Текст книги "Завещаю вам жизнь."

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Однако имя Инги Штраух указано в одной из русских телеграмм.

Абвер и службы генерала Шелленберга предполагают, что радист Густав Гизеке являлся радистом Инги Штраух.

Хабекер тер виски, принимался ходить по комнате допросов.

Если предположить, что фон Топпенау давал Больцу какие-то сведения, то при чем тут Инга Штраух?

Если Инга Штраух, как советская разведчица, могла войти в доверие к Топпенау и Гауфу, то при чем тут Больц?

Хабекер останавливал себя.

Начать следовало с другого. С выяснения, от кого Штраух могла получать интересующие русскую разведку сведения.

Такими людьми могли оказаться, прежде всего, два человека: тот же Гауф и граф Эрих фон Топпенау. Но Гауф – фигура явно рядовая. Зато фон Топпенау представлял бы для русской разведки огромный интерес! Связи у этого человека солидные, он наверняка осведомлен о многом! Однако здесь существует маленькое но: представить себе графа фон Топпенау советским разведчиком просто невозможно. С тем же успехом можно заподозрить графа в принадлежности к тайной секте йогов, замышляющих насаждение культа Джагернаута среди лапландцев.

И все же кто-то сведения Инге Штраух давал!..

Хабекер доложил о своих умозаключениях руководителю следствия советнику Редеру.

– В перехваченных телеграммах значительное место отводилось политической информации и экономическим сведениям, – сказал Хабекер. – Никто, кроме дипломата и человека, близкого к руководителям имперской экономики, эти сведения получить не мог. А советник фон Топпенау помимо всего прочего является, как выяснено, близким другом министра Шахта и его любовницы...

– Вы подозреваете графа? – удивился Редер.

– Да, – сказал Хабекер. – Более осведомленного человека в окружении Штраух нет.

– Это еще не довод! – раздраженно фыркнул Редер – Подумайте, чье имя вы назвали! Друг Риббентропа. Родственник Крупов – советский разведчик? Это уже чересчур.

Хабекер наклонил голову. Нельзя было понять из согласия или из упрямства.

– На какой почве он мог бы сотрудничать с русскими – продолжал Редер. – Общность идей? Чушь! Деньги? Но русские не могли бы предложить Топпенау больше, чем тот имеет! А если бы и предложили, граф не взял бы; кто же согласится рыть собственную могилу?! Граф не так глуп, чтобы не понимать, к чему приведет победа большевизма! Вы фантазируете, младший штурмфюрер! Хабекер подергал себя за сустав указательного пальца:

– Разрешите, господин советник?

– Да.

– Я думаю над всем этим дни и ночи... И вчера мне показалось». Может быть, я ошибаюсь... Но...

– Говорите членораздельно!

– Я предположил, господин советник, что все может оказаться гораздо сложней.»

– Яснее!

– Слушаюсь!.. Действительно, вы правы: предположить, что фон Топпенау сотрудничает с русскими. Но граф долго жил в Польше.» Его англо-французские и польские симпатии... Может быть, ветер дует с другой стороны, господин советник!

Редер насторожился.

Хабекер, ободренный вниманием, спешил досказать.

– Граф может быть связан с Лондоном или Вашингтоном. Мотивы – денежная заинтересованность и политические взгляды. Предполагая, что мы потерпим поражение в войне с Великобританией и Францией, Топпенау способен был изменить еще в тридцатые годы. Искал хозяев, старался заручиться расположением будущих господ. к к деньгам граф неравнодушен. Это подтверждав все, кто его знает.

– Неясно, – сказал Редер. – Какое отношение это имеет к Инге Штраух, которой интересовались не Лондон и не Вашингтон, а Москва.

– Вот этого я и не могу понять! – признался Хабекер. – Тут возможна только одна догадка...

– Какая же именно?

– Конечно, это слишком тонко и почти невероятно... Однако...

– Короче, Хабекер.

– Слушаюсь!.. Господин советник, если допустить, что фон Топпенау могла завербовать английская или американская разведка, то ведь можно допустить, что об этом думали и русские Редер, ходивший по кабинету, остановился:

– Иными словами?.. Иными словами, вы хотите сказать, что фон Топпенау мог попасть в ловушку?

– Вот именно, господин советник! Ему могли сказать, что предлагают работать на Си-Ай-Си или Интеллидженс сервис, а на самом деле...

Редер отмахнулся:

– Фантазия! Вы фантазер, Хабекер!

– Господин советник, другого объяснения имеющимся сведениям я найти не могу. Логика подсказывает только такой ход.

– Логика, логика! Какая может быть логика, если речь идет о таком человеке, как граф?!

– Все-таки разрешите проверить банковские вклады фон Топпенау.

– Вы понимаете, что играете с огнем, Хабекер? Тут ошибаться нельзя!

– Я понимаю, господин советник.

– И потом... С каких это пор русские платят своим агентам?

– С фон Топпенау обстоит иначе, господин советник! И его приглашали от имени той же Си-Ай Си. то и доллары предложили бы. А если банковские вклады графа не соответствуют реальным доходам – дело нечистое.

– Почему же вы их до сих пор не проверили?

– Вклады, сделанные в имперские банки, я изучил, – сказал Хабекер. – Я имею в виду вклады в банки других стран. Прежде всего в швейцарские. Фон Топпенау часто ездил в Швейцарию, господин советник. Кроме того, он не стал бы держать деньги во Франции, скажем.

– Если ваша версия верна, то, скорее всего, деньги графа лежат в лондонских или американских банках, – заметил Редер. – А проверить эти банки сейчас сложно.

– Разрешите проверить швейцарские! – попросил Хабекер.

– И это непросто. Кроме того, это отнимет время. А следствие затягивать нельзя. Рейхсфюрер недоволен.

– И все же другого пути нет, – упрямо сказал Хабекер. – У меня пока нет никаких оснований для ареста графа фон Топпенау. Никаких!

Редер снова принялся мерить кабинет медленными шагами. Рассеянно глядя на сверкающие плитки паркета, раздумывал. Казнить Ингу Штраух не составляло труда. Однако выявить ее связи, источники ее информации просто необходимо. Никто не поверит, что Штраух работала в одиночку. Кто-то должен стоять за ее спиной! И кто-то, конечно, стоит! Граф фон Топпенау? Больше чем сомнительно! Но этот сукин сын Хабекер выдвинул целую теорию.– Он напишет доклад... Значит, меры принять необходимо. Конечно, с предельной осторожностью, чтобы не навлечь гнева со стороны того же Риббентропа, если построения следователя окажутся мыльным пузырем, который при первом прикосновении...

– В Швейцарию придется посылать человека, – вслух подумал Редер. – Время мы потеряем, а принесет ли это пользу... Неужели вы не можете добиться показаний от самой Штраух?!

– Она все отрицает, господин советник! Я применил сильные средства... Отрицает. А припереть ее к стене фактами я не могу. Их нет, этих фактов!

Редер раздраженно прищелкнул языком:

– Поразительная беспомощность, младший шгурмфюрер! Ведь Штраух сделана не из железа!

– Да, господин советник, но она еще нужна... И, кроме того, вы сказали, что она должна фигурировать на процессе.

– На процессе, на процессе!.. Естественно, должна фигурировать! Фюрер пожелал, чтобы был процесс... Хорошо. Я договорюсь, чтобы вклады фон Топпенау проверили. Если они существуют, конечно. Но прошу никаких других акций против графа пока не принимать.

– Слушаюсь! – сказал Хабекер.

– Выколачивайте правду из самой Штраух! – внезапно заорал Редер. – Из самой Штраух и ее любовника, этого Гауфа! Из других выколотили, значит, можно выколотить и из них! Любого можно заставить говорить, черт возьми! Не знаете вы этого, что ли?!

– Слушаюсь! – сказал Хабекер.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С помощью Клерхен – соседки по камере – она добралась до койки. Клерхен молча вытирала мокрой тряпкой ее разбитые губы, осторожно сняла с нее мокрую рубашку, прикрыла простыней. И сразу отошла к оконцу. Наверное, опять заплакала, как плакала и раньше, видя, в каком состоянии возвращается с допросов соседка.

Она лежала пластом, остерегаясь пошевелиться.

Думать не могла.

Только одна мысль билась в сознании: «Жива... Они ничего не знают» А я жива...

И это вселяло надежду: пока гестаповцы ничего не знают, они бессильны обвинить ее. Они бессильны, а друзья на свободе.

На последнем допросе следователь Хабекер произнес наконец имя Эрвина. Но ведь рано или поздно он должен был произнести это имя! И она не отрицала, что знала некоего Больца. Как многие другие жители варшавской колонии, естественно. Нет, пожалуй, немного больше. Ей рассказывали историю этого юриста, очень близкого посольству, но потом оказавшегося нежелательным элементом. Личное знакомство? Нет, лично она не была знакома с этим человеком, хотя неоднократно видела его в варшавском клубе журналистов... Как близко знал Больца граф фон Топпенау? Об этом лучше спросить самого графа, наверное. Кажется, хорошо знал. Когда Больц познакомил ее с фон Топпенау? Это провокация. Она не знала Больца, следовательно, он не мог знакомить ее с кем бы то ни было.– Графа Топпенау она тоже близко не знала, поскольку в посольстве бывала всего два-три раза. Это могут подтвердить все дипломаты, работавшие в Варшаве. В частности, пресс-атташе Штейн. С фон Топпенау судьба свела ее в Берлине. Да, только в Берлине, когда она искала работу... Нет, доктор Хуберт не знал Больца-Ну, как он мог познакомить ее с Больцем, если не знал его?.. Нет!.. Нет!.. Нет!.. Она сказала все. Ей нечего прибавить.

– Нечего? – спросил Хабекер.

– Ничего.

– Ты забыла! – сказал Хабекер. – Мы поможем вспомнить!

Он кивнул подручным ...

Серое ничтожество!

Бей!

Разве можно забыть хоть что-то? Помнится все. Все помнится! Только ты ничего не узнаешь.

Бей!

Не узнаешь...

Лежа на тюремной койке, приходя в себя после побоев, она порою с такой ясностью представляла вдруг прошлое, что даже пугалась: не начались ли галлюцинации?

Память почему-то воссоздавала с мельчайшими подробностями день ее первого объяснения с Эрвином, потом историю с варшавской кухаркой и, наконец, свидание с «Зеро» в отеле «Адлон».

Объяснению с Эрвином предшествовала неделя горьких раздумий и ночных слез. До нее дошли слухи, что Эрвин перестал появляться среди общих друзей, отказался выступить на процессе в защиту двух рабочих парней, избитых наци, но обвиняемых в нападении на этих подонков, что Эрвин намеревается вступить компаньоном в какую-то юридическую фирму.» Она отказывалась верить. Не может быть! Разве не Эрвин ядовитее всех издевался над мелкими буржуа, готовыми бросаться из крайности в крайность: на подъеме революционного движения они исполнены решимости развивать мировую революцию, а при первых неудачах кидаются в объятия реакции, лишь бы спасти собственную драгоценную шкуру? Разве не Эрвин рассказывал ей об основах марксизма, объяснял политику партии и говорил, что для честного человека существует лишь один путь – путь последовательной, бескомпромиссной борьбы с империализмом, то есть путь коммуниста? Разве не Эрвин шел в первых рядах первомайской Демонстрации тридцатого года, и разве не Эрвина тогда избили штурмовики?

Ей исполнилось двадцать. Она жила среди людей, превыше всего почитавших личный успех, благополучие, лояльность. И видела, что за это ее ближние готовы платить любой ценой: ценой унижений, удушения человеческих чувств, надругательства над собственным «я», равнодушия к несчастью других.

Эрвин был с теми, кто хотел перевернуть этот мир. С теми, кто жаждал справедливости. С теми, кто не хотел новой войны.

Эрвин рассказывал ей о Советской России, о Ленине.

Разве мог Эрвин изменить?! Разве мог отречься от своих взглядов?!

Человек, сообщивший ей о намерении Эрвина вступить в юридическую фирму, которая будет заниматься делами немецких национальных меньшинств в соседних с Германией странах, был партийным функционером. Она встречала его на собраниях молодежи, слушала его горячие речи.

– Помни, Инга, – сказал этот человек, – каждого из нас могут ждать разочарования в отдельных людях. Я знавал многих интеллигентов, на словах готовых идти с партией до полной победы, перенести с ней любые трудности, а на деле изменяющих, как только подвернется лакомый кусочек капиталистического пирога. Есть, к сожалению, такие болтуны. Но их надо вырывать из сердца. Инга. Забывать о них. И не страдать из-за какого-то ренегата. Ренегат не стоит того, чтобы переживать.»

Но она-то страдала! Она не могла вырвать Эрвина из сердца, забыть о нем!..

Встретиться с Эрвином сразу после разговора с тайным функционером ей не удалось: внезапно Эрвин уехал в Чехословакию, позвонив ей только с вокзала– две недели прошли в томительном ожидании и внутреннем смятении. Наконец она услышала его голос:

– Здравствуй, маленькая! Это я! Приехал! В приемной редакции царила обычная предвыпускная суета.

Возле ее стола топтался с полосами в руках корректор, просил доложить Вольфу, что хочет переговорить относительно статьи, содержащей критику муниципалитета.

– Хорошо, – сказала она в трубку. – Мне необходимо срочно увидеться.

– Мне надо хотя бы умыться, – шутливо ответил Эрвин.

– Я освобождаюсь в восемь, – сказала она. – Ты можешь встретить?

Эрвин помолчал. Очевидно, его насторожила холодная сдержанность тона.

Потом ответил, как всегда, весело:

– В половине девятого на углу, возле нашей «фотографии». Устраивает?

– Устраивает, – ответила она.

Весной в половине девятого улицы Берлина кажутся пронизанными голубоватой дымкой. Еще совсем светло, но сумерки уже угадываются. Люди никуда не спешат: тем, кто кончил работу, хочется подышать воздухом, а безработным вообще некуда торопиться... Их «фотографией» они с Эрвином называли маленькое ателье, где как-то снялись вместе, поделив полученные карточки поровну. Эрвин уже стоял на углу, высокий, светловолосый, с платом через плечо. Женщины оборачивались на него. Ей хотелось броситься к Эрвину, обнять его, спрятать лицо У него на груди. Она нарочно замедлила шаги. Если рассказанное правда...

Эрвин увидел ее. Улыбнулся, но улыбка вышла тревожная.

– Алло! – сказал Эрвин. – Тебе нездоровится?

– Нет, все в порядке, – сказала она. – Как съездил?

– Что-нибудь случилось? – спросил он, беря ее под руку.

– Пустяки, – сказала она. – Обычные редакционные распри... Куда мы пойдем?

– Я бы выпил кофе, – сказал он.

– Нет, – сказала она. – Потом... Устала. Хочется побыть на воздухе. Мне надо поговорить с тобой.

Она почувствовала, что Эрвин внимательно смотрит на нее. Сделав несколько шагов, он сказал:

– Ну что ж... Мне тоже это необходимо.

Он остановился, подзывая такси.

– У тебя появились деньги? – спросила она.

– На такси хватит, – ответил он, открывая перед ней дверцу. – Разве мы не можем позволить себе хотя бы такую роскошь?..

Шофер отвез их на Зальцзее.

В аллеях парка, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодые парочки, степенно прогуливались, чета за четой, пожилые супруги.

За столиком кафе-молочной, расположенном на берегу озера, Эрвин положил ладонь на ее руку. Она отняла руку, сделала вид, что разглядывает ленивых лебедей, плавающих по тихой воде. Официант принес взбитые сливки, булочки и кофе.

– Итак? – спросил Эрвин. – Ты хотела о чем-то спросить?

Она прямо поглядела в его серьезные карие глаза. Неужели эти глаза лгали и сейчас?

– С тобой что-то происходит, – сказала она не звонишь. Уезжаешь, не сказав, куда и зачем.

– Продолжай, – видя, что она колеблется, сказал Элвин. – Говори все до конца.

– Да, я скажу, – тряхнув головой и поправив упавшую на глаза каштановую прядку волос, решилась она.  – Ты не бываешь среди товарищей. Похоже, просто избегаешь прежних друзей... Да!.. И ответь, пожалуйста, что это за фирма, которая намерена заниматься делами немецких национальных меньшинств за границей?

Эрвин мял в пальцах хлебный мякиш. Швырнул катышек в озеро.

– Хорошо, – сказал он. – Я отвечу на все твои вопросы. Но сначала я скажу тебе кое-что, чтобы была полная ясность.

Он смотрел ей прямо в глаза, и ей стало трудно выдерживать этот открытый, честный взгляд, она взяла ложечку и стала помешивать в чашке кофе.

– Ты сама знаешь, что происходит, – тихо, но твердо говорил между тем Эрвин. – Наци рвутся к власти. Своей демагогией Гитлеру удалось одурманить обывателя. Обыватель голосует за национал-социализм. Обыватель пресытился посулами господ социал-демократов. Ему хочется твердого курса марки, ему хочется расторгнуть подлый «мирный договор», он устал от беспорядков и готов поверить в классовый мир. Поэтому в ближайшее время могут произойти нежелательные перемены.

Она вскинула голову:

– О чем ты?

– Достоверно известно, что Гитлер сговорился с промышленными и финансовыми магнатами, угрюмо сказал Эрвин. – Он обещал им ликвидацию коммунистической партии и рост прибылей. Взамен он получит их поддержку на ближайших выборах в парламент, а пока отхватил солидный куш на содержание своих коричневых банд.

– И ты полагаешь, что этого достаточно, чтобы захватить власть?

– Я привык смотреть на вещи трезво, – резко ответил Эрвин. – Учти, что предательство в наш век явление такое же обычное, как дождь или снег. Особенно, социал-демократических бонз. По части продажи интересов рабочих это крупные мастера!

– Кроме бонз есть рядовые социал-демократы.

– Именно их и предадут в первую очередь. Их уже сейчас предают, натравливая на нас. Тут иллюзий быть не должно. Ты знаешь, к чему идет дело? На выборах социал-демократы с нами вместе выступать не намерены. Это тоже факт! И это опасно, потому что народ изверился в кандидатах от социал-демократии! А Гитлер не скупится на обещания. Он и безработицу сулит ликвидировать, и Версальский мир пересмотреть, и вообще сыплет направо и налево несуществующей манной небесной. Но думаешь, ему не верят?

– Партия не допустит победы наци! – горячо возразила она.

– Да, если все будет зависеть только от партии и мы сами не совершим ни одной ошибки! – с горечью возразил Эрвин. – Но что случится, если мы потерпим поражение?

– Я не хочу думать об этом!

– Дешевый оптимизм! – властно сказал Эрвин. Политический боец обязан рассчитывать последствия и самых худших вариантов. Самоуспокоенность – лучшая помощь врагу.

Она растерялась.

– Эрвин, – сказала она. – Ты лучше меня знаешь, конечно, как поступать.. Но какое отношение к сказани му имеет твое поведение в последнее время?

Он по-прежнему твердо смотрел ей в глаза.

– Самое прямое, – сказал он. – Ты как-то говоря что пройдешь со мною весь путь до конца, верно?

– Да, если-

– Так я и сказал товарищам, – перебил Эрвин – И поручился за тебя. Поручился своей партийностью, своей принадлежностью к партии.

– О чем ты говоришь, Эрвин?

– Я принял ответственное решение, Инга! – сказал Эрвин. – И ты будешь помогать мне. Как обещала до конца. Я не понимаю...

– Поймешь. Я скажу. Но не здесь...

На уединенной скамье пустеющего к ночи парка Эрвин Больц рассказал ей о своей новой роли.

– Гитлеровцы хотят войны, – страстно сказал он. – Они ее получат. И немедленно. Вот почему необходимо, чтобы вокруг думали, будто я стал отступником, отошел от всякой политической деятельности, использовал первую попавшуюся возможность и делаю карьеру.. Слушай внимательно. В ближайшее время я уеду. Тебе предстоит некоторое время прожить в Берлине. Дай понять окружающим, что у нас произошел полный разрыв. А когда люди попривыкнут к твоему одиночеству, ты уйдешь из «Берлинер тагеблатт» и приедешь ко мне. Мы будем бороться рядом, Инга!

Она была потрясена признанием Эрвина. Говоря о своей будущей работе, он оказывал такое доверие, о каком нельзя было и мечтать.

Тревога последних дней схлынула, уступив место огромной радости и небывалой нежности.

Инга смотрела в темные, ласковые глаза Эрвина, и ей казалось, что скамья, где они сидят, и черные деревья, и звезды в просветах между листьями – все начинает медленно плыть, кружиться, все отступает куда-то. и нет ничего. кроме этих темных любимых глаз и счастья.

Припав к его груди, она замерла, боясь, что эта минута может окончиться.Он обнял ее.

Они не слышали, как проходящий мимо господин в каком то котелке презрительно фыркнул в усики и постарался поскорее увлечь свою супругу прочь от «распущенной молодежи»..

На ней в тот день было синее платье, перешитое из материнского, и черный, в полосочку жакет. Единственный жакет, который она носила и дома и на работе...

–Варшавскую кухарку звали Ядвигой. Ее порекомендовала Инге соседка – жена оптового галантерейщика. У Ядвиги была крепкая, ладная фигура, соломенные, крепко уложенные в крендельки вокруг ушей волосы и проворные руки. Ядвиге недавно исполнилось двадцать три года, но выглядела она лет на тридцать, таким неожиданно помятым было ее продолговатое, с частыми морщинками лицо.

Положение иностранной журналистки, нехватка времени на домашние дела вынуждали обзавестись служанкой.

– У меня есть на примете отличная девушка, – сказала жена оптового галантерейщика, встретив Ингу на лестнице с уймой свертков. – Она служила в очень приличном доме, но у хозяйки подрос сын, вы понимаете... Ядвига ищет место, а вам же неудобно заниматься самой всем этим.

И жена оптовика указала наманикюренным пальчиком на свертки.

Ядвига появилась хмурым мартовским утром. Она принесла рекомендации и паспорт. Ее условия показались Инге приемлемыми. В тот же день Ядвига водворилась на кухне, привезя расписной сундучок, одеяло и большой узел с бельем и одеждой.

Девушка оказалась работящей и молчаливой. Прибирала в комнатах, готовила завтраки и ужины, варила обед ходила на рынок. До вечера она успевала управиться со всеми делами. А вечером неизменно появлялась на пороге столовой:

– Пани не возражает, если я пойду погулять?

Инга не возражала. Как раз в ту пору она была завалена работой: Эрвин требовал, чтобы документы, взятые из посольства «Зеро» и «Зигфридом», фотографировались немедленно и немедленно же проявлялись. Заниматься фотографированием в отсутствие Ядвиги было, конечно, удобнее.

– Идите, милая, – разрешала Инга.

Ядвига возвращалась не позднее двенадцати. К этому времени Инга успевала спрятать документы и убрать аппаратуру.

В апреле, возникнув вечером, как и полагалось, на пороге, Ядвига после разрешения уйти почему-то замешкалась.

Инга вопросительно посмотрела на служанку.

– Может, пани неудобно ждать меня? – глядя под ноги, спросила Ядвига. – Если пани доверит мне ключ, она может ложиться спать...

Инга помедлила с ответом. Осторожность подсказала правильный выход.

– Вы меня нисколько не затрудняете, милочка! – сказала Инга. – Я не привыкла ложиться рано. Ступайте!

Ядвига ушла, попросив прощения за свою просьбу, ни чем не показав, что она обижена или расстроена, но голос служанки, ее странный взгляд насторожили.

Инга поделилась своими сомнениями с Эрвином.

– Она просила ключ? – нахмурился Эрвин. – Н-да. Конечно, тут может быть простое нежелание зависеть, может ее ухажер недоволен краткостью свиданий. Но тут может быть и другое.. Кстати, ты когда нибудь видела этого кавалера?

– Нет... Зачем?

– Знаешь что? Лучше перестраховаться, чем прошляпить. Проверь ее.

– Ты полагаешь, гестапо?

– Вряд ли. Скорее дефензива. Но кто знает о связях дефензивы с гестапо?.. Ядвига никогда не спрашивала тебя о роде занятий.

– Ядвига знает, что я немецкая журналистка.

– Из чего ты это заключаешь?

– Поступая на работу, она сама спросила, правда ли, что я немецкая журналистка? Видимо, ей сказала соседка, галантерейщица.

– Понятно...

Последовав совету Эрвина, Инга занялась однажды печатанием обычных видовых снимков Варшавы. Инга возилась в ванной, а Ядвига прибирала в комнатах. Как было условлено, позвонил «Зигфрид». Ядвига позвала пани к телефону. Она слышала разговор Инги с мужчиной, которого Инга ни разу не назвала по имени. Видела, что Инга после разговора сразу же стала собираться в город.

– Ядвига, я вернусь только к вечеру, – сказала Инга, надевая шляпку. – Обедать буду в гостях. Пожалуйста, истопи часам к девяти ванну.

– Хорошо, пани...

Инга вышла из квартиры, спустилась по лестнице, вышла на улицу, подозвала извозчика. Если Ядвига и наблюдала за ней из окна, то могла убедиться, что пани уехала. Но, проехав квартал, Инга потребовала повернуть.

– Боже! – воскликнула она. – Я забыла письмо!

Она поднялась по лестнице, стараясь ступать неслышно.

Перевела дыхание. Осторожно вставила ключ в за мочную скважину, неслышно повернула.

В квартире было удивительно тихо.

В ванной горел свет.

Инга распахнула дверь в ванную.

Ядвига, растянув в руках проявленную пленку, внимательно рассматривала сделанные снимки.

Заметив хозяйку, она бросила пленку. Глаза у Ядвиги стали острыми и злыми. Но мгновенье спустя она уже растерянно охнула и потупилась.

– Тебя интересует фотография? – беззаботно спросила Инга. – Скажи, пожалуйста! Вот не знала!.. Я тебе как-нибудь объясню. А сейчас, голубушка, отыщи мне чистый носовой платок. Я ушла без платка! Понимаешь, какой ужас! Всегда в спешке что-нибудь забываешь!

Поверила ли Ядвига в искренность такого объяснения, Ингу не интересовало. Не интересовало ее и то, случайно ли оказалась Ядвига в ванной или просматривала снимки с какой-то определенной целью. Стало совершенно ясно – дольше держать эту девицу нельзя. Ее любопытство могло привести к печальным последствиям.

– С расчетом придется подождать, – досадуя, сказал Эрвин. – Если Ядвига действует по указке дефензивы, что весьма возможно, так как любая прислуга у иностранцев должна доносить на своих хозяев, то немедленное увольнение заставит шпиков насторожиться... Поживи с Ядвигой еще месяц, а потом объяви, что переезжаешь и вынуждена отказаться от ее услуг.

– А фотография?

– Придется прекратить пересъемку и печатание. Ничего не попишешь... Пока не устроишься на новом месте, заниматься фото буду я.

– У тебя же нет времени!

– Ничего. Не посплю лишний час-два...

Через месяц Инга переехала на новую квартиру.

Узнав, что ей дают расчет. Ядвига заплакала:

– Чем я не угодила ясновельможной пани? Почему Вы не хотите взять меня с собой?

– Я редко буду жить в городе, сказала Инга, часто буду в отъезде. Мне понадобится только приходящая служанка... Ничего, Ядвига, я дам тебе прекрасные рекомендации! И потом, ты же получила подарок? Разве это говорит о моем плохом отношении?

– В те дни Центр настоятельно требовал фотокопии дипломатической переписки Мольтке с Берлином. Центру требовались неоспоримые доказательства секретных переговоров германской дипломатии с тогдашними правителями Польши и Венгрии, чьи экспансионистские аппетиты Гитлер обещал удовлетворить за счет Чехословакии. Больц нервничал. Решались, может быть, судьбы миллионов людей. А ей приходилось уговаривать Ядвигу не плакать-

Свидание с «Зеро» в отделе «Адлон» относилось к более позднему времени. К маю сорокового года. Гитлеровские полчища нанесли удар армиям «союзников» через Бельгию и Голландию. «Странной войне» пришел конец...

12 мая «Зеро» позвонил ей на квартиру и пригласил к себе.

– Хотел бы побеседовать о нашей книге! – нервно сказал он.

Это означало, что есть интересные сведения.

– Может быть, встретимся в городе? – предложила она.

– Чепуха! – возразил «Зеро». – Жена опять в Вене, а я, как всегда, живу в новой гостинице. Приезжайте.

Она приехала к семи вечера.

«Зеро» принял ее по-домашнему, без пиджака. Поверх безупречно белой рубашки зеленели полоски подтяжек, на ногах болтались шлепанцы.

– Извините за вид, – сказал «Зеро», – но мы, кажется, слишком хорошо знакомы, чтобы считаться с условностями. К тому же в таком одеянии я скорее сойду за вашего любовника, чем в сюртуке.

– Зачем вы меня звали? – спросила она, усаживаясь в кресло.

– Затем, что вы единственный человек, с которым я могу поделиться наболевшим! – сказал он, запирая дверь и проходя в гостиную. – Хотите вина?

– Благодарю, нет.

– А я, с вашего позволения, налью себе. Как вам нравятся последние события?

Она пожала плечами.

– Я отказываюсь понимать что-либо! – воскликнул «Зеро». – Как могло случиться, что удар оказался неожиданным?!

– Может быть, его ожидали – осторожно заметила она.

– «Ожидали»! – саркастически ухмыльнулся «Зеро». – Просто нам не поверили! Ведь мы предупреждали, что вторжение решено, и даже назвали срок!

– Не отчаивайтесь! сказала она.

– Катастрофа! – схватившись за голову, промычал «Зеро». – Сталин теперь потирает руки от удовольствия! Еще бы! Ему удалось добиться своего, втравить нас в войну на западе! Ведь теперь не может быть и разговора о локализации военных действий с Англией и Францией! Только теперь эти действия и начнутся всерьез! Мы увязнем во Франции, мы растратим силы, а потом нас поставят на колени. И кто же? Большевики!

– Говорите тише, – попросила она.

«Зеро» поднял голову, покосился на дверь, пригубил бокал с вином.

– Меня обезоруживает медлительность Лондона и Парижа! – почти шепотом негодующе произнес он. Так себя не ведут. У союзников имелся отличный шанс, зная настроения Гитлера, поймать его в западню, приставленную для них самих! Не нужно быть полководцем, чтобы понять: сейчас фланговый удар по северной группировке вермахта отрезал бы танковые группы от основных сил, а это равноценно разгрому...

Гитлеровская армия потерпела бы жесточайшее поражение! Через две-три недели мы приветствовали бы войска союзников в Берлине!

– Мы не знаем планов союзников! – возразила она. – Все может быть гораздо сложней.

– А, чепуха! – раздраженно сказал «Зеро». – Чепуха! Вообще, в первые же часы войны англичане просто обязаны были разбомбить Рейнскую область и все мосты через Рейн. А если бы бомбы не достигли цели, следовало пустить в ход диверсии. Я не понимаю, что это за организация у нас с вами, если она не имеет на каждом заводе рабочих, которые могли бы подложить адские машинки куда следует?..

– Не могу ответить на ваш вопрос, – сказала она. -Кроме того, я не уполномочена обсуждать действия руководства.

«Зеро» замолчал. Снова отпил вина. Закурил. Прошелся по номеру.

– Знаете, к чему привели нынешние события? -спросил он. – Среди моих коллег, разумеется?

– Естественно, не знаю.

– Вам надо знать!.. Они привели к тому, что больше никто из дипломатов и крупных военных уже не осмеливается даже шепотком критиковать Гитлера! Все предпочли занять ура-патриотическую позицию как самую выгод ную! Вот еще один результат вторжения в Бельгию и Голландию. Передайте это нашим друзьям. Пусть задумаются и сделают выводы! Кстати, объясните им, что работа станет еще труднее.

Она внимательно посмотрела на собеседника, и он догадался, о чем подумала Инга. Его усмешка была грустной.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Я не торгуюсь.! Сейчас не до этого... Сейчас надо помочь англичанам и французам любой ценой и при любых обстоятельствах. Сообщите, что впредь я отказываюсь от какой-либо компенсации за сообщаемые сведения. Я буду передавать союзникам все, что знаю, до малейших деталей. Надо дать им возможность свергнуть гитлеровский режим!.. Иначе конец всему...