему зарубили. А схему передали ему марсиане. Больше некому. – Аспирант выжидательно замолчал, твердо глядя в глаза академику.

– Марсиане! Негоже нам марсиан подшивать к делу. Да и кто видел этих ваших прекрасных марсиан? Вы видели? – сердито, но уже без прежней сухости возразил академик.

– Я не видел. Но… если марсиане передали схему Архимеду, мы их найдем. Увидим. – И во взгляде аспиранта мелькнула некая загадочность, да, обещающая загадочность.

– Так, – академик направился к выходу, – увидите, тогда докладывайте.

– Обязательно доложим! – крикнул аспирант, но дверь за академиком захлопнулась. – Мы найдем второе видение смерти Архимеда. Кто-то из детей пришел за телом отца и видел схему своими глазами.

Мы наткнемся на схему вторично. Картина, которая у нас уже есть, снята с триплетного кода праправнука римского легионера. Теперь нужно найти праправнуков Архимеда. Код Архимеда даст нам все, что нужно.

– Так, – подхватил эксперт, в отсутствие начальства он чувствовал себя увереннее и приобретал способность увлекаться, – найдя такой снимок, мы начнем трясти все генеалогическое древо Архимеда.

– Да, начнем трясти, – аспирант решил сам докончить свою мысль, – и вытрясем другой кадр. Архимед беседует с марсианином. Получает от него схему. В этот момент грек испытывает сильные переживания. Они не могли не врубиться в код. Тогда мы увидим марсиан.

– Вот, убивали, убивали, – вмешался вдруг паренек из газеты, – посмотрите, весь род этого итальянца – воины. А он отдыхает в кабачке на берегах Ривьеры, попивает натуральное винцо. – Репортер мечтательно задумался. – Будто его предок и не убивал Архимеда. Никакой ответственности.

– Сын за отца не отвечает, – убежденно сказал юрист лаборатории.

– Ну, этого мы еще не знаем, – возразил эксперт, – триплетный код тоже имеет свою чашу терпения. Пределы напряжения. Где-то переполнится чаша – и взрыв, вырождение. Неполноценное потомство. Новорожденный расплачивается за грехи отцов. Вот ведь и так может оказаться.

– Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина. Сказано в писании, – поддержал юрист. Он мыслил правовыми категориями почти всегда. – Впрочем, успел ли Архимед обзавестись детьми? Вдруг он был из стоиков? Что тогда?

– Дети, дети, дети, шкаф семнадцать, полка, ящик… – вдруг забубнил начальник древних времен, отбивая костяшками пальцев по столу. – Ага, есть. В манускриптах плательщиков налога за бездетность Архимед не значился. Припоминаю.

– Возможно, уклонялся, – репортер вспомнил, как один ответчик уклонялся, а потом попал в фельетон и выплатил сполна.

Начальник времен тихо и как-то осуждающе посмотрел на репортера. Веки начальника набежали на глаза. Он впал как бы в сомнамбулическое состояние, и только костяшки пальцев, как метроном, отстукивали по столу.

– Нет, не уклонялся, – наконец отозвался начальник. – Есть запись ходатайства Архимеда насчет яслей. Да, хлопотал.

И глаза начальника открылись до полного размера.

5. СНОВА III ВЕК ДО Н.Э

– Ну, как постигаете? – спросил командир.

Человек в хитоне продолжал что-то чертить на песке, насыпанном в специальный ящик. Он не услышал вопроса, не заметил подошедших космонавтов.

– Неладно, – сказал существовед, – как только понял, о чем речь, все на свете позабыл. Лепит схему за схемой. Встряхнет ящик и снова за свое. Ничего не замечает. Хоть из пушки стреляй.

– Что же его убедило?

– Теоретическим предпосылкам отказывался верить, – объяснил существовед, – пришлось демонстрировать действие. Помните, уносил аппаратуру? Результат налицо.

Архимед по-прежнему сидел, согнувшись над ящиком.

– До самой смерти просидит. Хоть убивай, не встанет.

– Отлет назначен? – спросил существовед, отрывая взгляд от чертежа.

– Через два часа. Больше тянуть нельзя. Все ясно. Выяснено. – Командир кивнул на ящик со схемой.

– Не хочется мне улетать. Клад для экспериментов. – Существовед вздохнул, и легкие его зашумели, как мехи.

– Прощайте, Архимед. – Атлет положил руку на плечо человека в хитоне. – Прощайте.

– А! – Архимед очнулся. – Вот не знаю, как заземлить…

– Улетаем, – сказал командир, и Архимед все понял.

 
Брата четыре равны.
Соревнуясь как будто друг с другом,
Ровно и чинно бегут, и от века их труд неразделен.
Близко один от другого.
Коснуться ж друг друга не могут.
 

– продекламировал Архимед. – Правду говорите. Не боги ли вы посланные? – Он переводил взгляд с одного на другого.

– Увы, нет, – улыбнулся атлет, – мы – это вы, только потом, не скоро. И тебя с собой не возьмем. Здесь, в своем времени, ты нужнее.

– Да, я нужен им, – задумчиво согласился Архимед.

– И вот что. Обязательно обзаведись детьми. Говорю как друг.

Космонавты переглянулись.

– Дети? Для чего размышляющему наследники? Примут ли они от меня мое? Река впадает в море, река не разливается на ручейки.

– Это нужно. Нужно для будущего, – торопливо произнес специалист по поиску разумных.

– Вам верю. Обещаю. – Архимед сумрачно кивнул.

– Ну пора. – Командир бросил последний взгляд на ящик.

Космонавты медленно побрели прочь. Только штурман задержался на какое-то мгновение.

– Слушай, говорю не как друг, а как бог, – шепотом сказал он, – обзаведись. Обзаведись потомством.

– Уже обещано, – Архимед презрительно усмехнулся, – не я, тиран Гиерон изрек: «Архимед сказал – достоверно для всех».

АКСИОМЫ ВОЛШЕБНОЙ ПАЛОЧКИ

Что там ни говорите, а поездка по железной дороге имеет свою прелесть. Лайнер рационален. Он пускает в свое алюминиевое брюхо пассажира, чтобы как можно скорее избавиться от него. «900 километров в час», – бесстрастно объявляет лощеная, отлакированная стюардесса. В руках ее сияет художественный поднос, в фужерах пузырится ледяной кипяток – нарзан. От вибрации нарзанный разлив подернут мелкой рябью, а хрустальные глубины чуть не звенят. Но ваши мысли еще далеки от нарзана, от Баку или Ашхабада, куда держит путь стальная птица. Они еще дома, мысли часовой продолжительности. Вдруг толчок, просьба покинуть помещение, ставьте хронометры на ашхабадский лад. Приехали!

В транзитных поездах не поят модной шипучкой. Исконный чай, минералов в нем нет. В виде накипи остались минералы на днищах титанов. Кителек разверзнут, козырек набекрень – несет звонкие стаканы бывалый проводник. Нос картошкой, брови давно уж моль съела, да свой парень, одной с нами гордости.

В купе фиолетовый полумрак. Чаи уже выпиты, мирно беседуют пассажиры. Уж тут услышишь! Вот, например, как повезло мне в этом отношении однажды!

Пассажир на верхней правой полке оказался энтузиастом тунгусской катастрофы. Он живал в самом эпицентре взрыва, исходил его вдоль и поперек и вернулся оттуда убежденным сторонником марсианской гипотезы. Из нагрудного кармана, оттуда, где другие держат портреты жен, он доставал фото вздыбленных тунгусских коряг, удручающие пейзажи непроходимых болот, крупные планы печальных пеньков.

Обладатель нижней полки, войдешь – налево, считался крупным специалистом в кибернетике. Он выложил расчудеснейшую историю о том, как с помощью электронной машины посрамили любимого всем Востоком старика прорицателя. От огорчения старец позабыл чувяки и ушел босиком. А музейная та пара обуви хранится ныне по столичной прописке в бетонном жилище вычислителя. Это была очень веселая история, и мы хохотали от души.

– Поверьте, – отирая слезы смеха, говорил кибернетик, – ныне все чудеса рождаются на острие пера. Предвидим любой результат!

При этих словах третий спутник окинул вычислителя быстрым оценивающим взглядом. Он был молчалив, третий спутник, человек с левой верхней. Строитель магистральных мостов, человек земных, фундаментальных происшествий, он мчал в фиолетовом купейном полумраке к новой стройке, могучим балкам, к проранам. Он слушал истории серьезно, будто бы с тайным неодобрением, будто бы взвешивая «за» и «против», изредка награждая собеседников скупыми взглядами.

Похоже было, что он так и просекретничает до станции назначения. Но, когда кибернетик смолк и все как по общему знаку щелкнули портсигарами, он оттолкнулся от стенки, и сильный его корпус в белой пижаме простынно засветил в межполочном пространстве.

– И я вот так думал, – тихо сказал он, – на острие да на острие. Иной фантастике хода нет. Н-да…

– Ну, ну, – подбодрил любитель таежных катастроф, но инженер и не заметил его. Он уже целиком погрузился в воспоминания того прекрасного и необъяснимого дня, о котором и поведал далее. В тот день, если верить инженеру, а не верить ему нет никаких оснований, решалась судьба его кандидатской диссертации. В тот день по неизвестным и тайным причинам он потерял контроль над собой и будто бы повернул земной шар вокруг оси, что и решило судьбу его диссертации.

…Инженеру Петрову весна встала поперек горла. Она будила все то, что надежно спало зимой. Всякие там разные разности. Это не могло кончиться хорошим. Это мешало работе. Главному.

Вечером инженер сделал первый опасный шаг. Инженер вышел на улицу. Он с любопытством огляделся. Да, зима кончилась. Непроизвольно Петров втянул в себя большую порцию свежего воздуха – ведро крепкого настоя земли и листьев, – тут же по всему телу пошли какие-то токи, какие-то неучтенные биотоки, и инженер сразу потерял контроль над собой. Предмет его гордости, железный самоконтроль, который за целую зиму не дал и часа истратить на то, на что остальные, как известно, легко тратят половину своего времени.

Петров понял, нет, почувствовал, вегетативно, кожей, корнями волос: еще одна такая затяжка – и стройное здание формул и расчетов, возведенное в зимний период, останется без жильца. И ах, не достроенное до конца, может рассыпаться, как сыплется карточный домик, когда на мгновение отворачиваешься от него. А ведь всего-то и осталось – разделаться с последним пунктом…

Последний пункт! Он никак не давался. Инженер знал – путь решения правильный, месяцы последнего высокого напряжения – и тогда отдых! Балки, прораны, гудящая сталь мостов – они взывали, они требовали разрешения своей дальнейшей судьбы. Нет, никак нельзя было терять самоконтроль. И если бы он уже не был утерян, инженер отправился бы домой и к началу бархатного сезона строчил последнее уравнение расчета. Этого требовал долг, этого ожидали коллеги, на этом, наконец, настаивали профессора.

Но легкие его наполнились свежестью, в висках стучало, не было привычной твердости и в коленях. Он по-прежнему стоял на том же углу, совсем рядом со своим подъездом. Поток прохожих разбивался о него, как волны разбиваются о нос корабля, и смыкался позади небольшими водоворотами. Его толкали – он не замечал. Кто-то наступил ему на ногу – он машинально извинился. Шли минуты последней концентрации мысли.

Собрав волю в кулак, вырубив внешние впечатления, Петров потребовал от мозга четкой оценки ситуации. Он ждал – секунду, десять секунд, он переминался с ноги на ногу, а там, в клубнях нейронов, в соцветиях корковых извилин, потрескивали сигналы, искрили точки и запятые, клубились глаголы, подлежащие и прилагательные. Петров ждал.

«Ни сегодня, ни завтра ты не сядешь за письменный стол, – отчеканил наконец его внутренний голос, – это бесполезно. Позволь себе какую-нибудь маленькую глупость. Так нужно. Начинай немедленно: скорее все кончится…»

Теперь, когда ощущения и чувства подкрепились логической направленностью, инженер стал увереннее: он верил своему мозгу. Последняя вспышка мышления оправдывала и нелепый, несвоевременный выход на улицу – первую из маленьких глупостей, отпущенных внутренним голосом, – и те, что еще предстояло совершить.

Ему уже незачем было возвращаться домой, однако беглый пересчет первой же сотни прохожих показал, что в пальто лишь два процента из них. На плечах инженера тоже красовалось пальто – деми с рыжим воротником и пристежной ватной подкладкой. («Отличная штука, ребята, – говорил он друзьям, – летом плащ, зимой доха!») И когда приговоренное к повешенью пальто осталось дома, инженер резким баскетбольным ходом ввел свое тело в общий поток сограждан.

Прямая, соединяющая его подъезд с ближайшей парикмахерской, окончилась креслом, за которым стоял давно не бритый и не стриженный человек с лезвием в руках.

– Сапожник без сапог, – дружелюбно сказал Петров, и человек волшебно махнул лезвием.

Как только парикмахер смазал последний порез на подбородке клиента, инженер бросил взгляд в зеркало. Он с удовлетворением отметил, что опавшая щетина скрывала приятно-розовую кожу щек и литой подбородок боксера. Он почти забыл, как это выглядит в естественном виде.

Теперь молочное сияние щек гармонировало с мягким излучением рубашки, свежей, как обратная сторона чертежа, со стремительной складкой брюк, надетых, кажется, впервые, и черным блеском туфель, отражавшим безнадежные взгляды уличных сапожников.

И вместе с тем он не чувствовал себя манекеном, вышедшим прогуляться из витрин магазина. Выутюженные доспехи горожанина не сковывали его движения. Губы его то и дело раздвигались легкой улыбкой, шаг был в меру нетверд, а взгляд добр, как у трамвайного кондуктора, едущего в пустом вагоне.

Восприятия инженера обострились. Он слышал, как устрично пищат разворачивающиеся листочки тротуарных тополей, и в моторном уличном громыхании явственно выделялся тонкий шелест лунного света, и ноги, казалось, ловили неощутимую кривизну земного шара. Состояние инженера обрело некую глобальность, его грудь упруго раздвигала податливую сеть меридианов, и токи широт мягко овевали плечи. И оттуда, из этих токов, из недр полярного магнетизма, прихлынула к мышцам титаническая сила, и следовало теперь ею как-то распорядиться, на что-то истратить. Как, на что? Этого инженер еще не знал.

Бульвар, один из тех бульваров, где и в яркий полдень под густой листвой хранится фотолабораторный мрак, а по ночам пылают неоновые солнца, хоть делай моментальные фотографии, бульвар этот еще кишел играющими детьми. Один из них не принимал участия в финале коллективного детского буйства. Совсем молчаливый малыш, сосредоточенный, серьезный, подбрасывал высоко вверх небольшой булыжник и наблюдал за его падением. Возможно, он что-то обобщал, формулировал, подбирался к каким-то физическим законам, а может, и просто наслаждался зрелищем свободного падения. Но только немногие решались пройти в непосредственной близости от малыша. Разумеется, в их число попал и наш герой. Сегодня он легко относился к опасностям, сегодня он зевал бы в падающем, чадящем самолете.

И тут взгляд инженера упал на девушку, она шла прямо навстречу Петрову. Она возникла из аллей, как мгновенное порождение и этого бульвара, и всего весеннего ансамбля городских сумерек, и глобального всепроникновения самого Петрова. Девушка была самой замечательной из тех, кого он заметил сегодня, вчера и n+1 день в обратную сторону. Инженер замер.

Но булыжник, посланный детской рукой, уже взвился в небо, уже готов был рухнуть в свободном падении строго вниз по перпендикуляру, а пока замер в точке апогея – прямо над девушкой, внезапно возникшей из аллей.

Инженер понял: сигналить об опасности поздно. Требовалось что-то другое, немедленное, кардинальное. Напомним: мышцы инженера ломились от скопившейся в атмосфере энергии. Он мгновенно нагнулся, плотно уперся в землю ладонями и мощно нажал… Факт остается фактом. Земной шар слабо качнулся, булыжник просвистел мимо незнакомки, и только воздушная волна легко прошлась по ее прическе и щекам.

Засмеявшись, инженер отряхнул пыль с пиджака, подошел к девушке и тут же открыл ей все. И как подвинул Землю, и как брился в парикмахерской, и про n+1. Чем можно было подтвердить эту неправдоподобную историю? Ничем. Разве только пойти в парикмахерскую, показать сбритую бороду? К счастью, человеческие отношения, как и математические построения, основаны на аксиомах, принятых на веру. Она, должно быть, умела верить. А может быть, и раньше считала, что необыкновенные вещи, случившиеся с инженером, вполне возможны…

А инженер Петров и не пытался что-либо доказывать. Он вел себя как уличный репродуктор. Он говорил, напевал, и остановить его было невозможно.

А она? Нет, ничего. Ей нравилось идти рядом с человеком, который может подвинуть земной шар в ту или иную сторону.

– Скажите, – вдруг сказала она, останавливаясь и строго глядя прямо в глаза Петрову, – а можете вы еще раз качнуть? Ну как там, на бульваре.

– Могу, – твердо ответил инженер Петров.

…Несколько позднее полуночи инженер оказался у себя дома. Он включил свет, сел за стол. Сколько глупостей за один вечер! Безрассудно он вел себя, безрассудно. Особенно в тот момент, когда в один присест двинул материки и океаны так, что из-за ночного невидного горизонта уж было начал ползти тропический Южный Крест. Ах, как захотелось ему тогда, чтобы над средненькими нашими широтами навсегда укрепился экзотический этот Крест!

 
Горы чутко спят,
Южный Крест залез на небо,
 

– еще в детстве он горланил эту песню с друзьями, и образ чужого, созвездия неизменно нес прилив смутного энтузиазма. Но она-то? Нет, ей только краешком глаза хотелось взглянуть на кустистые, могучие созвездия другого неба. На один миг. Пришлось инженеру гнать небо в прежние оси координат.

Он пересчитал то, о чем принято говорить, что не в них счастье. А в них ли, в самом-то деле? Лишь бы астрономы ничего не заметили!

Перо авторучки снова побежало по бумаге, считая количество невероятностей сегодняшнего вечера. На острие пера сидят невероятности! Чего только нет на острие! Квартирант книжного замка почувствовал себя дома. Из авторучки вытекло какое-то уравнение, потом второе, а за ним уж потекли и другие.

…Забрезжило утро, и первые солнечные лучи упали в открытые окна спящих домов. Петров вздрогнул, выключил свет, подошел к окну. Провода троллейбусной линии уже расцвели драеным медным свечением, вздрагивали на легком своем весу. Должно быть, какой-нибудь троллейбус уже набрался первыми порциями тока, выполз на городские окраины. От пустынных вымытых асфальтов несло синевой, как со щек небритого брюнета. Он погладил подбородок, ворс молодой пробивающейся щетинки царапнул ладонь. Инженер Петров шагнул к столу, взгляд его застыл на последнем уравнении.