Текст книги "Билет без выигрыша"
Автор книги: Владимир Шпаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Шпаков Владимир
Билет без выигрыша
Владимир Шпаков
Билет без выигрыша
Рассказ
Москва провожала немецким акцентом, неразберихой в комнате и спешной редактурой прошения, адресованного в центральный архив. Москва имела короткие белые волосы, тоненькую фигуру, а еще – помогала собирать сумку, пока я исправлял (подвергал цензуре?) адресованные архивным крысам пассажи: "вы не иметь прав не пускать" и "вы идти поперек договор наш канцлер и ваш президент".
– Во-первых, не "поперек", а "против". Во-вторых, слишком нахально. Ну кто ты такая, чтобы говорить с ними в таком тоне? Предлагаю обтекаемую формулировку: "Прошу учесть последние договоренности между нашими странами". Ничего?
– Ничего, ничего! И ошибки исправь, я все время делать ошибки! Это твоя куртка? Или Джорджа? Наверное, твоя, у Джорджа куртка – модная.
– У меня тоже модная! – огрызался я. – Просто у нас разные моды!
– Разные, разные! – соглашалась Сильвия. – Ну как, все посмотрел? Извини, но здесь просто никто не может помогать!
– А Богданчик?! – вопрошал я. – Я наверняка не успею, так что придется его просить.
Сильвия вздыхала, закатывала глаза к небу и говорила, что Богданчик говорит по-русски неправильно.
– С точки зрения жителя Баварии твой гамбургский диалект – тоже неправильный. Просто Богданчик говорит на мове, то есть на украинском языке.
Странная это была поездка в Москву, как и все поездки последнего времени. Сильвия, Богданчик, а еще Патрик, Андреа, Франсуа и я, приблудный северянин, – такой коктейль могла переварить только железная утроба столицы! Далее вспоминались неудачные эпизоды моего десанта, и Москва мысленно посылалась к черту.
– А это что такое?!
– Это – образцы московской клеенки. Кстати: мой знакомый коммерсант будет продавать ее немцам! У вас что – клеенки нет?!
– У нас все есть. Просто вы делать демпинг, ну такой русский бизнес. Так, клеенка я положила. А водка положить? У нас много водка, я тебе положу, хорошо?
Потом забежал Патрик с бутылкой "Гиннеса" и, прихлебывая, возбужденно заговорил, что в Москве, дескать, назревают серьезные события: TV передало о кризисе в правительстве! Затем Андреа вернулась из театра на Малой Бронной и, дымя сигаретой, взялась развенчивать режиссерскую концепцию. В финале же завалился Богданчик с гитарой, запев приятным и сильным баритоном одну из тех песен, от которых сердце трепещет, а душа – волнуется. Мол, "козака несуть, и коня ведуть", а "дивчина", как и положено, страдает. Сильвия и Андреа моментально оцепенели, с восхищением глядя на высокого черноглазого брюнета, чертами лица похожего на актера Миколайчука из фильма "Тени забытых предков", а голосом – на Георга Отса. Бросив собирать сумку, Сильвия подсела к певцу, тот ее обнял, поэтому последний куплет пришлось исполнять а капелла.
– Очень красиво! – Сильвия вздыхала. – Но совсем-совсем непонятно!
– Що ж тут нэ розумиты?! – пожимал плечами украинский Ален Делон. Дивчина – это ты! А казак – это я!
Богданчик с легкостью переходил на русский, когда требовалось, но мова была пикантной приправой к внешности и голосу, а если приправа есть – зачем предлагать пресное блюдо? "Лишь бы национального вопроса не поднимал", думал я, застегивая молнию на сумке. К счастью, раздался телефонный звонок пришло такси.
До выхода провожала Сильвия, говоря по дороге, мол, через три дня должна приехать мама, она давно хочет посмотреть Москву, а Богданчик послезавтра вернется в Киев, и потому Сильвия немного несчастная. Летом же она была сильно несчастная, потому что очень любила Бориса, но тот оказался женатый, с ребенком, и, хотя с женой в разводе, прервал отношения. Почему прервал? Решил посвятить жизнь больному ребенку. Хотя у ребенка есть мать! А Борис просто может помогать, он же работник посольства!
– Вы странные... – вздыхала она. – Да, как твои дела? Как издательство? Ты все сделал в Москве, что хотел?
Я не стал говорить о делах, чтобы не портить минуты прощания.
– Ду ю спик инглиш? – спросил таксист. – Шпрехен зи дойч? Короче: как общаться будем?
– На великом и могучем. Мне на Ленинградский вокзал надо, причем быстрее.
– Ах, ты питерский... – разочарованно протянул водитель. – А я думал иностранец. Привык их отсюда в "Шереметьево" возить.
Я тоже привык к этому интернационалу, что расположился в тылу гуманитарного университета, руководимого ректором-демократом Афанасьевым. То ли ректор с помощниками, то ли местные власти в один прекрасный момент заметили, что гостиница Высшей партийной школы простаивает, поскольку партия больше ничему не учит. Прошлись по коридорам, увидели уютные холлы, телевизоры, ковровые дорожки и сказали: неплохо! Заглянули в просторные номера с телефонами и холодильниками, после чего воскликнули: да здесь просто замечательно! Кто же готов платить за эти фешенебельные условия и приносить в казну деньги? Проблема решилась быстро: после августа девяносто первого в страну ринулись тысячи иностранцев – кто по делу, кто из праздности, кто в стремлении разгадать тайну загадочной русской души. А поскольку селили их беспорядочно, гостиница вскоре напоминала мифический ковчег, где каждой твари – по паре и всяк смотрит на соседа с удивлением.
Моя приятельница Сильвия из Гамбурга занималась отечественной историей и либо дышала архивной пылью, либо пыталась пробиться к засекреченным анналам. Уроженка Дюссельдорфа Андреа изучала театр, бегала то во МХАТ, то в "Современник", а по вечерам, когда жители ковчега собирались на просторной кухне, вместе с Сильвией посмеивалась над молодым юристом из Марселя по имени Франсуа, приехавшим разбираться с российским законодательством. "Какие законы?! – гомерически хохотала рослая громкоголосая Андреа. – У них нет законов, у них есть только система Станиславского!" Робкий Франсуа что-то возражал, но умненькая Сильвия дожимала примерами из истории, а таковые могут насмерть придавить и десять французов. Ирландца Патрика (этот был журналистом), как ни странно, отсутствие законов только воодушевляло, и он постоянно интересовался: когда, мол, начнется очередной кризис правительства? А когда будет отделяться Татарстан, туда введут войска? Насколько я знал, он родился в Дублине, затем семья переехала в Нью-Йорк, где Патрик прошел в Бронксе положенные хулиганские университеты и вернулся на родину окончательным анархистом. В его разговорах с Джорджем – славистом из Бостона – всегда сквозила издевательская интонация: во-первых, Патрик презирал американскую мечту, во-вторых, считал литературу пустым занятием: мир надо не описывать, а переделывать! Джордж улыбался голливудской улыбкой, проявляя политкорректность, после чего, отловив в коридоре Сильвию, пытался объяснить свою нелюбовь к Патрику. На самом деле, он так признавался в любви к Сильвии, но той, увы, пришелся по душе Богданчик, который добавлял в международный коктейль пряный запах украинского борща.
Найти свободное место в ковчеге не составляло труда, поскольку гости, не удовлетворяясь парадной московской жизнью, жаждали путешествий по стране – сжавшаяся до одной седьмой (или восьмой?) части суши, она тем не менее все еще оставалась просторной. Патрик ездил в Ростов на слет байкеров, Франсуа – в Саратов, где жил его земляк, а немок, как уже говорилось, занесло в столицу незалежной Украины, откуда они и вывезли Богданчика.
– Какой номер свободен? – сдвинула брови Сильвия, когда я появился на пороге. – Двести пятый, где Джордж живет! Он сейчас у вас в Питербурхе, общается с писателями-нонконформистами. А ключ оставил Франсуа.
Так что главной проблемой было попасть на территорию: то, что я живу на халяву, вахтеры чуяли моментально.
– К иностранкам бегаешь? – качали они головами. – Русских баб тебе не хватает? Ну тогда что ж... Чего ж тогда, так сказать...
На меня смотрели многозначительно, я же тупо мямлил про единственную ночевку и т. п. Дожив до среднего возраста, я так и не научился давать взятки, так что пришлось брать урок у одного вахтера, чье терпение лопнуло.
– Ну что ты, ей-богу, как вчера родился?! Я спрашиваю: кто такой? Ты отвечаешь: научный руководитель германской гражданки такой-то! Я: а почему визитка не оформлена? Ты: извините великодушно, и вот сюда, на журнальчик, пачку сигарет "Мальборо"!
– А "Честерфилд" годится?
– Ладно, пусть "Честерфилд". Я журнальчиком – хлоп, ты в двери – шмыг, и все, так сказать, довольны!
С тех пор я так и поступал. Сильвия лишь плечами дергала, слыша про наши азиатские нравы, однако деваться было некуда, как и сейчас, в такси. По дороге водитель рассказывал скабрезные анекдоты, сам над ними гоготал, а в конце похвастался тем, как ловко он обманывает иностранцев: по пути в "Шереметьево" столько по улицам колесит, что ему два счетчика обламывается! Бывает, конечно, что сразу договариваешься, мол, пятьдесят баксов, и тогда кратчайшей дорогой, чтобы время сэкономить! Но попадаются принципиальные, которые хотят по счетчику платить, а в таком случае: извините, ребята!
– Они же лохи, тупые! – вразумлял этот знаток человеческих душ. – А главное: верят всему, что скажешь! У них там что – не динамят, что ли?!
А я размышлял о странной российской особенности: признаваться в гнусностях на том лишь основании, что в наших паспортах зафиксировано одинаковое гражданство. Они, дескать, такие, но мы-то другие, чистые и непорочные, пусть даже клейма на нас негде ставить. Или это чисто московская особенность? Хотелось думать, что именно так: город за окном с каждым километром отдалялся, делался чужим, а на чужое, как известно, грехи вешаются легко и быстро.
Москва, как всегда, водила за нос, обещала одно, делала – другое, а на этот раз и вовсе втянула в какую-то мистическую историю с исчезнувшим издательством. Я прекрасно помнил, как в прошлый раз вошел в третий подъезд одного из внутренних строений на Тверском, поднялся на второй этаж и, переговорив с секретаршей, прошел в кабинет к редактору. Тот благосклонно со мной побеседовал, пообещал быстренько все прочесть и, как ни странно, не соврал. В телефонном разговоре он отозвался о текстах положительно, торопил: приезжайте, подпишем договор, – но, когда я приехал и поднялся на тот же этаж, никакого издательства там не нашел. Соседние двери были заперты, лишь за одной обнаружился волосатый молодой человек, сидящий перед разобранным телевизором с паяльником в руках. Издательство? Нет здесь такого и, кажется, не было. Выше этажом располагалось общество инвалидов, которые также ни сном, ни духом не ведали про исчезнувших издателей; ниже, на складе парфюмерии, история повторилась. "Мистика... – думал я, инспектируя на всякий случай соседние строения. – Были – и вдруг испарились!"
В общем, если бы ко всему прочему не удалось выполнить поручение знакомого коммерсанта Валежина, можно было бы счесть поездку провальной. Провожая в Москву, коммерсант дал адрес клееночной фабрики, номер телефона, после чего проверил: так ли я все записал?
– Извини, – говорил он, – серьезное дело намечается: немцам хочу эту клеенку впарить!
– Да? – удивлялся я. – А я почему-то считал, мы только нефть продаем...
Валежин смотрел на меня, как старик на младенца, и говорил: продавать можно все, что угодно, главное – цена! Чтобы утрясти ценовой вопрос, мне всучили заклеенный конверт с баксами, после чего проверили: туда ли я его положил? Оказалось, не туда; лишь когда я переложил конверт во внутренний карман вместе с паспортом, дали "подъемные" на дорогу и трехдневное проживание в столице.
– Ну и вообще, не теряйся там! – напутствовал Валежин. – Анализируй, прикидывай, короче: смотри на жизнь моими глазами! Сможешь?
Я пожимал плечами, и Валежин вздыхал:
– Не сможешь... Эх, мне бы туда на месяц! Там ведь такие бабки крутятся, такие финансовые потоки текут! Нева во время наводнения – детский лепет в сравнении с этим! – Он задерживал дыхание, будто уже нырнул в поток, затем с досадой крутил головой. – Только времени нет, в Питере дел невпроворот!
Расплатившись с таксистом точно по счетчику, я направился к площадке перед станцией метро. Там бурлила толпа, торговали сигаретами, пивом, и это, я знал, были последние кадры очередной московской "серии". "Хало-одное пиво! Гаряа-ачие пирожки! Газеты и журналы в дорогу!" Я продирался сквозь выкрики торговцев, как сквозь заросли репейника: не цепляйтесь, я уже одной ногой дома! "Покупаем экспресс-лотерею! Поиграем с фортуной, друзья! Что наша жизнь?! Игра!" Хотя лотерейного зазывалу не было видно из-за спин, голос был чем-то знаком – чем? Чтобы это выяснить, требовалось подойти ближе, но я, уже отряхивающий с ног столичную пыль, подавил желание.
Прощай, столица столиц! Скоро канут в небытие твои рубиновые звезды на башнях; и коробки новостроек исчезнут за горизонтом; лишь останкинская башня будет долго торчать в окне: мол, мементо TV! Не зря тебя основал Долгорукий: сигналы этого "фаллоса" достанут в любой точке страны, и голос диктора произнесет: "Внимание, говорит и показывает..." И я, конечно, прислушаюсь, потому что куда же без тебя? Но сейчас – извини, я уезжаю в свои северные Петушки, где "не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин". Чахлый такой жасминчик, карликовый, да и птицы – сплошь воробьи да вороны, нахохлившиеся от холода, но это ведь – родное, а потому дайте насладиться радостью изгоя-добровольца, мечтающего о возвращении в землю обетованную из этого мира шума и ярости. Водите за нос друг друга, боритесь за существование без меня, я же снимаю шляпу и всякую ответственность...
Мысли были примерно такие, пусть и менее стройно оформленные. Другая часть мозга в это время прикидывала: чего лучше купить в дорогу – беляш? Или сосиску в тесте? Собирая мелочь по карманам, я поставил сумку, двинул к ларьку, но беляши с сосисками кончились. Когда же я обернулся, сумки на месте не оказалось. Буквально пять секунд назад она стояла возле одноногого столика (я прекрасно это помнил!), теперь же на ее месте возникла нехорошая какая-то пустота. Силясь заполнить пустоту, я обошел столик, будто надеялся, что тонкая ножка может спрятать увесистую сумку, – увы! В принципе, кому-то она могла помешать, и ее просто переставили; однако и этот вариант вскоре отпал.
"Украли!" – вспыхнуло в мозгу, после чего голова завертелась на триста шестьдесят градусов. Взгляд скользил не по лицам, а где-то ниже поясов снующих, толкающих друг друга пассажиров – на том уровне, где носят дорожный багаж. Чемодан, кейс, еще чемодан, сумка, но очень уж огромная, тележка, вторая тележка с привязанным мешком... Моей сумки, однако, не было видно. Я пробежал вперед, огляделся – опять ничего! Попробуй тут найди, если перед тобой колыхается океан поклажи, бездонный и беспощадный, а главное, уже погруженный в сумерки, когда видимость в пределах десяти метров, а дальше люди, кофры и тележки сливаются во мраке в единое целое. О, коварная Москва! Вот как ты отплатила за мою нелюбовь: не телепередачей – рукой злоумышленника достала ты меня, дерзнувшего раньше времени с тобой проститься!
Эти мысли были вовсе не оформлены, можно сказать – мелькали обрывками в уголках сознания, в то время как девяносто девять процентов мозговых нейронов вопило: ЧТО ДЕЛАТЬ?! По трансляции объявили пять минут до отправления, и я опять заметался, останавливая идущих-снующих, мол, не видели возле столика зеленую сумку? Точнее, темно-зеленую? Нет? И считаете, что я никогда ее не увижу?! Спасибо, обнадежили... Это был тот случай, когда человек уронил в пропасть шляпу, но пока не желает в это верить и, ползая у бездонного обрыва, ищет глазами палку, мол, как бы подцепить упавшую деталь туалета?
В пропасть упала бутылка водки, которую Сильвия сунула в сумку, сказав, что Богданчик и так много пьет. Киевский хлопец и впрямь любил треснуть горилки и, если ему не успевали сунуть в руки гитару, начинал монолог на тему "гине Украина, гине..." В его страстных речах слышался плеск могучего Днепра, шум карпатских лесов и хруст маринованного огурчика, которым закусывают добрую чарку. Мазепа с Петлюрой становились в этих речах страдальцами за идею, москали играли роль гнусных оккупантов, и демократический интернационал тихо замирал, внимая горькой исповеди представителя угнетенной нации и осуждающе поглядывая на представителя имперской, то есть на меня.
– А что это мы сидим? – нарушал я повисавшую тишину. – Давайте-ка нальем и выпьем, так сказать, за мир и дружбу!
Увы, спустить проблему на тормозах не удавалось: Богданчика поддерживали немки Сильвия и Андреа, француз Франсуа, и даже ирландец Патрик, с которым я чувствовал внутреннее родство, упорно доказывал: то же самое происходит в нашей северной Ирландии! Вы что, хотите Киев в Белфаст превращать?! Впрочем, Москву Патрик с удовольствием превратил бы в Белфаст: во время наших посиделок он все время вставлял в ухо наушник, слушал новости, после чего радостно докладывал: ваш президент хочет распускать парламент! А парламент, в свою очередь, хочет отправить президента в отставку! О, кто-то даже требует ввести в Москву танки!!!
Потом к представителю имперской нации обращались с тревожным любопытством: неужели на улицах Москвы появятся танки?! Я опрокидывал рюмку и говорил: будьте спокойны, у нас так происходит каждую весну! У власти обычный авитаминоз, но скоро – лето, они разъедутся по дачам и курортам и забудут про танки!
– Але мы нэ забудэмо! – устремлял на меня темные глаза Богданчик. Ваши танки не по Москве – по Хрещатыку пидуть! Но мы нэ дозволым – по Хрещатыку! И воны, – он обводил рукой присутствующих, – нэ дозволют!..
Теперь я готов был десять раз выслушать про оккупированный Крещатик, лишь бы вернули сумку, в которой находилась еще и куртка. Хорошая куртка, кожаная (даже было жалко надевать в дорогу), поэтому жена непременно скажет: так у тебя ВСЕГДА – копили, на моей косметике экономили, а ты... И еще чего-нибудь скажет, и нечем будет крыть, потому что – придурок! Главное же: в пропасть ухнули образцы клеенки, а значит, выданные "подъемные" превратились в прах, и теперь их придется возвращать, пряча глаза: опрохвостился, дескать, извини! Пошел прахом и конверт с деньгами, который коммерсант сунул перед отъездом, сказав, что это – паровоз, который потянет наше дело вперед. "Почему наше?" – думал я, пряча деньги в карман и слушая наставления: когда почувствуешь, что разговор буксует, вытащи конверт и положи рядом. Твой визави должен его увидеть, но в руки сразу не давай, жди, пока не получишь железное обещание предоставить минимальную отпускную цену.
– Мы так вообще-то не договаривались, – вяло возражал я. – Твоими глазами я еще могу поглядеть, но своими руками способствовать коррупции...
– А куда без нее? Это жизнь, она – такая! Хотя, если не хочешь, могу и другого командировочного найти – ноу, так сказать, проблем!
Если бы я тогда отказался, кто-то другой метался бы в равнодушной вокзальной толпе, ища пропажу. Хотя другой наверняка был бы умнее, берег бы образцы, как зеницу ока, и сейчас сидел бы в уютном купе и был бы собой полностью доволен. Я не был собой доволен: я даже взятку не смог нормально дать, мусоля конверт в кармане, пока начальник сбыта расхваливал клеенку, которую любят и соотечественники, и поляки с финнами. "И немцы!" – говорил я, намекая на расширение рынка сбыта через валежинскую фирму. "И немцы! подхватывал тот. – Немцы к проблеме уюта вообще щепетильно относятся, так сказать: Кирхе – Киндер – Кюхе!" Выговорив эти слова, начальник выкатил на меня глаза, наверное, чтобы я проникся незыблемым германским укладом. Я, однако, не желал проникаться и почему-то заговорил о том, что многие немецкие женщины теперь примкнули к феминистскому движению и весьма отрицательно относятся к этой триаде. Вот, к примеру, моя знакомая Сильвия...
– Это все хорошо, – забарабанил начальник пальцами по столу. – Но дело в другом.
– В чем же? – спрашивал я, ощупывая конверт: тот почему-то не хотел вылезать из кармана.
– В том, что вы – посредники.
– И что?
– Значит, будете иметь "дельту". То есть процент.
– Ну и?
– Нет, вы, конечно, можете купить в нашем магазине по метру каждой клеенки и показать своим немцам. Но, заметьте, никаких скидок при этом вы не получите!
Наконец, конверт вылез – какой-то мятый, несолидный, он лег на краешек стола, однако начальник молниеносным движением руки скинул его в ящик.
– А впрочем... Почему бы и не предоставить вам скидку? Вы же оптом будете покупать, верно? А для оптовиков у нас – всегда на двадцать процентов дешевле!
Спустя десять минут я получил стопку аккуратно нарезанных квадратиков, скрепленных в углах степплером, и прайс-лист с подчеркнутой красным льготной графой. Все это было уложено на самое дно, чтобы не дай бог не вывалилось, только сейчас моя предусмотрительность выглядела насмешкой.
Наряд милиции нарисовался в сумерках, как последняя надежда. Выглядели они согласно известному присловью: идет один пессимист и два оптимиста по бокам, то есть два рослых сержанта держали под руки какого-то заморыша в зимней шапке набекрень. Пытаясь объясниться с милицией языком жестов, я не сразу увидел, что в руках "пессимиста" – моя сумка! Когда же заметил, первым движением было, естественно, вернуть утраченное (об эмоциях не говорю: "чувство невероятного облегчения", "охватившая его безумная радость", "гора свалилась с плеч" – нужное подчеркните или оставьте все вместе).
– Подождите, гражданин! – отстранил меня сержант. – Вначале скажите: что находится в этой сумке?
– Бутылка водки! – выпалил я.
Мент усмехнулся и указал на задержанного:
– Этот тоже говорит, что бутылка... Что еще?
– Ну... Одежда!
– И он утверждает, что там имеется одежда!
"Надо же, какой проницательный ворюга! – подумал я. – Такое и на ощупь определить нетрудно!" Я судорожно рылся в памяти, опасаясь ляпнуть не то и оказаться на подозрении, когда рядом возникла личность в широкополой шляпе.
– Да точно у него украли! Этот лох за пирожками пошел, а этот – сумку схватил и ноги делать в сторону Ярославского!
"Лох" (то бишь я) не обиделся, наоборот, поддержка мобилизовала, и я выдал:
– Клеенка там была, вот! Причем не простая клеенка! А... какая? Ну скажи, морда уголовная! КАКАЯ?
Уголовная морда, на минуту высветившись в луче фонаря, изобразила судорожную работу мысли. Мент с усмешкой наблюдал за дуэлью, но я уже ликовал: не мог же тот знать про нарезанные квадратиками образцы! Тем более про льготную графу в прайс-листе! То есть "лохом" в данном случае выступал вор, что было вообще-то приятно.
– Ясненько! – Сержант подтолкнул задержанного. – Вперед, родной! Ждет тебя, я чувствую, пятилетка на лесоповале!
"До отправления скорого поезда..." – зазвучало по трансляции, но я только со второго раза понял, что речь – о моем поезде! Подхватив сумку, я сумбурно благодарил родную милицию, человека в шляпе, собираясь откланяться и нестись на перрон, но вдруг почувствовал выше локтя железную хватку того же сержанта.
– Куда это вы?! Тут состав преступления, гражданин, так что придется задержаться! Вы же потерпевший, так? А в таком случае ваша прямая обязанность – помогать следствию! Ничего, ничего: все выясним – и отправим вас в лучшем виде!
Схватившая меня сержантская длань представлялась "рукой Москвы", которая никоим образом не собиралась меня отпускать. Вскоре я стоял перед дежурной милиционершей, пухленькой блондинкой, которая аккуратными крупными буквами один за другим заполняла листы бумаги. Я старался говорить внятно, последовательно, перо легко бежало вслед моему красноречию и, лишь когда в дело вступал задержанный, спотыкалось и вязло, будто бумага была пропитана клеем. Он не говорил, а что-то мычал, блеял, затравленно оглядываясь и заикаясь, так что я с трудом понял, что его фамилия – Малеев, он уроженец Великого Устюга, в Москву же приехал на заработки, но устроиться не получилось...
– Это жене расскажешь! – прикрикнул сержант. – Когда лет через пять вернешься в свой Устюг! Кстати: это же в Вологодской области? Как там его... Родина Деда Мороза, да? – Н-не знаю... – пожал плечами Малеев. – М-может быть...
– Точно, точно, там он живет, по телевизору показывали! Чего ж тебя, вологодского, на Ленинградский вокзал потащило? Шлялся бы по своему Ярославскому и там бы, понимаешь, сумки тырил!
– Т-там не хотелось...
– А тут захотелось? Милицию с Ярославского ты боишься, а нас, выходит, ни в грош не ставишь? Презираешь нас, так? За это ты, парень, поедешь гораздо севернее своего Устюга! Настолько севернее, что он тебе Крымом покажется!
Вряд ли этот Малеев был способен презирать какую бы то ни было милицию – было видно, что он панически боялся и тех, и других. По небритым щекам струился пот, его утирали шапкой, после чего глаза просительно обращались к одному из стражей порядка. Когда нас допросили, на авансцену опять выступил неизвестный в шляпе.
– Как вас зовут? – изготовила ручку блондинка.
– Жора. – Шляпа нахально улыбнулась. – А вас как зовут?
– Ольга. Но это к делу не относится
Придав лицу строгости, мой спаситель стройно и четко изложил версию происшествия: он-де, пил кофе, когда у ларька остановился я, поставил сумку и на минуту отошел. Неожиданно к сумке подобрался этот гражданин (тычок рукой в Малеева), схватил ее и непременно бы скрылся в толпе, если бы я (Жора ткнул в грудь себя) не побежал следом. Похититель вилял в толпе, один раз расстегнул молнию, ощупав содержимое, и опять кинулся вперед. Однако бдительный Жора не выпускал его из виду. Когда же увидел милицейский наряд, моментально указал на нарушителя закона, который был тут же схвачен. Ольга поставила точку. Процесс письма всегда меня завораживал: по мере заполнения белого поля значками я видел, как банальная, в общем-то, история фиксировалась в вечности, а значит, обретала серьезный статус. Для Малеева уж точно обретала: он обреченно кивал головой, в финале даже открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом просто махнул зажатой в руке шапкой.
– А знаете что? – сказал я в припадке великодушия. – Я хочу забрать свое заявление! Ну отпустите его, он наверняка не будет больше красть!
Можно было бы разогнать паровоз красноречия, дескать, вглядитесь в эти испуганные глаза! Посмотрите на этот вспотевший лоб! Перед вами, товарищи судьи, дилетант, который случайно оступился и запомнит сей урок на всю жизнь! Однако предполагаемый адвокатский спич был прерван, так и не начавшись: какое заявление? Тут никто заявлений не подавал, тут – состав преступления! А преступления должны пресекаться в независимости от того, желает того потерпевший или нет!
– Это машина, понимаешь? – втолковывал сержант с чувством превосходства. – Она вертится и крутится без нас, потому что называется: Закон. Ты вот поезд можешь сразу остановить? Не можешь, даже если стоп-кран сорвешь! Так и закон – мы можем спать, терять бдительность, но закон работает и днем и ночью! Это ж, понимаешь...
Он замолк, пораженный величием ЗАКОНА, который работает без всякого горючего, будто "перпетуум мобиле", я же обратил взор к Ольге, наверное, рассчитывая на присущий женщинам гуманизм.
– Все правильно, – развела та руками. – Если этот поезд поехал, его не остановишь. А вас мы отправим завтра – после того как с вами следователь побеседует.
Когда Малеева увели, я вспомнил, что спасителя нужно как-то отблагодарить.
– А в сумку можно залезть? – спросил я. – Или она теперь – вещдок и трогать ее нельзя?
– Трогай, трогай! – сказал сержант. – Мы уже все в протокол внесли!
Водка, которую распивали в кафе, способствовала сближению: вскоре я знал, что Жора ушел из дому. Почему ушел? Да к жене любовник, понимаешь, прикатил из Питера, а я в таком случае – ложусь на крыло, то есть на вокзал убегаю. Почему рожу любовнику не набью? Бесполезно; опять же этот козел бас-гитарист в одной известной группе, можно людям гастроли сорвать, а потому лучше на вокзале перебиться пару-тройку дней. Рассказав эту абсурдную историю, Жора пристально на меня уставился.
– Чего смотришь? Что-то не в порядке?
Тот усмехнулся.
– Смотрю: чего в вас, питерских, особенного? Чем вы отличаетесь? И вижу: ничем! Такие же придурки, как и все остальные! Я тебя как в толпе увидел, сразу понял: придурок, сейчас с ним точно чего-нибудь произойдет! И ведь произошло! Может, это тебе в наказание? Ну за то, что я страдаю из-за этого козла? Должно же быть какое-то равновесие между нашими городами, ведь если где-то прибавляется, в другом месте – убавляется?
Жора замер, подняв голову. Кажется, он тоже пытался разглядеть ЗАКОН, только нравственный, спутав его со "звездным небом над головой". ЗАКОН проплыл над нами, как дирижабль, после чего я опять разлил.
– А чего не бросишь ее? Так ведь жить нельзя.
– Не знаю. Когда возвращаюсь, по морде даю. Потом вроде нормально живем, но только до следующих гастролей. А главное, изменять ей не могу! Ведь на вокзале элементарно бабу снять, если постараться! Но почему-то стараться неохота. Люблю ее, что ли? – Жора махнул рукой. – Ладно, чего тут базарить? Это жизнь, она – такая!
А я вспоминал свою жену, которой позвонил, когда взял билет. К моему приезду обещали испечь пирог, но теперь, понятно, торжественная встреча отменялась. "Позвонить? – думал я. – Но на междугородный звонок – нет денег, лучше завтра Ольгу попросить". Денег хватило только на звонок Сильвии.
– Слушаю, – отозвалась трубка баритоном Богданчика. – То есть слухаю! Сылвия? Немае Сылвия, у "Шереметьево" вона! Немае, я ж сказав! До побачення!
Что делала Сильвия ночью в "Шереметьеве"? "Лишь бы у нее сумку не свистнули..." – неожиданно подумал я.
– Что, облом? – усмехнулся Жора.
– Да, тоже один гитарист воду мутит... Правда, он из Киева.
Иногда казалось: Малеев пребывает с нами третьим, чего-то нудит робким голосом, но вокзальный гам и водка быстренько задвигали его на периферию сознания. Когда мы вернулись, Ольга дремала за пультом.
– Можно у вас до утра перекантоваться? – нахально спросил Жора. – Залы ожидания – битком, а мы вам как никак задержание обеспечили – теперь премию получите!
– Ага, – сказала она, зевая. – И путевку в Сочи! Ладно, кантуйтесь, у нас одна камера свободна.
– Нас?! В камеру?! – Жора надменно вскинул голову. – Вот как, значит, наша милиция обходится с теми, кто бескорыстно...
Прозвучал звонок, Ольга взяла трубку, после чего долго говорила о каком-то взломе вагона на резервном пути. А по окончании разговора насмешливо прищурилась:
– Можете и здесь, на диванчике. Только предупреждаю: будете слушать о взломах и мордобое всю ночь! Кстати, камера лишь пока свободна, а через пару-другую часов... Так что ловите момент!
