Текст книги "Метаморфоза"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Но вот что я еще помню и до сих пор не могу понять, было ли это просто галлюцинацией, или я потом себе все навоображал да задним числом "вспомнил", а может, приснилось когда, а может, и в самом деле что-то такое тогда со мной приключилось. Ведь действительно, очень странный был выстрел пальцем. Я помню еще один выстрел, после приземления, почти сразу, когда я только-только стал скульптуру из себя изображать. Я помню: сбоку, из-за угла, кто-то в черном плаще с блестками и в черной с блестками шляпе и еще с таким длиннющим шарфом почти до колен, появился на секунду и тоже на меня свой палец наставил. И губами неслышно сказал: ба-бах! И сверкнул будто луч, но совсем с другой стороны, и тоже будто в меня попали, но вот куда? И луч фикса, сама понимаешь, не сверкает, это не световой луч.

Чувства все-таки начали отказывать, и сквозь желтые зигзаги перед глазами я едва различал убийцу. Тот внимательно и с испугом поглядел на меня, потом вернулся к Копернику, мешком лежавшему на придорожной траве, наклонился над ним, обшарил карманы. А у меня никакого с собой оружия не было, я вообще мог бы голыми руками взять этого сосунка, не то что с оружием, но закаменелое туловище, страшно тяжелое, приковало меня к земле, сплющило болью; здоровая нога тянулась к земле, и стоило отчаянных усилий держать ее на весу, в самом дурацком положении.

Из-за угла, словно сквозь вату, послышались приближающиеся голоса. Очень будничный треп. Вспыхнул низенький фонарь на перекрестке, освещая пешеходам дорогу, – а я и не заметил, что наступили сумерки. Юнец выпрямился и не оглядываясь опрометью кинулся в противоположную сторону.

Я осторожно опустил здоровую ногу и принялся истошно орать. Боль удесятерилась.

А дальше я помню смутно. Помню, как меня укладывали на носилки, как в нескольких сантиметрах от лица мигала операционная лампа, и врач говорил: "Вот сволочи!". Помню, как начала оттаивать левая половина тела – еще в машине, – а меня держали, потому что я рвался соскочить на ходу, как уже в больнице подносили к моей голове небольшой шлем-усыпитель, а мне он представлялся мнемомаской оригинальной конструкции и мне совершенно почему-то необходима была мнемосвязь с Метрополией, до чего-то я догадался. И как мучительно собирался я с мыслями, как вспоминал уроки знакомого космолома, бродяги с очень пятнистой репутацией и невероятной биографией, о том, что надо делать, когда тебя хотят усыпить, а ты имеешь основания возразить, и как я хотел обмануть сон, и вялый, еще не совсем оттаявший, дождавшись одиночества, пытался совладать с телом, которое вдруг стало чужим, и встать, и пройти к двери, и отшатнуться, увидев дежурную за ярко освещенным столом, потом перебраться к окну, заглянуть вглубь двадцатиэтажной пропасти, и собраться, и перебороть слабость, и перекинуть ногу через подоконник. Не помню, совершенно не помню, как спускался, практически ничего не осталось в памяти, как бежал по городу, шокируя прохожих больничным нарядом, помню, что бежал и что остановился только перед гостиницей на том самом месте, где удавили моего дружка и тайного космолома, милягу Коперника, с которым не виделся до инспекции лет, наверное, десять, если не все пятнадцать, и который стал вдруг для меня таким дорогим.

Склонность к самоанализу, доставшаяся мне от отца, не раз впоследствии вынуждала меня задаваться вопросом, почему я, человек, к аффектации вовсе не склонный и, пожалуй, даже скептический, довольно-таки равнодушный ко всем, кроме себя самого да еще тебя, так болезненно и бурно воспринял гибель Коперника – он ведь только считался моим другом, как и десятки и сотни прочих, с кем сталкивала меня жизнь. Хотя, конечно, он для меня значил побольше этих многих прочих. Почему я воспылал такой бешеной жаждой мести к его убийцам? В том, что убийц несколько, я ни секунды не сомневался. И я до сих пор на свой вопрос точного ответа не знаю. Предполагаю, что одной из причин было наработанное в проборах чувство общей жизни с напарником – если идешь на опасный отлов и твой товарищ погибает, ты имеешь очень мало шансов вернуться живым на базу. Еще предполагаю, что из-за моего отношения к городу. Он с самого начала встретил нас обоих, как враг. Враг мелкий, достойный разве презрения, но встреченный в неожиданном месте. И цветастые эти, и кретиноватый Маркус, имеющий мордашку иисусика, и проход наш от космодрома до магистрата – мы были вместе с Коперником и заранее вроде бы против всех. Не знаю. И еще одно – сам, конечно, Коперник. Не друг, ну какой там друг, просто он особый был человек, я таких не встречал больше. Даже и сказать не могу точно, чем он для меня был особым – может быть, тем, что он всегда и всех понимал, всегда и во всем как бы сочувствовал, даже тем, кого уничтожать собирался – и уничтожал, кстати. Таких я больше не видел, вот разве тебя, но и ты тоже... У тебя своя жизнь была, ты ее ото всех охраняла, и от меня в том числе. А Коперник – он раскрывался, он, если точнее, тебя раскрывал, и хлопал тебя по плечу, мол, все нормально, старик. Понимаешь, с ним можно было поговорить. Так и примем.

А вообще-то она редко приносила мне пользу, эта склонность к самоанализу. Остались без ответов такие простые вопросы, как, например, о том, зачем я пошел в куаферы и как с куаферством склонность с самоанализу может сочетаться – ведь люди мы действительно грубые, развитые больше физически, чем интеллектуально, "неандертальцы", как сказал один небезызвестный в наших кругах резонер, договорившийся в конце концов до того, что человечеству и вообще жить не стоит, если оно породило куаферство, фашизм и рабовладельческий строй. Он потом струсил и стал предателем, между прочим.

И вот я стоял над тем местом, где недавно мешком свалился мой друг Коперник с передавленной шеей, стоял и постепенно заряжался желанием немедленно действовать. Я сжимал кулаки и зубы. Я вспоминал магистрат, цветастых, я заново проигрывал все, что успело произойти с нами в Эсперанце, вспоминал подробности рейса на Галлину. Зацепок, подозрений было сколько угодно, но не складывалась из них картина, непонятно было, что делать. Самым подозрительным для меня – была встреча с гидом цветастых. "Насыщенная программа"... Теперь насыщенная программа ждала одного меня. Состояла она пока почти сплошь из неизвестных мне пунктов, но по крайней мере один пункт, первый, стал для меня ясен – космопорт.

Легкий стук о дорожное покрытие, музыкальный скрип – сзади села машина.

– Он! Ну наконец-то!

Я нехотя оборачиваюсь, мне трудно заставить себя оторвать взгляд от места, где убили моего друга Коперника, теперь-то уж я уверен, что Коперник был очень дорогим для меня человеком, самым дорогим после тебя (это так странно, что я выговариваю тебе слова любовных признаний, когда уже бросил тебя, оставил одну, от меня ты такого, наверное, не ожидала). Вижу машину, обыкновенную бесколеску с полупритушенными габаритными огнями... Нет, не совсем обыкновенную. Красные лампочки чередуются с синими. Это значит, что мной заинтересовалась полиция. Что ж, вполне естественно.

Около машины – человек в плаще. Ничего полицейского, кроме невероятно широких плеч. Впрочем, широкие плечи сейчас выращивать модно. Не сходя с места он спрашивает утвердительным тоном:

– Хлодомир Вальграф, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – отвечаю я, одергивая халат.

– Служба городского спокойствия. Гранд-капитан Фей. Эрих Фей.

– Вокруг меня, как видите, никаких беспорядков.

– Мы вас искали, – укоризненно говорит полицейский. – Вы убежали из больницы, и пришлось вас искать.

– Со мной все в порядке, еще раз повто...

– У меня к вам, с вашего разрешения, несколько простеньких вопросов.

– Спрашивайте. Только быстро. У меня нет времени.

Лица полицейского я не вижу, оно в тени, и это раздражает меня. Вижу только блестящий плащ, из-под него выглядывает что-то действительно форменное, но вот плащ! Полицейские не могли такое носить, в служебное время, во всяком случае. Блестящая, в фиолетовую искринку, ткань (она тогда не вызвала воспоминаний о втором выстреле, да и вообще плащ из воспоминаний был совсем не такой), множество карманов, изобилие тканой интеллектрики, множество приспособлений, совершенно нефункциональных, таких, как петельки на бедрах и в подмышках для просовывания, надо думать, больших пальцев, кармашки для цветов. Цветов, правда, не было.

– Вы видели, как убили вашего коллегу Коперника?

– Видел. Мальчишка, жиденький такой, невзрачный, догнал его сзади и петлю на горло накинул. Оплошал что-то Виктор. Ему бы оглянуться тогда. Нет бы ему посмотреть, что сзади творится.

– Смею заверить, это бы ему не очень помогло. Местные ребятишки довели этот способ до совершенства. Наш город, – объявил он с гордостью, – иногда называют родиной душителей.

Хорошенькая слава у вашего города. Что ж это вы, служба городского спокойствия?

Эрих Фей искательно подхихикивает.

– Вы не знаете, у него в Эсперанце были враги?

– Не знаю.

– Знакомые?

– Понятия не имею, – мне не хочется сообщать ему никакой информации. Мне он и сам подозрителен, этот гранд-капитан Фей в его нарядном плаще, опора и символ городского спокойствия.

– Что-нибудь подозрительное случилось за этот день?

– Нет.

– А не упоминал он...

– Чего не упоминал?

– Да я не знаю. Что-нибудь, какие-нибудь аллюзии из прошлых своих космополовских инквизиций?

При слове "космопол" его голос наполняется вдруг самой искренней ненавистью.

– Простите, не понял?

– Да нет, это я так.

Гаденько хихикнув, Эрих Фей умолкает. Он переваривает информацию, он задумчиво трет лицо, все еще покрытое тьмой.

– Еще вопросы? А то у меня времени нет.

– Да, еще пару минут, с вашего позволения. Такой вопрос: как по-вашему, за что его могли убить? Он никому не мог стать поперек дороги?

– Это космополовец? Да у него врагов, что у вас домов!

– Ну да, ну да. Конечно. Только видите ли, в чем дело, – говорит Эрих Фей, блюститель городского спокойствия, и наконец выступает из тени (лицо у него грубое, толстое, состоящее в основном из щек и усов), – убили-то его здесь. Тут много профессионалов. Они уже давно просто так, из любви к искусству, людей не убивают. Вот вы все инспектируете, а мы, с вашего позволения, уже два года как порядок здесь навели... Ну, почти навели. Трудно, сами понимаете. (Голос полицейского приобретает застольно-доверительную окраску.) Туристы, цветастые, метаморфозники, кто только сюда не ездит. Чуть что случись, с кого спрашивать? Только причина убрать вашего друга все-таки должна быть. И веская.

– Не знаю я таких причин, – говорю я сварливо. – У вас все?

– Последний вопрос. Он никого знакомых не встретил в Эсперанце?

– Нет.

– Так-таки уж совсем нет?

– Я сказал – нет.

– Нигде? Ни в магистрате, ни в гостинице, ни на улицах?

Я молчу. Фей вдруг спохватывается, хлопает себя по лбу и, бормоча что-то про свою забывчивость, лезет в один из своих карманов. Он демонстративно достает коробку "Музыкального дыма", заговорщицки подмигивает и протягивает сигареты мне:

– Закуривайте.

– Не курю, спасибо.

– Да не стесняйтесь, закуривайте. Пожалуйста.

– Я не курю. У вас все?

– Последний вопрос, и до свидания. Вспомните, может быть, в космопорту его что-то насторожило?

Мне не хочется ему отвечать, но почему-то я говорю:

– В космопорту его что-то насторожило.

И сам настораживаюсь.

– Можно сказать, обеспокоило, ведь так?

– Тут вы в точку попали. А почему, собственно, вы про космопорт спрашиваете?

– Имею, знаете ли, основания спрашивать. – Страж городского спокойствия снова переходит на доверительный тон. – Никому бы не сказал, но вам, его другу, можно, я полагаю. Нечисто у нас в космопорту.

Я делаю круглые глаза и сочувственно ахаю.

– Привидения?

Фей трясет головой то ли утвердительно, то ли отрицательно – не поймешь.

– Нечисто, – повторяет он со значительным видом. – Странные, знаете ли, людишки там попадаются. Опасные для городского спокойствия – так бы я их определил. Так что же все-таки насторожило, если не сказать – обеспокоило – в космопорту вашего друга Коперника?

Я коротко рассказываю ему про встречу с группой цветастых.

– Хм! – говорит полицейский. – Гид, говорите? А ну-ка?

Он достает откуда-то чуть ли не из-за спины розовую карточку вокса, что-то шепчет в нее:

– Взгляните-ка! Нет ли вашего знакомца среди этих портретов?

– Он не мой знакомец. Он знакомец Коперника.

– Разве? Но вы говорили, что ваш...

– Я говорил, что Коперника.

На экране вокса поочередно сменяются пять или шесть фотографий. Я с жадностью вглядываюсь в них. Физиономии типично бандитские.

– Нет его здесь.

– Вы уверены? Посмотрите еще. А то закуривайте.

Опять "Музыкальный дым" появляется прямо перед моим носом.

– Нет его здесь. И не курю я, сказал же!

– Вы не беспокойтесь так. Я, конечно же, знаю, что вы не курите. Кому, как не мне... И все же очень, я бы сказал, странно, что вы никого не можете опознать, хотя бы одного. Ведь других гидов-мужчин у нас нет. Туристы больше женщин предпочитают. – Гроза городских беспорядков позволяет себе игривость тона, и это так же неестественно, как его плащ или доверительность.

– Еще вопросы? – говорю я. – А то у меня срочное дело.

– Разве что самый последний. – Фей настороженно озирается, подходит ко мне вплотную, испытующе смотрит в глаза. – Только на этот раз чистую правду. Как вам понравился наш город?

– Мне никак не понравился ваш город, – шепчу я ему чистую правду прямо в лицо. – Я тороплюсь.

Он делает шаг назад и переключает настроение на мажор.

– Не хочу быть навязчивым, – радостно сообщает он, – но если вы в космопорт, то нам по пути.

Мне не очень улыбается добираться в космопорт в компании явно сумасшедшего, но помолчав, я говорю:

– Я в космопорт. Буду благодарен за транспорт.

– Вот и мило. – Эрих Фей, столп городской законности, чуть ли не потирает руки от удовольствия. – А то у меня, знаете ли, есть небольшое к вам такое, как бы это сказать, предложеньице, при обсуждении коего наспех я опасаюсь наткнуться на необдуманно отрицательный респонс.

– На что, простите?

– Респонс, – повторяет Фей, – ответная реакция то бишь. По-староанглийски.

Я готов поклясться, что и по-новоанглийски "респонс" означает то же самое, но от замечаний благоразумно воздерживаюсь.

– Итак, – Фей распахивает дверцу машины, – милости просим в мой вегикл.

– Мне бы только переодеться. Я быстро.

– Ах! – говорит он мне с восхищенным упреком в голосе. – Все вы, инопланетяне, такие блюстители предрассудков и приличий. Идите, я подожду здесь.

По пути в космопорт Эрих Фей, гроза местных душителей и утонченный любитель староанглийского, посвящает меня в свои планы, которые я просто отказываюсь классифицировать. Вы человек смелый, профессиональный следопыт и все такое прочее, – говорит он, – вы можете прямо-таки очень помочь следствию, если не ограничитесь ролью свидетеля, а разделите со мной тяжкое бремя инвестигатора. Последнее слово, надо полагать, тоже было староанглийским, поэтому, пытаясь попасть в тон, я отвечаю, что пропозиция очень для меня лестная и как нельзя более соответствует моим внутренним побуждениям, однако релевантно ли будет аматеру инвестигировать столь серьезную и ответственную асассинацию?

– А? – спрашивает бальзам городских неврозов.

– Асассинацию. Убийство то бишь. По-среднеанглийски.

И чувствую, что в тон не попал. Фей делает вид, что оценил юмор, и перекошенно улыбается. Вдоволь наулыбавшись, он говорит:

– Нет. Это будет вполне удобно. Я имею право привлекать к расследованию любого и на любом уровне. Я могу даже дать вам право расследовать этот случай самому, параллельно со мной – вам будут помогать все силы городского спокойствия. Но я хотел бы работать с вами в одной сцепке. Именно к этому сводится моя пропозиция.

Тут мы тормозим у главного здания космопорта, и я отвечаю:

– Давайте попробуем.

– Вот и прекрасно, – радуется Фей. – Вперед!

Он хватает меня за руку, выволакивает из вегикла, и мы несемся по коридорам и залам – я, естественно, ни в малейшей степени не понимаю куда. Ужас местных правонарушителей довольно-таки грузен на вид, но удивительно проворен и совершенно не задыхается. Он почему-то (полагаю, из любви к спорту – в этом есть что-то староанглийское) не пользуется ни лифтами, ни горизонтальным внутренним транспортом – я уже успел узнать, что так называют здесь весьма странные экипажи для передвижения по коридорам, напоминающие моторизованные коляски для инвалидов, которых, в свою очередь, именуют здесь "бесконечными", и не потому, что им нет конца, а вследствие отсутствия у них одной или нескольких конечностей, каковую информацию еще утром сообщила мне словоохотливая старушка, в юности увлекавшаяся составлением толковых словарей узкого назначения, что имеет на Галлине, по словам той же старушки, беспрецедентно широкое распространение, причем, добавила она, хватая меня за рукав свитера, наибольшей популярностью пользуются толковые словари неиспользуемых языков, чем, по-видимому, и объясняется пристрастие к староанглийскому, вдруг обнаружившееся у Эриха Фея, предводителя борцов за городское спокойствие, в остальном человека тоже небезынтересного.

Мы тормозим в кривом приплюснутом коридоре, испещренном пятнами весьма мрачного света, и толкаемся в дверь, неряшливо окрашенную зеленым. Там, окруженный множеством разнокалиберных и разноцветных экранов, сидит очень молодой человек с очень маленькой авторучкой в руке и что-то очень старательно пишет на чем-то, очень напоминающем видом настоящую бумагу. При нашем появлении он резко вздрагивает.

– Посторонним сюда нельзя! – кричит он, напуская на себя неестественную строгость. – Как вы сюда попали? Немедленно!

– Городской спок, – увесисто говорит Фей, не вынимая рук из карманов, и молодой человек вздрагивает повторно. – Вы один здесь? Кто-нибудь еще есть?

Тот кивает – сначала утвердительно, потом отрицательно.

– Ничего не пойму! Здесь кто-нибудь есть, кроме вас? Вы один тут?

Молодой человек кивает опять – на этот раз сначала отрицательно, потом утвердительно.

– Вопрос первый, – говорит Фей тоном, не предвещающим ничего хорошего. – Когда прибыл инспекторский корабль?

Юноша что-то мычит, слова не выталкиваются, хотя он и помогает себе частыми раскрываниями рта и громкими сглатываниями в промежутках. Я не понимаю причины его страха и потому сам настораживаюсь. Гранд-капитан Фей, надежный охранитель спокойствия, в том числе и нервных молодых людей, пишущих в одиночестве на бумаге маленькими авторучками под старину, находит нужным предупредить:

– Считаю до трех, и вы арестованы!

– "Дидрих-Даймлер"! – поспешно сообщает молодой человек, и лицо его отражает всю радость победы над голосовыми связками. По-моему, он идиот, думаю я.

– Это марка. А я спрашиваю – когда? Раз...

Нужная информация поступает незамедлительно, видно, что предупреждение возымело...

– Семнадцать пятьдесят восемь бэ цэ, рейс экстренный, задержка посадки двадцать три минуты, в пределах!

– Правильно, – говорит гранд-капитан, – молодец. А теперь напомни-ка, дорогой, что за турист сел перед "Дидрих-Даймлером"?

– Это был не турист, – тут же выпаливает юный олигофрен.

– Я ведь могу сказать: "Два".

– Но это действительно был не турист! – защищается наша смена. – Мы тоже сначала подумали, что турист, но регистрационная формула...

– Дай-ка ее сюда, твою формулу.

Мною овладевает глупое желание действовать, я уже еле сдерживаюсь, чтобы что-нибудь не спросить, только вот не представляю, о чем спрашивать.

– Вот. – Парнишка поворачивается к экрану и начинает перед ним колдовать с помощью пассов, а также магических взглядов. Экраны панически вспыхивают, покрываются сыпью неудобочитаемых знаков, время от времени предъявляя увеселительные картинки.

– Вот. Сейчас, – успокаивает сам себя юный знаток регистрационных формул. – Нет, не то. А-а, вот она!

Он тычет пальцами в четыре ряда символов, из которых я не знаю ни одного.

– Ага, – задумчиво вглядываясь в экран, говорит Фей. – Все понятно.

– Ну! – радостно подтверждает юноша. – Еще что-нибудь?

И уже не так интенсивно веет от него радушием или страхом. Он понял, ему ничего не сделают.

– М-м-м... Скажи-ка мне, пожалуйста... Это что, действительно не туристы?

– Но вы же видите!

– Видеть-то я, конечно... А тогда кто?

Юноша понимающе ухмыляется, крутит головой, поглядывает иронически на полицейскую форму Фея.

– Частный корабль, вот кто!

– Частный. – Фей погружается в мысли. Я из солидарности тоже глубокомысленно морщу лоб, но погрузиться не удается – так, какая-то дребедень. Иронический взгляд юноши адресован уже нам обоим. Наконец Фей пробуждается. – Кто встречал судно?

– В смысле родные и близкие? – уточняет юноша.

– В смысле официалы.

– Ну, обычно частных официалы не встречают. Разве что формально. – Он снова предается магическим пассам. – Вот... пожалуйста. Зигмунд Мурурова. Официал-общественник.

– Ах, вот оно что! Общественник. Я у вас его досье попрошу.

И тут происходит непонятное. Юноша багровеет и злобно узит глаза. Холодно чеканит:

– Вот вы тут требуете от меня всякое, а вы, между прочим, в официальном учреждении, куда, между прочим, не всякого... – И вдруг гневно взвизгивает. – Хам! Старикашка! – И сразу осекается, как только Фей удивленно приподнимает правую бровь. А потом, когда Фей начинает его с интересом разглядывать, в страхе загораживается руками.

– Досье, – ласково говорит гранд-капитан, и досье появляется моментально. С небольшим фото в правом нижнем углу, куда я буквально впиваюсь глазами.

– Он! – говорю я. – Он самый.

– Вы уверены? – спрашивает Фей, надежда всех городских обиженных.

– Еще бы! Он, точно!

Радость сыска охватывает меня.

– Адрес! – жарко приказывает гранд-капитан и бьет копытом о землю. Адрес. Быстро!

Юный строптивец выпаливает адрес. Фей разворачивается и с криком "Хлодомир, за мной!" – устремляется к двери.

– Эй, – робко говорит юноша. – Он здесь.

Фей замирает.

– Где "здесь"? – грозно спрашивает он, и я тем же тоном повторяю за ним:

– Где "здесь"? Ну? Говори?

– Да здесь же, в здании. Сегодня его смена. Он с утра никуда не уходил. Очень много работы.

– Где он?

– Да рядом совсем. Соседняя дверь налево. Там официалы сидят.

– Кстати, – спрашиваю я у совсем уже отошедшего от недавних стрессов молодого интеллектуала, снова взявшегося за авторучку, – а почему инспекцию никакой официал не встречал? И что это еще за официалы такие?

Но ответа мне не узнать – Фей хватает меня за руку и выдергивает из комнаты. И что мы видим? Прямо на нас идет очень бойкий, очень веселый и очень знакомый не очень молодой человек. В руках у него чашка и голубое яйцо с вензельками. Мы оторопело провожаем его глазами, затем Фей выходит из оцепенения и выжидательно поворачивается ко мне.

– Он, – говорю я.

Человек тут же роняет чашку и с громким топотом исчезает за поворотом.

– Стойте! – орет гранд-капитан, бросаясь за ним. – Стойте! Вы свою чашку уронили!

– Ничего, это к счастью! – доносится издалека. Хлопает дверь лифта.

И тогда начинается погоня.

За свою жизнь я десятки раз участвовал в погонях, правда, не за людьми. Должен признать, что гоняться за животными и животнорастениями куда интереснее. За людьми очень уж бессмысленно получается. Сначала мы с Феем бежим вперед, потом назад, потом снова вперед, пробегаем коридорное ответвление к лифтовому залу, потом возвращаемся, наталкиваемся на коляску с милой старушкой, сплошь усыпанной декоративными мухами, отнимаем у нее коляску (старушка кричит, мы тяжело дышим), на полной скорости проскакиваем все двадцать четыре лифтовые шахты, останавливаемся, кидаемся к лестнице, бросаем коляску и бежим вниз в ужасающем темпе, Фей теряет ботинок, я подбираю, спотыкаюсь о Фея, и мы оба падаем – но уже на первый этаж. Я вскакиваю. Фей неподвижен.

Мне надо бежать, но совесть не позволяет оставить лежащего. Я наклоняюсь над ним. Он жив, он старательно смотрит в пол, роется в карманах и не обращает на меня никакого внимания.

– Вам помочь?

– Продолжайте преследование, – упрямым героическим голосом говорит Фей, вытаскивая из кармана вокс. – Оставьте только ботинок, там... Мне надо отдать несколько важных распоряжений.

Я кладу рядом с ним тяжелый полицейский ботинок, похожий на какой-то из древних танков, и начинаю проталкиваться сквозь толпу любопытных. Чего-чего, а любопытных везде хватает.

– Кого ловят? – спрашивают вокруг. – Кого поймали? Душителя? Врага? Ведмедя? Неужели снова чистят ряды?

– Пустите! – рычу я.

Толпа пытается расступиться. Я внушаю ей опасения.

Через полминуты все здание содрогается от внезапных истошных звуков боевой сирены. Все коридоры и залы в мгновение ока заполняются вооруженными полицейскими. Вспыхивает и тут же подавляется паника.

Полицейские совсем не похожи на Эриха Фея, борца за городское спокойствие. Они вежливы, но непреклонны. И деловитостью очень напоминают земных муравьев. Не поймешь, что они делают, если следить за кем-нибудь одним. Вот он целеустремленно шагает вперед, легонько отодвигая зазевавшихся пассажиров, потом, когда цель, ясная ему одному, наконец достигнута, сворачивает на девяносто градусов и продолжает преследовать неизвестно кого, изредка сталкиваясь с коллегами. Шаг у них быстрый, размеренный, на стиснутых, как зубы, лицах – озабоченность и напряжение. Работа в разгаре.

Но я не имею возможности понаблюдать за одним каким-нибудь полицейским – в дальнем конце зала, у входных дверей, мелькнула в толпе голова официала-общественника.

– Вот он! – кричу я.

Сразу несколько полицейских вырастают передо мной.

– Это почему вы шумите в общественном месте? – угрожающе спрашивает один. – Ваше досье, пожалуйста!

– Я его увидел! Вон там, у входа!

– Кого? – нестройным хором спрашивают полицейские.

– Да официала же! Того, кого вы ищете!

– Где?

– Да вон там, у дверей! Только что был, – нервничаю я. – Скорее, упустим!

– Не беспокойтесь, все выходы перекрыты, – это уже на бегу. Р-р-разойдись!

И в тот же момент динамики космопорта врываются жутким ревом:

– Гражданам пассажирам! Спокойствие! Всем оставаться на местах!

Сквозь проклятия, крики и визги мы плотной группой тараним толпу, и толпа в кровавой панике распадается на две, образуя широкую улицу почти до самых дверей. Граждане на Галлине, как видно, порасторопнее полицейских: два-три блюстителя, не уразумевших, что предложение разойтись относится и к ним тоже, сбиты с ног и с пугающей неподвижностью (вижу боковым зрением) распластаны на мозаичном полу – такое впечатление, что ими получен строжайший приказ лежать и не шевелиться. В мгновение ока мы оказываемся у выхода, телами вскрываем тяжелые, живописного стекла, двери, вылетаем наружу. Снаружи мы наталкиваемся на плотную цепь охранения. Охранники и не думают нас пропускать. Они стоят перед нами, как строй вратарей, чуть согнув колени и подавшись вперед. Сцепившись локтями, они вглядываются из-под надвинутых козырьков в наши лица; мы врезаемся в их строй тяжелым снарядом, выбиваем три звена, оказываемся снаружи и только потом тормозим. Тяжело дыша, полицейские оглядываются. Цепь охранения уже восстановлена, как будто никто никогда ее и не прорывал.

– Здесь его нет, – уверенным тоном говорит один полицейский.

– Как будто и впрямь нет, – нерешительно подтверждает второй, вглядываясь в темноту и жуя.

– Да не как будто, а точно!

– И впрямь, как будто и точно.

Первый возмущенно разводит руками и поворачивается ко мне:

– Что будем делать?

Похоже, я признан за старшего. Да не похоже, а точно. Похоже, что и точно.

– Как что делать? – говорю я. – Возвращаться и искать. Конечно, здесь его нет. Не мог же он через оцепление.

– Куда возвращаться-то? – без особого энтузиазма осведомляется любитель точности. – Назад-то не пустят.

Я резко его осаживаю:

– То есть как это не пустят? Это что еще такое?

Тогда все участники тарана обступают меня и с громадным воодушевлением начинают меня убеждать, что назад пути нет, что цепь нас не пустит, что разбить ее можно, только взяв разгон, а где ж его взять, этот разгон, когда вокруг газоны одни, и дороги для машин, и тьма проклятущая, и что того, кого ищут, и без нас найдут (почти наверняка найдут, да не почти, а наверняка, ага, почти наверняка наверняка), никуда он, голубчик, не денется, и не таких вылавливали, рассказать – не поверю, а смена у них давно кончилась, и виданное ли дело, столько народу на одного какого-то штатского бросать, добро бы еще отверженца или безнадежника, а то самого простого душителя, и что если я прикажу им сейчас назад, то они за себя не ручаются, и вообще не по-человечески это, люди-то устали, ночь на дворе, и было бы лучше, если бы я шел своей дорогой и к занятым людям не приставал, не мешал им выполнять свой служебный долг и охранять городское спокойствие, весьма хрупкое очень, лучше бы я им спасибо сказал, что из космопорта вырвался, еще неизвестно, когда оттуда выпускать станут, сказал бы спасибо-то, пока цел.

– Верно говорите, ребята! Ишь, развоевался от нечего делать! – раздался из неподвижной цепи голос, и тут же ему вторит другой, с командной ноткой:

– Охраняющий Скваль! Два ночных дежурства вне очереди!

– Да за что? – ноет Скваль.

– Пад-твердить!

– Подтверждаю: Сквалю два ночных дежурства вне очереди.

Светит луна, светят синие фонари, только сгущая тьму, я обнаруживаю, что полицейские делись куда-то и вокруг меня уже никого, только сзади, за оцеплением, оживленный гомон и сияние тысяч окон, и я уже не знаю, куда бежать, за кем гнаться. Я болен. Я впитываю бессмыслие мира.

Входная дверь снова распахивается, появляется мой напарник по асассинальной инвестигации – Эрих Фей. Плащ его исчез, и без плаща он куда больше похож на полицейского, прищуриться – ну просто вылитый полицейский. Он машет мне рукой и кричит, как будто издалека:

– Нашли?

– Нет! – тоже надсаживаюсь я почему-то. – А вы?

– Нет еще. Но найдем, обязательно найдем! Нахождение или позор – вот наш девиз! Подождите меня, скоро я к вам присоединюсь!

– Вы лучше скажите, чтобы мен...

Но он уже не слышит, он уже внутри здания, и дверь бесшумно за ним закрылась, и тень его на живописном стекле расплывается и стремительно бледнеет.

Я – один. Ночь.

Прекрасная ночь. Удивительное спокойствие. Свежий воздух. Прохлада. Не хватает только шезлонга и чашечки крепкого галлинского кофе, каким потчевали меня в магистрате. Изваяниями застывшие, стоят ко мне спинами полицейские цепи охранения. Молчат и словно не дышат. Я неторопливо хожу взад-вперед вдоль цепи, что-то раздраженно бурчу себе под нос. У меня очень разозленный и нахохленный вид. Начинаю чувствовать, как давно я не спал и не ел – слишком длинные сутки на этой планете. Чтобы привыкнуть, нужна адаптация.