Текст книги "Одна вторая"

Автор книги: Владимир Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Шахматы

…Почему-то пришла ему в голову мысль, что их было двое. Вообще, все это было похоже на игру, скорее всего, с самого начала. С другой стороны, жизнь и есть игра. Чему удивляться? Это почти как в шахматах: первый делает ход, потом второй делает ход, потом опять первый, потом опять второй. И так дальше. Но в том-то и штука, что ход этот, по сути, только прикрытие: едва ли цель соперника – переставить фигурку с одной клетки на другую. Цель другая. У каждого другая, и у каждого одна и та же. И цель эта как бы скользит сквозь бессловесный диалог в виде ходов и щелчков часов. Но что такое шахматы в сравнении с жизнью?

Он вспомнил, как одна его знакомая при удобном случае, удивляясь его гениальности, соблазнительно открывала ротик и… Нет, не про это. Мысли скачут, как дурные. Она говорила: «Ты, наверное, хорошо играешь в шахматы». Он смотрел на нее и думал: «Господи, какое непонимание». А потом снова смотрел на ее рот и думал, что бог с ней… Какое непонимание этого отличия: в шахматах цель понятна изначально, а в жизни, у другого человека, – нет! Цель, определить цель – вот главное. Или не ввязываться. Вот и вся психология. Она, кстати, говорила, что хочет стать психологом. Может быть, уже стала? Бог с ней.

Эта манера говорить… Странная такая, своеобразная. Он судорожно пытался понять, что не так. Питер! Вот что! Это совсем другой город. Совсем не тот, о котором ему рассказывали. Что-то она говорила… Вспомнил: есть в этом городе одно издательство, в которое он посылал свою рукопись, но они запросили столько денег, что он послал их к черту. Мало того, что его гениальную работу опозорили, так еще и денег захотели. Издевательство! Не дождетесь, паскуды! Вот именно: паскуды! Во множественном числе.

Шахматы! Но там – один на один, здесь – как угодно, да так, что и не поймешь сразу. Впрочем, это не имеет значения… Отец у нее умер, а мать пила или даже была наркоманкой, кажется. Воспитывала ее бабушка и немного – дедушка. Такая трогательная история. Хочется спасти и пожалеть, помочь. Много еще было причин пожалеть и помочь. Черт побери, это только ход, если провести параллели. А потом вдыхать ее запах, читать вместе пошлые рассказы и чувствовать, как у тебя поднимается желание… Но если их две, то… Ничего, гения и на двоих хватит…

…Все понимают, о чем речь, но тема как бы скользит между словами, каждое из которых ее не касается, и никто из участников этого маскарада не признается, что понимает все. Тогда они просто расходятся. И это называлось бы ничьей, будь это шахматы. Но в жизни это победа – победа гения…

Он очнулся от сна – беспокойного, чуткого и наполненного этими бредовыми мыслями, подумал, что нужно измерить температуру, и потянулся к градуснику…

Жара

В такую жару мне всегда вспоминается один день, когда я работал в Оренбурге на предприятии, упоминать которое я не хочу, да и называть эту вереницу идиотских огрызков вроде «-строй», «-монтаж», «-дор», «-маш», «-цемент», «-проект» не имеет никакого смысла: переставляй их в любом порядке, и будешь получать названия многочисленных предприятий нашей Родины, мало чем отличающихся друг от друга, кроме разве что как раз очередности употребления этих полуслов в названии.

Сейчас плюс сорок в тени, хотя уже семь часов вечера; казалось бы, пора солнцу прекратить это издевательство, начатое им с самого раннего утра, но, судя по всему, нет – еще придется помучиться до заката. А потом еще часов, наверное, до двух ночи, потому что дом вот так запросто не остынет. Но об этом даже думать не хочется. Это – после. Сейчас – хотя бы солнце зашло.

Тело все липкое и зудящее от укусов комаров, следы которых я мажу какой-то мазью, чтобы унять аллергию. Противно все это, но и поделать ничего нельзя. Даже мыться по нескольку раз особого смысла нет: через десять минут будет то же самое.

Помню, как раскалялась оранжевая каска под палящим оренбургским солнцем в том проклятом месте. Когда в тени сорок, то на солнце, кажется, невыносимо. Но это только кажется, когда смотришь со стороны. Когда же надеваешь закрытые тяжелые кожаные ботинки, спецформу из плотной ткани и каску, выходишь на работу в семь часов утра, копаешь, месишь бетон, красишь, делаешь всю самую тяжелую работу до семи вечера и остаешься жив, то понимаешь, что и в такой жаре можно существовать. Было это, правда, без малого тридцать лет назад, и, раз сейчас мне в такую жару уже тяжело, наверное, нужно сделать оговорку, что возраст играет роль едва ли не ключевую.

Одному из наших, Холщевскому, было тогда, кажется, далеко за пятьдесят, и как он мог это выносить, сейчас я не понимаю, а тогда – не слишком задумывался. Да и зачем ему это надо было – бог знает. Сам он говорил, что хотел бы с такой работы уйти на пенсию, а то иначе выплат вообще никаких не будет, и тогда хоть помирай. Фамилия его скорее еврейская, по крайней мере судя по окончанию, но сам себя он называл хохлом и разговаривал иногда (правда, только когда это было нужно по лишь ему известным соображениям) с украинским акцентом и примесью украинских слов. Помню, кажется, как сейчас: стоит он, одной рукой опершись на воткнутую в землю лопату, медленно вытирает с лица пот грязным рукавом спецовки и говорит сквозь усы, так же не спеша:

– Ох, хлопци, ну и пэче сьогодни…

Он рассказывал, что есть у него жена и двое детей, которые, слава богу, уже выросли и сами обзавелись семьями, что образован он хорошо, по крайней мере институт закончил и даже работал практически всю трудовую жизнь по специальности – инженером на заводе, пока завод пару лет назад не закрыли. Вообще, впечатление он производил действительно умного, порядочного и культурного человека. Да и мы все его уважали, и уважение это проявлялось кроме прочего в том, что называли мы его только по отчеству, а иногда и по имени-отчеству. Никогда не был он для нас Коляном, хотя в среде работяг, как правило, бывает именно так: называют друг друга по именам, непременно не полным, но сокращенным, и даже используют что-то вроде кличек или просто прозвищ. Валера, Вован, Сивый и Иваныч – вот состав нашей бригады, которая делала всю хозяйственную работу на предприятии.

Предприятие, где мы работали, представляло собой нефтебазу, о легальности которой я судить не берусь, потому что в то время тащили все направо и налево, а нефть не то что не была исключением, но находилась в первых рядах. Да и сейчас, говорят, она исключением не является, и дело, наверное, только в масштабах. Впрочем, не знаю, как сейчас. А тогда запросто можно было построить небольшую убогую нефтебазу, которая не вполне легально доила бы проходящую рядом государственную трубу, и разливать присвоенное добро по машинам, которые потом везли его на такие же полулегальные перегонные установки, где изготавливали некое подобие бензина, которое после, изрядно разбавленное тетраэтилсвинцом33
  Тетраэтилсвинец – ядовитое металлоорганическое соединение, применяющееся в качестве антидетонирующей присадки к моторному топливу, повышающей его октановое число.


[Закрыть], чтобы можно было, пусть и не с полной уверенностью, написать на колонке «АИ—93», поступало в бензобаки с трудом переваривающих такую жижу автомобилей. Само собой, что это мое «запросто» совсем не о том, что сделать такое мог любой, но о том, что подобные схемы были весьма распространены, а контролировались они, как говорили, людьми не самыми простыми и не самыми безобидными. В любом случае, всего я наверняка не знаю и говорю только о том, что говорили тогда – короче, занимаюсь сплетнями.

Нефтебазой то предприятие назвать можно было только условно. Два старых склада, некогда заброшенных, но восстановленных, насколько это возможно, и приспособленных под разные нужды, пара небольших резервуаров, два каких-то аппарата, несколько устройств для налива в цистерны на грузовиках и шлагбаум – вот, собственно, и все. Бог знает, откуда бралась нефть, которую разливали по машинам, да и не нужно было этого знать. Лучше не знать. Воняло там страшно, и не столько из-за испарений во время наполнения машин через открытые люки цистерн, сколько оттого, что сочилось понемногу из соединений труб, аппаратов, а главное – из резервуаров, по стенкам которых сверху вниз шли смачные жирные потеки: текло из клапанов, а может быть из швов, и часть, что полегче, испарялась сразу же, с крыши, а остальное – постепенно, уже со стенки.

В тот день в этом нефтяном угаре в сорокаградусную жару занимались мы тем, что заливали бетоном небольшой участок площадки под каким-то аппаратом – восстанавливали после ремонта. Я очень устал, и это состояние усиливалось нефтяным смрадом, разъедающим нос, вызывающим тошноту и головокружение. Кроме того, шел уже десятый день двухнедельной вахты, и накопившаяся усталость нередко давала о себе знать. Было пять часов вечера, до конца работы оставалось еще два часа; с одной стороны, это радовало, но с другой – эти два часа еще нужно было прожить.

Иваныч вдруг перестал кидать бетон, поднес руку к козырьку каски, отошел, как теперь помнится, шатаясь, на пару шагов, оперся на испачканную в бетоне лопату, вытер пот грязным рукавом спецовки и сказал медленно, шевеля своими, как щетка, усами:

– Ох, хлопци, ну и пэче сьогодни…

Да, пожалуй, кто угодно сдохнет от такой работы.

– Отдохни, Иваныч, – сказал наш бригадир Валера, едва ли не с жалостью глядя на лицо пожилого товарища, – а мы пока тут сами покидаем… Вован, давай сюда…

Не успел он договорить фразу, как сзади, из-за спины Иваныча, раздалась крепкая ругань в адрес всей бригады и Иваныча прежде всего. Противный писклявый, почти подростковый, голос мастера Максутова приближался, смешивая нас с дерьмом, сравнивая с ленивыми свиньями, грозя оставить без зарплаты – в общем, произнося то, что я не берусь повторять здесь во всех подробностях.

Максутов возрастом был молод, год как окончил институт, и нигде больше не работал, и ничего больше не видел, кроме этой самой нефтебазы, на которую его устроили сразу мастером благодаря родственным связям с владельцем всего этого хозяйства. Было само собой разумеющимся, что эта его должность – временная, и находится он в самом начале блестящей и, можно сказать, уже обеспеченной карьеры. Однако в силу, наверное, особенностей характера не смог он как следует переварить такой подарок судьбы, и, учитывая, что должность мастера в этом убогом месте была второй после собственно начальника нефтебазы, его понесло. «Ты чего встал?! Какого хера ты сюда вообще пришел, работать или?..» – обычные фразы, которые можно было слышать от него во время обхода территории.

А обходы он любил и, кроме положенных – утром и вечером, делал их с удовольствием в любое время дня, и даже по нескольку раз в день. Собой он представлял существо располневшее, с бегающими поросячьими глазками, да еще и визжащее: голос у него сформировался как-то странно, и он именно визжал, иногда надрывно, то и дело срываясь, – но несмотря на все усилия, так и смог выработать командный тембр собственных голосовых связок. Стоящих ниже его по службе или в обществе за людей он совсем не считал, зато перед вышестоящими лебезил как умел, демонстрировал приторные до тошнотворности манеры и почти полусогнутый вид. Бог знает, откуда в двадцать три года могли появиться у него такие навыки, но это было, и потому, по совокупности качеств вместе с внешностью и возрастом, личность он собой представлял гадкую, отвратительную и не способную вызывать никаких чувств, кроме ненависти и презрения.

Помню, как, услышав его визжание, я подумал: «Утопить бы тебя, суку жирую, в этом бетоне», поднял голову, посмотрел на стоящего Иваныча, на его точно захмелевшее лицо со стекающими каплями пота, опускающийся уголок рта, руки, пытающиеся как будто выжать, как мокрое полотенце, черенок лопаты… В голове пронеслось: «Иваныч, не надо…» А потом – совсем уже близкая ругань и последнее, незаконченное:

– Ах ты, старый гон….

Не успел Максутов договорить, как тяжелая измазанная бетоном лопата на вытянутой руке Иваныча плашмя хлопнула его по голове. Потеряв равновесие, но пытаясь как будто догнать свою летящую куда-то вправо голову, Максутов сделал несколько поспешных неуклюжих шагов в сторону – и рухнул. В сознание он не пришел.

Тридцать лет назад это было, и много чего с того дня мне еще довелось увидеть на этих огрызках: «-строй», «-монтаж», «-дор», «-маш», «-цемент», «-проект»… Вот уж действительно, соединяй как хочешь… Как в математике… Господи, какая жара… А в Оренбурге, наверное, еще жарче…

Надо думать о хорошем

Часто в жизни происходит именно то, чего боишься или по крайней мере опасаешься. Само собой, постулат этот я вывел из собственного опыта, но могу поспорить, что так происходит у многих, а не только у меня. Одно я понял точно: думать надо о хорошем.

По служебной необходимости мне часто приходилось летать на самолетах, и раз десять по дороге в аэропорт я думал о том, что даже на этом отрезке пути всякое может случиться – и авария, и поломка автомобиля, – а потому выезжать надо бы заранее. Однако в силу, вероятно, моей некоторой расхлябанности выезжать заранее обычно не получалось, и я всегда прибывал в аэропорт чуть ли не к самой посадке.

В И-ске же случилось так, что для поездки в аэропорт за мной прислали машину несколько раньше, чем требовалось, чтобы прибыть как раз вовремя, и потому выехали мы с изрядным запасом времени и не спеша двигались в утренней пробке. Я разместился на заднем сиденье и смотрел в окно на ползущие рядом машины. Водитель такси, которое ехало в правом ряду, посигналил и, встретив мой взгляд, показал пальцем на наше заднее правое колесо. Я сказал водителю, что, похоже, у нас там какие-то проблемы. Мы остановились. Колесо было пустым.

Из подходящих инструментов имелся ножной насос со сломанным манометром. Минут пятнадцать водитель прыгал на насосе, проверяя степень накачки только на глаз, потому что стрелка манометра все время лежала на нуле. В итоге, то ли ориентируясь по внешнему виду, то ли потому что просто устал, он заявил, что колесо накачано и можно ехать дальше. По дороге, однако, мы еще несколько раз останавливались, чтобы проверить, все ли в порядке с колесом. Вот и случилось то, чего я опасался. Хорошо, что был запас времени, иначе точно опоздали бы.

По дороге в аэропорт я решил позвонить Ивашкевичу и сообщить, что скоро буду у него, если самолет вылетит по расписанию, а скорее всего так и будет, поскольку никаких предпосылок для задержки рейса нет: погода хорошая. На часах было около девяти часов утра. Неожиданно трубку взяла девушка.

– Алло. Здравствуйте.

– Здравствуйте, – растерянно ответил женский голос.

– А мне бы Сергея услышать… Или… или я ошибся?

– А-а-а… Он сейчас в ванной…

На заднем фоне раздался крик Сергея: «Ах ты шлюха!», потом там началась какая-то возня, и связь прервалась.

Он позвонил мне через пять минут.

– Привет! Ну ты понял, что произошло? Эта шлюха украла мой телефон. Хотела украсть. Сука, положила его к себе в сумку и хотела уйти. Пошла нахер отсюда, сука!!! Это я не тебе. Хорошо, что ты позвонил. Иначе спиздила бы. Вот шлюха поганая…

Он женат. У него есть ребенок. Но это не мешает ему иногда, причем достаточно часто, отдыхать подобным образом.

С Ивашкевичем мы встретились вечером в кабаке «Новый город». Мы выпивали, разговаривали, короче, занимались чем угодно, кроме того, что нужно было делать – придумывать комплекс мер, чтобы ускорить поставку оборудования. Смысла обсуждать это не было никакого. Когда дело завязано на деньгах, не вполне легально зарабатываемых, многие вещи становятся бессмысленными. Торги, переговоры, конкуренция – мишура для наивных дурачков. Эта моя поездка и встреча с Ивашкевичем – часть мишуры. Все уже договорено и поделено. Это понимал он, это понимал я. Разумеется, открыто он не говорил о своих отношениях с Хорошевским, а даже наоборот, поругивал его при случае, изображая к нему легкую неприязнь. На самом деле здесь он особо не лукавил, поскольку в том, что Хорошевскому надо платить, для него было мало радости, особенно учитывая его аппетиты.

Но в любом случае вся эта показная непричастность всех ко всему, которой на деле нет, не может не раздражать. Нужно иметь достаточно терпения, чтобы слушать каждую из сторон этого многоугольника, их уловки, попытки обвинить кого-то, отвлечь подозрения от себя и прочее. Человек неподготовленный или недостаточно сообразительный в вопросах деликатного общения сразу же начнет совершать ошибки, а когда участвуешь во всем этом или хотя бы находишься рядом, ошибки недопустимы. Правда, надо сказать, с Ивашкевичем мы знали друг друга давно, и, вероятно, именно поэтому он не пытался строить из себя невинность, как это делал тот же Хорошевский, загребая, между прочим, уже не лопатой, но ковшом от трактора. А теперь в этот ковш должны упасть еще и взносы Ивашкевича за то, что ему позволили продать свое оборудование. Собственно потому-то говорить о делах не было никакого смысла: всем все понятно, а я приехал сюда так, для проформы.

Ивашкевич рассказал забавную историю о том, как накануне его жена с ребенком уехала отдыхать куда-то за границу, и по этому случаю он сам решил отдохнуть. Выпив в одном из подходящих заведений, он, поскольку познакомиться там ни с кем не удалось, решил вызвать девушку. Подруга на ночь приехала, они хорошо провели время, и утром, пока он был в душе, она решила, что ей пора уходить, и прихватила с собой его телефон и кошелек. А тут как раз позвонил я, и, как ангел-хранитель, спас его имущество от кражи проституткой.

– Так и думал всегда, что такая фигня когда-нибудь случится. Вот и случилась. Ладно, хоть снотворным этим – как его там? – не напоила. А то бы и деньги еще спиздила. А потому вывод: нехер думать о плохом! Давай выпьем…

Он продолжал застолье, много выпивал и намеревался опять реализовать привычный для себя сценарий: с кем-то познакомиться или кого-то вызвать, если не удастся первое.

Разумеется, он приглашал меня, как старого друга, разделить его безудержное веселье до самого утра, но я, сославшись на усталость, чем в целом его не обманул, а также на необходимость утром рано вставать, чтобы ехать домой, отказался.

На самом деле, кроме того что я действительно устал, мне просто не хотелось. Не хотелось напиваться и не хотелось девочек по вызову.

Я взял такси, уехал в гостиницу, принял душ, лег на кровать, и сон начал обволакивать голову. Мерещились мои теперешние друзья: Ивашкевич, Хорошевский, Чеснок, Прутянов. Ну и друзья у меня. Урод на уроде. Их лица по очереди проплывали передо мной на фоне денег, женщин, выпивки, работы, снова денег, снова выпивки. Друзья. Где же мое детство с его наивной глупой чистотой? Надо думать о хорошем! Была там, давно, одна девочка…

Карась

Едва ли думал он о неоднократно воспетой в книгах и телефильмах блатной романтике и о том, как приобщиться к ней, когда хватался за нож. Да и не могло быть дело ни в книгах, ни в фильмах: книг он не читал совсем, а фильмы, воспевающие романтическую прелесть бандитской жизни, у нас стали снимать гораздо позже, импортных же он и видеть не мог, потому что телевизор вещал только три канала, а видеомагнитофон был неслыханной роскошью.

Романтика тем не менее была, но, скорее, основанная на рассказах старших товарищей, которые, по большому счету, делились на две категории: те, которые отслужили в армии, и те, которые отсидели в тюрьме. Человек, не слишком отягощенный интеллектом, само собой разумеется, как никто другой падок на рассказы людей, которых считает своими товарищами или скорее даже друзьями, вознося, кстати говоря, эту самую дружбу в ранг святыни. Сколько баек на эту тему можно было услышать тогда! Да и сейчас, может быть, их не меньше. Друг никогда не предаст, друг отдаст последнюю рубашку, друг – это больше чем брат, в конце концов, и подобное. И это одна сторона.

Другая сторона состоит в том, что люди такого сорта, послушные речам своих друзей, совершенно забывают, а зачастую даже и понять не могут, что человек вообще склонен хвалить то, что имеет, или то, к чему причастен. И если такой друг отсидел в тюрьме и по собственному складу ума не готов признать эти годы по крайней мере не самыми лучшими, то, разумеется, он будет рассказывать о законах и понятиях тюремной жизни, преувеличивая сомнительные плюсы и сводя практически на нет низости. В целом здесь все так, как всегда бывает: романтика сама по себе, жизнь сама по себе.

Карась и его друг Валера стояли в маленькой кухне убогой квартиры на первом этаже серой уродливой пятиэтажки. Почему-то они именно стояли: Валера – около окна, слегка опираясь на подоконник, а Карась – возле раковины, положив руку на стол с грязной посудой. В квартире они были одни. Разговор получался какой-то дурацкий, бесцельный. Чувствовалось, что напряжение растет и что-то назревает, хотя и повода для этого как будто не было.

Глядя, как общаются маленькие дети, иной раз удивляешься тому, как они, казалось бы, даже без повода взвинчиваются, практически мгновенно и сразу же до криков, слез и истерик. Взрослые же, научившие себя сдержанности, обычно просто ощущают напряжение, которое говорит о том, что разговор, вероятно, пора заканчивать.

– Дай еще покурить, – сказал Карась, глядя в пол.

Валера помял в руках пачку, заглянул в нее, хотя и без того, конечно, помнил, что сигарета там одна.

– У меня одна осталась.

Карась дернулся вперед и вырвал пачку из рук Валеры.

Потом рассказывал он своим новым товарищам, с которыми вынужден был долгие годы делить одно пространство, что настоящий друг не поскупится на одну сигарету, и не то что сигарету, но последние деньги отдаст – и новые товарищи одобряюще и понимающе кивали и поддерживали: мол, все правильно сделал.

И когда он доставал сигарету, до ушей его донеслись звуки и сложились в омерзительное:

– Козел.

От своего друга Васи Шалого, отсидевшего в детской колонии, Карась хорошо усвоил, что за козла должно отвечать, и такая ярость его обуяла, что схватил он лежавший на столе рядом с его рукой грязный кухонный нож и воткнул его куда-то под ребра Валеры, вогнав по самую рукоятку. На мгновение Карась замер, но ощутив, как теплая кровь полилась по его пальцам, одернул руку и посмотрел на застывшее удивленное выражение лица Валеры, сползающего на пол по батарее.