Текст книги "Завещаю вам жизнь."

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Хабекер за восемь часов допроса так и не открыл их карт. Ходил вокруг да около.

Расспрашивал о работе в «Берлинер-тагеблатт», ни за границей, о знакомых по Варшаве и Праге.

– фрейлейн Штраух, – сказал он в самом начале, – я хочу, чтобы вы рассматривали арест как желание государства оградить вас от очень больших неприятностей. Лично я не сомневаюсь в вашей лояльности, больше того, – в вашей преданности нации. Вы же чистокровная немка! И отзывы, которые я собрал, говорят в вашу пользу. Значит, вы можете и должны помочь мне.

– В чем, господин следователь? – спросила она.

– В установлении истины, – сказал Хабекер. – Я хочу понять, как и почему один из предателей узнал ваше имя и почему он называет вас своей помощницей.

– Я могу узнать, кто это?

– Конечно, – сказал Хабекер. – Это некий лейтенант ВВС Генрих Лаубе. Между прочим, внук адмирала фон Шенка... Вы его знаете?

– Адмирала фон Шенка?

– Нет, его внука.

– Слышу его фамилию впервые. У меня нет столь аристократических знакомых.

– А этого человека вы никогда не видели?

Следователь достал из стола фотографию мужчины

лет тридцати пяти. Фотографию явно любительскую, размером девять на двенадцать. Лицо мужчины, закуривающего сигарету, снято крупно, в трехчетвертном повороте. Высокий, чистый лоб, зачесанные назад вьющиеся волосы, крепкие зубы, запавшие при втягивании дыма щеки. Лицо интеллигентного человека. И руки, прикрывающие огонек спички, – узкие, с длинными пальцами.

– Это и есть Генрих Лаубе? – спросила она, открыто поглядев на следователя.

– Вы никогда не видели этого человека? – повторил свой вопрос Хабекер.

– Никогда, – решительно сказала она.

Хабекер неторопливо спрятал фотографию в стал.

– Странно. – протянул он. – Очень странно!

– Господин следователь, – сказала она. – Если какой-то предатель, как вы выразились, назвал меня сообщницей, он должен был привести факты, подтверждающие чудовищное обвинение! Приведите эти факты мне. Я их без труда опровергну.

Хабекер провел рукой по серым волосам.

– Видите ли, фрейлейн Штраух, – задумчиво сказал он, – мы тоже не сомневаемся, что Лаубе лжет... Но мы хотели бы узнать, откуда ему стало известно ваше имя и главное, ваш адрес.

– Мой адрес?

– В том-то и дело. На допросе он назвал ваш адрес. Согласитесь, что адрес совершенно незнакомого человек никто не назовет.

Уверяю вас, господин следователь, что я совершенно не знаю этого Лаубе! – сказала она, стараясь понять, к чему клонит Хабекер. Они смотрели в глаза друг другу. Хабекер – почти сочувственно, вроде бы озадаченны! искренностью и спокойствием арестованной, она – с деланой озабоченностью, внутренне успокаиваясь, ибо казалось, что следователь находится на ложном пути: она действительно не знала внука адмирала фон Шенка, ни когда не видела его. Да и Генриху Лаубе вряд ли известен ее адрес. Только в одном случае Лаубе мог узнать то – если через него пытались установить связь. Но почему в таком случае Лаубе не встретился с нею? невероятно, чтобы он узнал имя и адрес в день ареста когда уже не оставалось ни часа времени. Полностью исключено! Следователь лжет.

– Видите ли, фрейлейн Штраух, – медленно, по-дружески сказал Хабекер, – остается предположить только одно...

– Что именно, господин следователь?

– Именно то, что Лаубе кто-то назвал ваше имя и ваш адрес.

– У нас нет общих знакомых!

– Как знать, фрейлейн Штраух! Часто мы оказываемся знакомы людям, о которых не имеем никакого представления... Но человек, назвавший Лаубе ваше имя, знает вас бесспорно очень хорошо. Так хорошо, что осведомлен о вашем местожительстве.

Она улыбнулась:

– Лаубе дал тот адрес, по которому меня арестовали?

Хабекер не позволил поймать себя.

– Нет, – сказал он. – Конечно, нет. Вы же переехали только вчера. Он назвал ваш прежний адрес.

– Почему же меня не арестовали раньше? – спросила она. – Вы противоречите себе, господин следователь. Вы следили за мной? А говорите, что не сомневаетесь во лжи Лаубе.

Хабекер развел руками:

– Нам пришлось наводить справки. Без этого нельзя. Гестапо не благотворительное учреждение, фрейлейн.

– Да, конечно.

– Ну вот видите!

Она понимала: следователь поставил себе целью заставить ее говорить. О чем угодно, но говорить. То есть признать, что у гестапо имеется право арестовать ее и допрашивать. Однако она не хотела ни осложнять отношений с этим серым чиновником, ни демонстрировать возмущение: истинно немецкая женщина не станет возмущаться действиями гестапо и тем более оспаривать право этой «почтенной» организации. Истинно немецкая женщина будет взволнованна, огорчена, она постарается развеять сомнения, постарается помочь...

– Все же я не поняла, чем могу быть полезна, – сказала она. – И потом.– Арест моего мужа... Если назвали мое имя, то при чем тут мой муж?

– Ваш жених, фрейлейн, – поправил Хабекер. – Господин Гауф ваш жених, а не муж.

– Мы подали заявление о вступлении в брак и завтра собирались отпраздновать свадьбу. Мы сняли квартиру для совместной жизни.

– Но брак еще не оформлен... Впрочем, пожалуйста,! могу назвать господина Гауфа вашим мужем... Его арестовали из тех же соображений, что и вас, фрейлейн. Чтобы избавить or неприятностей.

– Вы полагаете, может быть, что-либо более неприятное, чем арест?

– Я не думаю. Я это знаю, фрейлейн.

– В таком случае, может быть, вы объясните мне?

– Конечно!

Хабекер пощелкал суставом пальца.

– Представьте себе, фрейлейн Штраух, – сказал он, что в один прекрасный день вам позвонил бы некто кто хорошо знает ваше прошлое. Ваше интимное прошлое. И этот некто пригрозил бы, что расскажет господину Гауфу кое-что, о чем вы предпочли бы умолчать. А в награду за молчание потребовал бы от вас некоторых услуг.

– Мой муж знает о моем прошлом. О моем «интимном прошлом?», как вы выразились, господин следовать. Я ничего не скрывала. Мне нечего бояться.

– Например, вашей связи с доктором Хубертом – Хабекер вперил в нее острые глаза.

Господи, неужели они подозревают, что бедняга Хуберт хоть какой-то мере?...

– Муж знает о докторе Хуберте, – тихо сказала она. Это был очень несчастный и одинокий человек господин следователь. И тяжело больной человек.

– Это не помешало ему влюбиться в вас, фрейлейн! Ведь он любил вас? Чем иначе...

– Да, доктор Хуберт любил меня, – не дав следователю договорить, сказала она. – Но это была не та любовь, о которой вы подумали. Повторяю, доктор Хуберт был очень болен. Он... Одним словом, он не мог бы жениться, господин следователь.

– Вы хотите сказать?..

– Я выразилась достаточно ясно.

– Хм!.. И вы полагаете, что я поверю, будто доктор Хуберт оставил все свое состояние совершенно чужому человеку?

– Поверьте... Впрочем, я не была ему чужой. Он относился ко мне, как к дочери.

– Так, так, – сказал Хабекер. – А у него было много знакомых, у Хуберта? Я имею в виду не немцев и не швейцарцев. Вы не замечали среди окружавших его людей никого из подданных других стран?

Она охотно пошла навстречу желанию следователя:

– У Хуберта было много знакомых. Чехи, англичане, румыны... Он вел какие-то дела.

– Вы не интересовались, какие именно?

– Нет. Не интересовалась. При мне доктор Хуберт деловые разговоры не вел.

– О чем же он беседовал с вами?

– О, обо всем... О жизни, об искусстве, о политике.

– О политике?

– Да. Он ведь знал, что я журналистка и интересуюсь вопросами политики.

– Он читал ваши статьи?

– Да. Мы говорили о них.

– В ваших статьях высказывались идеи национал социализма.

– Но это естественно!

– Доктор Хуберт разделял ваши идеи?

– Не полностью. Но соглашался, что Европе необходима консолидация и военная организация, чтобы противостоять большевизму.

– Доктор Хуберт, если я не ошибаюсь, умер лишь в тридцать девятом году?

– Да.

– Значит, доктор Хуберт еще застал чешские и польские события?

– Да.

– Как он к ним отнесся?

– С пониманием. Он полагал, что каждая нация имеет право объединиться, что Германия должна получить свои исконные земли. Кроме того, он понимал, что Германии нужен плацдарм для войны с Россией.

– Это любопытно.

– Доктор Хуберт был умным человеком, господин следователь. Но он опасался, что политика Германии не будет понята ни Францией, ни Англией. Так и произошло.

– Франция мертва, – сказал Хабекер. – Можно считать, что такой страны не существовало. Такое же будущее ждет Англию, вы в этом не сомневаетесь?

– Я не сомневаюсь, что вы читали мои статьи, господин следователь.

Неужели Хабекер на самом деле вообразил, что бедняга Хуберт был руководителем ее группы? Ничего нелепее нельзя представить! Нет, вряд ли. Это, наверное-словесная паутина. Болтовня о каком-то Генрихе Лаубе Хуберте паутина, которую следователь плетет, чтоб скрыть свои намерения. Только «Француз* знал ее настоящий адрес! Только «француз»! Значит, удар будет отсюда-А, может быть, эти намеки на «интимное прошлое» связаны с Эрвином? Нет, нет! Если бы гестаповская крыса хоть что-то знала об Эрвине – крыса не болтала бы!

Она бы впилась всеми зубами.

– Почему вы так глядите на меня? – спросил Хабекер.

– Как, господин следователь?

– Так, словно рассчитываете, сказать мне о чем-то или умолчать.

– Вы ошибаетесь. Мне скрывать нечего.

– Абсолютно нечего?

– Абсолютно, господин следователь.

– Так, – сказал Хабекер. – Откуда же к преступникам попал ваш адрес? Вы не догадываетесь?

– Не могу себе представить, господин следователь.

– Жаль, – сказал Хабекер. – Очень жаль. Скажите, а что это за история произошла у вас в Праге? Ну, в тридцать пятом году. Об этом писали в газетах...

Она сделала вид, будто не сразу вспомнила, о чем идет речь. Потом облегченно вздохнула, кивнула:

– Ах, это про Вертольда? Какая-то глупость!

Но Хабекер не поверил, что история была пустяком. Он долго и въедливо интересовался, знакома ли она с Бертольдом, часто ли виделась, догадывалась ли, что он агент абвера, а потом вновь начал расспрашивать, с кем еще встречалась она за границей, с кем поддерживала отношения? Знала ли такого-то? В каких отношениях была с такой-то?

Иных людей, о которых спрашивал Хабекер, она действительно знала хорошо и охотно рассказывала о них, про других людей слышала впервые и отвечала, что таких не знала.

И все время ждала, не назовет ли следователь фамилии ее подлинных товарищей. И боялась, что не сумеет так же спокойно сказать то, что следует сказать по поводу каждого из них.

Но следователь не произносил фамилий ее ее руководителей и членов ее группы. Значит, ничего он не знал! Но почему же он не назвал имени «Француза»?

Перемены в настроении следователя она почувствовал сразу. Поняла: сейчас..

Но следователь вновь стал плести паутину. Теперь ее интересовали мельчайшие подробности знакомства с Карлом Гауфом.

Разговор о Гауфе ее вполне устраивал. Скрывать она ничего не собиралась. Да, познакомилась с Гауфом зимой сорокового года, еще во Франкфурте. Гауфа представил главный редактор газеты «Франкфуртер генераль анцагер* доктор Кайзер. Гауф являлся политическим редактором газеты_. Зачем ездила во Франкфурт? Но ведь он в течение ряда лет была постоянным варшавским корреспондентом «Франкфуртер генераль анцейгер»!.. Дош Кайзер считал Гауфа весьма способным журналистом предсказывал ему хорошее будущее... Да, это ей было приятно и Гауф ей нравился: человек ясных мыслей, искренний, с хорошей внешностью... Конечно, она видела что произвела впечатление на доктора Гауфа. Но тут ей пришлось вернуться в Берлин: есть обязанности перед семьей, надо работать. Вдобавок болезнь, необходимость находиться под наблюдением врача... Видимо, господин Хабекер знает, что она часто посещала курорт Это из-за больных почек. Запустила болезнь еще в юности. пришлось расплачиваться... Когда снова увидела и доктора Гауфа? Кажется, в марте. Карл приехал в Берлин?

По рекомендации доктора Кайзера он нашел место деле информации Министерства иностранных дел объяснил, сказал, что хочет увидеть ее. Они встретились вот и все– Как она попала в отделение статей газеты.

По рекомендации Карла, конечно... К сожалению, в октябре ей пришлось уйти с работы. Стало очень плохо со здоровьем. Она даже намеревалась устроиться где-нибудь во Франциенсбаде или в Егере... Нет, доктор Гауф не возражал против ее отъезда. Он, кажется, испытывал сложные чувства. С одной стороны, вынужденная разлука его тяготила, а с другой – он радовался: если господин следователь помнит, в ту пору шла массовая эвакуация города из-за варварских англо-американских бомбежек

Да, она была близка с доктором Гауфом. Да, он предлагал ей замужество. Но она не хотела сделаться обузой для этого человека. Ведь она не могла из-за болезни стать матерью, не могла создать настоящую семью... Правда, профессор Трауберг в декабре месяце обнадежил, сказал, что берется вылечить ее. Но профессор сказал также, что лечение обойдется очень дорого. Вот тогда она и стала искать хорошо оплачиваемую должность и нашла ее на заводах «Лингеверке* в Дрездене.

Почему она так часто ездила из Дрездена в Берлин? Но она же говорила господину следователю, что лечилась... Кстати, профессор Трауберг сдержал слово. Теперь она совершенно здорова. Поэтому и согласилась на новое предложение Карла... Но этот страшный арест!.. Она все-таки не понимает, чем может быть полезна? Если кто-то говорит, что получил ее адрес и называет сообщницей – не лучше ли спросить обо всем этом самого человека?! Пусть укажет, кто ему дал адрес! И пусть попробует указать, где и когда он встречался с ней! Пусть попробует!..

– Не волнуйтесь, фрейлейн Штраух, – сказал Хабекер. – Спокойнее.

– По-вашему, я могу быть спокойной, если меня обвиняют в каких-то страшных преступлениях?! Я не могу быть спокойной, господин следователь!

Они снова смотрели в глаза друг другу.

И тогда рука Хабекера потянулась к серой канцелярской папке.

Она следила за этой сухой, желтовато-серой рукой с квадратными ногтями.

Следила за тем, как рука подвинула к себе папку, как сухие пальцы развязали черную тесемочку, достали из папки лист бумаги с машинописным текстом, подержали и протянули ей. Она вопросительно взглянула на следователя.Серое лицо Хабекера оставалось враждебно-замкнутым.

– Читайте, – сухо, отрывисто сказал Хабекер.

Она взяла протянутый лист бумаги «Показания "Француза" – подумала она.

– Теперь все и начинается.

Ее брови взметнулись и затрепетали, как крылья вспугнутой перепелки.

Хабекер подметил в расширенных глазах растерянность.

Он хотел было улыбнуться, но дрогнувшие мускулы лица вновь окаменели: в поднятых глазах арестованной летней молнией мелькнула неудержимая радость. Арестованная не имела причин радоваться!

Она не могла радоваться брюссельской телеграмме!

Ее должен был охватить ужас!

Но Хабекер ясно видел – в глазах Штраух сверкнула радость!

На миг Хабекер растерялся. А она успела подумать: «Это не "Француз"! Если они схватили Густава – он остался человеком! Его не сломили!»

Но выдавать свое счастье, свою гордость за было нельзя.

Так же как и чувство своей вины перед Гизеке за то, что посмела сомневаться и подозревать...

Она взяла себя в руки.

– Что это, господин следователь? – уже растерянно и по-настоящему недоумевая спросила она. – Я не понимаю...

Хабекер прекрасно различал, когда в голосе допрашиваемых звучит фальшь. В голосе Штраух он фальши не услышал.

Это опять сбивало с толку.

– Не понимаете? – спросил Хабекер, чтобы выиграть время. – А мне кажется, очень хорошо понимаете!

Отрицательно покачав головой, она осторожно положила лист бумаги на стол, отодвинула. Хабекер наклонился вперед:

– Вы внимательно прочли текст?

– Да...

– Ваш прежний адрес указан верно?

– Да...

– И вы продолжаете утверждать, что ничего не понимаете?

– Я действительно ничего не понимаю!

Она уже все поняла. Гестапо каким-то образом перехватило телеграмму к человеку, имевшему связь с Москвой. И прочитало ее. Но кто этот человек? Кто эти люди, чьи берлинские адреса также названы в телеграмме? Конечно, товарищи! Но кто они?

Хабекер сверлил взглядом.

– Я вам все объясню, фрейлейн Штраух, – произнес он, – хотя предпочел бы услышать эти объяснения от вас. Чистосердечное признание облегчит вашу судьбу, больше того, я имею право заявить, что признание может в корне изменить ваше будущее. Вам вернут уважение и доверие...

– Но мне не в чем признаваться, господин следователь! – прервала она Хабекера. – Поймите, не в чем!

– Не спешите. – сказал Хабекер. – Послушайте, с вами разговаривают серьезно. Очень серьезно! Либо нн находим общий язык. либо... Молчите! Текст, который вы прочли. – телеграмма из Москвы. Она была послана брюссельскому резиденту русской разведки, который посетил вас и вашего приятеля Крамера в ноябре сорок первого года.

– Но я?

– Молчите! Вы получили от «Аргуса* ряд конкретных указаний и рацию. Все это для нас бесспорно. «Аргус» сам во всем признался, не беспокойтесь. И сейчас меня интересует очень немногое. А именно: какие указания вы получили, откуда черпали информацию военного и политического характера, а также где находится ваша рация? Будьте любезны ответить на эти вопросы.

От волнения она побледнела, но сузила глаза в усмешке.

– Фрейлейн Штраух, это не смешно! – с угрозой предупредил Хабекер. – Одной этой телеграммы вполне достаточно, чтобы приговорить вас к смертной казни!

Она выпрямилась.

– Господин следователь, чего вы хотите? Узнав правду?

– Да! быстро сказал Хабекер. – Скажите правду-и вам не только сохранят жизнь!

– Дело в том, господин следователь, – медленно сказала она, дело в том, что у меня создалось иное впечатление. Я все время говорю вам только правду. Но именно это ожесточает вас... Во всяком случае, благодарю теперь мне но крайней мере известно, в чем меня обвиняют. В государственной измене и шпионаже в пользу России? Я поняла вас правильно?

– Вы поняли меня правильно.

– Спасибо. Я знаю, от чего защищаться.» Вы сказали, господин следователь, что этот... «Аргус», да?.. Что этот «Аргус» во всем признался? Я требую ознакомить меня с показаниями «Аргуса» и устроить очную ставку с этим человеком. Если он меня видел, если передавал мне какие-то инструкции, то должен меня опознать, не так ли?

– Вопросы задаю я! – попытался оборвать Хабекер.

– Но вы же хотите знать истину, господин следователь! И я хочу помочь вам докопаться до истины! Дайте мне показания «Аргуса», устройте очную ставку, и вы убедитесь, что этот человек лжет! Он толкает вас на ложный путь!

Она произнесла это с такой убежденностью и страстью, что Хабекер заколебался. Тем более что показаний «Аргуса» у следователя не имелось.

– Полагаю, мне удастся удовлетворить вашу просьбу в самое ближайшее время, – многозначительно сказал Хабекер. – Но если «Аргус», Лаубе и Крамер вас опознают – а уж наши побеспокоятся, чтобы эти типы не юлили! – если вас опознают, Штраух, – будет поздно! Разговаривать с вами будут иначе.

– Вам не придется разговаривать иначе, – сказала она. – Вы убедитесь, что эти люди меня не знают.

– Так! – сказал Хабекер. – Значит, телеграмма -недоразумение? И подпись «Директор» вам ничего не говорит? И никакого «Аргуса» не знали? И Генриха Лаубе никогда не видели?

– Нет!

– Любопытно! А откуда же «Директор* и «Аргус* знают вас и ваш адрес?.. Или вы полагаете, что вокруг дурачки и простофили?

– Боже мой, господин следователь! Я ничего не понимаю!

Не понимаете!.. В Москве, конечно, нет других дел. кроме беспокойства о здоровье никому не известной Инги Штраух! Вот просто так. взяли да и решили осведомиться, как поживает немецкая патриотка, национал-социалистская журналистка Инга Штраух, чей адрес про читали в старой телефонной книге!.. Странные люди в Москве, а?

– Это какая-то мука!

– Мука? – неожиданно улыбнулся Хабекер. – Ну что вы, фрейлейн! Разве это мука? Вы плохо знаете еще, что такое настоящее мученье! Уверяю вас!

– Боже мой, боже мой! Как доказать вам, что я не лгу! Я никогда не видела никакого «Аргуса»! Я не встречалась с вашим Генрихом Лаубе! Проверьте! Проверьте мои слова!

Она прижала к груди крепко сжатые ладони.

В голосе ее звучали усталость и отчаяние...

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Совещание представителей службы безопасности и абвера, собранное по приказу Гитлера в связи с раскрытием разведывательной сети русских в Брюсселе, в Париже и Берлине, подходило к концу.

Группенфюрер Зейц, человек, близкий руководству германской политической контрразведки, встал, чтобы произнести заключительное слово?.

Пять человек, сидевших по обе стороны длинного дубового стола, прекратили разговоры.

Штандатенфюрер Таубе захлопнул блокнот, его помощники Ульрих и Швейцер повернули головы к руководителю офицеров абвера майору Граве– а сопровождающие Граве капитаны Дитрих и Ремер приготовились писать.

Слова легко соскальзывали с языка Зейца, быстрые, ловко пригнанные друг к другу, ни к чему не обязывающие, призванные только к одному – разрядить атмосферу взаимного недоверия и недоброжелательности.

Майор Граве слушал, тая злую усмешку. Господа из службы безопасности торопились увенчать себя лаврами! А где были они, когда Граве, еще обер-лейтенант, обивал пороги Генерального штаба, доказывая, что в будущей войне радио сыграет решающую роль? Где были они, когда Граве правдами и неправдами вымаливал субсидии на производство военных раций и на создание специальных подразделений для радиовойны? Их никто не высмеивал, как глупых фанатиков и ограниченных специалистов, помешанных на маловразумительном деле. Им никто не давал понять, что излишнее усердие иногда может граничить с непониманием подлинных государственных интересов. А Граве прошел через все это. Прошел! И только один человек в конце концов понял его. Немолодой, невысокий человек со странной фамилией Канарис. Кем он был, рано поседевший чернобровый морской офицер, Граве сначала не знал. Предполагал, что Канарис возглавляет технический отдел Генштаба. Лишь в сороковом году истина открылась для Граве и одновременно открылся путь к карьере. Канарис, приняв капитана в своем домике в предместье Берлина, предложил ему возглавить службу радиоподслушивания абвера. Канарис дал деньги, дал людей, дал все, чего можно было желать, взамен же потребовал только полного молчания и полной преданности. Мог ли Граве ответить отказом человеку, помогавшему воплотить в жизнь его самые сокровенные мечты и желания?! Граве сказал: «Да!» И все годы работал не покладая рук, занимаясь усовершенствованием аппаратуры, разработкой системы радиопеленгации, обучением офицеров и солдат, которым пред. стояло вести войну в эфире.

Граве знал, что на него и на его радистов даже в самом абвере многие поглядывают как на дармоедов: вражеские разведчики не пользовались радиостанциями, предпочитая обычные формы связи: почту, телеграф, туристические и деловые поездки. Но Граве верил: с началом войны, когда государственные границы будут перекрыты, когда прежние формы контактов станут невозможны, разведчики врага немедленно применят радиосвязь.

После вторжения немецких армий в Польшу и во Францию, после захвата Голландии и Бельгии предположения Граве подтвердились: пункты радиоперехвата абвер сразу засекли несколько подпольных радиостанций. Часть из них работала, судя по многим признакам, на Англию и Америку, а часть – на Советский Союз.

С помощью радиопеленгации абверу удалось засечь станции в Лилле, Гавре, Гааге, Бухаресте и Брно. Граве сообщил о место нахождении подпольных радиопередатчиков адмиралу Канарису и получил его благодарность– Через некоторое время все станции, обнаруженные Граве, прекратили работу, и капитан полагал, что вражеские разведчики ликвидированы. Но радиостанции, работавшие на Англию, снова вышли в эфир, и теперь все время меняли место работы, длину волн, частоты и диапазоны. Замолчали только передатчики в Бухаресте И хотя Граве ничего не мог сказать с определенности, он смутно догадывался, что подпольные радиостанции Франции и Голландии вряд ли были разгромлены– однако в обязанности Граве не входило вмешиваться в планы адмирала Канариса. Тем более что Граве предпочел здесь возможность тонкой радиоигры, которую могли оставить без его помощи ...

Но полное торжество Граве началось с июня 1941 года! Случившееся потрясло даже самого капитана. Оказалось, советские разведчики только ждали своего часа, чтобы ввести в действие тщательно законспирированные, тщательно отлаженные и мощные радиопередатчики! Оказалось, они все долгие годы перед схваткой с Гитлером только то и делали, что готовились к регулярной и бесперебойной радиосвязи с Москвой!

Как профессионал, абверовский капитан Граве вынужден был отдать противнику должное. Ни одна разведка в мире не знала подобной разветвленной, продуманной системы радиосвязи. Ни одна! Но признание этого вызывало у Граве не восхищение, а страх и озлобление. Ибо, как профессионал, знакомый уже не только с радиоделом, Граве понимал и другое. Прежде всего, он понимал, что радиостанции, введенные вражескими разведчиками в действие, еще не все, значительная часть должна оставаться в резерве. А кроме того, стало совершенно ясно: чтобы введенные в действие радиостанции работали, передавали разведывательные данные, радистам нужно было эти данные откуда-то получать. Отсюда следовало, что иностранные разведки располагают огромным числом людей, великолепно осведомленных о том, о чем никому не полагалось бы знать!

Существовал только один путь обнаружения этих осведомленных людей: поиски радиостанций, установление их местонахождения, выявление радистов, а через радистов – руководителей разведчиков и их помощников.

Слушая масляную речь группенфюрера Зейца, майор Граве вспоминал, сколько разочарований пришлось пережить ему и его слухачам.

Он вспомнил, как долго и безуспешно пытались они засечь радиостанции противника, работавшие из самого Берлина. Одетые под почтовых служащих, Граве и его солдаты расставляли фургоны с радиопеленгаторами то тут, то здесь, терпеливо ждали, когда выйдут в эфир вражеские рации, спешили наложить пеленги, но на следующий день станции начинали работать из другого района, и надо было прокладывать новые пеленги, а еще через день убеждаться, что станции сменили не только место работы, но и время действия и длину волн.

Когда же показалось, что ловушка за разведчикам готова захлопнуться, выяснилось, что радиопеленгаторы дают искаженный пеленг и что на радиозаводах Берлина с недавнего времени нет специалистов по локации – все они взяты на фронт..

Граве отнюдь не возлагал надежд на группу обер-лейтенанта Дитриха, отправленную в ноябре месяце в Бельгию, так же как не возлагал надежд на обер-лейтенанта Ремера, выехавшего в Париж. Граве даже возражал против посылки этих групп, полагая, что распыление сил приведет к усложнению задачи. Но адмирал Канарис приказал заняться Парижем и Брюсселем.

Иначе мы поступить не можем, – сказал адмирал. Или вы хотите, чтобы вас заподозрили в симпатии к западным союзникам?..

Дитрих и Ремер уехали. Каково же было удивление Граве, когда в конце ноября Дитрих сообщил о существовании подпольной радиостанции на окраине Брюсселя,» Молеенбеке, регулярно ведущей передачи с одного места

Граве бросился в Бельгию. Его сопровождали сотрудники СД и СС.

Слова Дитриха подтвердились. Пеленги два раза прошли через виллу «Розина» в Молеенбеке. Вилла стояла отдельно от других домов, сомнений быть не могло.

Получив согласие Берлина, Граве возглавил налет на виллу.

Дождавшись, когда неизвестный радист начнет передачи, сотрудники гестапо окружили район, Граве и пятнадцать офицеров службы безопасности ворвались в виллу.

Стальную цепочку на дверях перекусили специальными щипцами. Появившуюся в передней пожилую женщину (впоследствии выяснилось – хозяйку виллы) сбили с ног, заткнули ей рот и с оружием наготове устремились в дом. На втором этаже горел свет. В большой гостиной, заслышав топот солдатских сапог, пытались запереть дверь, но не успели. В гостиной находились три человека: мужчина и две молодые женщины. Граве бросился к пылавшему камину, пытался выхватить из пламени почерневшие бумаги, но они рассыпались в пепел. Граве обернулся. Агенты гестапо уже надели на обитателей виллы наручники. А посреди стола стояла рация...

Граве старался не вспоминать, что творили с арестованными в казармах СС. Но по долгу службы и в интересах Великой Германии он ни разу не уклонился от присутствия на процедурах допроса. Он наблюдал, как арестованных пропускали через ледяные ванны, добиваясь посинения лица и почечных колик, как всем им забивали под ногти рук и ног стальные иглы, чтобы они сказали, кто их руководитель, и назвали применяемый при радиосвязи шифр.

Граве не мог понять, как арестованные выдерживают боль. В глубине души он чувствовал, что сам бы не выдержал и малой толики выпавших на долю этих людей страданий...

Первым сдался радист, которому пригрозили раздробить мошонку.

Он назвал имя руководителя, скрывавшегося под псевдонимом «Аргус», и сказал, что шифр знает только Роза Петрова. Роза Петрова на последнем допросе стоять не могла.

Ее поддерживали под руки.

Штурмбаннфюрер подошел к арестованной, поднял ее голову.

– Ну, шлюха, – сказал он, – будешь говорить? Ваш радист раскололся. Мы знаем, что шифровальщица ты.

Женщина молчала.

– Ладно. – сказал Таубе. – Сейчас я тебе кое-что покажу. Приведите Рябчикова.

Солдаты ввели одного из русских.

– Слушай, – сказал Таубе женщине, – мы знаем, что ты замужем и что твой муж Петров. Сейчас я тебе по-кажу, что мы сделаем с твоим мужем, если будешь упорствовать.

Солдаты раздели Рябчикова. Избитый, он выглядел страшно. Рябчикова подвели к двери. Таубе следовал за арестованным. Заставьте шлюху глядеть! – приказал он. Один из солдат протянул руку вниз, и майор Граве отвел глаза. Он бы и уши закрыл, чтобы не слышать удара двери и нечеловеческого вопля, вырвавшегося у Рябчикова.

Солдаты отпустили Рябчикова. Он скрючился, на каменный пол, задергался в конвульсиях. Под его животом расползалось черное пятно крови.

– Видела?! – крикнул, как пьяный, штурмбанфюрep Таубе. –  Будешь молчать – твой муж станет таким же!. Давайте Петрова!

Петров, высокий светловолосый мужчина с лицом, похожим на кусок свежего мяса, войдя в комнату он сразу понял, что произошло.

– Раздеть! – крикнул Таубе.

Петров, с которого сдирали одежду, посмотрел на жену.

Роза Петрова дергалась в руках солдат. С ее лицом происходило что-то странное. Граве вдруг понял, что женщина прокусила губу, чтобы не закричать, по ее подбородку текла струйка крови.

Петрова подвели к двери.

Таубе поднял ногу, чтобы повторить удар.

И тогда Роза закричала.

– Нет! – кричала она. – Нет!

– Говори! – заорал Таубе. – Шифр!

– Молчи! – рванулся Петров к жене. – Молчи! Во имя...