Текст книги "Планета отложенной смерти (сборник)"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Где-то, нас уверяют, идет гуманная колонизация планет – вообразить не могу, что она собой представляет, – и когда-нибудь, лет этак через сто пятьдесят, она принесет нам новые площади, новые экосферы, и вот тогда-то, нас уверяют, мы заживем всласть. Ненужные виды при такой колонизации не уничтожают, как при куаферской, – ненужные вымирают сами собой.

Сейчас у нас скученно, голодно, и ничего нам, даже воздуха, не хватает. Мы стали мало жить, мы болеем повально, и все какими-то новыми болезнями; рождаемость никто не ограничил, но она падает просто потому, что новых детей девать некуда; появляются разные бандитствующие группы, и не только среди молодых (тех вообще мало) – я сам с ними встречался, с немолодыми. Черт знает что они хотят доказать. Собрались меня, бывшего куафера, уничтожить. Смех!

На другой стороне Земли, говорят, все по-другому, все не в пример лучше. Они там у себя как-то со всем управляются. Я не представляю себе, как это они могут управиться…

Смешно: податься могу куда захочу, на любую планету Ареала, а туда – не могу. Страшно. Своих страшно, могут не так понять. На проборах ничего не боялся, а тут… Да, в общем, туда я и не хочу, мне бы здесь разобраться. Хотя бы с этим дю-А.

А я тоже могу – могу так одеваться, как он, могу, если захочу, и бесколеску достать – не такая уж и проблема. Мне говорят: человек должен быть добрым, пусть там хоть что – будь, главное, добрым, сейчас не старая эра, и невозможно с этим не согласиться. Потому что тогда – если не согласишься – получилось бы, что надо составлять план, надо, стало быть, выбирать, кого убивать, а кого нет – ну, как у нас, на проборе. А как выберешь, если все живые. Только когда выбирали, когда проборы были, что-то улучшалось (нет, правда!), а проборов не стало, и плохо всем, и люди мучаются без них, и опять получается, что выбираем. Вот чего я понять не могу. Раньше, в куаферстве, все ясно было, особенно не задумывались, дело свое святым считали, хоть и не слишком чистым, конечно. Иногда я думаю – может, и правы эти насчет гуманности, но тогда совсем ничего понять невозможно. И не хочется мне их правоты.

Дю-А и сейчас на коне. Он привел меня тогда в самое роскошное питалище, какое только есть в городе. «Колонио», там ученые звери к столу подают. Никто нигде сколько уж веков не прислуживает, а там – звери. Я слыхал о «Колонио», но прежде никогда там не бывал, я вообще не ходок по питалищам, сброду всякого там много. Правда, не в «Колонио» – туда не каждого пустят, только избранных. И дю-А, я видел, гордился очень, что ко всяким этим элитам причастен, меня хотел удивить. Он мне в эту встречу много про себя рассказал, ведь времени, времени-то прошло, ему не вспоминать хотелось, а про сейчас говорить. Это мне про сейчас не слишком-то интересно. У него и стекла есть собственные, вышли огромными тиражами – про куаферов, про гуманность, про то, что иначе надо. Он нас и там вандалами костерит, на основе собственных впечатлений – с юных лет никакого изменения в стиле. Много выступает, представительствует, предложения вносит, разработки математические, хоть от математики и отошел сразу после пробора. Все это мне в новинку было, ничего такого я о нем не слыхал. Но я новости редко слушаю, да и все остальное, где нас ругают; не люблю, когда нас ругают, хоть бы просто молчали из их же гуманности. Так что вполне мог про дю-А пропустить. А с Федором о нем я не заговаривал никогда.

Питают в «Колонио» хорошо, ничего не скажешь, да и звери подобраны удивительно милые. Их гладят, конфетами задаривают, а они, если попросишь, спляшут тебе или даже споют. Спокойные, ласковые. Подозреваю, из проборных отходов зверюшки, кое-каких я узнал. Наверное, вел себя не слишком прилично – вскрикивал от радости, когда что-нибудь знакомое видел. Подумывал даже пойти сюда на работу, ведь я по фауне специалист. Хотя нет, не хочу.

На каждый стол там по два зверя, один каталку с блюдами возит, другой специальной такой штуковиной, которая и без зверя вполне обойтись могла бы, грязную посуду собирает. Все больше четырехпалые. Соседний стол обслуживал один зверь с Уалы, сарау, кажется, – что-то вроде свиньи с ушами. А другой знакомец – крокадел со Знака Модо. Ему, получается, вообще много чего в организме поменяли, а не только разным кунштюкам научили, потому что на Знаке Модо атмосфера совсем другая, нормальный крокадел не может дышать земным воздухом. Вот там действительно зря пробор начинали, только напортили. Жаль только, что ни одного зверя с Галлины я в том питалище не увидел.

Много мне в тот раз дю-А про себя понарассказывал, а потом спохватился:

– Ты-то как? У тебя-то что?

– Марту помнишь? – спросил я.

– Какую Марту?

Он долго не мог понять, о ком я говорю, он мало интересовался людьми. Просто сделал вид «ах да, ну как же», и всякая охота рассказывать про себя у меня пропала. Еще про Марту мою ему сообщать. Я сказал ему:

– Ты знаешь, неподалеку отсюда сын Кхолле живет.

Он с готовностью закивал.

– Знаю, конечно, знаю. Даже был два раза. Я в свое время раскапывал все эти дела.

– Какие «эти»? – Я спросил просто так, чтобы спросить. Если бы знал, о чем он, сразу увел бы разговор в другую сторону. Он словно ждал моего вопроса.

– Да насчет той докладной в Управление, без подписи. Помнишь, Федер на собрании говорил?

Я кивнул. Мне уже тогда не хотелось про докладную. Не стоило от него про Федера слушать.

– Командир-то наш недоверие команды мне все-таки высказал. Официально. Сам понимаешь, пятно на репутации. А у меня такие обстоятельства были, что с пятном никак нельзя. Вот я и расследовал.

– Узнал что-нибудь?

– Ну как же! Узнал, конечно, узнал. Там все просто. Я ведь еще раньше подозревал, кто это сделал, а тут все подтвердилось.

– Ну и кто?

– Видишь ли, для того чтобы послать анонимную докладную без регистрации в Центральной интеллекторной и следа при этом никакого нигде не оставить, математиком быть мало – надо быть высококвалифицированным математиком. Надо в системах разбираться отлично, а они сложные, со многими закавыками.

– Так все-таки кто? – Что-то он тянул с именем, нарочно тянул. Он явно наслаждался моим нетерпением.

– Я ведь тебе уже сказал кто. После докладной метка одна осталась в его личном файле. Он о ней ничего не знал, хотя стереть мог очень просто, даже случайно. Но не стер.

Дю-А назвал только одно имя, кроме Федера, про Федера он бы сразу сказал, он знал, что я на Федера думал. Так что я уже догадывался. Но не верил. И хотел, чтобы он сказал сам.

– Я про эту метку на другой же день сообразил, стал искать ее у Федера в файле. А когда не обнаружил, подумал, что стерлась. Ведь времени очень много прошло. Всех проверять тогда не стал, не было надобности. А потом вот понадобилось.

– Кто написал?!

– Кхолле Кхокк, кто еще? – Он изобразил фальшивое удивление. – Ваш любимчик, малютка Кхолле. Кхолле Кхокк, как я и подозревал.

Он с большим удовольствием, просто с наслаждением выговаривал – «кхоллекхокк».

– Кхолле? Ты что? Да зачем ему?

– О-о-о-о! – сладко восхитился дю-А. – Сложная тут история. Я ему мешал, я в его данных по бовицефалам сомневался и хотел сделать такой пробор, чтобы оставить им возможность развиваться в сапиенсов. Он убрать меня хотел, обезвредить. И обезвредил, если ты помнишь.

– Да нет. – Я пожал плечами. – Не может этого быть. Ерунда какая-то. На него не похоже.

– Кхолле шпионом был. Он работал на антикуистов, я в этом просто уверен. Он специально фальсифицировал данные на бовицефалов, чтобы потом скандал поднялся, чтобы сразу после скандала предъявить вам всем остальные счета. Так ведь и получилось, правда?

– Кхолле Кхокк?! Ты хоть соображаешь, что говоришь?

– Он и адрес выбрал точно – именно Управление, где все свои, где любую анонимную жалобу, да пусть даже и не анонимную, тут же Федеру перешлют, чтобы по-своему разобрался. Правда, все равно должны зарегистрировать, без этого невозможно. А потом, когда шум поднимется, файлы-то вскроют и увидят… Очень умно придумано было с той докладной! Как вас тогда давить начали? Ведь уже и задавили давно, а все равно еще давят. Вот что такое точно рассчитанный удар. Не туше какое-нибудь.

– Нет… – Я растерялся тогда. – Не верю я. Да почему Кхолле?

Дю-А довольно откинулся в кресле.

– Да потому что не из ваших он был, Пан Генерал. Недаром про него слухи ходили. Он стекла готовил разоблачительные, я так думаю.

Но я не хотел, не смел верить про Кхолле.

– Он так думает! Он, видите ли, так думает! Он слухи глупые собирает. Да что ты знаешь про Кхолле! Отличный товарищ, отличный куафер, и человек был прекрасный! Он зверей жалел, и не так, как ты, а по-настоящему, не сю-сю. Он хоть и жалел, а все-таки понимал, что без куаферов – никуда, потому и сам куафером стал. И не можешь ты про Кхолле так говорить. Он погиб!

– Он погиб, – сразу помрачнев, согласился дю-А и соболезнующе сложил губки, как будто сам никакого отношения к этому не имел. – И он действительно прекрасным был человеком, потому против вас и шел, ввязался в такое опасное дело. Ты не можешь этого понять.

Я вспомнил Кхолле под колпаком от «Птички», как добродушно он тогда улыбался. Меня просто замутило от ярости. Длинноносая черепаха, убиравшая с нашего стола, испуганно метнулась от меня, хотя я на нее даже не посмотрел.

– Ах, я не могу! Как это все на твою мельницу льется! И всегда все по-твоему, всегда ты во всем прав. Только вот нет его, Кхолле, и он тебе ответить не может. Зато я здесь, и я могу вместо него, так что ты свои пятна за его счет не замазывай.

– Ты не кипятись, Пан Генерал. Докладную-то ведь все-таки он послал, – умиротворяюще, как ребенку неразумному, сказал дю-А. – Факт абсолютно неоспоримый.

– Не верю я твоим фактам! Что хочешь говори – не верю! Это не Кхолле!

– Метка в его файле – почище любого удостоверения личности. Никто ее оставить не мог, кроме него. Он и послал.

Ничего я не понимаю в их математике. Это очень неудобно: то и дело приходится верить на слово. С другой стороны, хорошо: когда очень не хочется, можно и не поверить, и никто тебе ничего не докажет. Потому что неграмотность. А где вы в наше время грамотных сыщете?

Дю-А все еще пытался удержать благодушный тон, а я не напоминал ему о ведмедях, которые убили наших ребят. Не понимаю, почему я не мог говорить о них. Получается не очень красиво: мол, раз он меня пригласил, то я (вроде бы из благодарности за редкий обед) решил поберечь его бедную совесть и его бедные нервы. Это я уже потом понял. Я вообще мастер понимать потом, когда поздно.

– Сядь, – сказал мне дю-А. – Сядь, успокойся. Ничего плохого я ему не приписываю. Он все правильно делал. Он так свой долг понимал.

Я сел.

– Где же его стекла, про которые ты говорил?

– Не знаю. Наверное, хорошо спрятал, чтобы вы не нашли случайно. А скорее всего в личном файле держал, шифровал под безобидные тексты. Сейчас разве скажешь?

Дю-А говорил еще что-то про Кхолле Кхокка, но я не слушал его. Мне стало неинтересно. И противно. И звери противны, и еда экзотическая (блинчики какие-то, пеллмень, трубочки из белого мяса, квазиживые хлебцы…). И дю-А противен мне стал. И очень захотелось уйти. Я потихонечку начал соображать (еще не окончательно, а так, на уровне подсознания), что сидит вместе со мной за этим филигранной работы столом человек, предавший моих друзей, человек, которого я был обязан казнить и которого не казнил, человек, с которым и разговаривать-то позорно, а не то что принимать его угощение. Чужой, враждебный мне человек, хотя и похожий на меня очень. Что человек этот не просто меня угощает, а гадости про моих друзей, из-за его трусости погибших, мне говорит. А я слушаю. Последнее время я то и дело поступаю неправильно. И с Мартой тоже, хотя и она хороша. Все время не то что-то делаю. Я сказал:

– Мне пора.

Дю-А, к тому времени уже замолчавший, смертельно серьезный, злобный, забывший недавнее благодушие, поднял голову:

– Подожди. Успеешь уйти. Мы, наверное, никогда не увидимся больше.

– Кто знает, – собрав последние остатки вежливости, сказал я.

– Мы, наверное, не увидимся больше. Поэтому я хочу, чтобы ты знал. Ты не прав. Ты не можешь быть прав, с самого начала не по той программе работал. И все ваше куаферство – дикая глупость была. Если не преступление.

– Не надо, – сказал я. – Мы с тобой никогда друг друга не поймем.

– Слушай меня, не перебивай! Я и сам знаю, что пытаться убедить тебя бесполезно, ты в этом своем куаферстве закостенел. Хотя в принципе я тебя понимаю. Когда-то ты мне нравился даже. Мы ведь почти друзьями стали тогда. Ты был очень неплохим парнем. И честным, и все такое.

– «Был». Хорошо говоришь.

– Не придирайся к словам! Слушай, сколько раз повторять! (Дю-А, наверное, по сию пору начальник, очень уж командовать любит.) Сбил меня… Ты сейчас уйдешь, но ты должен знать одно: я тебе никогда не прощу, что бы там после ни случилось, кто бы из нас правым ни оказался. А прав-то все-таки я! Все-таки я! Ни-ког-да не прощу тебе, что ты меня тогда трусом назвал. И подлецом.

– На правду обиделся? – усмехнулся я.

– Нет!

– Все ясно, – сказал я. – Очень приятно было тебя повидать. Я пошел.

– Счастливо! – рявкнул дю-А.

Я не ответил и ушел, а он еще раз крикнул мне в спину, что никогда меня не простит. Он остался сидеть, мрачно разглядывая свои роскошные кушанья, – горбатый, будто все еще наплечники носит.

Велосипед я домой отослал, а другого транспорта не люблю, пришлось пешком тащиться километров двенадцать. Был вечер, час пик, машины ревели как сумасшедшие, и люди толкались. Город меняется, и нет больше в нем площадей, по которым можно гулять. Я пришел, когда уже стемнело совсем и Марта уже вернулась. Я ничего ей не сказал про дю-А. Да и не о чем говорить. Она считает, что я слишком часто прошлое вспоминаю, у нее откуда-то другие появились воспоминания. У меня с ней не все хорошо, и с сыном у меня нелады, и я не уверен, что он до этого, стекла доберется. Скажет – скучища.

А мне все равно. Я уже и привыкать начинаю. В жизни городского бездельника есть свои радости: можно сколько угодно заниматься тем, что никому не нужно, а значит, и отчитываться за сделанное не перед кем. Придумываю себе разные бессмысленные дела, когда за стеклами не гоняюсь: например, езжу в больницу к Беппии, он тут недалеко, километров сто. Сижу с ним разговариваю, он совсем не помнит меня, он говорит, что я его дядя (был такой бродяга, Каспар его ребенком пару раз видел и очень им восхищался). Он долго будет жить, Беппия, мы все от старости перемрем, а он еще тянуть будет. А почему бы ему не тянуть? Уход хороший, ум лишний не отягощает, сидит на солнышке, деревянных мальчиков вырезает, а потом их мучит.

МЕТАМОРФОЗА

Я все-таки расскажу тебе, пусть даже и потеряю твою любовь, потому что все равно потерял. Тебе, потому что кому еще могу рассказать такое? Потому что не рассказать будет нечестно. Уезжай и не жди от меня вестей – меня нет.

Ты никак не могла понять, почему я не хотел соглашаться на ту инспекцию – помнишь? Ты говорила: чудной (мне нравилось, когда ты так говорила), не вздумай отказываться, столько надежд. А я отвечал, что я куафер до мозга костей, куафер и никакой не инспектор. У меня ничего не получится – я тебе отвечал. А ты говорила: чудной, ты не просто куафер, ты особый куафер, тебя заметили, из инспекторов делают куаферских командиров. Вот что ты говорила. Ох, ребята, ребята, ребята, ребята…

Любовь моя, родная, единственная, я действительно был тогда куафером, и ничем больше, и нельзя было мне инспекцию доверять. Мое дело – причесывать планеты, делать их максимально пригодными для человеческого жилья, пусть даже это и стоит жизни большинству коренных обитателей. «Создавать новые экологические структуры» – это значит иногда чуть не плавать в самой мерзкой грязи, которую можно выдумать, терпеть всякий раз отвратительные, нестерпимые запахи гнилого мяса, которое совсем еще недавно было не гнилым, бегало по травке и не подозревало, что встретит меня. Выносить все это и уверять себя, остальных, что другого выхода нет, что кто-то должен делать эту грязную работу ради всеобщего блага. Кто-то хоть так должен решать проблему перенаселения, спасибо медикам за нее. Тогда я был пусть талантливым, но куафером, то есть человеком, который имеет дело с животными, а с обычными людьми общаться уже не умеет. Уже забывает, что значит жалеть человека, уже и понятия не имеет, что значит его опасаться.

Быть куафером – значит делать свои планеты, быть инспектором – чинить сделанное кем-то, а это всегда муторнее, чем делать заново самому. Инспекция – это выявление чужого брака, мне за нее браться совсем не хотелось, как любому не хочется браться не за свое дело.

Я проиграл, я себя продал на той инспекции, не заметил даже, когда и как. Меня нет.

И это враки, чудовище мое любимое, что мне противны были жестокость и трупная грязь, неизбежные в нашем парикмахерском деле, – это я врал. Врал, потому что ну не может же человеку такое нравиться. Теперь, после всего, точно могу сказать – и это мне тоже нравилось, и это тоже. Сейчас время такое, что нелюбимой работы не может быть. Может быть разве что работа нейтральная. Нет у людей другой связи с работой, кроме любви. И я тоже любил куаферство, я стеснялся этой любви, но понимал, что я куафер, только куафер, и кроме куаферства ничего другого делать не умею и не хочу.

Не нравился мне и объект инспекции – планета Галлина в Четырнадцатом Южном секторе. Одна из первых моих планет – я как-то тебе рассказывал. Я ее плохо, собственно, знал – самый конец пробора застал, уже после того, как противников куаферства утихомирили. Стандартный старинный пробор для поселений средней численности. Хоть на одной такой планете ты наверняка останавливалась – их в туристические рейсы очень любят включать. Обжитый, примерно в тысячу квадратных миль уголок, всегда почему-то на материке, с земноподобной биоструктурой, по контуру плавно переходящей в аборигенальную, с тщательной охраной границ и вытекающими отсюда местными традициями, иногда глупейшими, но всегда трогательными; с аварийным биоэкраном куаферского типа и так далее. Населяют такие планеты, как правило, раздобревшие дамы, размякшие добряки, довольные жизнью, туристами, регулярными охотами, постоянными карнавалами, любители хорошего трепа, хорошей кухни и, как ты выражаешься, «хорошего секса». Преобладают там мужчины. Старые проборы были трудоемки, маломасштабны, но очень надежны. Возможность брака здесь практически нулевая, а уж если он есть, то такой хитрый, что искать его надо не день, не месяц, а может быть, годы. А потом, когда разберешься, надо выискивать трюк, финт необыкновенный, которым этот застарелый, вросший, вжившийся в планету брак можно будет нивелировать без особого труда для всей биосферы – сейчас и в далеком будущем. И подписаться под этим, и отвечать, если что выйдет противу твоего же прогноза. Так, правда, никто не делает, делают по-другому, я еще вернусь к этому. А вообще на таких планетах я даже и не помню, чтобы когда-нибудь проводились инспекции.

Повод к инспекции был пустяковый – таким по крайней мере он показался нам поначалу. Если разобраться, то просто придирка, оговоренная, правда, всякими там формальными инструкциями. По ним куаферы отвечают за все, что произойдет после них, потому что биосферы, которые они создают, сами должны настраиваться на запрограммированный оптимум, чтобы и природе, и людям как можно меньше ущерба и как можно больше всяческого благоприятного друг для друга. Но это в стеклах хорошо писать: «я отвечаю за все». Да как я могу отвечать, если создаю природу, защищенную только от естественных катаклизмов, да и то в совершенно определенных и (выдам тайну) не слишком широких пределах? Как я могу защитить природу, скажем, от удара жесткой волной или от боевого вируса лаборатории Дэффи? От местного геростратирующего лентяя какие мне придумать экраны?

Обычно такого рода инспекции, как мне было сказано перед вылетом на Галлину, преследуют одну цель – избавиться от обвинения в адрес куаферов. Найти фактор, неучтенный в наших программах и учтенным быть не могущий по такой-то и такой-то веской и должным образом опараграфизированной причине.

Единственный пункт, вызвавший если не опасение, то настороженность, заключался в том, что первым тревогу забил космопол. Их вечные враги – охотники – зачастили вдруг на Галлину и самым таинственным образом стали там пропадать. Космополовцы и охотники так ненавидят друг друга, что жизни друг без друга уже не мыслят. Если кто-нибудь из офицеров проявит неосторожность и вспыхнет от удачного охотничьего выстрела или каким-нибудь еще образом будет убит, в Управление космической полиции тут же понесутся от охотников телеграммы с издевательскими соболезнованиями, но в них, в этих издевательских соболезнованиях, любой без особого труда увидит и искреннее сожаление, и уважение, и упрек – что ж это вы, ребята? И наоборот: погибнет кто-нибудь из этих лохмачей, то первому же арестованному охотнику следователь космопола обязательно выскажет что-нибудь вроде: «Слыхал про Фьорци? Вот так-то».

Они так давно варятся в своей вечной вражде, что сроднились, что их уже и отличить друг от друга не всегда можно. Даже привычки у них похожи.

Потом, когда пошли жалобы из галлинского магистрата на резкий подъем численности бовицефалов, на их возрастающую агрессивность и мэтр Голденброк из нашего Управления подписал приказ об инспекции на Галлине, космополовцы решили подключиться и прислали мне в соинспекторы Виктора Коперника, ты представляешь? Давнишнего моего знакомца, еще по первым проборам. Ну я рассказывал тебе, как же, неужели не помнишь?

Представь себе наморщенный лоб, прищуренный глаз, выпяченные губы. Представь приподнятые плечи, руки в карманах, маску недовольства и самодовольства, а также походку – одновременно небрежную и решительную; представь не очень новые и не очень форменные брюки, добавь свитер, когда-то черный с когда-то белой звездой на груди (ты ведь обожаешь составлять впечатление о человеке по тому, как он одет). Это все хорошенько смешай с сопением, кряхтеньем, невнятным под нос бормотанием, добавь щепотку лукавства – и ты получишь что-то похожее на Коперника, Копа, лучшего из космополовцев, которых я знаю. Я всегда к нему с большой нежностью относился и потому обрадовался, когда узнал, что он едет со мной. Какая там настороженность! Мне, наоборот, стало спокойно.

Когда мы подлетели к Галлине и зависли над ее единственным городом со стандартным именем Эсперанца, нам не сразу дали посадку, и по этому поводу Коперник высказал недовольство.

– Это они к инспекции так относятся? – сказал он.

– Что тебе не нравится?

– Мне? Пока что ничего. Не такой уж это космический порт, чтобы тянуть с посадкой.

Эпизод, конечно, пустяковый, и не стоило бы о нем вообще говорить, если бы Коперник остался к нему равнодушен, как, например, я. Он поджал губы и с нескрываемым подозрением вытаращился на меня – словно это я задержал посадку. А мне и самому не терпелось на Галлину, очень уж мне надоела наша инспекционная посудина. «Дидрих-Даймлер» – вегикл, само собой, представительный и престижный, но слишком изнутри комфортабельный и потому неудобный. В нем хорошо проводить светские приемы, а в картишки не перекинешься. Его громадный салон вызывал у меня чувство, близкое к отвращению. Да и сам «Дидрих-Даймлер» плохо переносил орбитальные ожидания: еле слышно поскрипывая, он разминал запоры на люках и клапаны жизнеобеспечения, был излишне предупредителен, утомлял и, если так можно сказать о пилот-интеллекторе, сам утомлялся.

– Что-то там внизу, – произнес интеллектор, как это у них водится, очень информативно. – Кто-то раньше нас подоспел. Турист какой-то.

– Вот-вот, – подхватил Коперник. – Очень, понимаешь, посещаемая планета. Очень туристская. Переполненный космодром.

– Вечно ты во всем видишь подвох, даже в самых простых совпадениях, – сказал я и соврал, потому что подозрительностью Коперник не отличался, несмотря на свой космопол. Он вообще непонятно как стал у них классным специалистом – с его-то доверчивостью.

– Ага, – ответил он с видимым удовольствием. – Такой уж я человек.

И подмигнул. Сначала он подмигнул мне (очень дружески и понимающе), а потом для компании – «Дидрих-Даймлеру», куда-то в область полирецепторов. Тот обрадовался вниманию и в ответ зашипел пожарным баллоном.

Теперь я вижу: Коперник уже тогда что-то подозревал – скорее на всякий случай. А я смеялся над его подозрениями. И он смеялся вместе со мной, подозревать не переставая.

И все двадцать минут, пока нам не давали посадку, он соображал, прикидывал, озабоченно сдвигал брови, комически морщил нос. Не знай я его раньше, ни за что бы не поверил, что этот туго сбитый толстячок, шутоватый и генетически невоенный, есть один из лучших охотников за охотниками, по их же просьбе, надо полагать, и посланный разузнать, что ж там такое странное стряслось в галлинских лесах.

Потом мы увидели причину задержки. Посадочный зал был мрачен, коричнев и невелик, а приемные трубы почти все заняты. Почти одновременно с нами подлетели к Эсперанце сразу два корабля – мега-класса, с подсветкой, яркой малевкой и прочими штучками, которые я не понимаю как можно переносить в космос из Метрополии. Я, может быть, консерватор, но и черт с ним, что консерватор, не люблю я таких вещей – космос требует функциональности, космос требует уважения, а тут попахивает глумлением. Удивляешься мне?

Коперник огляделся и хмыкнул. А я опять воспринял все это без всякой тревоги.

Из соседней трубы высыпали цветастые. Было их человек двадцать. По всему телу, как водится, фильмы-татуировки, бабуиновые прически, чешуйчатые повязки на бедрах, заплечники «а-ля куафер». Я их раньше не часто видел, цветастых, в отпусках только, и внимания особенного не обращал, потому что видом своим они просто вымогали внимание, а я консерватор, я этого не люблю. Женщины пусть, у женщин все по-другому.

Коперник опять хмыкнул и быстрыми шагами принялся их догонять – я и опомниться не успел.

Они быстро шли к выходам под громадным низким потолком. Ослепительный свет, льющийся сверху, и яркость нарядов только подчеркивали бледность их лиц. Была в этих лицах какая-то общая шизофрения, даже и сказать не могу, в чем именно она проявлялась. Они оглядывались и спешили.

Коперник, протянув руку, бежал вслед за ними.

– Постойте, ребятки!

Те разом остановились. Они ждали Коперника молча, на него не смотрели.

На бегу Коперник совсем не казался толстым.

– Послушайте, это что у вас – туристская группа?

– Что?! – крикнул один, сильно вздрогнув. – А что такое?

У него был громадный нос и пот искрился на лбу. Что прическа, что одежда, что кожа лаковая – расцветочка «вырви глаз».

– Да нет, ничего, – добродушно сказал Коперник. – Я подумал, может, вы туристская группа?

– Туристская, туристская… Да что вам?! – совсем уже дико закричал парень, и я подумал: ненормальные они, даже для цветастых, какие-то словно и не люди совсем. Все они пусть и молча стояли, пусть и не шевелились, но явно нервничали, взвинчены были до крайности, они излучали такую опасность, что пахли смертью, а Коперник стоял спокойный, улыбчивый, как будто бы ничего, как будто бы все как надо.

– Нет, я просто, вы уж извините, подумал – может, вы та самая туристская группа?

Реакция была мгновенной. Все обернулись и посмотрели на Коперника, причем так, что я счел нужным выбрать удобную позицию и приготовился к хорошей драке.

Но они только посмотрели, ничего больше. Тот, что разговаривал с Коперником, совсем растерялся. Он облизнул губы и обернулся к своим:

– А? Вы что-нибудь понимаете?

А Коперник еще добродушнее стал:

– Ну, я имею в виду, что вы ведь не по городу, да? Вы те, которые в лес?

– Ну? – сказал парень.

Судя по цветастым, ситуация была напряженной. Судя по разговору – глупой до безобразия.

– Я ведь что спрашиваю, – очень терпеливо и с очень умным видом объяснил свою позицию Коперник. – Вас ведь не город интересует? Да?

Парень тупо помотал головой. Город, такой же уникальный, как и его название, цветастых не интересовал.

– Может, вас местная фауна интересует? В познавательном отношении?

Не интересовала их и местная фауна, великолепная как в познавательном, так и, сколько мне помнится, в эстетическом отношении. Особая, так сказать, фауна, неповторимая, стандартной субструктуры типа «Аурелия-Б». Но очень неповторимая.

Коперник раскрыл рот, чтобы задать следующий вопрос, парень сжал кулаки и челюсти, но тут подскочил к цветастым неизвестно откуда очень бойкий, очень веселый и очень крикливый человечек. Он захлопал в ладоши и завопил:

– Внимание! Я распорядитель, я распорядитель, все внимание на меня!

Я облегченно вздохнул. Начинать инспекцию с драки мне не очень-то улыбалось. И так невесть что про нас говорят.

Распорядитель, как бы нас и вовсе не замечая, продолжал:

– Итак, друзья…

Но здесь его перебил Коперник, все такой же настырно добродушный и любопытствующий.

– Я вас где-то видел, – заметил он.

– Правда? – сказал распорядитель, не удостаивая его взглядом. – Ну, значит, и я вас тоже. Пошли Друзья, не будем терять времени, нас ждет интереснейшая и напряженнейшая программа. Ну? Вперед!

Мы были забыты.

– Чего ты к ним пристал? – спросил я, когда мы остались одни. – Не видишь, цветастые.

– Вижу, – сказал Коп, щурясь сильнее обычного. – Мне вот что интересно – догадывается ли этот вертунчик, где именно я его видел?

– И где?

– Я с ним пару лет назад в Метрополии за ручку держался. Было такое знаменитое дело с таблетками. Он тогда вывернулся из-под нас.

– Вывернулся и вывернулся. Пошли. Нас ждут в магистрате.

Коперник посмотрел на меня своим особым понимающим взглядом. Вот за что я его люблю: иногда, совсем некстати, взглянет на тебя понимающе, хотя вроде бы и нечего понимать – и хорошо. Я не могу объяснить все это… Мне часто не хватало такого взгляда, такого отношения и от тебя тоже. У тебя другие проблемы, ты не смотрела на меня так, и твоя обо мне забота… Ты не обижайся, пожалуйста, мне другой заботы хотелось.

Коперник хохотнул и сказал:

– И ждут, как я подозреваю, с очень напряженной программой.

– Вот именно.

Честно сказать, разговор в магистрате меня беспокоил. Я знал, как его вести, но не знал, сумею ли сделать все так, как нужно. Не силен я в разговорах. Я думал о магистрате, и до тревог Коперника мне не было никакого дела.

По дороге в магистрат мы немного поглазели на Эсперанцу. Ее уже коснулась цветастость, и я подумал, что совсем не такой мы представляли человеческую колонию на Галлине, когда делали ей новую биосферу. Что меняются времена и мы постепенно от них отстаем и все труднее нам с ними соглашаться.