Текст книги "Синий махаон"

Автор книги: Владимир Мурзин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Бабочки и самолеты

Жил я на Дальнем Востоке в маленькой избушке. Избушка стояла среди тайги, и лишь узкая дорожка, по которой раз в неделю приезжал на мотоцикле егерь, связывала её с миром.

Где-то, говорят, совсем недалеко, за горным хребтом, плескалось прохладное Японское море, но о том, что я нахожусь рядом с границей, напоминали лишь невидимые самолёты, пролёт которых сопровождался гулким ударом сверхзвуковой волны. Справа от избушки стоял дровяной сарай, где под старой полусгнившей доской жил чёрный с жёлтым, почти двухметровый лакированный полоз. Кроме меня и полоза, других постоянных обитателей не было, и дверь в избушке никогда не закрывалась.

Впрочем, нужно упомянуть ещё небольших одноцветных тёмно-бурых бабочек-толстоголовок, которые всё время порхали на полянке перед крыльцом и иногда совершали облёты комнатушек в доме, очевидно считая их частью своей территории.

Вскоре я обнаружил, что бабочки считают избушку ещё и своим убежищем.

Я сидел за столом, разбирая собранные во время экскурсии материалы, когда сверхзвуковой удар заставил вздрогнуть наше ветхое строение. И в тот же миг целая толпа толстоголовок ворвалась в комнату.

В панике и страхе они метались по комнатам, но потом постепенно успокоились и стали по одной покидать дом.

Много раз наблюдал я такую картину, и мне даже стало казаться, что около нашего дома особенно много толстоголовок именно потому, что дом представлялся им надёжным убежищем от страшных ударов.

Толстоголовка охристая.

Синий махаон

Однажды жарким влажным днём я пробирался сквозь дремучую дальневосточную тайгу. В густом оранжерейном воздухе гудели комары и мошкара. Но особенное отвращение вызывали у меня клещи, которые то и дело сваливались на меня с ветвей кустарников и цеплялись за одежду. Иногда издалека было видно, как клещ, выбравшись на кончик ветки, весь вытянувшись и размахивая передними ногами, ждёт моего приближения. Мороз по коже, когда вспомнишь, что некоторые из них заражены энцефалитом.

Уссурийская тайга.

После долгих блужданий среди колючих кустарников и лиан я увидел впереди просвет. Тихая речушка струилась в зелёном тоннеле из гигантских ильмов и дубов. Огромные, в два-три метра высотой, зонтики нависали над водой.

Пробившиеся сквозь зелень потоки солнечного света пронизывали туманный воздух, как лучи прожекторов, и падали на чёрную воду яркими бликами. На фоне лесного полумрака они казались особенно неожиданными.

Но не это поразило меня. Несколько огромных сине-зелёных махаонов, пролетев вверх по речушке до того места, где кончались просветы и речка исчезала во мраке, распластав бархатные крылья, ложились на воду. Речушка неспешно несла их метров двадцать, а затем они взлетали, возвращались и вновь плыли вниз. И так раз за разом. Когда они попадали в сноп света, их крылья сверкали изумрудами и аметистами. Долго я любовался игрой бабочек, не хотелось даже думать, зачем они это делают.

Был тёплый день, светило солнце, и у махаонов было хорошее настроение. Они просто купались.

Синий махаон. Самая крупная дневная бабочка нашей страны (до 12 сантиметров в размахе крыльев). Часто встречается в лесах Приморья и Приамурья.

Чем пахнут бабочки?

 Однажды я показал моему товарищу бабочек из моей коллекции.

– Постой, – говорит он. – Ты мне показываешь уже пятую коробку с капустницами. Неужели нет ничего поинтересней?

Тут уж я удивился.

– Неужели ты не видишь, что они все разные? Капустница была только вначале. А сейчас мы смотрим всякие редкости. С Памира, с Кавказа.

– Что же в них необычного? Все белые.

Действительно, в коробках были белянки из разных мест нашей страны. Но только на первый взгляд они одинаковые. Я и отвечаю:

– Присмотрись повнимательней. Видишь, капустница – более крупная, белая, с очень чёрными пятнами, брюквенница и репница – поменьше, и пятнышки у них серые. А самцов проще всего различить по запаху.

– Брось шутить,– говорит товарищ.– Ведь бабочки не пахнут.

– Я и отвечаю серьёзно. Я сам в сомнительных случаях отличал брюквенницу от репницы по запаху.

Капустница (самец).

Капустница (самка).

Брюквенница (самец).

Репница (самка).

Мой товарищ осторожно за булавочку вытащил из коробки капустницу и, принюхиваясь к крылышкам, с недоверием посмотрел на меня. Потом проделал то же с брюквенницей.

– Ну как? – спросил я.

– По-моему, они пахнут одинаково. И, если не ошибаюсь, нафталином.

Я рассмеялся.

– Ты прав,– говорю.– В музеях они все пропахли нафталином. Защита от моли и других вредителей. Конечно же, их надо нюхать в природе. И тогда ты почувствовал бы, что крылышки брюквенниц пахнут очень приятно. Пожалуй, лимоном или мелиссой. А репница пахнет слабее, резедой. В некоторых местах на юге по внешности брюквенницы почти не отличимы от репниц. А по запаху – пожалуйста! У капустницы едва различимый запах герани, своеобразно пахнут некоторые аполлоны, тёмно-коричневый сатир пахнет шоколадом. Может быть, и другие бабочки пахнут, но мало кто специально их нюхал. Нужно уметь различать очень тонкие запахи.

– Откуда же берётся этот запах? Может быть, от цветов? – удивился друг.

– Нет, не от цветов. А от особых чешуек и волосков на крыльях или на теле бабочек. Под каждой такой чешуйкой находится железа, вырабатывающая летучие вещества.

– А зачем это нужно? – спросил товарищ.

– Ведь запахи – это сигналы. Бабочки разговаривают запахами, зовут друг друга, узнают родственников, метят территорию, да мало ли какие у них ещё дела.

– Но ведь одновременно летает множество разных бабочек, и, если все они одновременно говорят на своём химическом языке, как же можно что-то понять?

– В том-то и дело, что каждый вид бабочек говорит по-своему. Как разные радиостанции, каждая на своей волне. Кругом целое море разных запахов. Усики бабочек, как антенны приёмников, улавливают их, но сами «приёмники» настроены только на одну «волну», на один запах. Поэтому для бабочек тихо вокруг, пока не появится поблизости своя передающая станция. Конечно, пахнут и цветы, и, возможно, кроме своего языка, бабочки знают ещё и язык цветов, если только всю свою короткую жизнь они не обходятся без пищи. Язык запахов таит ещё много загадок. Тем более что человек не может уловить тончайших ароматов большинства бабочек. Так что этот путь мало пригоден для определения бабочек.

– Фантастика! Я только что представил себе, сколь красочен мир бабочек для какой-нибудь собаки-ищейки с её чувствительностью к запахам. А может быть, стоит обучить собак определять бабочек по запаху? Гавкнет один раз – капустница, два раза – брюквенница и так далее?

– Наверное, можно, но боюсь, что в некоторых случаях ей придётся лаять очень долго. Ведь на земном шаре более ста сорока тысяч бабочек. Считать устанешь.

Боярышница.

Гости из прошлого

В детстве моей любимой книгой была повесть «Затерянный мир» Конан Дойля.

Душная тропическая ночь, полная неизвестности и опасности. Горстка отважных путешественников, затерявшихся в безбрежном море амазонского леса, и огромный птеродактиль, обрушившийся неизвестно откуда. Лишь много позже я узнал, что большинство птеродактилей были чуть больше воробья. Я мечтал, что когда-нибудь и мне доведётся сидеть у ночного костра и с трепетом ждать... какое-нибудь доисторическое чудовище.

1938 год. Сенсация! Поймана доисторическая рыба, названная латимерией. Считалось, что все подобные рыбы вымерли ещё семьдесят миллионов лет назад. Они существовали, когда на земле жили древние ящеры. Открытие латимерии всколыхнуло мир.

Но другую сенсацию такого рода – открытие в 1963 году бабочки-брамеи европейской, тоже современницы ящеров, заметили лишь одни специалисты. А открытие было сделано почти в центре Европы, в Италии. И газеты об этом промолчали. В нашей стране тоже живут такие бабочки. Мало кто знает об этом. Спросите кого-нибудь: «А ты знаешь, что в Колхиде летает бабочка, размером с небольшую птичку, что эта бабочка жила там ещё за пятьдесят миллионов лет до нашей эры?» Встречаются эти бабочки и в Ленкорани. И вот я отправился в далёкое прошлое, чтобы увидеть своими глазами, как в древнем лесу летают «птеродактили» из мира бабочек – брамеи.

Ранним утром я сошёл на небольшой станции, не зная, как меня встретят совершенно незнакомые люди, к которым я направлялся. Но мои опасения были напрасны. Меня приняли так, как будто давно ждали, едва я назвал имя моего бакинского товарища, который дал мне адрес. Побелённый домик стоял на самом краю посёлка, а дальше начинался тот самый, почти первобытный лес. Оставив свой громоздкий рюкзак в маленькой чистой комнатке и наскоро позавтракав, я вышел из дома и быстро отыскал тропинку, спускавшуюся к небольшому ручью. Дальше стояла сплошная стена зелени. Это было непроходимое переплетение ветвей железного дерева, или железняка, и попасть внутрь леса можно было только по узким тропкам, сплошь истоптанным коровами. Под ногами была топкая чёрная грязь. Идти по ней можно лишь потому, что переплетение ветвей железняка дополнялось переплетением корней. Я был разочарован. Где же гиганты-деревья древнего леса? Люди вырубили их. Кругом были бесконечные заросли кустарников с лабиринтами коровьих троп.

Лес, издревле покрывавший южные берега Каспийского моря, называют Гирканским. Как считают ботаники, он сохранил основные черты лесов, которые росли несколько десятков миллионов лет назад на юге нашей страны, от Украины до Дальнего Востока. От этих лесов остались лишь маленькие клочки в Приморье под Владивостоком, в Ленкорани и Колхиде. Уцелели в таких лесах и некоторые доисторические бабочки.

Я пробирался сквозь заросли, надеясь всё-таки, что где-нибудь в глухом ущелье увижу настоящий доисторический лес. И когда местность начала повышаться, я наконец увидел первое дерево-гигант. Это был азат, или дзельква,– огромное дерево в три обхвата, уже покрытое в поднебесье плотной зубчатой листвой. А вот и целая роща дубов. Не обычных, а древних, каштанолистных. Кроны деревьев смыкаются высоко над дорогой. А вокруг цветут кажущиеся пигмеями боярышник, яблони, алыча. Вот наконец и взрослое железное дерево. Здесь его зовут демир-агаджи. Стройное и очень высокое. Высоко-высоко – густая крона, а кора его с удивительным мраморным рисунком. Всё больше огромных деревьев. Уходят в вышину стволы клёнов и ясеней. Местами всё перевито колючими лианами. Опять гирканские деревья, много гирканских деревьев. Но где же лес? Чего-то не хватает или что-то лишнее. Трудно почувствовать себя за миллионы лет до нашей эры, когда всё время натыкаешься на просеки, на протянутые куда-то провода и на трубу толщиной в метр, возникающую за одной горой и исчезающую за другой. И только спускаясь по крутой скользкой тропинке в глубокий овраг, я вдруг почувствовал: вот то, чего я ждал. По дну оврага струился ручей с прозрачной, но очень тёмной водой. Сумрак окутывал его берега. Над ручьём склонялись неведомые многоствольные деревья, все в бородатых лишайниках и мхах. Длинные языки папоротников свешивались с обомшелых стволов. Ольха, вечно плачущая прозрачной капелью, подступала к самой воде, а выше по склону огромные деревья перекрывали весь свет. Их листва едва виднелась в тумане. Казалось, что не переставая моросит мельчайший, как пыль, дождь. Наверное, в таком месте и летают доисторические брамеи. Та, которую я надеялся найти, называется брамея Кристофа – по имени учёного, открывшего её более ста лет назад. А далеко-далеко, у Хабаровска и Владивостока, в таких же древних лесах живёт другая брамея – лунчатая. Просто удивительно, до чего она похожа на брамею Кристофа! Я вернулся домой.

Брамея Кристофа. В следующий момент бабочка взлетела...

Брамея лунчатая на стволе дерева в лесном полумраке. Волнистые линии на крыльях скрывают контуры бабочки и делают её похожей на древесный гриб.

Вечером в день приезда, едва стало темнеть, я начал готовиться к ночному лову. С разрешения любезных хозяев я вынес в сад небольшой столик и установил на нём яркую электрическую лампу. Позади туго натянул между стволами яблонь белую простыню. И стал ждать. Первыми появились жители посёлка. Они пришли со своими стульями и табуретками и расположились недалеко от экрана, как будто в ожидании кино. Больше всех было ребятни, но и взрослые заняли свои места, о чём-то переговариваясь. По-видимому, весть о необычном развлечении разнеслась по посёлку.

Тем временем стемнело, и над лампой столбом вилась мошкара. Летучие мыши быстро обнаружили добычливое место и с цоканьем проносились над лампой. Появились и бабочки. Спланировала и устроилась на экране белая, с тонкими чёрными линиями, пушистая, как горностай, хохлатка, прилетел с гудением липовый бражник и сел на столе под лампой, трепеща крыльями. Одна за другой подлетали стремительные серенькие совочки. Зрители кидались за каким-нибудь мотыльком, севшим поблизости от них, и приносили мне, держа за крылья, обтрёпанное, лишённое пыльцы создание. Я с сожалением смотрел на безнадёжно испорченную редкость. Но я мирился с этим, так как знал: скоро им это наскучит и они разбредутся. И действительно, спустя полчаса зрители стали расходиться, и я мог заняться своим делом без помех. Однако брамеи не появлялись. Мой хозяин всё торопил меня и в конце концов не выдержал: «Давай кончай это дело, пироги совсем остынут! Бабочки прилетят и сядут, никуда не денутся!» С сожалением, поминутно оглядываясь, я пошёл за хозяином в дом.

...Прошло порядочно времени, прежде чем приличия позволили встать из-за стола и пойти посмотреть, что делается у лампы.

Ещё издали я увидел огромную тень, которая металась у экрана. Я бросился туда. Увы, это был громадный кот с круглой разбойничьей мордой. Когда я добежал до экрана, кот с урчанием пожирал брамею. Тут же валялись глазастые крылья грушевых сатурний.

Я запустил палкой в полосатого хищника, и он не спеша удалился, оглядываясь и облизываясь. По-видимому, древность бабочки не ухудшила её вкусовых качеств.

У экрана на земле я обнаружил ещё несколько жаб, которые подъедали всякую мелочь, севшую на землю. А летучие мыши перекрыли дальние подступы, подхватывая на лету самых ценных, как мне казалось, бабочек.

Мой хозяин посмотрел на остатки крыльев брамеи, которые я бережно поднял с земли, подтвердил, что такие бабочки ещё несколько дней назад залетали в окно. Теперь уж ничто не могло заставить меня уйти.

Я разогнал нахлебников и стал ждать. Быстро холодало, и бабочки теперь летели низко над землёй, присаживаясь на траву и вновь взлетая. С треском ломились сквозь кусты сатурнии и, подлетев к лампе, долго порхали вокруг. Огромные, неторопливые, как усталые птицы. А брамей всё не было. Уже светало, когда я кончил охоту. Так промелькнуло ещё несколько вечеров.

Приближался день отъезда, и я решил отправиться в тот самый, показавшийся мне доисторическим овраг. Наверху ещё светило солнце, а в овраге было уже темно. Пахло мхом, прелыми листьями и грибами. Хорошо, что ещё днём я присмотрел подходящее местечко.

У поваленного временем ствола огромного дерева, перегородившего овраг, я расстелил белую простыню, зажёг керосиновую лампу. От промозглой сырости стало холодно. Завернувшись в шерстяное одеяло, я устроился на мягком стволе и приготовился к долгому ожиданию.

Свет лампы очерчивал небольшой круг, освещая перистые листья лапин и каких-то неведомых кустарников, светлые стволы ольхи и железного дерева. Дальше была густая чернота, где что-то жило, шебуршало, потрескивало. Невольно вспомнились рассказы местных жителей о появляющихся иногда леопардах. Какие-то шорохи, мягкие шаги в темноте. Я затаился. Кто-то смотрит на меня из темноты. Почему так тихо? Ах, это смолкли древесные лягушки. Их концерт редко прерывается, и поэтому к нему привыкаешь. Но почему они замолчали? Я вздрагиваю от треска в кустах, но тут же слышу чавканье. Кабан! Отлегло от сердца.

А ночь густеет, набирается сил. Оттуда из темноты появляются бабочки, привлечённые неведомой силой света. Подлетают, кружатся у лампы, садятся на простыню. Но я не шевелюсь, это всё не то. Мне нужна брамея. Гляжу на часы и вижу, что прошло уже два часа. Ничего, вся ночь ещё впереди.

И вдруг чёрно-коричневая громадина ворвалась в полосу света, ввинчиваясь в неё широкой спиралью, затрепетала на простыне. Это не сатурния! Это она, брамея! Только бы не улетела, только бы не улетела!

Но бабочка вновь взлетела, закружилась вокруг лампы и, взмахнув несколько раз крыльями, исчезла за пределами светлого круга. Тянулись напряжённые минуты. Вернётся или не вернётся? Может быть, села где-нибудь на ствол? Нет, кругом тёмная ночь. Крик лягушек. Я опять жду. Холод пробирает и сквозь одеяло. Подлетают какие-то бабочки, но я тщетно жду брамею. И уйти невозможно. Кажется, только уйдёшь – и она опять появится.

Две брамеи – лунчатая и Кристофа – почти не отличаются. Присмотритесь, только тогда можно заметить разницу.

Так я и продрожал под своим одеялом, пока в тумане не начали проступать кроны деревьев, а свет лампы поблёк, не в силах справиться с рассветом.

Наступило последнее утро, утро 9 мая. Я пошёл попрощаться с такими знакомыми теперь дорожками, озерками, с зелёными непроходимыми зарослями. Вернусь ли я когда-нибудь сюда? Жизнь так коротка, а земля велика. Брамею я не поймал. Но разве мало того, что я видел, как в первобытном лесу среди доисторических деревьев порхает ночью доисторическая бабочка? Разве этого мало? Нет, я не жалею, что приехал в этот необыкновенный край. Я шёл с фотоаппаратом, чтобы сделать на прощание несколько снимков.

Ещё шаг – и я наступил бы на неё! Я больше смотрел по сторонам, и только случайно брошенный на траву взгляд заставил меня застыть на месте: в траве сидела брамея. Полураскрыв крылья, она демонстрировала свой непонятный рисунок. Я снял крышку с объектива и приблизил аппарат к спокойно сидящей бабочке. В следующий миг она взлетела, но я успел нажать спуск. И хотя я видел брамею лишь мгновение, теперь я могу любоваться ею когда захочу.