Текст книги "Одна вторая"

Автор книги: Владимир Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Думала она

…Думала она, что нельзя простить детство с отношением к ней иной раз худшим, чем к собаке, с постоянными пьянками, до тошноты грязными не в переносном смысле, с побоями, с отчимом, умершим в конце концов у нее на руках по какому-то странному стечению обстоятельств, которые в довершение ко всему, казалось бы, определили, что разбираться надлежит ей не только с жизнью, но и со смертью. Жестокая ирония. Только детская живучесть, предусмотренная, кажется, самой природой, помогала ей существовать, и будь ей тогда не десять лет, а больше настолько, чтобы понять все так, как она понимала теперь, скорее всего, решение было бы не в пользу того, чтобы продолжать все это. Но дети рождаются, чтобы жить.

И она жила – с теми, кто ее удочерил, когда мать от нее отказалась. Думала она, что нельзя простить этот отказ – поступок, применимый скорее к мусору, чем к человеку, хотя и давно уже прочувствовала на себе, что эти понятия могут быть тождественными. И не могла она, привыкшая жить скорее вопреки, чем благодаря, думать по-другому. Давно уже не осталось злости, исчезли существовавшие еще поначалу желания что-то доказать им, прежде всего матери, и она плыла по течению жизни, руководствуясь уже другими соображениями и движимая другими мотивами. В какой-то мере это был, разумеется, самообман, потому что наивное детское желание заслужить похвалу родителя коварная природа так прочно закрепила в нашем сознании, что, пусть и маскируемое, распоряжается оно нами как посчитает нужным и иной раз весьма неожиданно. Не исключено, что с точки зрения биологии – науки, которой нет дела до личности, – это явление не что иное как один из способов сохранения популяции.

Сложно сказать, насколько она допускала существование такого взгляда на вещи, но жила она, как ей казалось, охладев уже к прошлому настолько, чтобы думать о нем достаточно сухо, и для того только, чтобы понять взаимосвязь тех событий и ее ощущения самой себя в этом мире, где каждый шаг давался ей с огромным трудом. Для себя она решила, что, как только появится возможность, займется психологией, разберется в себе и будет помогать другим. Бесконечно сложная и даже в какой-то мере наивная задача – разобраться в себе и изменить собственные реакции, выработанные в детстве.

Жила она в съемной комнате, зарабатывала гроши чем придется, понемногу откладывала, мечтая об институте. Иногда приходил он – тот, кого она впустила в свою жизнь едва ли потому, что была влюблена, но скорее по какому-то внутреннему ощущению того, что так надо, и они занимались любовью. И снова ирония: любовь – чувство, воспеваемое во всех книгах с таким трепетом и не имевшее к ней до сих пор никакого отношения, – ощущала она теперь только физически, в очередной раз задаваясь вопросом, действительно ли должно быть так. Он помогал, в основном деньгами, покупал ей какие-то вещи. Иногда они ходили в кино и посещали недорогие рестораны…

В тот день она была дома одна. Раздался звук дверного звонка, и, открыв дверь, она оторопела – хотя тысячу раз говорила себе о том, что не желает ее ни знать, ни иметь с ней ничего общего. Понимая где-то глубоко внутри, что, поступая так, она рискует потерять даже то немногое, что у нее теперь есть, все-таки пригласила ее войти…

Петрович

Петрович работал на буровой и жил там (как, разумеется, и все) в балке. Балок – это такой дом в виде вагона на колесах или полозьях. Из балков составляют вахтовые поселки буровиков и строителей на Севере, да и не только там. Состоит такой дом обычно из двух комнат, каждая из которых похожа на купе обыкновенного железнодорожного вагона, и тамбура между ними – небольшого коридорчика с раковиной и столом. Впрочем, здесь могут быть вариации: и количество комнат бывает разное, и их назначение, и число мест. Дом Петровича имел одну жилую комнату на два спальных места, а вместо второй комнаты была устроена душевая, и потому для большинства, а в особенности для тех, кто жил ввосьмером в одном вагоне (по четыре человека в комнате) безо всякого душа, разумеется, жилище Петровича представлялось сущим раем.

Но главное, пожалуй, состояло в том, что на второй кровати в единственной комнате Петровичева балка размещалась его жена Валя. Надо ли говорить, каким счастьем это считалось на Севере, в этакой глуши, где-то в районе В., куда сам черт не доедет, – иметь при себе бабу. Тайга скупа на чувства, в особенности зимой, а потому источники этих самых чувств там всегда в цене: женщины и выпивка. В то время с выпивкой было проще, чем стало потом, когда начали серьезно за этим присматривать, так что и бутылку не провезешь, а если и провезешь – не выпьешь. Тогда же пили. Вот и получалось, что Петрович жил как король: в собственном, можно сказать, доме, с собственной женой, с душем даже, с возможностью поесть и, главное, выпить, когда захочется. Никаких тебе чужих рож, до которых рукой подать, сбоку и сверху, ничьих смрадных носков, никаких разговоров, когда хочется отдыхать, никакого приходящего со смены ночью Коляна, матерящегося и залезающего на свою полку, будя всех, никаких попоек, когда этого не хочется – и вообще почти ничего из всего того неприятного, что непременно есть, когда живешь в балке с товарищами по работе.

Петровичу в его маленьком сибирском раю не хватало только туалета, и потому каждый раз ночью он терпел до последнего, прежде чем, кряхтя, начать напяливать комбинезон, чтобы по сорокаградусному морозу дойти до заросшего сталактитами деревянного сортира и там, над прорубленной дырой, так же кряхтя, начать снимать комбинезон, чтобы выставить на жгучий мороз нежные части тела.

В тот день Петрович с утра уехал в поселок и должен был вернуться не раньше середины следующего дня. Так он и сказал Вале:

– Приеду завтра к обеду.

Но было это, скорее, не предупреждением, а одной из тех банальных фраз, которые с годами принято говорить друг другу. Все и так было ясно, потому что поездка эта, разумеется, была не первой, да и вернуться быстрее просто невозможно: до поселка часов семь езды, и потому ночевать он всегда оставался там.

В дорогу Петрович взял с собой две бутылки водки и закуску, сел в уже ждавшую его «буханку» с водителем, и под звуки «А сечку жрите, мусора, сами…» укатил в сторону В.

Природа, как известно, не терпит пустоты. Интересно смотреть, как в только что выкопанную траншею даже в сильный мороз начинает сочиться вода, а если летом… Не вздумайте строить летом в тех местах, если, конечно, не собираетесь отправиться в большое плавание по вновь вырытым котлованам.

К вечеру, подобно этой воде, просочился в балок Петровича Витька Кривошей, не с пустыми, конечно, руками, но с бутылкой водки. Валя его уже ждала и потому приготовила закуску, да и себя. Если бы спросить у нее, зачем ей это было нужно, едва ли она смогла бы ответить что-то внятное, кроме того, пожалуй, что Витька ей на самом деле нравится. И это «нравится» иные склонны описывать более подробно, исключительно по-женски: «ничего не могу с собой поделать, когда он рядом». Витька, моложе Петровича, да и ее, между прочим, – дерзкий, шустрый и настойчивый – выигрывал эту негласную борьбу за самку, которая в том или ином виде бывает в любом обществе, где эти самые самки есть, а особенно здесь, где все чувства оголены, очищены от никому не нужной, в конечном счете, шелухи.

Выпили они с Витькой: она – чуть-чуть, он – полбутылки, поели немного и дошли до кульминации вечера, собственно до того, ради чего все затевалось и что так тщательно обычно маскируется, в том числе здесь, какими-то дурацкими, полудетскими атрибутами и прелюдиями. Природа, наверное, такова: будто нужно подчеркнуть, что среди всех существ мы все же не зря на самой высокой ступени, и будто нужно изобразить хотя бы для самих себя, что собрались все же для чего-то более высокого, чем это «что-то» представляет собой на самом деле…

В Валиной кровати Витька был весьма активен, очень старался доставить себе и своей подруге (но все же больше себе) удовольствие и уверенно приближался к финалу, когда они услышали, как кто-то копошится с дверным замком и ругается. Было ясно, что это Петрович.

Выход, который они нашли, был, пожалуй, единственным: Витька, как был раздетый, залез под кровать, Валя туда же затолкала его одежду, сама что-то накинула и сделала вид, что ест. Зашел Петрович, сильно навеселе, окинул взглядом комнату, спросил, показывая на стол:

– А это чё?

– Да это Светка приходила. Мы тут поболтали немного, выпили вот… – ответила Валя.

Светка работала там же, и иногда действительно случалось, что заходила в гости. Поэтому версия выглядела правдоподобной. Да и в водке на столе ничего удивительного не было: вин не пили.

Петрович разделся и, несмотря на Валины, а особенно Витькины, ожидания, в душ не пошел, а сел рядом с женой и стал глотать остатки еды и допивать водку. Витька понемногу начинал замерзать. Вообще балки того образца не отличались совершенством, и на полу, а тем более под полками, было весьма холодно, так что и закоченеть можно.

Потом дрожащий от холода Витька увидел упавшие на пол штаны Петровича, услышал его хриплое и заигрывающее: «Иди сюда», потом шуршание, а затем – равномерное покачивание кровати и Валины стоны. Через десять минут раздался храп, на пол опустились Валины ноги, потом показалась ее перевернутая голова и жест рукой: вылезай…

Посиневший Витька вылез, вытащил свои вещи и поспешил в тамбур. Валя пошла за ним. Она принялась руками растирать его замерзшее тело, и тут, глядя на ее руки и на всю ее, которую только что любил другой пьяный, потный мужик, пока он, Витька, чуть до смерти не замерз под нарой, такая дикая похоть его охватила, что он нагнул ее и с диким остервенением возместил то, за чем пришел и за что так нелепо едва не поплатился здоровьем.

Еще не до конца согревшийся Витька вышел из балка Петровича и быстро зашагал в сторону сортира, втягивая морозный воздух с примесью выхлопных газов оставленных работать машин. Ночь была тихой, ясной и морозной. Он добрался до сортира, открыл деревянную дверь, вошел, кряхтя спустил комбинезон и, выставив тело на колючий мороз, примостился над крайней дыркой…

Валя сходила в душ, легла, но как-то странно было у нее на душе. Во всяком случае, она долго не могла уснуть, и мерещился ей то Витька, то Петрович, то Светка, которую завтра нужно будет обязательно предупредить…

А Петрович спал сном младенца на своей привычной кровати, в своем доме, в своем маленьком сибирском раю…

Не зря

– Знаешь, я не хотела тебе говорить, но я выпила…

– Что выпила?

– Да неважно… Все нормально… Как будто…

– Послушай. Что ты выпила?

– Таблетки… Какие-то…

Удары моего сердца стали глухими и навязчивыми. Свободной рукой я машинально начал шарить по столу, заваленному бумагами и всяким хламом, в поисках второго телефона.

– Сколько?

– Все…

«Твою ж мать, – подумал я. – Господи, только не это». В груди начало сдавливать, так что дыхание стало громким, как будто через силу. «Самому бы не умереть».

– Послушай меня. Иди в туалет и… И ты знаешь, что надо сделать.

– Нет.

Наконец нашел второй телефон, набрал номер…

– Оля. Слушай меня. Сделай, как я сказал. Пожалуйста, сделай так. И дверь открой. Я сейчас приеду.

– Алло. Здравствуйте. Советская пятьдесят восемь, квартира сорок четыре. Отравление лекарствами. Попытка самоубийства. Срочно. Пожалуйста… Я не знаю, какими…

Я ехал и думал, как глупо это все. Глупая жизнь, которая, в сущности, еще даже не состоялась, потому что не успела состояться, да и, мало того, не задалась изначально, потому что не могла задаться. Абсурд и несправедливость. Но где вообще справедливость, если говорить про этот мир? Будь у нее хотя бы родители, все могло бы быть иначе.

Мать ее один друг пристрастил к наркотикам, когда она, Оля, была еще совсем маленькой… Не знаю, был друг этот Олиным отцом или нет. Она не говорила, да, может быть, и не знала. В пять лет Олю отдали на воспитание бабушке и дедушке. Мать ее, насколько было известно Оле и как она мне рассказывала, потом лечилась, несколько раз лежала в больницах, но выходя, держалась совсем недолго и опять принималась за старое. И потому всю жизнь ей было не до Оли, которая, как и любой другой ребенок, конечно же, ждала… Счастливые дети ждут, когда их родители придут вечером с работы. Иные – просто ждут. Оля дождалась свою мать всего дважды в жизни: именно столько раз она приезжала ее навестить.

Господи, дура. За десять лет нашего знакомства эти постоянные терзания, всплески, разочарования. Мне-то зачем все это? Я и сам не знал. Не была она мне ни женой, ни даже любовницей. Я взрослый женатый мужик с двумя детьми. Зачем? Зачем мне это? Познакомились мы, конечно, раньше, чем я обзавелся семьей. Когда-то, может быть, я любил ее. Может быть, и до сих пор… Но разве это теперь имеет значение?..

Когда я бежал по лестнице, сердце мое колотилось так тяжело и часто, что думал, не добегу. Я хватал воздух широко открытым ртом, ощущал пульс в аорте и думал: «Только бы не инфаркт».

В квартире уже были врачи скорой помощи, чему я, надо сказать, удивился, как и тому, что дверь она все же оставила незапертой. Было ясно, что они пришли за пару минут до меня и уже проводили какие-то действия над Олей, которая была без сознания. Глядя на нее, я не смог стоять. Я опустился на кресло, пытаясь дышать хотя бы равномерно, чтобы самому не потерять сознание и не отвлечь врачей от их настоящей работы.

Это потом она судорожно хваталась за жизнь, используя каждую, пускай и призрачную уже, возможность. А сейчас лежала она, бледная, холодная и далекая, как будто наконец закончились эти ее двадцатипятилетние попытки поддерживать в себе жизнь, изначально незадавшуюся.

Я сказал врачам, что их вызывал я, что я ее друг, узнал, что она выпила какие-то таблетки, от нее самой, и причины этого мне неизвестны. Они суетились, хотя действия свои, кажется, выполняли четко, и еще через пару минут погрузили Олю на носилки и увезли.

Она осталась жива, но не была уже той, что прежде. Психика ее, и без того надломленная, сильно пострадала, и что-то стало с памятью. Она помнила не все события, не все ощущения, не все вкусы и запахи. После того как ее выписали из больницы, она принялась искать себе всяческие занятия, стараясь отвлечься и, главное, убедить саму себя, что нужно жить. И это получалось. А потом все возвращалось в привычное для нее русло, только каждый раз с еще худшими признаками: жить не хотелось вовсе, и периоды этого нежелания жить становились дольше, до невыносимости. Она как-то держалась, постоянно принимала лекарства и периодически лечилась в больницах.

Зная все это, я часто задавал себе вопрос (и до сих пор его задаю): «Не зря ли я сделал то, что сделал? Стоило ли мешать закономерному ходу событий? Что, в сущности, она выиграла, если стало только хуже?» И ответа я не нашел.

Общаться мы стали реже, а потом и совсем перестали. Мне было тяжело смотреть на нее, а потом на себя, затем стало трудно даже слышать ее голос в телефоне, а потом даже думать… И этот вопрос: «не зря ли?..» – не давал мне покоя. К тому же я был уверен, что второго такого случая я, скорее всего, не переживу, и в конце концов решил, что призраки прошлого нужно оставить в прошлом: нечего их волочить за собой, как вечно путающийся под собственными и чужими ногами шлейф. Плохое и даже гадкое сравнение, и кому-то это может показаться малодушием, подлым и низким поступком, свойственным крысе, бегущей с корабля… Пожалуй, можно сказать, что я тоже самым недостойным образом сбежал из ее жизни, когда, может быть, был нужен ей больше всего. Но до сих пор, когда я вспоминаю о том случае, машинально кладу руку на грудь и слушаю свое сердце, которое, кажется, начинает биться отрывистей и тяжелее.

Повезло больше

Он стоял около сварочной палатки, смотрел на высоченные заснеженные сосны и думал, что врачу тому повезло больше: у него хотя бы таблетки были.

На прошлой неделе он узнал, что местного доктора выгнали, когда обнаружили, что за время вахты он пожрал все, от чего можно было мало-мальски забалдеть, хотя едва ли у него в аптечке мог быть килограмм опиума, и потому наверняка речь шла о каких-нибудь обычных болеутоляющих. Но чего только не придумаешь, чтобы хоть как-то развлечь изголодавшийся по удовольствиям мозг. Пить здесь нельзя, да и нечего, баб почти нет, а те, что есть, едва ли пригодны для близкого общения. Впрочем, и с выпивкой, и с бабами ситуация схожая: до ближайшего населенного пункта – две сотни километров по зимнику, но преодолев их, можно добыть и то, и другое. Однако и это для большинства находящихся здесь было неосуществимой мечтой, и они с голодной завистью смотрели на тех, кто представлял собой какое-то, пусть и самое ничтожное, но начальство, которое могло позволить себе выделить машину с шофером почти на целые сутки (дорога в одну сторону занимала часов семь) и доставить ценный товар.

Но была еще и другая сложность – местная охрана, которая не подчинялась никому из тех, кто был на стройке: и машины досматривали, и в жилые вагоны неожиданно заходили, и на территории ловили. Конечно, провезти пару бутылок большого труда не составляло, потому что уж в трусы-то они не лезли, но о том, чтобы доставить ящик или больше, и речи быть не могло, потому что тут уж, как говорится, шила в мешке не утаишь. Провезти женщину можно было без особого труда: мало ли кто это – судомойка, повариха или уборщица. Так, кстати, зачастую и бывало. Везти женщину только для того, чтоб любить ее, – чересчур большая роскошь, потому как слишком уж высокая цена заплачена, да и кто знает, когда ее назад повезут: через неделю, может, или через две. При таком положении дел, разумеется, водки было мало, предназначалась она только для начальства, пили ее осторожно, как школьники, опасаясь каждого шороха. Женщин же не хватало катастрофически, и пользовались ими, как правило, по очереди, а иной раз и все вместе. Относились к этому скорее философски, с каким-то инстинктивным осознанием того, что происходящее – не более чем биологический процесс, такой же, как поесть или сходить в туалет. В тех «романтичных» местах, с таким надрывом воспетых в советских песнях о ребятах семидесятой широты, на деле романтики почти нет, да и быть не может, скорее всего. Не до цветов здесь.

Но ему не были доступны и эти простые радости. Каждое утро он приезжал на место работы вместе с бригадой сварщиков, и задача его состояла в том, чтобы осуществлять надзор за процессом сварки трубопровода. И если на других участках было повеселее, потому что там хотя бы больше народу, да и вообще есть какое-то движение: бульдозеры, экскаваторы, трубоукладчики и прочее, – то здесь не было никого, кроме этих нескольких сварщиков, извергающих искры и трескотню, склонившись над трубой. И поговорить не с кем, и смотреть не на что.

Ходил он около этого сварочного поста в ободранной форме, выданной еще несколько лет назад, таких же старых ботинках, и вообще вид имел не лучше городского оборванца. Пятый месяц и его, и еще многих таких же не отпускали с вахты, оправдывая это тем, что в компании нет денег и надо еще немного поработать, да к тому же дорога занимает почти две недели, потому что оплачивали проезд только на поезде, в плацкартном вагоне… Много еще причин было, чтобы не уезжать домой и в очередной раз еще на какое-то время задержаться.

Откуда ему было знать, что на днях сын хозяина фирмы, в которой он работал, ночью возвращался из клуба совершенно пьяным, вдребезги разбил замечательный новый немецкий автомобиль, и в связи с этим забот и, разумеется, расходов у хозяина изрядно прибавилось: нужно покупать другой автомобиль, уж точно не хуже предыдущего, возместить ущерб городу, «отмазать» сына, и все такое. А тут еще женить его надо, потому что… И старший только дом купил… И дочь за границей… Да много еще чего. И так всегда: заботы и расходы…

Не знал он всего этого и потому, наверное, был немного счастливее, чем должен бы быть. Он уныло смотрел на замерзшие сосны, думал о том враче и был даже рад появлению нового повода для размышлений, потому что все мысли о жене, детях и доме были давно передуманы и сливались в голове в какое-то однообразное гудение, дополняемое трескучим звуком сварки.

Не дала

Я прихожу в холостяцкую квартиру Юджина, уют в которой по большей части обеспечен его мамой: даже оконные занавески для его спальни купила она, почему-то фиолетовые, хотя ему цвет занавесок безразличен, как, собственно, и их наличие. Подобная материнская забота мне кажется милой, да и не только мне, но, видимо, и самому Юджину, который иногда говорит с довольной рожей, демонстрируя какую-нибудь вещицу:

– Зацени штуку… Мама купила…

Такое положение дел отнюдь не означает, что Юджин – избалованный и беспомощный маменькин сынок, но скорее говорит о добрых отношениях в семье и о здоровой готовности родителей помогать ему, если понадобится, до пенсии. До его пенсии.

Так уж сложилось, что Юджин в свои тридцать с лишним лет холостяк, хотя все предпосылки для создания семьи у него есть: и работа, приносящая вполне достаточный для жизни доход, и квартира, и машина. Да и количеству бывших у него женщин я, человек скромный, могу только позавидовать. Но тем не менее с семьей у него как-то не складывается. Впрочем, его истинное отношение к этому вопросу для меня остается загадкой.

За круглым столом в его кухне сидит Данилов и пьет пиво. На столе – несколько пластиковых бутылок разливного пива, пакет и гора чипсов.

Здороваемся. Я сажусь за стол. Юджин, ставя чистый стакан для меня, спрашивает:

– Ну, ты как?

– Да вроде ничего.

– А я вчера еще к бабе поехал.

Вчера была пятница, и мы с моей женой Катей вечером пришли к нему в гости и неплохо провели время, выпивая и дразня соседей воем под гитарный аккомпанемент. Странно, что никто не пришел нас утихомирить и даже не стучал по батарее. Впрочем, на мой вопрос о том, не вызовем ли мы чей-нибудь гнев, Юджин сказал, что беспокоиться нечего, потому что соседи у него приученные, все его привычки знают и реагируют редко.

В целом, однако, все было очень даже культурно, выпили мы относительно немного и поэтому утром ощущали только признаки недосыпа и некоторую тяжесть в голове, так что стыдиться было почти нечего, если не считать сделанной Катей записи известного хита прошлого века «Стюардесса по имени Жанна» в нашем исполнении. На следующее утро, посмотрев эту запись, я настоятельно попросил жену удалить ее от греха подальше.

До того, как инструмент был взят в руки и первые аккорды нарушили спокойствие пятничного вечера соседей, мы обсуждали, как всегда на таких встречах, когда присутствует Катя, похождения Юджина, которые моей жене как женщине особенно интересны.

– Что у тебя нового? – обычно спрашивает она, когда своим женским чутьем определит, что время пришло.

Юджин без лишних пояснений понимает, о чем, собственно, вопрос, и традиционно начинает, как бы задумавшись и придав лицу соответствующий вид:

– Да нихера… Познакомился тут с одной, правда…

Дальше следует рассказ о том, как он нашел какую-нибудь Свету, или Юлю, или Марину, они поехали к нему или к ней, переспали или нет, но в любом случае обнаружилось непреодолимое препятствие для дальнейшего развития отношений.

– Бля, у нее такая жопа… И вообще она такая офигенная, – мечтательно говорит Юджин, точно представляя уже, как он ее раздевает.

– И в чем же проблема? – удивляется Катя, хотя почти наверняка знает конец этой истории, как две капли воды похожей на рассказанную в прошлый раз.

– Да нет никакой проблемы… Вот только с детьми ее я чё делать буду?..

– Ну знаешь, вряд ли ты найдешь девственницу в тридцать лет, – вмешиваюсь я.

– Базаришь…

Домой мы пришли к часу ночи, ничего не ведая о дальнейших плана Юджина и даже не догадываясь о существовании этих самых планов…

– А я вчера еще к бабе поехал.

Меня не то чтобы удивил этот факт, но все же это было несколько неожиданно. Данилов только поднял брови, наморщил лоб, вздохнул и покачал головой, судя по всему, изображая тем самым безнадежное, с психической и моральной точки зрения, состояние его друга.

– Херасе… Чё за баба? – спрашиваю, наливая себе пива.

– Да познакомился вчера на «Т.». – Он назвал известный сайт знакомств. – Короче, она меня позвала, ну, я и поехал.

– И чё? – спрашиваю.

– Да нихера… Зря ездил…

– Как так?

– Не дала.

– Как не дала?.. Подожди… Сама позвала ночью, ты приехал, и не дала?..

– Так, бля…

Да уж, действительно странно. Мы ждем дальнейших пояснений, а Юджин, как будто перебирая варианты и пытаясь выявить причину случившегося, придает лицу выражение происходящей в нем аналитической работы и после нескольких секунд обдумывания выдает предположение:

– Может быть это потому, что я сразу сказал ей, что двое ее детей мне нафиг не нужны…

Данилов покачал головой и с выражением лица, выражающим полную безнадежность Юджина, медленно и отчетливо, как будто ставя диагноз, произнес:

– Дол-бо-ёб.

Через минуту мы стали обсуждать неполадки с коробкой передач в машине Юджина.