Текст книги "Стихи и поэма"

Автор книги: Владимир Державин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Кажется, многое очень смешно,

И очень всё интересно.

Я пройду, и никто не узнает,

Никому ничего не скажу,

Никогда не буду смеяться...

Дождик замолчал, и капельки высохли.

День прошел. Год прошел.

Восемь лет. Сорок лет.

Жили.

Все забыли.

Умерли.

От океанов ночь наступала в кимвалах.

Утро смеялось сквозь листья водой...

И снова по улицам бегали люди,

И дети, как дождик, галдели,

Теснясь на дырявом балкончике.

А жизнь, что сквозь слух деревянный

Натруженных временем лип

Оградным железом вросла в древесину,

Говорила им мокроогненной зеленью,

Смутным ропотом о полдень

И, темнея от гнева, шумела сказаньем в ночи.

1932

СТАРИК

Я спал и видел сон. Тому два года

Иль три или четыре. Сплелся с явью

Он в памяти. Волокна различить

Почти что невозможно. Жил тогда я

В чужой, печальной местности. На берег

Пустующего, северного моря

Гулять порой ходил. И...

Мертвой бухтой

Я прозвал это место. Даже рыбы

Не могут жить в ее гнилой воде,

Отравленной каким-то серным ядом.

Лишь тиною багровой шевеля,

По склизким камням нижнее движенье

Ее воды всползает на песок

Зеленым, дряхлым студнем. Быстрый воздух

Нес облака, но волн не подымал.

На темя башни голой, допотопной,

Воздвигнутой природой, я взбирался,

Чтоб чистое его ловить дыханье.

Там волоком ползли по щебню тучи,

Да на заре в расселины бойниц

Орлы – корсары неба опускались,

И за полночь, внизу, на перевале

Мигал светец в жилище финской ведьмы.

Она шинкарила, волшбой, гаданьем

В округе промышляла. Я у ней

Бывал. Она мне ставила на стол

Свинцовый жбан с густой, навозной жижей,

Которая зовется здесь вином.

От сердца, или известь оседала

На дно сосудов, иль возврат забытой

В-мозгу костей болотной лихорадки,

Или проклятья пращура хомут —

Однажды ночью сжал мне шею так, что

Ни крикнуть, ни подняться. Близость смерти

Не такова! Слепая харя злобы!

Слепая мести! Чьей? За что?..

Когда ж

Прошло, я встал, шатаясь вышел за дверь

И постучал хозяину. Старик

Мне отпер. Он не спал. Боялся моря.

Молился морю. Жил как мышь. А память

Была уже во власти ночи.

«Знаешь? —

Он шамкал. – Тут я люлечку привешу!

Утопленничек пухленький в ней будет

Качаться, отдыхать. И одеяльце

Припрятала старуха в кладовушке,

Горячих щец соседка принесет.

Есть у меня игрушки, пузыречки

Стеклянные! В одном мы будем жить,

В другом все время фейерверк пускают!

Я с каждым днем все меньше становлюсь.

Малютка тоже был сперва высокий,

Потом все меньше, меньше становился.

И вот теперь совсем его не вижу,

А слышу: плачет, тонко, как комарик.

А мама наша Лесгафта читает —

Ни прутиком, ни пальчиком, ни-ни!...»

Так плел он вздор. Но я прервал: «Голодный

Крысиный порск, удушье мертвой бухты

Мне вытомили душу! Завтра я

Уеду, но сегодня – я прошу вас —

Сегодня одиночество страшит!

Ну будьте же сегодня человеком!

Поставим чай, завяжем разговоры.

Коль есть у вас табак – давайте! Он

Нас оживит».

Как будто отсвет

смысла

Блеснул в глазах, досель пустых и мутных.

«А-а, табачок! – прошамкал он. – Есть! Есть!»

И, роясь в рухляди, в рванье, в обломках

Корзин и мебели, шептал: «Есть! Как же!

В той самой комнате, где вы теперь, —

Он жил. Могучий, толстый, задыхался

При разговоре... только у него

Обоих ножек не было! На тачке...

Хе-хе... А вот...

(Хитрейшею улыб-

кой

Его лицо безумно исказилось)

...И табачок! Он все курил, бывало,

Без ножек-то! —

(И странное весе-

лье

Овладевало стариком) —

Уехал!

А табачок-то, вот он где! Хе! Хе!»

«Давайте!» – крикнул я, схватив коробку,

И пальцами трясущимися жадно

Стал свертывать. Я не курил два дня.

В той местности табак не продавался.

...Сухой, трескучий, сыплющийся вспыхнул...

... Кружило... Как сквозь сон бубнил, хихикал

Юрод. Сползались звезды. В темноте

По перевалам, над лесами, тучи,

О щебень брюхом шарбая, ползли...

А темя блещет алым снегом утра,

Цветущим снегом юных лиц! Биваки

Дымятся! Это Альпы. И Суворов

Кричит со сна в соломе петухом.

Вот и вокзал... Какие липы! Жарко.

Сентябрь – а все цветет. Второй звонок.

Играют девочки в каштанах парка.

Перрон летит со звоном из-под ног.

Отдать за душу сладкого полета!

За душу страха! Душу слаще смерти!

Летя на замирающей подножке,

На узеньком, безумном облучке!

За сон любви в полете бездыханном!

А сердце пенья огненною лентой

Мелькает сквозь тамбуры! А тамбуры

Ревут как стадо скачущих букцин!

А липы низвергаются! И зданья

Свергаются и исчезают где-то!

Вам, мостики, вам, тонкие, как сладко

Над ревом в море скачущих потоков!

Вас будит залпом каменная пушка!

Вас топит ужас пения и звона!

Вы тяжести не чувствуете! нет!..

...О, быстрый мир! На тонких спицах счастья

Ты кружишься!.. И сфер твоих круженье...

Ты нежным влажным яблоком любимой

Вращаешься в прозрачных веках ночи.

Я целовал тебя... живет во мне...

О, голый мир любви моей внезапной!

Я в счастьи невозможного достиг.

А домики все меньше, меньше, меньше.

И вечер-старичок в смешной скуфейке

О быстротечной юности не плачет.

Я тоже мог бы чувствовать печаль!

Я в дом вошел. А в лампочке-коптилке

Сгорел весь керосин. И эти люди,

Такие добрые, уже уснули.

Но стекла по убогости своей

Слезятся. И, невидимый во мраке,

Комарик тонкий плачет одиноко...

На лобном месте каменной горы.

1930

ОСЕННИЙ ВЕЧЕР

I

Поет в лесу труба туманной влаги.

Тальник в росе в лицо с размаху хлещет.

И влипший в грязь древесный жар в овраге

Из тьмы, ногами выворочен, блещет.

И лес – пролог к неизреченной саге —

Над головою ходит и трепещет.

И вдруг между стволов просвет нежданный

И облаков дождливых отсвет рдяный.

II

Катясь, кольцо серебряное суток

Приблизилось к прекрасному покою.

Как тающего льда мембрана, чуток

Стеклянный щит, звенящий под ногою

Над миром тем. Лесные окна уток

Поят осенней, кованой водою,

И хора балалаечного в чаще

Стегают струны лопнувшие чаще.

III

Утиных вод щербленая чеканка

Как стиль тверда. Прозрачным слоем – копоть

От выстрелов. Цыганская стоянка —

И холст, лохмотьями уставший хлопать

В кружащем медном пеньи полустанка

Верст за пять... Ночи оханье и ропот

Между стволами белыми (иль кони

Жуют овес, бряцающий в попоне?).

1930

* * *

I

Встает, гудит заря, так навсегда —

Сто лет назад, сто лет вперед – я буду

Иль кто другой, лишь схлынет темнота,

Служить живому обновленья чуду.

Я встал с зарей, но уж земля не та,

Что вечером. Ночь унесла, как море

Обломки тащит, целый мир... В распоре

Стволов враждебных новый лабиринт

Плывет, закованный в живой, кровавый бинт,

II

Чтоб туже сросся.

Зимняя равнина

Желта от солнца. Те ж дома и лес

И люди. Оседает снежной тиной

То ж время, как на дно с пустых небес.

Но падает прозрачная лавина

Светлей, громадней, гуще с каждым днем,

Жужжа листвой и солнцем за окном,

Качая стены отблесками. Вещи,

Глаза людей звучны и влажны. Мокро блеща,

III

Горит, дымит зеркальная листва,

Как бы летишь в вагоне буйным лесом.

Как полночь в ливне затекли слова

Значенья небывалого примером.

Но уж последних ведер шум из рва

Доносится сквозь липы... Высыхает

Земля. И внук морскую гниль вдыхает

В чертополохе сказочном, вокруг

Заплеснелой стены. Он – поседелый друг

IV

Капризов бытия, глядит глазами

Огромными, бездонными, как снег

Вечерним ульем вьется над холмами,

Садится на корму завозни рек.

Он в ветре чует гул гигантских зданий,

Огнеэтажный окнопад столиц.

... Как тучу пепла вьюга кружит птиц

И воет и взыскует над равниной,

Где время падает на землю снежной тиной.

1932

* * *

Слетаются с гоготом гуси

На остров – на каменный стол.

В серебряный колокол ночи

С разбега бьет ледокол.

Сверкающим облаком игол

Обросший, как сединой,

Он с шумом на льдины прыгал,

Ломая их клеткой грудной.

И, как от полета планеты.

(...Пласт рушился грузен, слоист...)

Вдоль борта несся громовый,

Сплошной, фантастический свист.

А позже, в подобии порта,

Корабль котлы остудил

И – черный, до палуб затертый,

Лежал, набираясь сил.

Но брошена горсть мореходов

Сюда Советской Страной,

Чтоб путь для простых пароходов

Прорвать сквозь настил ледяной.

Чтоб звездами путь прорубила

И вывела изо льда

У Диксона и Самуила

Закованные суда.

Подводную Индию полюс

Накрыл необъятным щитом,

Киты. На ночлег заплывают,

Как в дом, в города подо льдом.

Вот айсберг родившее лоно

До неба подбросило хвост

Осколков. Плывет стосаженный

Обломленный с края нарост.

1935

* * *

Я дальше глядел – в голубую

С оранжевым дулом трубу:

Звездой зажигалась столица

На диком Якутском горбу.

Там, как великанские лампы —

Хранилища сил и тепла —

Над черным взморьем горели

Стеклянных дворцов купола.

И хором трубили в надводной,

Бездонной, ночной глубине

Невидимые пакетботы

В семи ожерельях огней.

И на версты крылья дыма

Раскинув над неводом вод

Ревел и в Ленское устье,

Как лебедь, вплывал пароход.

Седой, он по волнам зыбал

За жизнь свою шесть годов.

К форштевню примерзла глыба

Хрустальная, в сто пудов.

И вот, до столба осевого,

Подпершего полюс, как стол,

Он на двое кованным бивнем

Великие льды расколол.

Заухала музыка в тучах

Огней, с пристаней, вдалеке

Толпой фонарей пловучих,

Качающихся на реке.

За крайним, глухим переулком,

Летели жужжа к берегам

Аэросани, по гулким,

Как бубны шаманов, снегам,

Качая сходни, сбегался

Встречать ночной пароход,

В звездистые и голубые

Меха одетый народ.

Вот гости выходят попарно,

Кто молод, а кто с бородой

Прижженной горячей полярной,

Таинственной сединой.

Вселенной купол ледовый, —

Как кованного сундука

Огромную крышку – сурово

Отбросила их рука.

Их речь то стихала, то – сосны,

Как буря сгибала – темна,

Но наши в ней звезды пылали

И наших вождей имена.

1935

СНЕГОВАЯ КОРЧАГА

Поэма

Вижу я – лишь глаза прикрою:

Юность раннюю, дом у реки.

Лошадей ведут к водопою

Загорелые ямщики.

У бадей наклоненных донца

И битюжьих спин волос а

Обагряя, проносится солнце

Медным поездом сквозь леса.

Крутозады и горбоносы,

Выгибая шею кольцом,

Сходят кони вниз по откосу

За приземистым ямщиком.

Глухо цокая по переулку,

Ржанье вскидывают до звезды

И в большие осколки гулко

Расшибают стекло воды...

Слышу я – лишь глаза прикрою:

Словно гуси, на берега

Отдыхать садясь, над рекою

С гоготаньем летят снега.

Их сперва корзинами сыплет,

Дом до крыш завалив, а потом

Пузырьками винными зыблет

В бочке ночи над фонарем...

Город спину взгорбил, как мамонт.

Сыплют искрами трубы судов.

Хлещет вал в надколесные рамы —

В бубны гулкие кожухов.

К черным тумбам пристыли причалы.

Поздно! Поздно! К затонам пора,

Если парни с заслеженных палуб

Грязный лед соскребли вчера.

На тропинке трава замерзает,

Где к колодцу ты бегала встарь.

Раз десятый с тех пор облетает

Почернелых дубов календарь...

...А снежинки несло как из пушки:

Чуть под вечер шагнешь из ворот —

На лице залепляли веснушки,

Залетали в смеющийся рот.

Над полмиром, и больше, пришлося

Им шуметь выше гор и лесов,

Обгоняя погоню за лосем,

Обгоняя огни поездов.

Засекаться о клювы летящих

Птиц пришлося, греметь о крыло

Самолета. И, падая в чащу,

К леснику стучаться в стекло...

За рекой в бору великаны,

Лампой – месяц, столом – гора,

Подымая к тучам стаканы,

Совещаются до утра.

Еще землю царапает полоз.

Купол дымен. Дорога долга.

И опять мне твой смех и голос

Задыхаясь несут снега.

Хлопья шепчут: «...лиц не запомнить.

Мы неслись любоваться тогда

Огневыми хвостищами комнат,

Табуном – за звездою звезда.

Опускал шлагбаумы вечер.

Шла с ведром она со двора.

Мы гурьбой ей садились на плечи

И на мокрые стенки ведра...»

В том дворе, под лампой, повисшей

Словно колокол над столом,

Парней-кленов и девушек-вишен

Круг сходился к вечеру в дом.

Отработав, свои и соседи

Собирались. Гасла заря.

Тень на лицах из синьки и меди,

Свет – из яблока и янтаря.

Лампа золотом скатерть мажет,

Озаряет то лоб, то висок.

В кресле бабка столетняя вяжет,

Будто меряет на нос чулок.

Крыты веки умбровой пылью.

Дни, как скалы ломавший потоп,

Ей глубоко пробороздили

Земляные скулы и лоб.

Все казалось тогда драгоценным:

Блеск чуть видных чешуек лица.

Медный кран и мыльная пена

На усталой шее отца.

Дым над ужином. Хлеб из корзины,

На ногах у стола резьба.

И у деда – рогом – седины

Над щербатым вылепом лба...

Все бодрится старик. Он лечит —

Гири сняв – стенные часы.

Вынул кучу пружин и колечек

И сердито щиплет усы.

С темной старостью рядом какая

Юность шумная («...все им смешно-о»...)!

Будто пенится хлябь золотая, —

В чернобоких корчагах вино.

А когда, наконец, ты входила —

Оживал ковер, и в дуду

Шерстяная баба трубила,

Овцы блеяли в желтом саду.

И на печке с корой железной

Два сверчка, лишь бы ты вошла,

Поплевав в ладони, прилежно

Били в тоненькие колокола.

И на стеклах иней, иглистый,

Лирохвостый, с отблеском в медь,

Как под ветром боярышник, листья

Покачнув, начинал шуметь...

Ты вошла, и все обернулись,

Так светло и шумно вошла,

Будто вьюга трубами улиц

В снежных искрах тебя несла.

От полета еще раскружиться

Не успев, бросив шаль на окно,

Ты сказала: «Еду учиться

Завтра ж! Вот и все... Решено».

И пока подруги кричали,

Словно ветви сплетя голоса,—

Горстью капель дрожа, умирали

Звезды снега в твоих волосах.

И отец твой, кожевник (...краска

Въелась в ногти...), щуря глаза.

Бормотал с угрюмою лаской:

«Ну, добро... Значит, едешь, коза?

Что ж? А я тут останусь кожи

Квасить, – завтра опять, чем свет...

Осержусь – вот и дерну – тоже

В инженеры – на старости лет!»

И, смеясь, наступив неуклюже

Сапогом на дырявый ковер,

Он жгутом полотенечных кружев

Чуть не до крови шею тер.

Ну, а мне с моею любовью

Было хуже... На шатком столе

Чай дымился, и оком разбоя

Водка щурилась в толстом стекле.

Здесь прощались. И рюмкам в донца

Бил оранжевый, ломкий свет,

Будто карликовые солнца,

Утонув, зажигали след.

Обрывались с вешалок шубы;

Иней гнулся ботвой со стекла;

И над всем этим: скатертью грубой,

Над убранством бедным стола —

Темный волос набрасывал клином

Тень на лоб, на пламя щеки.

Загорались цыганским, старинным,

Краснодонным блеском зрачки.

Тихий голос, глубокий до дрожи,

И румянец, игравший едва,

Будто в жилах под смуглой кожей

Брезжит утро и пляшет листва.

Было нечто – в простом, смугловатом,

Словно ветру открытом лице —

Шелестящий корабль снегопада

Подымавшее в шумном кольце.

Нечто – в голосе, за поворотом

Плеч приподнятых, как за стеной, —

Отпиравшее с гулом природу.

Как стеклянный сундук предо мной.

Все явленья – в морозном дыме

Лес – от солнца до пенья в крови —

Зеркалами вставали живыми

Пред лицом этой странной любви.

Даже стены, промозглые, в меле,

Чуть заметно лучились, и дом

Оживал. Даже стулья умнели,

Черным лаком блестя, как зрачком.

...А когда уходил я – над ширью

Утра медленного, сквозь снега

Подымала обозы, как гири,

Голубого моста дуга.

И, опять, как всегда бывало,

Лишь увижу тебя пред собой,

Изумленье огромным валом

Захлестнет меня с головой...

В мире есть Снеговая Корчага.

Юность, память, судьба, забытье —

Все в ней тонет. Снежинок ватага

По ночам приносит ее.

И черпак, и кружку приносит,

И бинокль, чтобы видеть на дне

Город сердца, метельную проседь

И огонь у любимой в окне.

1934

__________________

Источник: Державин В.В. Стихотворения. М.:

Советский писатель, 1936.

ОБЛАКО

Над землей проносится,

Инея свежей,

Глыбистое облако

В десять этажей.

И стоят под облаком

На земле дома,

Им на крыши сыплются

Спелые грома.

Облако похоже

На большой дом.

Голубоголовый

В нем живет гром.

Он в сырой, просторной

Комнате сидит.

Он в окно из тучи

На землю глядит.

Видит:

Люди. Крыши.

Поле. Двор. Сад.

В пыльных листьях яблонь

Яблоки висят...

И кончают дети

В мячик играть,

И выходят в поле

Облако встречать.

«Вы откуда, облако,

Инея белей?

Вы в пути не видели

Наших кораблей?»

Отвечает облако:

«На севере прошли

Подо мной большие

Ваши корабли.

Восемь дней оттуда

Мне пришлось лететь.

Восемь дней под солнцем

Горело я, как медь.

Я устало! Нынче

Мне пора греметь!»

Тут шагнул из облака

Голубой гром.

Он сшибает с петель

Дверь кулаком.

Дымовые конюхи

Грому подвели

Водяную лошадь,

С гривой до земли.

Испугались дети

И домой ушли.

Но гроза окончилась.

Отражен рекой

Глыбистого облака

Остров меловой.

Над рекой радуга

Тонкая встает,

И под ней проходит

Белый пароход.

Плавником пунцовым

Ночь шевеля,

Словно кит под радугой,

Плывет земля,

Города проносит

На спине сырой.

Громовая свежесть

Ходит над землей.

На нее похожа

Яростью живой

Молодость летучая

Наша с тобой.

Источник: Державин В. Облако // Красная Новь.

1935. № 10. С. 94.

__________________

РАЗГОВОР С ОБЛАКАМИ

Будто в небе задумались

Облака Альта-кумулюс,

Будто мир в человецех

и благоволение.

Может быть,

Я сейчас

Первый раз

На веку молюсь.

Первый раз

И последний

Встаю

на колени я.

Как со дна

Необъятного

Капища тления

в пропасть

заживо вверженный,

вместе с умершими,

Говорю я

с ночными —

Еще не померкшими —

Между темной землею

И звездными вершами

к лукоморью рассвета

небесными нерестами

В высоте несказанной

плывущими —

перистыми

облаками:

– Когда вы – над кровлей, отцовою,

Далеко

За горами

Безлюдно-ущелистыми,

Загремите весенней

Икрою перловою,

Покидая навеки

Путину небесную, —

Бросьте горсть ваших капель

В палату трапезную,

Где сидит мой отец

За нерадостной чашею

И беседа иссякла струей замолчавшею.

Вы ему прошумите

Листвой заоконишною,

Что в плену я у смерти,

Что я далеко, но что я

Жив,

Что я ворочусь.

Источник: Державин В.В. Снеговая корчага.

Стихи и поэма. М., 1979 (Библиотека «Огонек».

№ 30). С. 30–31. В другой редакции: Советская

поэзия: В 2 т. Т. 2. М.: Художественная литера-

тура, 1977 (Библиотека всемирной литературы).

Державин В.В. Стихотворения. М.: Советский

писатель, 1936.

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ ДЕРЖАВИН

На Середине Мира

Державин В.В. Стихотворения. М.: Советский

писатель, 1936.

Первоначальное накопление (поэма). Детство (Ро-

дина).

Стихотворения. Часть 1.

корни и ветви

город золотой

новое столетие

озарения

волны

СЕВЕРНАЯ ПОЭМА

В. А. Луговскому

I

Заря. Мильоны птиц. Зеленая вода,

Прозрачная до дна. В стодневном солнце глыбы

Столовых гор. И вновь к ним пристают суда —

Почтовый пароход и сотни бочек рыбы

Несущий траулер. Они зашли сюда

Взять уголь, залечить проломы и прогибы.

И к дому поплывут. Туманная Страна,

Как рыбы с твоего серебряного дна.

II

Под кроной снежных бурь, в тюленьем плеске, в

чащах

Китовых гейзеров, вдоль кромки берегов

Шли утвердители путей Кабо, лежащих

Почти у полюса. И ребра их судов

Ломались пополам между зеркал звенящих,

Меж ледяных зеркал. Пока «Сибиряков»

Не проломил насквозь в закованном просторе

Огромной трещины до Берингова моря.

III

Голландцам Арктика мерещилась путем

К шафранной Индии, к Китаю золотому.

Весною, как в кабак, влетал в твой светлый дом

Веселый китобой по поводу иному.

И открывала ты поющие, как гром,

На огненных столбах ворота. Только к дому,

Быть может, никогда не воротился он,

Медведицей твоей стоглазой усыплен.

IV

Но и домой придя, в Гаагу, в тихий Бускон,

Он, смуглый и седой, тоскует о тебе —

О пене, льющейся по почернелым доскам

Пузатой палубки, о свадебной гульбе

Белух под Свальбардом. А мать с горящим

воском

Свечи ушла в собор, молиться о судьбе

Сынка. Но, чу, салют на верфях! На глубины

Скатился новый бриг. Теперь не сдержат сына

V

Ни бог, ни божья мать... Так здравствуй, океан!

Ты чешешь брюхо вод о каменную

Подводных гор!.. Кричит свирепый капитан

Слова команды. Он на добрую поживу,

Раздув ноздрю трубой, уставился в туман,

Где первый лед плывет, как гуси, в грозный, си-

вый,

Седой простор. За ним, как неподвижный дым,

Белеет Хорнзунтинд под шлемом ледяным.

VI

Там флоты четырех держав кидают разом

В заливе якоря. На берегу растут

Бараки. Сотня баб с гальота сходит наземь.

Торгуют кабаки, и кузницы куют.

И ствол земной оси китовым жиром смазан

В конторе «Скоресби». И корабли везут

Добычу в Англию, ныряя под ветрищем,

А нищий китобой домой уходит нищим.

VII

Покамест кузнецы пудовым острог ам

Наваривают зуб, покуда ставят бочки

В двенадцать этажей и роют сотню ям

Для жировых котлов, уж – кораблевы дочки —

Забили веслами лодчонки по волнам.

И в лопастях горят гребцов ушные мочки.

И в мокрых лопастях вдруг солнце пролетит

То полным колесом, то длинное как кит.

VIII

И, стоя в шлюпочке, гарпунщик в полосатой

Рубахе над плечом занес гарпун с двойной

Бородкой. Саженях в пяти от них, горбатый

От сала, на волнах качался кит. Спиной,

Как золотой горой, струясь в огне заката,

Он лодку окатил сверкающей струей

И затопил ее. Но в бок вошел до дрожи

Гарпун. И лопнула коричневая кожа.

IX

Но, весла поломав, как спички, зверь высоко

Хвостом подбросил бот и оглушил гребцов.

И бешено нырнул. И теплого потока,

Текущего меж дном и пеною валов,

Коснулся мордой. Кровь из раненого бока

Клубилась под водой стадами облаков.

А он все глубже шел, клубя свой след багровый

Сквозь все три яруса собора водяного.

X

И гроздья пузырей неслись над ним столбом.

А где нырнул, кипя крутилася воронка,

Как за утопленным военным кораблем.

Он всплыл и пасть раскрыл с лиловой перепонкой

И умер, хлопая огромным плавником,

Как пушка по воде... Была в разгаре гонка.

Садилось солнце. Вновь вставало, не дойдя

Вершка до волн. Под ним, куда ни глянь, следя

XI

Фонтаны, от Кингсбей до бухты Магдалены

Летят ловцы, надув холсты как облака.

Убитые киты в венцах кровавой пены

Под бортом на крюках качаются пока.

Свежуют на воде, с размаху рубят вены.

Проламывают лоб, как крышку сундука.

Отпиливают ус. Артельщик видит: мало

Ста бочек, чтоб убрать все вынутое сало.

XII

Так уничтожен был великолепный род

Чудовищ кротких. Есть поморское преданье,

Что все киты ушли к отцам в глубины вод,

К трем золотым китам, держащим мирозданье,

Что лишь порой, хвостом проламывая лед,

Они на полюсе всплывают, в звездном чане,

И, надышавшись, вновь уходят в теплый слой

Гольфстрема, льющийся глуб око под водой.

XIII

И город ворвани исчез. Потухли ямы

На Салотопенной за бухтой Вирго. Там

Теперь базар гусей. Померкли Амстердамы —

И остров Амстердам и город Амстердам.

Лишь ночь полярная бураном сыплет в рамы

Избы зимовщиков со щебнем пополам.

В избе горит жирник. Седой помор скребницей

Стряхает вшей. Другой – распухший, черноли-

цый

XIV

От голода – лежит на шкурах. Потолок

Над ним, как в облака, одет в горящий иней.

Он умирает. Мир, прозрачен и глубок,

Проносится под ним, клубясь, как хвост павли-

ний.

Над миром бороду дождем раскинул бог.

Лица не разглядеть, а плешь – горою синей.

По ней стада бегут, под ней шумит вода,

И туча над селом проносит невод а.

XV

Свет ярче, тень черней. Бог – это кормщик, дядя

Андрей. Морщины лба, как рвы. Они гремят

Ручьями. В бороде, как в белом водопаде,

Лососи сыплются. Два домика стоят

На выступе скулы. Как на горе в посаде,

На лбу колокола далекие звонят.

И мать несет бадьи на красном коромысле,

Где ивняки ресниц над глубиной нависли...

XVI

... Плывут на промысел казаки. Стены гор.

Медь загорелых лиц. Морж ударяет зубом

В ладью, да слышен волн широкий разговор.

По грязным бородам и по собольим шубам

Скользит заря. В ладье веселье, брань и спор.

Сверкает, как весло, душа в разгуле грубом.

Так плыл Дежнев. Пылал и угасал восток,

И лодочку несло теченьем на порог

XVII

Двух океанов. Бот, подняв кривую рею,

Влетал, как ласточка с одним косым крылом,

В Великий океан...

«Я быстро холо-

дею.

Я время не верну, как этот синий дом,

Морей, лесов и звезд. Уж смерть близка! Скорее

Возьми ту книгу. С ней ты обойдешь кругом

Весь мир!» – шептал старик ученику. На стуле

Раскрыта книга. В ней за крайним мысом Фулэ

XVIII

Свернулся океан, как простокваша. Там

Живет народ с лицом на животе и племя

С собачьей головой. А выше, по кругам

Великой водяной горы, земле на темя

Корабль заплыть бы мог – к цветущим остро-

вам,

Где годы юности назад приносит время,

Замкнув свой полный круг, к стране вернувшись

той,

Чьи берега висят над кручей водяной.

XIX

На стебле золотом земля висит, как груша.

На черенок ее по круче водяной

Плыл юноша – Колумб. Толпой зубчатых кру-

жек

Росла Исландия над пенной пеленой.

И кожу лживых карт порвав в ладонях дюжих

И вскинув голову под гривой золотой,

Он до зари глядел на острова ночные,

Где снова зажжены костры береговые.

XX

Там Карфагенянин с коричневым лицом

Летел проливами на гибких крыльях весел

Без компаса и карт, с нелепым чертежом

Перипла. Как мечи под корабельным носом,

Звенели льдинки... Ночь ушла. На заревом

Песке опит Ченслер. Шторм его на отмель бро-

сил

У скал Шотландии. С пробитой головой

Он спит, зарыв лицо в песок береговой,

XXI

И видит сон – Москву... Вот Гюнбьерн, Эрик Ры-

жий,

Турвалд, Лэйф Эриксон и Бьярни Херульфсон

По водяной гope всплывают выше, выше.

Тот плыл в Исландию и бурей унесен

В Америку. Другой под сводчатою крышей

Дряхлел в изгнании. Багрово озарен

Камином, опустив на грудь усы седые,

Он слушает певца. И песни молодые

XXII

О Северной Двине, о гибели богов,

О высшей доблести, о Торере – Собаке

Проходят перед ним, звеня клинками слов.

Драконы, солнца, львы и золотые маки

Сверкают на рядне девичьих подолов.

И песни плещутся, как роли алой браги.

В них спит грядущее, в них прошлое живет.

И кто хлебнет из них, тот молодость вернет.

XXIII

О детстве, о любви, почти забытой, ломкой,

Как в ящиках стекло, напомнят мне они.

Мне вспомнится январь и лыжный праздник,

кромкой

Рамп опоясанный, и за рекой огни.

Любимое лицо и стол с большой солонкой

И карнавал миров под скатертью в тени.

Тот бедный стол встает, как Фулэ снеговая

Неисчерпаемый. И пыль на нем живая.

XXIV

Ты встала у окна, закрыв рукой глаза.

И в мутных зеркальцах твоих ногтей качались

Пять городов, зима и гавань и леса.

В них можно было жить. Бесстрашье, гнев и жа-

лость

Неслись в молчании, нависшем, как гроза,

По белым уличкам. Но что ж от вас осталось,

Затопленные тьмой пять снежных городов

Планеты юности, и от тебя, любовь?

XXV

В буране домики, как в повести, стоят.

В них ключ моей тоски. За ставнями просветы.

В домах сапожники с портными говорят

О главном том, – о чем не вспомнили поэты.

И хлопья снежные по улице летят,

Как многолюдные, веселые планеты.

В воздушном корабле на ближнюю из них

Летят купцы с мешком браслетов золотых.

XXVI

Той ранней, голубой зимой пласты историй

Народов и культур, все пятьдесят веков,

Снежинкой сделавшись, носились на просторе.

Казалась светотень на лбах у стариков

Войною двух племен. И в этом шумном вздоре

Хозяйкой маленькой жила твоя любовь.

Но в водяном столбе тех дней все это было

Лишь отражением ее творящей силы...

XXVII

Как из ноздрей кита, из каменных ноздрей

Норвегии хлестал двойной фонтан червленых,

Резьбою, как ковши, обвитых кораблей.

И первая струя осыпалась на склонах

Америки. С другой – на чумы лопарей

Слетали удальцы на двух крылах вороньих,

Прибитых к шлемам их, раскинувши усы

И кудри заплетя в две женские косы.

XXVIII

А с юга Новгород, цветной, высокомостый,

Толпой монастырей трезвоня на морях,

Раздувши паруса разбойничьим норд-остом,

В мостах, как радуги, в лабазах и ладьях

Шел, грабил, богател. Ловецкие погосты

Вставали на крутых, тресковых островах.

И плыли мужички на лодочке убогой

На Грумант сказочный незнаемой дорогой.

XXIX

Как конь против туры на шахматной доске,

Глухие города острогами чернели.

Там, обогнув Вайгач и от реки к реке

Таща кораблики через Ямал, потели

Купцы, спеша на Обь, где гавань вдалеке

Бездонную Сибирь качала в колыбели.

И раз наткнулися на запертую дверь.

Но настежь вновь она раскрыта лишь теперь…

XXX

...Сначала в кабаках или в домах игорных

Сходились юноши вкруг смуглых стариков,

Пропахших каторгой, послушать сказок вздор-

ных

Про Камбалиск, Квинзан, про двести городов.

Что – если б все купцы, от финикиян черных

До рыжих фризов, все за двадцать пять веков

Купцы пошли б в Китай, в тот рынок необъят-

ный,

То все богатыми вернулись бы обратно.

XXXI

И вскоре, паруса раздув, как облака,

За Гамой на восток, на запад за Колумбом

Помчалась кораблей дубовая река.

Их принца Генриха железная рука

Благословляла в путь. И по причальным тумбам

Ползли удавами, захлестываясь вмиг,

Канаты мокрые в песчинках золотых.

XXXII

И зависть поползла, как тучи, к северянам.

Над бухтой грянуло далеко жерло.

То плыть хотят сквозь ночь, Сибирским океаном,

Три корабля в страну, где вечное тепло.

Вот облако – салют двору и горожанам —

Взвилось. Вот на корме фонарное стекло

Зажглося под зарей. И мачты потонули

В молочном сумраке, в густом надводном гуле...

XXXIII

Джон Дэвис, Баффин, Муик, Пит, Джекмен, Ст-

эфен Борро,

Свои суденышки пытаясь провести

К востоку по Оби в Китайские озера,

Иль за Гренландией Японию найти —

Увидели Ямал и стены Лабрадора

И проложили нам начальные пути.

И гибель Баренца и Гудсона, и многих

Забытых, маяком светила нам в дороге.

XXXIV

Когда вернулся Рийп с остатками отряда

Виллима Баренца – их всех уже давно

Считали мертвыми. Тот день был днем парада,

Днем торжества страны. В тот день лилось вино

Не в честь полярников. Нет – большая отрада —

На взморьи Хутман встал и опустил на дно

Свой якорь с глиною индийских рек на лапе.

Он весь Цейлон привез домой в суконной шляпе.

XXXV

...Но вслед за Берингом Овцын и Муравьев,

Малыгин, Прончищев, два Лаптевых, Челюскин,

Взяв на плечи гранит полярных берегов,

Приподняли Сибирь. Им, офицерам русским,

Рукою мертвой Петр по выпуклости льдов

Чертил ужасный путь... И чукча глазом узким

Глядел с горы на дым незнаемой земли,

Откуда двигались чужие корабли.

XXXVI

Лупили кошками матросов...

…………………………………

…………………………………

…………………………………

XXXVII

За открывателем шел нагишом разбой.

Сибирь – поднятая, как крышка над бездонным

Ларем глухих богатств под ледяной корой,

Где вмерзли мамонты, как мошки – вновь со зво-

ном

Захлопнулась. Ее одной своей рукой

Стал поднимать купец. Родительским иконам

Сначала помолясь, поддевку на сюртук

Сменив и натянув на две коряги рук

XXXVIII

Перчатки модные, он в Петербург поехал,

Как дышлом на стену с разлету на отказ.

В столице встреченный зевотою и смехом,

Он скачет в Лондон. Там...

Радушно принят он. И стоголосым эхом

Европа торгашей ему отозвалась.

И вот уже, будя весенних тундр молчанье,

На «Темзе» в Енисей вплывают англичане...

XXXIX

Фрегат с сосульками на виселицах рей

С названьем «Тететгоф» команда оставляет.

Шли месяц. А судно, быть может чуть бледней,

Кресты огромных мачт до неба поднимает;

Шли десять дней еще и девяносто дней

Пешком по страшным льдам. И вот: собака лает

На русском корабле: близ бухты Пуховой

Весь до верхушек мачт он отражен водой...

XL

Расставшись с «Вегою», в туманную протоку

Вплывает «Лена». Мыс моржовою губой

Поднялся из воды... Теперь один к востоку

Усатый Норденшельд ведет свой зверобой.

Хрустальный колокол, приросший за ночь к боку,

Расколот пополам. Заздравною волной

Им брызжет океан сквозь боковые сети

За исполнение мечты пяти столетий.

XLI

...На мокром мостике стоял Русанов. Глухо

Шумел прибой, на мель швыряя валуны.

Как белую толпу одетых в саван д ухов,