Текст книги "Метаморфоза"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Погруженный в себя, я не сразу улавливаю шорох, исходящий от дерева метрах в двадцати впереди меня. То есть улавливаю, но думаю при этом, что какое странное дерево, я не помню, чтобы такие были оставлены в обитаемой зоне Галлины. Я вообще такого не помню – со стволом, похожим на трахею, с удивительно мясистыми, ушеобразными листьями, наверняка экспортный декор, запрещенный к провозу, надо бы и это дерево вписать в счет магистрату. Бедняга Коперник... И вдруг вижу, как с дерева кошкой соскальзывает человек, и узнаю тотчас же в нем того официала, и первая мысль – он не мог прорваться сквозь цепь охранения, каким образом... Официал стоит спиной ко мне и внимательно разглядывает порванную штанину.

– Эй! – спохватываюсь я. – Стой! Стой, мерррзавец!

Тот подпрыгивает и со знакомым уже страшным топотом убегает. Я за ним.

– Стой! Держи! – ору я ему вослед. – Вот он! Хватайте его!

Оцепление неподвижно. Никому не хочется два ночных дежурства вне очереди. Я продолжаю погоню в полном одиночестве. Я бегаю очень хорошо. Это у меня с детства. Но и соперник мне достался из длинноногих.

– Стой, Мурурова, ты арестован!

– Как бы не так, – тяжело сопя, отвечает официал. – Ты меня сначала схвати. Произведи предварительное задержание.

Я прибавляю скорость. Он тоже.

– Врешь, не уйдешь!

– Еще как уйду!

Мы бежим в темноте, я ориентируюсь только по топоту. Удивительно тут устроено освещение. Но у нас, у куаферов, есть особое, ночное зрение развивается тренировками и медицинским вмешательством, тайну которого до поры до времени я раскрыть не могу, потому что и сам толком ничего не знаю, не разбираюсь я в глазной медицине.

Внезапно я обнаруживаю, что бегу уже по узкому коридору между домами, неизвестно откуда взявшимися, впереди все так же топочет официал. Тесно, я не зря назвал эту улицу коридором, таких узких улиц не бывает на свете. Навстречу мне мчатся огромные тусклые фонари (на секунду я слепну, перестраивая зрение на дневное), в два ряда налепленные на стены чуть повыше моей головы, и, ребята, наступает вдруг такой момент, когда бег захватывает меня (удивительное чувство, клянусь), когда тело, как в детском сне, становится почти невесомым, достаточно только чуть-чуть оттолкнуться ногами от покрытия, очень твердого, между прочим, и я парю, мужики, и это уже не погоня, это уже полет, бег в свое удовольствие, я быстр как скоростная машина, я легок, и движение мое мощно, и усилия неощутимы. Официал Мурурова с непередаваемой, присущей только ему грацией, бежит впереди меня и вместе со мной радуется, ребята, жизни. О-го-го! Он прижал руки к бокам, откинул назад голову, волосы, как флаги, трещат На ветру, а топот, о друзья мои дорогие, топот доносится как бы не от него, топот подобен... чему же он подобен-то в прах его засвети? Он подобен грому – точно, ребята, подобен грому, доброму и внимательному, который радуется вместе с ним, который согласился подыграть нам в нашей игре-погоне и задать оптимальный ритм, и мы благодарны ему. Оба дома, между которыми мы бежим, во исполнение нашей сегодняшней затаенной мечты, растянулись до длины, практически бесконечной.

Официал вдруг чертыхается.

– Да что такое?! – говорит он, громко дыша. – Это просто бесконечная какая-то улица!

И голос его несносен. Неуместен, отвратительно фальцетен сам тембр его голоса. Парение сразу же прекращается, я уже просто бегу. Усталости, впрочем, нет, и дыхание мое ровно. Я хороший бегун, потому сразу соображаю, что в таком темпе не то что километр – трехсотку не выдержишь, – и мне странно, ведь я пробежал намного больше километра. Я решаю поддержать разговор и окликаю официала:

– Эй, слышишь? Мурурова!

– Ну? – недовольно откликается тот. – Чего тебе?

– Действительно странная улица.

Он сосредоточенно дышит и, похоже, топает еще громче. Затем разражается нецензурной бранью.

– Эй! – говорю я, иронически приподнимая левую бровь. – Эй, там! Не боитесь сорвать дыхание?

– А не боюсь, идиот я этакий! Дыхание! Знаешь, что это за улица?

– Я в вашей географии пока еще слаб, – честно признаюсь я. – Я очень давно здесь не был, и тогда все было по-другому.

– Это имитатор бега, вот что это такое. Не слышал?

– Имитатор бега? (Эйфорическое состояние перешло в другое – в то, что сопутствует спокойной комфортной беседе. Я вроде как бы и не бегу.)

– Ну да. Эти идиоты из магистрата... будто у нас полно бегунов. У нас здесь больше пострелять любят да силушку показать. Это такая штука, на которой не устаешь, пробеги хоть сто километров.

– Но как же... А дом, а окна?

– Я же говорю – имитатор. Разве непонятно?

– Отчего же, – говорю я, – очень понятно. Имитатор бега, ну как же. Только я не совсем понял...

– А что тут непонятного? Устройство такое. Для бесконечного бега на месте. С коррекцией усталости. Из каких-то прошлых веков откопали, из научного ренессанса. Модная штучка.

– На месте?

– Вы, дорогой мой (Перейдя на "вы", он стал мне еще более неприятен, но не обрывать же беседу!), наверное, в детстве были несносным мальчишкой, взрослых вопросами изводили. Я же вам на интерлингве толкую – имитатор бега. Какой вы все-таки!

– А когда ж этот бег кончится? Как мы сюда забрались? Что за безобразие такое?! У меня тут серьезное дело, понимаешь...

Официал неопределенно хмыкает и пытается поддать жару, оторваться от меня под шумок хочет. Бег на месте! Ну уж нет! Я сразу восстанавливаю дистанцию.

– Знаете что? – спустя некоторое время раздумчиво говорит Мурурова. Нам, пожалуй, и правда надо остановиться. У меня ведь тоже кой-какие дела.

– Хе-хе! – это я недоверчиво ухмыляюсь. – Как же! Я остановлюсь, а вы... Вам надо, вот вы и останавливайтесь.

Тогда и официал говорит мне "хе-хе".

– А если я остановлюсь, а вы нет, то вы меня еще поймаете. Кстати, все хотел поинтересоваться. Что вам, собственно, от меня надо?

– Да ничего особенного. Хочу задать пару вопросов.

– А что вы там насчет ареста кричали?

– Это совсем не я хочу вас арестовать. Я ведь не полицейский! ("Что да, то да", – вставляет официал.) Меня интересует пара вопросов.

– И все? – недоверчиво спрашивает официал. – Из-за какой-то, как вы говорите, пары вопросов вы причиняете столько неудобств незнакомым и, поверьте, очень занятым людям? Да распыли меня скварк!

– Но вы же убегаете!

– Конечно, убегаю, еще бы не убегать, когда тебя арестовывать собираются. Кто ж это за просто так арестовать себя даст?

– Ну, – рассудительно говорю я, – если вы ни в чем не виноваты, то вас сразу же и отпустят.

– Как же, – горько вздыхает Мурурова, – они отпустят. К душителю в кабинет. Теперь придется кого-нибудь убивать, – жалуется он. – Ох, не люблю я этого дела.

– Зачем убивать? – не понимаю я.

– Затем, чтобы не арестовывали, зачем еще? Послушайте, а вы на бегу свои вопросы задать не можете?

– Могу. Почему не могу?

– Так задавайте! Может, еще и ничего.

– Тогда так. – Я собираюсь с мыслями, синхронно с официалом сбавляю темп. – Во-первых. Кто убил моего друга?

– Хороший вопрос, – комментирует Мурурова неизменившимся голосом. – Мне нравится. А еще что вы хотите узнать?

– Как найти убийцу?

– Ха. Ха, – отвечает Мурурова совсем уже мрачно. – Это он называет парой вопросов. И надо полагать, если я не отвечу, он меня догонит и будет душить руками за горло. Он будет выпучивать на меня глаза, брызгать в лицо слюной, кричать как ненормальный, трясти перед самым моим носом громадным бластером тяжелого боя и вообще действовать мне на нервы. Как будто я знаю, кто его друг.

Я вношу поправку:

– Заметьте, я вовсе не хочу от вас услышать, кто мой друг. Мне нужно узнать, повторяю, кто его убил и как найти убийцу.

– Все?!

– Все.

– Тогда я лучше еще побегаю.

Так наша беседа зашла, вернее, забежала в тупик. Оба дома, справа и слева, все также проносятся мимо нас, ноги наши все так же без устали перебирают покрытие. Мурурова все "так же топочет – усталости нет.

И тогда я начинаю орать. Я кричу – он здесь, нашел, держите его. Я надсаживаю глотку так, что в ушах звенит и связкам больно, а затем" Мурурова интересуется:

– Что это с вами? Вы кому кричите, если не секрет?

– Все равно кому, – злобно говорю я. – Услышат, прибегут – и схватят вас наконец. И тогда поговорим.

– Ага. Ну да, ну да, – хмыкает официал. – Услышат, прибегут, схватят. Ну-ну.

– Что это еще за "ну-ну"? Почему "ну-ну"?

– Это в имитаторе, да? Услышат вас, да? А меня схватят? Техническое бескультурье, вот что это такое. Да вы хоть знаете, что такое имитатор? Может, хоть случайно где-нибудь читали, что здесь совсем другое пространство? Или вы думаете, от хорошего здоровья мы вон сколько бежим и не устаем совершенно?

– Ничего, я на всякий случай покричу. Может, вы обманываете.

– Ну-ну. Давайте. А я послушаю.

Я снова начинаю кричать, а официал слушает и издевательски размахивает в такт руками – словно бы дирижирует. В наиболее удачных местах он поднимает вверх длинный указательный палец. Потом, октавой выше, начинает кричать со мной в унисон, и я говорю себе, что слаженный у нас дуэт получается, полифоничный такой. Вот только помощь задерживается.

И вдруг Мурурова исчезает – вместе со своим топотом. Я пробегаю по инерции несколько метров и растерянно верчу головой, окликаю его, но ответа, конечно, не слышу. И тогда останавливаюсь.

Для неподготовленного человека или, скажем, ведмедя, остановка в имитаторе – это момент, который запоминается на всю жизнь. Фонари, чистые, но дающие свет совершенно тусклый, вдруг вспыхивают всеми цветами радуги, и глазам становится больно. Уши ломит от дикого шума – мне потом говорили, что получается своего рода акустический удар как при переходе атмосферным вегиклом звукового барьера, – все, что было сказано мной и официалом Муруровой, обрушилось на меня, в десятки раз усиленное, перемешанное и повторяющееся в самых разных вариациях. Дома – с домами происходит нечто ужасное. Их стены сжимаются гармошкой, стремительно падают на меня, но никак до меня добраться не могут, потому что я, ребята, с той же стремительностью меняю свои размеры и формы. Вокруг меня мечутся какие-то неясные фигуры, и размахивают руками, и улепетывают, и скачут, и падают наземь, сознание подсовывает глазам страшные рожи, и не защититься ни от чего, я бессилен, только и успеваю осознать страшный, противоестественный конец, неумолимо и быстро меня настигающий. Я превращаюсь в галактического гиганта и микроба одновременно, и обе метаморфозы, я отчетливо это сознаю, обе метаморфозы несут смерть.

И все. И я...

Растерянно стою, поматывая головой, у невысокой бетонной ограды. Позади – парадное здание космопорта, все так же оцепленное бдительными стражами городского спокойствия, а где-то вдали затихает знакомый топот. Ага, догадываюсь я наконец, это мой Мурурова от меня удирает, и уже некогда приходить в себя, некогда раздумывать над невероятными чудесами, преподносимыми неугомонной наукой, я срываюсь с места и снова бегу, и снова кричу, но теперь уже болят ноги, покалывает в левом плече, и чувствуется, что дыхание сбито, что скоро запал кончится и этак мне, пожалуй, никого не догнать.

Пот, одышка, тяжелые ноги, не ко времени разыгравшийся голод. Только сейчас я вспоминаю, что я куафер и что располагаю куда более современными методами погони, чем бег в реальном времени. Абсолютно не к месту проносится мысль, очень важная, очень существенная для меня, что-то такое сугубо философическое о том, что забывчивость моя не случайна и страшно опасна, но потом, потом, и уже нет времени для скоростного скачка, и, главное, сил не успею набрать, потому что официал уже выбирается на вегиклостоянку. И я думаю – э нет, друг, на вегиклах ты меня не обставишь, кое-какую подготовку и на вегиклах мы получили, не стоит так уж сразу списывать куафера со счетов, если даже он устал, плохо себя чувствует и не ел целый день.

Обычным бегом, на последнем издыхании, то есть почти падая, выволакиваю свое тело из бесконечных газонов, табличек и загородок – передо мной вегиклы, много вегиклов. И большинство не запертых, с транспортом на Галлине обстоит хорошо, транспорт здесь пока что не угоняют, мне придется подать пример. Вегикл стремительно уносит Мурурову подальше от космопорта, я кошу на него глазом и не торопясь выбираю экипаж побыстрее да понадежнее – в них я, слава прогрессу, наловчился разбираться неплохо. Пускай даже бескультурье техническое. Пускай, пускай...

Выбор мой останавливается на "Бисекторе-204", изящной скоростной штучке, которая в бреющем полете может творить чудеса – так мне говорили специалисты из "Доставки всего везде". И сразу же убеждаюсь, что их рекомендация действительно кое-чего стоит: машина взвизгивает, едва я утапливаю квадрат газа, и тело мое начинает испытывать примерно такие же ощущения, какие возникают при старте грузовиков с малой компенсацией.

Где-то впереди, почти уже не заметный в каше разноцветных огней, излучаемых городом, летит мой Мурурова. Я уже нащупал его локатором, он уже не уйдет от меня, расстояние уже начало сокращаться. Но поскольку я не вижу его, поскольку сам до огней еще не добрался, от состояния растерянности и неуверенности избавиться не могу – очень неловкое чувство. Мне говорили знающие люди из космопола, что преследование вслепую не для меня, что я слишком нервен тогда, что постоянная надежда на собственные силы и особое, куаферское недоверие к автоматике, личным интеллектором не снабженной, делают меня крайне ненадежным звеном погони. Что я должен стремиться к бездействию, когда действие излишне. Поэтому я пересиливаю себя и снимаю руки с пульта, скрепя сердце доверяю себя безошибочной и беспроигрышной автоматике, кою не люблю.

Почти одновременно кто-то неуверенно прокашливается рядом со мной и зеленым, свежим баском спрашивает:

– Это что такое еще? В чем дело? Это моя машина?

От неожиданности я вздрагиваю и начинаю озираться, хотя знаю прекрасно, что салон внутри пуст, что это просто хозяин получил весточку от "Бисектора" о смене седока и пытается осознать новость.

– Эй вы! – уже с ноткой паники и двумя нотками угрозы в голосе продолжает басок. – Что это вы в моей машине... а?.. делаете?

Но я уже перестал оглядываться, я уже контролирую ситуацию.

– Городской спок, – внушительно представляюсь я. – Ваша машина временно реквизирована. Все справки и претензии – к гранд-капитану Эриху Фею, его вы можете найти в здании космопорта. Немедленно покиньте эфир!

– Но послушайте!

– Покиньте эфир, – повышаю я голос. – Вы мешаете проведению операции.

Эфир тут же покинут. Никто больше не дышит рядом со мной – абсолютное одиночество. Подо мной уже город. Точнее, город был подо мной все время, а теперь я лечу над его жилой частью. Мурурова, надо полагать, совсем близко, потому что на информаторе высвечивается запрос о переходе к режиму "Кривая погони". Я бы, честно говоря, с самого начала в таком режиме шел, пусть это глупо, неэкономно и невыгодно в скоростном отношении.

Вот он, я вижу его – бесшумная маленькая тень, мелькающая над крышами. Совсем близко. Официалы не обязаны разбираться в средствах и приемах ухода от преследования, поскольку уходить от преследования в их профессиональные функции не входит. Но уж раз у тебя есть побочные занятия, учитывай, дорогой, будь ты хоть трижды официал, хоть самый официальный из официальных, что догонять тебя выпадет когда-нибудь человеку, который знает тактику погони и, по крайней мере теоретически, разбирается в средствах убега и догоняния. Надо учитывать, что таким человеком может оказаться и куафер.

Мне его жаль, этого Мурурову. Мне всегда жаль тех, у которых я выигрываю, потому что прекрасно представлю себе, какие при поражении возникают неприятные ощущения – потому что очень проигрывать не люблю.

А жалеть никого нельзя – так учили меня мастера победы. Жалеть – значит недооценивать и, следовательно, рисковать. А я пожалел.

Выскакивают неизвестно откуда, я их и не заметил сначала, штук пять вегиклов, причем таких очень серьезных, приспособленных и к погоням, и к маневрам воздушным, и, надо полагать, к битвам. Выскакивают, окружают и, уж конечно, без предупреждения принимаются жечь воздух своими скварками в непосредственной близости от "Бисектора".

– Извини, хозяин, придется тебе другой вегикл покупать, – бормочу я себе под нос, выделывая головокружительные фигуры, которые так любил во времена тренинга, которые ни в одном учебнике не указаны и за которые, как предупреждали меня в свое время знающие пилоты, следует сразу же человека дисквалифицировать и не подпускать в дальнейшем на километр к транспортным средствам сложнее велосипеда. Но во времена тренинга никто не старался меня снять из тяжелого скварка за нарушение уставных маневров, к тому же те маневры проводились днем и над специальными полигонами.

На полной скорости я лавирую между домами, едва уклоняясь от антенн, энергоприемников и невозмутимых пластиковых сирена-герольдов, которых здесь понатыкано со щедростью, излишней даже для осадного положения. Зуммер тревоги, вмонтированный в "Бисектор" прямо над моей головой, верещит непрестанно, извещая меня о большой вероятности столкновения – это я люблю. Чьи-то крики раздаются снизу и, по-моему, сверху – впрочем, я почти сразу потерял представление о том, где верх, а где низ. Я то взмываю свечкой, то зависаю в полуметре от дорожного покрытия, то брею дома, то вытанцовываю что-то несусветное на уровне облаков. Автоматика не рассчитана на подобное обращение с одной из самых модных машин и начинает мешать мне в той же степени, что и нападающие. После недолгих колебаний (все-таки ночь) я не выдерживаю и отключаю ее, оставив работать только блок слежения за Муруровой. У меня даже достает времени кинуть взгляд на экран – официал где-то рядом, ему, видите ли, интересно, что будет со мной. Мне, впрочем, тоже.

Пять нападающих есть пять нападающих, и надежды уйти от них призрачны. Это я хорошо понимаю, я вовсе не рассчитываю обмануть их своим умением нарушать "Наставление по производству атмосферных фигур на средствах общего и специального транспортажа". Мне, конечно, хочется еще и пожить, но, как известно, не все наши желания выполнимы. И все же, пусть без всякой надежды, я пытаюсь выкарабкаться, я решаю перейти к действиям более активным. Для начала определяю ближайшего противника и, накручивая неправильной формы спираль, устремляюсь к нему. Тот, как водится, открывает огонь, что глупо, потому что попасть в меня можно только при очень большом везении. За пультом – явно профессионал, так как время на стрельбу он тратит минимальное; он очень быстро прекращает это занятие, предоставляя стрелять другим (что они и делают с великим энтузиазмом), а сам вдруг проваливается вниз.

Кривая погони! Да еще с такой спиралью, какую закручиваю я, безо всякой пощады издеваясь над своим организмом. И, заметьте, ребята, – без автоматики! За мной роем несутся убийцы, с перепугу мне кажется, что их куда больше, чем было вначале. Жертва моя делает то, на что я втайне надеялся, – прижимается к крыше высокого дома. Теперь меня может спасти только память рук – помнится, на тренингах я автоматически проделывал такие фокусы, который хочу продемонстрировать.

Во всех окнах сияет свет, свет полыхает вокруг меня в воздухе, сжигаемом методически и с профессиональной бездумностью – кажется чудом, что я до сих пор не напоролся ни на один луч. Но это чудо мне дается с трудом. Я освещен, и все вокруг меня освещено тоже. По немыслимой кривой я опускаюсь к своей жертве, зажав в зубах носовой платок, чтобы не раскрошить их. В следующий раз, клянусь я себе, никогда не выйду на улицу без хорошего скварка или, по крайности, фикс-ружья.

И вот прошла невероятно долгая секунда падения, я на миг расслабляю пальцы, затем с яростью концертного пианиста принимаюсь исполнять на пульте виртуознейшую из воздушных пьес. Я сужаю спираль над крышей, на которой укрылся преследуемый, он приподнимается, чтобы не потерять меня из виду, и тогда я протискиваюсь с диким скрежетом в мизерную щель между брюхом его машины и крышей, бешено при этом крутясь и подскакивая. Хорошая машина "Бисектор". И знающие люди мне говорили, и сам подтвержу.

Противник еще ничего не понял, тут обязателен шок, он, наверное, только еще поднял брови, собираясь удивиться безмерно (факелы света исчезли, в своего нападающие не стали стрелять – это жаль), как его двигатель уже оказался безнадежно испорчен моей изрядно помятой крышей, а я уже выпархиваю из-под него, уже падаю вдоль стены, уже вдоль другой поднимаюсь, мимо сияющих окон и людей, застывших в тревоге и ожидании битва битв! Он еще на крышу медленно спускается, когда рыло моего "Бисектора" появляется с другой стороны и мнет водосток, и он, наверное, вскидывает свой скварк (что-то такое я уловил глазом, какой-то всплеск движения в темном салоне), когда я проскальзываю рядом с ним и легонько толкаю его задним бампером – совсем легонько, но достаточно для того, чтобы столкнуть вниз, и, стремительно набирая скорость, мы мчимся с ним в разные стороны: я к небу, а он к земле. И я совсем не уверен, что его ожидает мягкое приземление.

Хороший спектакль.

Но, друзья мои, гидра зла бессмертна, как всегда. Надо мной уже роятся другие машины. Их теперь не четыре и даже не десять, и похоже, они пристрелялись ко мне: еле удается выдраться из перекрестья многих лучей.

И я устал. Я уже думаю, что пора опускаться, а там будь что будет может быть, все-таки успею выскочить, прежде чем сожгут мой вегикл.

Чувствую, всем телом чувствую приближение последней секунды, внизу ни одного укрытия, ни одной арки, куда можно было бы скользнуть незаметно и переждать, хотя... что там пережидать? Чтобы дать себе передышку, свечкой взмываю в черное небо, опять каким-то чудом, уже и мне непонятным, увернувшись от бокового пучка.

– Очень хорошо. Продержитесь еще чуть-чуть, – раздается рядом знакомый, немножко манерный голос – голос Эриха Фея, стойкого борца за городское спокойствие. И я пьянею от этого голоса.

– Дорогой гранд-капитан, – говорю я.

– Мы восхищаемся вами, Хлодомир, позвольте мне вот так вот, по-дружески...

Он еще что-то говорит, но я уже не слушаю – воздух наполняется нестерпимым визгом полицейской сирены, ей на разные голоса вторят сирена-герольды, что-то непонятное возвещая. Скварк-лучи, устремленные на меня, гаснут как по команде, и преследователи вмиг пропадают. С юга, блистая всеми мыслимыми огнями, приближается ко мне компактный полицейский броневичок.

– Мы скоро встретимся с вами, – говорит тем временем Фей. – Для меня будет счастьем пожать руку такому мастеру, как вы. Кстати, мы так и не нашли Мурурову. Он вам не попадался?

Я смотрю на экран слежения. Странно, думаю я. Мурурова здесь, он, правда, удирает на большой скорости, но он не пропал вместе с моими преследователями (мне тогда и в голову не пришло, моя дорогая, что странно как раз обратное – не его присутствие на экране, а их мгновенное исчезновение). Головокружение, боль в коленях, озноб и сердцебиение. Дискомфортное состояние.

– Во всем этом есть что-то странное, – говорю я, как потом оказывается, вслух.

– И не говорите, друг мой, – сладко соглашается со мной Эрих Фей, энтузиаст городского спокойствия. – Так много странного в этом мире! Вы не поверите, иногда я говорю себе: "Послушай, Эрих..."

А я уже опять не слышу, опять окунаюсь в рутину погони, будь она трижды проклята.

– Вижу Мурурову, иду за ним. Жду вашей помощи.

– Разумеется, разумеется! – слышу словно издалека. – Но я не договорил...

И это ничего, что я недостаточно хорошо знаю последние модели вегиклов, в частности "Бисектор", и не могу потому отключить звук – пусть бормочет себе бравый философствующий капитан – у меня дело.

Дело, правда, не из приятных, даже утомительное. Гнаться за кем-то, от кого-то увертываться... Смерть друга, кстати... Да и был ли он другом-то? Так давно не виделись с ним. Может, за дело его убили, откуда мне знать все тонкости отношений между космополом и местными бонзами, откуда мне знать, кто из них прав, а кто на самом деле заслуживает наказания? Охрана космического спокойствия – это, знаете ли...

Мурурова словно ниточкой связан с моим "Бисектором", я даже удивляться начинаю, почему он не заговорит со мной своим неприятным визгливо-ворчливым голосом, ей-богу, я был бы рад услышать его. Но он молчит.

Зато не молчит взраститель городского спокойствия, один мой знакомый гранд-капитан, но я, как уже говорилось выше, не реагирую. Я перевожу погоню на автоматику – когда дело надоедает, ей как-то больше хочется доверять.

Мне просто необходимо собраться с силами и прийти в себя, больше-то вроде некуда мне податься. Ох, как я устал, дорогая! Что-то не в порядке и вокруг меня, и со мной тоже, все делают что-то не так, и я что-то не так делаю или как-то не так воспринимаю то, как они делают это свое что-то. Один мой знакомый преступник, никогда не знал, что он там преступил, да и не хотел знать никогда, он просто для меня хороший человек был, ничего дурного не сделал, хотя и пренеприятнейший, с другой стороны, тип, это я признаю, куда деваться, просто я той другой стороны не знал совершенно, а так, ощущал интуитивными частями своей натуры (иногда он делал все правильно, но нехорошо, а иногда удивительно хорошо, но наперекор всем моим представлениям о морали, хотя у меня самого о ней никаких представлений нет и не было никогда), – так вот, этот преступник любил говаривать мне: мол, я больной человек, я потерял чувство разницы между добром и злом. Это он про себя. Старое, знаете ли, хорошо выдержанное, давно перебродившее выражение, вот и отец мой любил его повторять, а все как только сегодня его придумали. У меня ощущение этой грани тоже смазано, дорогая, я ведь только тебя и люблю, только тобой, можно сказать, дышу, я соскучился по тебе смертно и ужасно переживаю невозможность с тобой увидеться, и то, что причиной нашего – да! – разрыва внезапно стал именно я, к тому же причиной, совершенно тебе неясной, а потому одновременно оскорбительной и обнадеживающей – я это хорошо понимаю, – собственно, для прояснения той причины я и затеял такую длинную, такую нелепую повесть, ты уж меня извини; и то, повторяю, что причиной разлуки стал я, полностью поражает меня тяжелейшим чувством вины, а тебя, моя дорогая, единственная и неповторимая, невозможная любовь моя, ставит на пьедестал, недосягаемый ни для кого, делает тебя лишенной всех недостатков, идеалом, о котором можно только мечтать, хотя я прекра-а-асно знаю, уж кому-кому знать, как не мне, что на самом деле ты собой представляешь и на какие фортели ты способна, но это где-то там, в стороне от твоего пьедестала, как бы и не о тебе вовсе, потому что ты идеал, видите ли, я так переживаю нашу разлуку, что и дня не проходит без резкого приступа боли душевной – знаешь, так, что взвыть хочется или физиономию исказить, или понепотребнее выразиться, и кажется мне, что я ноги бы твои сейчас целовал и следы ног на земле, в грязи, в отбросах человеческих, с радостью целовал бы тоже, хотя доведись встретиться нам, вряд ли бы я стал тебя таким занятием удивлять, эпатировать и шокировать... Я сбился немного, но я помню, о чем говорю, я говорю о том, что в тот момент второго начала погони я дурно себя чувствовал и как никогда мечтал остаться один... и, помнится, подумать о тебе тогда мне хотелось, хоть и не с такой силой, ведь тогда-то все у нас с тобой хорошо было, и разлука наша обычной тогда казалась и временной, так что я даже удивляюсь, с чего бы это я тогда о тебе вспомнил, будто у меня серьезней в тот момент и дел не было, но не дали, не дали мне тогда отключиться от действительного течения жизни – Фей что-то там такое благостное бубнил, пульт взывал о моем согласии переключить режим погони за Муруровой, и броневичок что-то уж больно настойчиво за мной следовал я-то думал сначала, что там гранд-капитан, но потом понял, что нет его там, что он далеко, судя по его бормотанию. Я и тогда особенно не удивился – городской спок не дремлет, хочет разобраться, ничего странного.

Броневичок догонял меня, и довольно быстро. Ты когда-нибудь видела провинциальные полицейские броневегиклы? Хотя что я? Конечно, видела – в многочисленных стеклах про битвы героев городского спокойствия со зловонными очагами преступных антиобщественных сообществ – во как я залепил! Ну, так это был точно такой же, будто только что из стекла. Мощнейшие лазерные фонари, бьющие во все стороны, делали его похожим на светового ежа; вдоль и поперек его опоясывали багрово-красные и ярко-синие кольца, внутри все мерцало от множества экранов и сигнальных лампочек словом, елочное украшение, сосуд света. Набитый, кстати, до отказа людьми.

Когда тебя преследует полицейский броневичок, неизбежно возникает тревога, даже если ты ничего такого не сделал, а просто вышел себе прогуляться на собственном, знаете, вегикле, и, мужики, чувство тревоги становится во сто крат сильнее, когда вегикл краденый, когда то, что ты делал буквально минутой раньше, отнюдь не усугубляло городского спокойствия, если, конечно, не считать городским спокойствием тот вечный покой, который снизошел по моей инициативе на одного из моих преследователей. А когда возникает чувство тревоги, так трудно сосредоточиться, моя дорогая, так трудно отгородиться от всего сиюминутного, что преследует нас в течение всей нашей жизни, что уже невозможно прикрыть усталыми веками натруженные глаза, сжать пальцами лоб и отрешиться, отрешиться ото всего... Я озабоченно вертел шеей, и ни городского, ни персонального спокойствия даже близко не ощущал.

О моя дорогая, броневичок меня догнал наконец, и клянусь тебе, лучше бы мне было стократ, если бы сидевшие в нем оказались обычными полицейскими, которые грозно размахивали бы скварками и через внешние динамики, пугая весь город, приказывали мне басом немедленно остановиться. Лучше бы – я это сейчас, после всего, понимаю! Ох, насколько бы лучше.

Но странности продолжались. Даже не то чтобы странности, а так, нелепости, одна за другой, вот что удручало меня тогда.

Броневичок нагнал меня и пристроился рядом. Я ждал, изображая городское спокойствие. Там произошло какое-то шевеление (и вовсе не был он так переполнен людьми, как мне показалось вначале), опустилось одно из бронеокошек, и оттуда высунулся... кто бы вы думали?.. Заполошный иисусик из магистрата!

Он восторженно смотрит на меня и делает приветственные знаки рукой.

– Э-э-э, уважаемый Вальграф!

В качестве привета я взбрыкиваю головой и изображаю на лице непередаваемую радость встречи. Имени иисусика я никак не могу вспомнить, что странно тоже, поэтому радостно молчу как бы в предвкушении информации, для меня особо приятной.