Текст книги "Максим и Федор"
Автор книги: Владимир Шинкарев
Жанр:
Прочий юмор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
ФИНИТА ЛЯ ТРАГЕДИЯ
трагедия
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕПоднимается тяжёлый жёлто-зелёный занавес. На сцене комната Максима и Фёдора. На низко просевшей раскладушке спит Максим. У него нехорошее, недоброе лицо.
Над раскладушкой висят репродукции и фотографии, вырезанные из журналов «Пробуждение» и «Солнце России». Посредине сцены – стол. На столе и под столом – грязные тарелки, пустые и ополовиненные бутылки, окурки, несколько стаканов. За столом сидит крепко задумавшийся Фёдор. По сцене бегает кот.
Фёдор наливает себе стакан вина, залпом выпивает. Опускает голову на грудь, не двигается – видимо, засыпает. Вся сцена представляет собой тяжёлое, пасмурное зрелище. Неприятна неинтеллигентность движений Фёдора, его манера тянуться к бутылке, роняя стоящую на пути посуду.
Всё с начала и дальше, до самого конца, начинает казаться ужасной мурой.
Между тем на сцене ровно ничего не происходит в течении сорока пяти минут, после чего занавес опускается.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕЗанавес поднимается, на сцене всё то же. Проходит сорок пять минут. Зрители начинают думать, что попали на авангардистский спектакль, и до самого конца будут показывать спящих Максима и Фёдора; но тут неожиданно освещается второй план сцены, на котором происходят столь напряжённые события, что публика не успевшая покинуть театр, должна бы почувствовать себя вознаграждённой.
Это надо видеть.
На втором плане сцены действует множество персонажей, в том числе и неизвестно как сюда попавших. Это: Дух МАКСИМА, Дух ФЁДОРА, Дух ПЕТРА, Дух ВАСИЛИЯ, Духи ЯПОНСКИХ ДРУЗЕЙ, Духи различных ИЗЯЩНЫХ ДАМ, в том числе: Дух ПРОДАВЩИЦЫ В ВИННОМ ОТДЕЛЕ и Дух ПРОДАВЩИЦЫ В ПИВНОМ ЛАРЬКЕ (а как вы думали? Что они, хуже?), Духи СОСЕДЕЙ ПО КВАРТИРЕ, Духи ПОДПОЛЬЩИКОВ, Духи ПРОХОЖИХ НА УЛИЦЕ, Дух И.КОНСТАНТИНОВА, Дух ХОКУСАЯ, Дух РАНСЭЦУ, Дух Д.СУДЗУКИ, Дух А.ГАУДИ, Дух А.С.ПУШКИНА.
А также множество других ДУХОВ, вплоть до ДУХОВ ЗРИТЕЛЕЙ В ТЕАТРЕ.
Причудливую картину отношений всех этих духов трудно описать.
Некоторые духи видят всех или почти всех остальных духов, некоторые – только часть, некоторые – только себя, а есть духи, которые и в собственном существовании не уверены. Забавно, что иные из духов видят у себя, да и у остальных, пожалуй, только отдельные части тела, например, кулак, которым и лупцуют по чему ни попадя. Столь же неприятны духи, которые вообще ничего не видят – они бодро разгуливают по сцене, пребольно толкая остальных.
Несмотря на сумятицу и гвалт, видно, что в центре внимания многих духов находятся спящие Максим и Фёдор. Кто смотрит на них с презрением, кто – с негодованием, кто с жалостью, кто – со смехом, кто – с пониманием, кто – с любопытством, ну и по-всякому. Дух Максима и Дух Фёдора смотрят с неопределённым выражением.
Второй план сцены начинает постепенно погружаться в темноту. Духи по одному исчезают, шум стихает. Последними исчезают Духи Максима и Фёдора. В наступившей тишине слышны их последние малопонятные реплики:
Дух Максима: Он просыпается…
Дух Фёдора: Но нем…
Второй план в темноте. Фёдор поднимает голову. Жёлто-зелёный занавес опускается, однако прежде чем он совсем скрыл сцену, видно, как Фёдор тянет руку к бутылке.
Часть вторая
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ
BLOWUP
Илья Давидович Кобот с одной стороны не любил соседей Максима и Фёдора, даже писал на них заявления, что Фёдор по ночам кричит, что водят собутыльников, писают в коридоре и на кухне. Но с другой стороны, говорят, что бывают соседи и похуже этих… Фёдор, такой горемычный, не нахамит, а Максим, хоть и строгий будто командир, да всё спит больше.
Как-то вечером Кобот сидел у них в гостях, пил чай надо же иногда посмотреть, как люди живут. Да вот тоже выбрал, на кого смотреть! С самого начала лучше было уйти, с самого начала ругань у них пошла – то Максим Фёдора изругал, зачем вермута купил, когда в магазине портвейн есть, потом опять изругал, зачем Фёдор с пивом балуется – у бутылки крышку открывает и снова пришпандоривает.
Ещё в тот вечер Фёдор во все фразы вставлял какое-то мерзкое слово, которому его научил ученик Василий, – слово «пантеизм»; ну например: «Что, нальём ещё пантеизму?» – про вермут, или: «Пантейшно я нынче пивка купил!» Кобот специально вышел посмотреть – в энциклопедическом словаре этого слова – нету!
Вот так посидели, молчали в основном, и вдруг дверь открывается – и на пороге стоит милиционер.
Причём кто ему дверь открыл входную? Илья Давидович очень, конечно, напугался, но всё-таки ясно, что не за ним же пришли, за Фёдором вернее всего. Максим и так был злой, а тут аж чёрный весь стал – тоже на Фёдора подумал: «Ну, жопа, доорался по ночам!» Сам Фёдор как-то не сориентировался: «Это чего, чего он тута?…»
Милиционер обвёл всех мрачным взглядом, особо задержался на Фёдоре и спросил:
– Который тут Кобот?
Сердце у Ильи Давидовича больно застучало, а всего мучительнее было стеснение перед Максимом и Фёдором, которые, пьянь политурная, ещё и смотрят с сочувствием.
– Я… Кобот…
– Ну, здравствуй, Кобот, – после паузы сказал милиционер, снимая фуражку.
– Здрасьте…
Илья встал и вытянул руки по швам. Максим взял со стола пару бутылок вермута и поставил на пол. Милиционер перевёл испытывающий взгляд с Кобота на Максима:
– А вы тоже здесь проживаете?
– Здеся, – спокойно ответил Фёдор. – Пантейшно.
– Ну, здравствуйте и вы. Сосед я вам новый буду. Пужатый Александр Степанович.
От внезапности этой сцены и проклятого бушующего сердца с Кобота лил пот, ноги дрожали. Он дугой пошёл к двери, не замечая удивлённого взгляда милиционера.
– Что он, больной, что ли? – спросил Пужатый.
– Жопа, – не сразу ответил Максим и выпил полстакана вермута.
Новый жилец быстро почувствовал себя в квартире по-свойски, точнее, в первый же день. На утро, когда Кобот ставил чайник, в коридоре послышался задорный свист, и на кухню в одной майке вышел Пужатый.
– Здорово! – громко сказал он.
– Доброе утро, – ответил Илья Давидович. Эту фразу он заранее приготовил, чтобы сказать милиционеру – знал, что очень растерялся после вчерашнего, не сразу сообразит, что сказать.
– Ты чего вчера отвалил-то? Испугался, что ли?
Кобот покраснел, не зная, как ответить.
– Чего ты всё время мнёшься?
Илья молча мыкался с газом, но зажечь никак не получалось. Пужатый зажёг газ на своей конфорке, поставил чайник и, сев на табурет, стал следить за Коботом.
– Ты где работаешь?
– В Механобре работаю… – подумав, ответил Илья.
– Как, как? Что такое?
– Так называется…
Последовала тягостная пауза. Кобот, с такой натугой включивший газ, выключил его и пошёл к себе в комнату. Войдя, он, так же как и вчера, долго и быстро ходил туда-сюда, ни о чём не думая.
Вечером, возвращаясь с работы и уже подойдя к дому, Илья Давидович увидел в дверях Пужатого, безотчётно, неосознанно повернулся и, съёжившись, прошёл мимо дома.
– Эй, Кобот! – окликнул его Пужатый.
Кобот, пометавшись на месте, подошёл.
– Ты чего это от меня шарахаешься?
– Да нет, я… Мне надо было…
– Темнишь всё? Я же видел – ты к дверям шёл.
Было уже темно, и это придавало сцене зловещий оттенок.
– Ну, шёл, да вот в магазин решил зайти, – с надрывом сказал Кобот.
Пужатый молчал. Лицо его было в тени. На пуговицах обмундирования светились колючие звёзды. Илья немного помолчал за компанию и отошёл за дом, где и промыкался с полчаса для отвода глаз.
Вечером перед сном Илья Давидович, чуть заглянув на кухню, отшатнулся и замер за дверью. Красный распаренный Пужатый со стаканом в руке шептал Фёдору:
– Этот Кобот, я смотрю, тот ещё корефан. Ещё утром заметил: что за ядрён батон морду воротит! Боится чего-то. Сейчас вот в магазин за вермутом иду, гляжу мать честная! Кобот! Увидел меня – и шмыг в сторону, воротником прикрывается. Ну ладно, думаю, видать, за тобой водится. Да ещё и спрашиваю: «Ты где работаешь-то?» А он мне говорит: «В Хренобре»! Ну ладно, думаю, гусь ты хорош…
– В Механобре! В Механобре я работаю! – забывшись, пролепетал Илья за дверью.
Это был сильный и неожиданный эффект. Даже Фёдор с испугом глянул на дверь, а Пужатый вскочил и, выбежав с кухни, наткнулся на вытаращившего глаза Илью Давидовича. Они некоторое время стояли молча, почти вплотную, блестя глазами и взволнованно дыша.
– Ага… – сказал Пужатый, поправляя майку. Илья, шатаясь, побежал к себе в комнату.
– Идиоты! Что за идиотизм! – бормотал он. – Фу! Как всё… Фу! Идиотизм абсолютный! – он подошёл к зеркалу и напряжённо глянул в него. Зеркало мудро и матово светилось вокруг искажённого отчаянием лица. Илья, не в силах чем-либо заняться, долго стоял у зеркала, то так, то сяк выворачивая голову и скаля зубы. Это бессмысленное занятие давало какой-то выход напряжённости, невесть за что свалившейся.
Сухо и зловеще тикал будильник.
Дверь без стука отворилась, и в комнату вошёл Пужатый, уже в форме и в сапогах. Не спрашивая разрешения, он сел за стол, вынул папиросу и, разминая её, стал оглядывать скромную, но благообразную комнатку. Илья Давидович, как пойманный за руку вор, понурившись, стоял у зеркала.
– Кобот, что вы, собственно, скрываете? – медленно произнёс Пужатый.
– Я, Степ… Александр Степанович, совершенно не могу понять, что… За что вы меня… Вот так спрашиваете…
– Ах, так значит, я виноват, да? Я вас преследую? Это я, выходит, виноват? Ведь так у вас получается?
– Нет… Но вы там Фёдору говорили… Ну, там…
– Ну, ну, я вас слушаю.
Илья Давидович молчал.
– Ну, я слушаю вас.
– Вы говорили, что я воротником прикрывался…
– Хватит ерунду пороть! Кстати, если уж вы хотите об судить именно тот случай: после нашей встречи я был в магазине. Вы и сейчас будете утверждать, что направились именно туда?
Илья молчал.
– Вы, Кобот, видимо, обеспокоены моим вселением в квартиру, да? Да или нет?
В буфете тонко пискнули фужеры. Страшно тикали часы.
– Может, хватит в молчанку играть?! – закричал Пужатый, с силой всаживая папиросу в стол.
Илья Давидович дёрнулся, как от электрического удара, и отбежал к окну. Пужатый, откинув стул, поднялся и вышел из комнаты.
Кобот, широко открыв глаза, смотрел в пространство. Очнувшись, он опрометью кинулся в коридор, надел пальто и выбежал на улицу.
На улице всё казалось кошмаром, дул долгий ветер из всех переулков, прохожие, как солдаты, ходили от одной остановки автобуса к другой, фонари, машины… Спрятаться было негде.
Домой Илья решил вернуться только вечером.
Не раздеваясь, на цыпочках он прошёл в свою комнату, разделся там и, совершив несколько кругов по комнате, высунул голову в коридор. На кухне ожесточённо стукались стаканы и гремел голос Пужатого:
– Да ведь враг он! Враг! Вражина натуральный! Что ты будешь делать? Я вижу, что враг, а прищучить не могу… Но погоди – увидишь ты Александра Пужатого! Он у меня не уйдёт, не уйдёт, сам себя выдаст!..
На следующий день Илья Давидович смалодушничал, не пошёл домой совсем. Впервые за долгое время он ночевал не дома. Попросился к приятелю, то есть к сослуживцу. Там было вроде и хорошо, поиграли в карты, поговорили о работе, а всё равно тяжело на непривычном месте, да и неудобно. Потом вместе поехали на работу, там как-то забываешься, очищаешься, всё нерабочее время кажется коротким и малозначительным. После работы для окончательной разрядки Илья ещё сходил в кино на «Версию полковника Зорина» и совсем спокойный отправился домой. Сколько можно, в конце-то концов, пугаться этого идиота милиционера! Нужно спокойно и насмешливо дать ему понять, какого дурака он валяет, ещё лучше осадить бы его как следует, поставить на место… Нет, ну его к чёрту, не стоит.
Кобот вошёл в квартиру, разделся (даже почистил пальто щёткой), не таясь, прошёл к себе в комнату, где хладнокровно сел за стол с книгой «Заметки по истории современности». Почти тотчас же в комнату вошёл Пужатый и расположился напротив Ильи. Илья Давидович оторвал глаза от книги, холодно посмотрел на Пужатого и снова погрузился в чтение. Милиционер забарабанил пальцами по столу, едко глядя на читающего Кобота.
– Книжечку читаем?
Илья продолжал смотреть в книгу.
– А ну положить книгу! Смотреть на меня! – как никогда страшно закричал Пужатый, с силой хлопнув ладонью по столу. Всё затрещало, книга упала на пол.
Коботу уже некуда было смотреть, и он со страданием взглянул на Пужатого. Тот сидел весь красный и тяжело дышал.
– Александр Степанович, я думаю, пора, наконец… начал Илья.
– Кобот, что вы делали сегодня ночью? – перебил его Пужатый.
– Я… Что?… Спал… Ночевал…
– Где? Адрес?
– Да причём тут… На работе… То есть у сослуживца…
– Интересная у вас работа, я замечаю… Адрес, я спрашиваю!
Илья Давидович понял, что лучше не выламываться, а спокойно отвечать на вопросы, чтобы Пужатый перебесился, понял, что неправ и отстал. Однако адреса сослуживца действительно невозможно было вспомнить теперь, в таком лихорадочном состоянии.
– Не помню точно сейчас. Я завтра могу показать, я завтра спросить могу.
– Значит, где были ночью, не помним? Или, может быть, не хотим вспомнить?
Жилы на шее Пужатого надулись и мерцали. Он встал, окинул комнату внимательным взглядом и, хлопнув дверью, вышел. Илья застонал, вскочил, стал метаться, подбежал к двери однако не совсем, чтобы не было вида, что он подслушивает, замер. Через некоторое время раздался звонок – пришёл Василий, принёс вермуту, плясал, напевал что-то восточное. Фёдор внушительно выговаривал ему, что портвейн пантейшнее вермута. Неожиданно раздался властный голос Пужатого:
– Ну шуметь! Передвигаться осторожно! В квартире – Кобот!
Поздно вечером, когда все уже утихли, Илья на цыпочках пошёл по коридору в туалет, с опаской прислушиваясь на каждом шагу. Нащупав дверь, он медленно, чтобы не скрипела, открыл её, вошёл и стал тихо-тихо закрывать. Раздался грохот, в коридоре вспыхнул свет. Пужатый схватил уже почти закрытую дверь и рванул на себя с пронзительным криком:
– Стой, гад! Теперь не уйдёшь!
Илья до крови вцепился в ручку, однако дверь неотвратимо распахивалась. Кобот затравленно вскрикнул и закрыл голову руками.
Пужатый с полминуты постоял в дверях, грозный, как памятник, и, ничего не сказав, быстро прошёл в свою комнату, оставив после себя тяжёлый запах винного перегара.
Часа через три, когда Кобот уже стал задрёмывать на диване, куда он прилёг, не раздеваясь, в коридоре послышался резкий не приглушённый стук сапог. Прямо в ушах заскрипело страшное шуршание и потом голос из громкоговорителя:
– Внимание, Кобот! Вы окружены! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь!
Илья до боли вытаращил глаза и вцепился зубами в руку, больно укусив её.
– Повторяю, Кобот! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь!
Снова напряжённое, выжидающее шуршание. Хлопнула дверь, и потом голос Максима:
– А вот ты поори у меня, говно! Хватит, один засранец по ночам орёт, ещё второй нашёлся!
– Всем оставаться в помещениях! – ответил Пужатый в громкоговоритель.
– Я тебе, жопа, покажу помещение!
В коридоре некоторое время ходили, зажигали и тушили свет – Кобот был почти в беспамятстве. Он рванул на груди рубаху и откинулся на спинку, тяжело дыша.
Под утро Илья Давидович забылся тяжёлым неспокойным сном. Часто просыпаясь, он тут же забывал кошмарные сновидения, так как действительность казалась ещё хуже, гаже и непонятнее. От малейшего шороха он просыпался, и, вытягивая шею, сонно таращился во все стороны.
Когда в комнате стало светать, когда невнятные кубы мебели стали оформляться, хотя непонятно во что, дверь резко распахнулась, и из проёма послышался голос Пужатого:
– Ни с места! При малейшем движении стреляю! Руки вверх!
Чёрная фигура вынырнула из темноты и метнулась к выключателю. Кобот пружиной распрямился, одним движением снял предохранитель и нажал курок.
Бахнул выстрел, и чёрная фигура шлёпнулась на пол.
Забегали в коридоре. Максим включил свет. Перевернули на спину Пужатого. Прямо против сердца на синей форме расплывалось страшное пятно крови. Кобот забился в угол дивана, поминутно разглядывая руки и шаря под собой.
Все, как обалделые, смотрели на грузный нелепый труп.
ЭПИЛОГ
Непостижимая гибель Пужатого поразила всех обитателей квартиры. Кобот целыми днями приставал к Максиму и Фёдору, верят ли они, что это не он убил Пужатого. Хотелось верить, хотя вроде больше некому. Но не мог же убить Кобот, сроду не державший в руках никакого оружия, да и вообще…
Илью не забрали. Почему – неизвестно. Не забрали – и всё… Замяли.
Пётр, ученик Максима, совсем, кажется, решил, что его разыгрывают. Он назвал Илью Давидовича «наш Ринальдо Ринальдини» и сочинил про него стишки:
Кобот бренчит кандалами
Ведут по этапу его.
Он утром, не мывшись, в пижаме
Соседа убил своего.
Про вольную жизнь вспоминая,
Идёт он, судьбину кляня.
Идёт он в слезах и хромает.
Идёт, кандалами звеня.
Недолго Пётр так веселился – прослушав стишок, Максим всадил ему затрещину и сказал:
– И ты доиграться хочешь, жопа?
ГОСТИ
(разговор)
(Комната Петра, ученика Максима. Большой стол, шкаф, наполненный книгами – ничего книги, но отвратительно затрёпаны, а многие с библиотечными штампами. Полуразобранный магнитофон. Всякие вещи. Под кроватью вместо одной из ножек лежит стопка журналов и книг, а ножка валяется тут же, рядом. В комнате относительно чисто, на столе стоят три бутылки портвейна, хлеб – видно, что Пётр ждёт гостей.
Пётр с книгой сидит за столом. Смотрит на часы, затем берёт со стола бутылку, открывает, наливает полстакана, медленно пьёт. Слышен звонок.
Пётр быстро допивает налитое, наливает ещё столько же и тоже выпивает, очевидно, для храбрости. Слышно, что в коридоре открывается входная дверь.)
ПЁТР (поперхнувшись, кричит): Это ко мне!
(Убегает, возвращается с гостями. Это Василий, ученик Фёдора; Алексей Житой, крепкий парень; Мотин, непризнанный художник; Вовик, весь слабый, только челюсти крепкие от частого стыдливого сжимания; Самойлов).
ЖИТОЙ: Смотри, он уже начал! Мужики, давай, давай по штрафной!
(Достаёт из своего портфеля две бутылки портвейна, более дешёвого, нежели стоящий на столе.)
ВАСИЛИЙ: Погоди, дай закусь какую-нибудь сделаем. Я не жрал с утра.
ЖИТОЙ: Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают туда– сюда… Вовик, колбаса у тебя есть?
(Вовик достаёт из сумки с надписью «Демис Руссос» колбасу и две бутылки вермута, разумеется не итальянского.)
ПЁТР: А какого ты ляда вермут покупаешь, когда в магазине портвейн есть?
ВОВИК: Не хватило на два портвейна.
ПЁТР: Я этой травиловкой себе желудок испортил.
(Пётр раскладывает колбасу, хлеб, приносит с кухни варёную картошку. Василий достаёт из шкафа стопари. Все садятся, один Самойлов стоит, засунув руки в карманы и с ироническим видом смотрит на центр стола. Житой разливает портвейн. Все со словами «ну, ладно», «ну, давай» выпивают и закусывают; Самойлов вертит в руках стопарь, насмешливо разглядывает его).
ВАСИЛИЙ: Садись, что ты стоишь, как Медный Всадник.
(Самойлов садится, снисходительно улыбаясь).
ЖИТОЙ: Давайте сразу, ещё по одной, чтобы почувствовать.
(Разливает. Почти все выпивают. Василий пьёт залпом, как это обычно делает Фёдор, Пётр же, напротив, отопьёт, поставит и снова отопьёт, как Максим).
ВАСИЛИЙ (Мотину): Чего ты? Не напрягайся, расслабься.
МОТИН: Да ну на фиг… Я после работы этой вообще ничего делать не могу. А удивляются, что мы пьём… Мало ещё пьём!
ЖИТОЙ: Верно!
(Разливает ещё по одной).
ВАСИЛИЙ: То, что мы пьём – есть выражение философского бешенства.
САМОЙЛОВ: Потому и пьём, что пока пьяные – похмелье не так мучает.
МОТИН: Я после этой работы вымотан совершенно, куда там ещё картины писать – уже год не могу. Возьму кисть в руку, а краски выдавливать неохота, такая тоска берёт – что я за час, измотанный нарисую?
ВОВИК: А в воскресенье?
МОТИН (в сильном раздражении): А восстанавливать рабочую силу надо в воскресенье? Впереди неделю пахать, как Карло! А в квартире убраться? А с сыном погулять – надо? В магазин надо?
ПЁТР: Каждый живёт так, как того за…
МОТИН (перебивает): Вон Андрей Белый пишет, что мол, Блок, хотя и не был с ним в приятельских отношениях, прислал тысячу рублей, и он мог полгода без нужды заниматься антропософией. Антропософией, а? Вот, гады, жили! (Залпом выпивает). Да избавьте меня на полгода от этой каторги, я вам такую антропософию покажу!..
ЖИТОЙ: А вон эти ваши, как их… Максим с Фёдором – вроде не работают, а, Пётр?
ПЁТР: Не работают.
МОТИН (зло): Как так?
ПЁТР: Да вот так… Как-то.
ВОВИК: Давно?
ПЁТР: Не знаю даже… Василий, ты не знаешь?
(Василий мотает головой).
САМОЙЛОВ: А чем они занимаются?
МОТИН: Да ничем! Пьют! Какого лешего вы с ними возитесь – не понимаю. Алкаши натуральные.
ЖИТОЙ: Это всё ладно, а вот давайте выпьем!
(Разливает).
МОТИН: Это что за колбаса?
ВОВИК: Докторская.
ВАСИЛИЙ: Нет, с Максимом и Фёдором не так просто…
МОТИН (перебивает): Да ладно… Видел я ваших Максима и Фёдора, хватит. Алканавты натуральные.
ЖИТОЙ: Слушайте, а что там, я слышал, убили кого-то?
(В это время Самойлов включает магнитофон. Слышен плохо за писанный «Караван» Эллингтона.)
МОТИН: Выруби.
САМОЙЛОВ: А может, поставим чего-нибудь? Пётр, у тебя битлы есть?
ПЁТР: Нет, сейчас нет. Пусть это будет, убавь звук.
САМОЙЛОВ: А что это?
ЖИТОЙ (Вовику): Ты будешь допивать или нет? Видишь, все тебя ждём!
ПЁТР: Эллингтон.
ЖИТОЙ: Ну, я вермут открываю. Вы как?
ВАСИЛИЙ: Давай.
САМОЙЛОВ: Нет, не надо Эллингтона.
ВАСИЛИЙ: Оставь Эллингтона, говорю!
(Житой разливает).
ВОВИК: Так кого убили-то?
ПЁТР (взглянув на Василия): Сосед там у них был, у Максима с Фёдором, милиционер. Его и убили.
ЖИТОЙ: Кто?
ПЁТР: Неизвестно.
ЖИТОЙ: Как? Не нашли? Его где убили?
ПЁТР (с неохотой): Да там убили, дома.
ЖИТОЙ: Во дали! А кто там ещё живёт в квартире?
ПЁТР: Да один там… Кобот.
ЖИТОЙ: Может, он и убил? Где там этого милиционера убили? Чем?
ПЁТР: Застрелили… В комнате этого самого Кобота.
ЖИТОЙ: А Кобота забрали?
ПЁТР: Нет.
ЖИТОЙ: Тут надо выпить.
(Разливает).
ВАСИЛИЙ: Да нет, так просто не рассказать. Мы с Петром этого милиционера и не знали, я так видал пару раз на кухне. Ну ясно, что это такой человек, считающий себя вправе судить другого. Такие как раз приманка для дьявола – не он убьёт, так его убьют. Просто рано или поздно нужно быть заранее готовым… Как стихийное бедствие. То есть не в том дело, что он просто подвернулся…
САМОЙЛОВ: Да, кто убил-то?
ВАСИЛИЙ: В том-то и дело, что вроде, Кобот, а вроде и нет. Просто Кобот на какое-то время полностью подчинился от страха силам зла, стал их совершенным проводником.
ЖИТОЙ: Не понял.
ВАСИЛИЙ: Ну, так было, что милиционер в чём-то подозревал Кобота – допытывал, допытывал…
ЖИТОЙ: И Кобот его, значит…
ВАСИЛИЙ: Нет. Как бы это объяснить… Ну вот знаешь, если человеку каждый день говорить, что он свинья, то он действительно станет свиньёй. Просто сам в это поверит. Есть такой догмат в ламаизме, что мир – не реальность, а совокупность представлений о мире, то есть если все люди закроют глаза и представят себе небо не голубым, а, например, красным, оно действительно станет красным.
(Самойлов иронически всех оглядывает, подняв одну бровь выше другой. Житой мается.)
МОТИН: Слушайте, а может быть хватит, а?
ВАСИЛИЙ: Сейчас. Так вот Пужатый был до того уверен, что Кобот – преступник, так его замотал, что Кобот совсем запутался и поверил.
ЖИТОЙ: И кокнул?
ВАСИЛИЙ: Да нет же! Не совсем… Просто Пужатый выдумал, создал беса, который его же и убил.
САМОЙЛОВ:
У попа была собака,
Поп её любил.
Она съела кусок мяса,
Поп её убил.
(Василий с тоской дёргает плечами. Пьёт)
ВОВИК: А это тоже Эллингтон?
(Пётр кивает).
ВАСИЛИЙ: Кобот не убивал! Он, может, вообще спал в это время; но каждая злая мысль – это бес, который…
ПЁТР (перебивает): Не в том дело, Василий. Я сначала совсем не поверил, что Пужатого убили, тем более, что Кобот убил, написал стишок…
ВАСИЛИЙ: Ну?
ПЁТР: А Максим мне сказал – я точно запомнил – «И ты доиграться хочешь?»
ЖИТОЙ: А пока выпьем!
(разливает).
ПЁТР: Понимаешь, что он этим хотел сказать? Что такой человек, как Кобот, именно простой, без всякого отличия человек, мещанин – к такому-то как раз лучше не подступать, с таким шутки плохи, у такого неведомые ресурсы. Именно такие, незаметные и определяют твою судьбу – не ты ли, Мотин, жаловался?
МОТИН: Слушай, хватит…
ПЁТР: Максим так и сказал – мол, оставь его, доиграешься.
САМОЙЛОВ: Я не понимаю, что это ты так ссылаешься на этого Максима, будто на учителя?
МОТИН: Как дети малые – что Пётр, что Василий! Носятся, как с писаной торбой, с этими алкашами, носятся…
ПЁТР: Но они действительно нам что-то… Кое-чему научили…
САМОЙЛОВ: Чему?
ПЁТР: Так конкретно трудно сказать. Ну, ты читал о дзене?
МОТИН: Знаю, я ж тебе «Введение в дзен-буддизм» давал!
ПЁТР: А ты находишь, что Максим и Фёдор часто себя ведут как бы…
МОТИН: По дзену?
(Все, даже не слыхавшие о дзен-буддизме, смеются. Василий улыбается).
ПЁТР: А что?
ЖИТОЙ: А то, что нам пора выпить!
(Разливает).
МОТИН (Самойлову): Сделай погромче. Или это тоже Эллингтон?
ПЁТР: Да. Нет, не делай громче, погоди. Я такой случай расскажу. У дома, где Максим с Фёдором живут, лежит пень, такой круглый, и Фёдор, проходя мимо, каждый раз говорил: – Во! Калабаха! Я однажды ему – Что ты всякий раз это говоришь? Я давно знаю, что это калабаха. И тогда Максим – он с нами шёл, показывает мне кулак и говорит: – А это видел?
(Все смеются).
МОТИН: Всё?
ПЁТР: Да, всё.
(Всеобщий смех).
МОТИН (разводит руками с уважительной гримасой): Да, это не для слабонервных…
ПЁТР: А чего ржать?
(Смех, было утихший, усиливается).
ПЁТР: Эх!..
ЖИТОЙ: Ну, я так скажу, год не пей, а тут сам Бог велел!
(разливает).
ПЁТР: Так что по-вашему хотел сказать Максим этой фразой? Перестаньте ржать, дослушайте! Он хотел сказать, что хотя я много раз, к примеру, видел кулак Максима, он может явиться совсем в другом качестве, да каждый раз и является. Так и каждый предмет в мире, каждое явление, сколь бы ни было оно привычно, должно приковывать наше внимание неослабно; ведь всё может измениться, всё меняется – а мы в плену догматизма. Это внимание ко всему и выражал Фёдор, так неотвязчиво на первый взгляд обращающий внимание на калабаху. Он вновь и вновь постигал её.
(Пауза).
САМОЙЛОВ: Это, что называется, высосано из пальца.
ВОВИК: Нет, это всё, конечно, интересно, но вряд ли Максим это имел ввиду, когда показывал кулак.
ВАСИЛИЙ: Каждому своё. То есть, каждый понимает, как ему дано.
МОТИН (зло): Ой! Ой! Ой!
ПЁТР: Да, но не в этом дело. Что значит, не имел в виду? Максим и Фёдор, конечно, все делают интуитивно…
МОТИН: Прошу, хватит!
ВОВИК: Нет, дай досказать-то!
ПЁТР: …но они тоже всё-таки понимают, что делают. Вот другой случай. Я заметил, однажды, что Фёдор, отстояв очередь у ларька, пиво не берёт, а отходит.
ЖИТОЙ (поражённый): Зачем?
ПЁТР: Вот я и спросил: зачем? Тем более, что потом Фёдор снова встаёт в очередь. И тогда Фёдор мне ответил: «Чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить его до конца.»
(Ухмылки).
САМОЙЛОВ: Ну, это вообще идиотизм.
ЖИТОЙ: Я что-то не врубился. Давайте выпьем!
(разливает).
ПЁТР: Ну, эту фразу – чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить до конца – я ему сам когда-то говорил. Известный принцип, восточный. В Китае, например, когда, строили даже императорский дворец, один угол оставляли недостроенным. Так и здесь. Фёдор, прямо говоря, человек не очень умный, не слишком большой – где ему исполнить этот принцип? Только так, на таком уровне. Он даёт понять, что и в мелочах необходимы высокие принципы. Это самое трудное… Конечно, здесь оно выглядит юмористически, но этим тем более очевидно. Можно сказать, что он совсем неправильно этот принцип применил – одно дело не довести творение до конца, прервать где-то вблизи совершенства, а другое дело вообще его не начать, остановиться на подготовительном этапе, – стоянии в очереди. Этим он просто иронизирует надо мной, говорит, что не за всякий принцип и не всегда следует хвататься. А ещё это было сделано затем, чтобы посмотреть, как на это будут реагировать такие ослы, как вы, которые только ржать и умеют!
САМОЙЛОВ: Ну, брось, брось, чего ты разозлился…
МОТИН: А какого хрена выколпачиваться-то весь вечер? Может, хватит?
ВОВИК: Да что вы… Ладно…
ЖИТОЙ: Ребята, бросьте! Вовик, ты допьёшь когда-нибудь?!
ВАСИЛИЙ: Вовик, тебе уже хватит, по-моему.
МОТИН: Эй, Самойлов! Плёнка кончилась давно! Ставь на другую сторону.
САМОЙЛОВ: А что там?
ПЁТР: Эллингтон.
САМОЙЛОВ: А другое что-нибудь есть?
ВАСИЛИЙ: Да оставь Эллингтона, фиг с ним! (Мотину). Ну, как у тебя с работой?
МОТИН: Пошёл ты в задницу со своей работой.
ВОВИК: Нет, а интересно это Фёдор…
ЖИТОЙ: Пётр! Ты куда стопку дел? А, дай-ка, вон она у магнитофона.
(Самойлов ставит плёнку на другую сторону и увеличивает громкость. Все вынуждены говорить повышенными голосами).
ПЁТР (как бы про себя): Вы не понимаете простой вещи. Как Шестов отлично сказал про это: человечество помешалось на идее разумного понимания. Вот Максим и Фёдор… Ну, между нами, люди глупые…
МОТИН (саркастически): Да, не может быть!
ПЁТР: …и ничуть не более необыкновенные, чем мы. Но как ни странно они выбрались из этого мира невыносимой обыденщины… Как бы с чёрного хода. И вот…
ВАСИЛИЙ: Пётр, ты заткнись, пока не поздно.
САМОЙЛОВ: Вовик, передай там колбасу, если осталась.
ЖИТОЙ: Ну и колбаса сегодня. Я прямо не знаю, что такое. Ел бы да ел!
ВАСИЛИЙ: Сам ты, Пётр, хоть и лотофаг, помешался на идее разумного понимания. Хреновый дзен-буддизм получается, его так размусолить можно.
ПЁТР: А ты попробуй объясни про Максима!
ВАСИЛИЙ: Ты, видно, просто пьян. А Максим и Фёдор – неизвестные герои, необъяснимые.
ЖИТОЙ: Мать честная! Да мы же ещё портвейн не допили!!! Василий, у тебя ещё бутылка оставалась!
ВАСИЛИЙ: Точно! Возьми там, в полиэтиленовом мешке.
САМОЙЛОВ: Пётр, куда бы Вовика девать?
ПЁТР: Вон у меня под кроватью спальный мешок. Положи его у окна.
МОТИН: Ещё бы тут не отрубиться, когда весь вечер тебе мозги дрочат про этих Максима и Фёдора. Я удивляюсь, как это мы все не отрубились. Если бы хоть путём рассказать мог, а то танки какие-то, коаны. А что такое «Моногатари»?
ЖИТОЙ: Эх, ребята! Давайте выпьем, наконец, спокойно!
(разливает).
САМОЙЛОВ: Во, тихо! Это Маккартни?
ПЁТР: Да, вроде.
САМОЙЛОВ: Тихо! Давай послушаем.
(Прослушивают плёнку до конца, притоптывая ногами. Самойлов подпевает).
МОТИН: Давай ещё чего-нибудь… Таня Иванова у тебя есть?
ПЁТР: Нет.
ЖИТОЙ: Эх, жаль! Вот под неё пить, я вам скажу…
ВАСИЛИЙ: Под неё только водку.
ЖИТОЙ: Так, сейчас сколько? Эх, зараза – десятый час! Ладно. Всё равно портвейн кончился – надо сложиться и в ресторан!
(Все кроме спящего Вовика и Самойлова, выгребают последние деньги, Житой бежит в ресторан. Мотин ставит на магнитофон новую плёнку наобум).
