Текст книги "Пятая колонна"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Как можно верить писаниям о войне человека, который не просто признается в своей продажности, а публично хвастается ею, если в другой раз он утверждает, что на фронте «все часто думают: скорее бы меня убили» (там же). Можно с солдатами, думающими так, победить врага? Можно было с такой армией гнать немцев от Сталинграда до Берлина и взять его? Вспомните хотя бы, что у Толстого думал и чувствовал Николай Ростов в минуту смертельной опасности: «Меня, которого все так любят, могут сейчас убить? Это невозможно! Немыслимо!». И т. п.

Так Астафьев откровенничал с критиком Валентином Курбатовым. И тот ни разу не удивился, не переспросил, не сказал писателю: «Виктор Петрович, полно вам наговаривать-то и на себя, и на всех фронтовиков!». Нет, критик молча выслушал этот вздор и бесстыдство, все записал и – на газетную полосу.

А критик Большакова А.Ю., почему-то не ставшая в нынешнюю пору академиком, нахваливает Астафьева «за смелость в изображении войны с самой неприглядной стороны». Разумеется, в любой войне, даже в Отечественной, могли быть весьма неприглядные факты и обстоятельства. Ведь на фронт брали не по Кодексу строителя коммунизма, а только по двум пунктам: возраст и здоровье. А у человека в руках оружие. И порой рядом нет никакого начальства. Зачем далеко ходить? Сам Астафьев со смаком рассказал в «Правде», что на фронте развлекался стрельбой по воробьям и «попадал в беднягу за сто шагов». Но однажды «в Польше из карабина врага убил… Котелок у него на спине под ранцем был. Цель заметная. Под него, под котелок, я и всадил точнехонько пулю». Чувствуете? Точнехонько… То есть немец-то, может, уже совсем немолодой, отступал, бежал, и молодой телефонист от нечего делать (воробьев поблизости не было) убил его не в бою, а в спину. И хвастается! Уж куда неприглядней. Я знаю еще только одного писателя, который так же увлеченно рассказывал, как его герой убивал в спину немцев – это Гранин в «Моем лейтенанте».

Большакова восхищается бесстрашием Астафьева при описании «штрафных лагерей, подлого казарменного быта»… Во-первых, никаких «штрафных лагерей» не существовало, а были штрафные роты и батальоны, в которые направляли сроком до трех месяцев или до ранения военнослужащих, совершивших военные или уголовные преступления. И были лагеря, в которых проверяли тех, кто побывал в плену. Как во всех армиях мира. Во-вторых, «подлый казарменный быт»? Я тоже сей быт знаю, изведал. Но ведь Астафьев так же злобно писал и о быте прекрасных писательских Домов творчества. Как ему верить!

Большакова в восторге от мужества, с которым Астафьев «разоблачает изощренный механизм подавления и унижения человека вплоть до полной нивелировки личности вплоть до физического уничтожения». Да какая же тут смелость была нужна в 1994-то году?

Большакова просто млеет от героизма, с которым Астафьев «вскрывает пороки тоталитарной системы». Да какое же мужество мадам, какой героизм, если новая власть сама этим занималась и хотела, чтобы в книгах и кино именно таким и было размалевано советское время. С самой неприглядной стороны – сплошным «штрафным лагерем» с подлым бытом, с изощренным унижением человека. Это не мужество, а лживость и холопство, измена и угодничество, чем ныне пробавляетесь и вы, мадам. И за это именно власть и церковь давали премии, ордена, издания. Взгляните на Гранина. Его власть наградила своим высшим орденом – Андрея Первозванного – и кучей других, и церковь тоже своим высшим орденом – Даниила Московского.

А ведь в Советское время Астафьев был достаточно скромным и разумным человеком, не претендовал на эпохальные открытия вроде всеобщей жажды смерти на фронте, признавал, что, как рядовому бойцу, ему на фронте со своей «кочки зрения» «не так уж много было видно» да еще и ссылался на свою «недоученность», провинциальность, признавал, что «правда о войне складывается из огромного потока книг, посвященных этой теме», и перечислял те и них, которые «могли бы служить «фундаментом» для будущего великого произведения о войне» (Правда. 25 ноября 1985). Но, как только власть переменилась, как только стал он получать свои «600 рублей в месяц», тотчас все, что говорил раньше, выплюнул, и вскоре явилось долгожданное «великое произведение» – «Убиты и прокляты». Верно сказал недавно о нем Юрий Бондарев: «примкнувший к пятой колонне» (Правда. 14 марта 2014).

* * *

Гранин явно плохо соображает, когда говорит и пишет. Вот хотя бы: «У нас скрывали поражения». Он не в состоянии подумать: да как можно скрыть, если немец допер до Москвы, а потом до Волги? Или у него уже вышибло из памяти, что всю войну дважды в день передавали по радио и публиковали утренние и вечерние военные сводки «От Советского информбюро». Иногда в них, естественно, случались ошибки, иногда что-то умалчивалось из военных соображений. Но о захвате немцами Минска и Кишинева, Вильнюса и Сталино, Киева и множества других городов в сводках, разумеется, говорилось. И все нормальные люди понимали, что это успех врага и наша неудача.

И вот еще одно кардинальное открытие: оказывается, на войне бывает страшно. Мы будто бы и это скрывали. А он бесстрашно пишет: «настоящий страх, страх жутчайший настиг меня… Я мчался, словно попятам за мной гнались. Ни разу не оглянулся, смотрел только на впереди бегущих, обгоняя одного за другим…».То есть возглавил бегство. «Я что-то орал, кому-то грозил…». Ну, это уже паника. За такое паникерство могли и пристрелить, как описано, например, в стихотворении Юрия Белаша:

 
– Стой, зараза! – сержант закричал,
Угрожающе клацнув затвором…
– Стой! Кому говорю!..
Без разбора
Трус, охваченный страхом, скакал…
Хлопнул выстрел – бежавший упал.
Немцы были уже в ста шагах…
 

Критик Турков в восторге от картины панического бегства у Гранина: вот, мол, она, правда жизни-то. Конечно, были люди, которые, когда можно было не бежать, все-таки бежали, были и обстоятельства, когда нельзя было не бежать. Но ведь, с одной стороны, были люди, которые и в самые страшные часы не бежали – в Бресте, Одессе, Севастополе, под Москвой, в Ленинграде, Сталинграде… С другой стороны, попозже и немцы до самого рейхстага бежали, ползли, карабкались, землю грызли… Но это не интересует ни Гранина, ни его критика. Нет, он хочет размусолить картину нашего, вернее, его бегства: «Последнее, что я видел (на бегу), это как Подрезов стоял во весь рост в окопе, стрелял и матерился. Выжить он не мог. Да он и не хотел выжить, это я знаю точно, ему обрыдла такая война, бегство…». Вы подумайте, будто вся война была такой, сплошное бегство. А точность знания о Подрезове, сознательно идущем на смерть, весьма сомнительна, но, допустим, что так. Однако что же было бы, если и другие не хотели жить и сражаться в ту отчаянную пору войны?

Кстати сказать, у нас случаи самоубийства во время войны, в том числе среди командования, были единичны. А у немцев в «пору бегства» и даже гораздо раньше? Генерал-полковник Эрнест Удет из люфтваффе, видимо, уже тогда поняв, что война проиграна, застрелился 15 ноября 1941 года, когда немецкие войска еще стояли под Москвой. Он был, кажется первым, а позже, в «час бегства», началась просто эпидемия самоубийств: начальник генерального штаб люфтваффе Ганс Ешонек – 19 августа 1943-го вскоре после грандиозного воздушного поражения в апреле-июне над Кубанью, где немцы, потеряли свыше тысячи самолетов и множество летчиков; генерал-полковник Людвиг Бек – в июне 1944 года; генерал-фельдмаршал Ганс фон Клюге – 18 августа 1944-го после того, как рухнул «Атлантический вал», который он обязан был защищать; Йозеф Бюркель, рейхскомиссар Австрии – 28 сентября 1944-го; генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель – 14 октября 1944-го; генерал-фельдмаршал Вальтер Модель – 21 апреля 1945-го; сам Гитлер – 30 апреля; Геббельс – 2 мая… А уж после 9 мая 1945 года они посыпались как горох; Конрад Генлейн, гаулейтер Чехословакии – 10 мая; Гиммлер – 21 мая, и еще в мае – главком ВМФ Ганс фон Фриденбург, министр по делам науки и образования Бернхард Руст, начальник канцелярии Гитлера Филипп Бюлер; начальник всех лагерей смерти Одило Глобочник, рейхскомиссар Норвегии Иозеф Тербовен… Можно упомянуть и Геринга, который 15 октября 1946 года не стал дожидаться виселицы… Слабоваты оказались нервишки у гитлеровского генералитета и у его администрации. Одних фельдмаршалов тут с полдюжины…

* * *

Некоторые сюжеты Гранина просто озадачивают своей несуразностью – как такое могло человеку втемяшиться? За кого он держит читателя? Нельзя без смеха читать, например, сюжет, который начинается так: «Был 41 год, конец августа, мы выходили из окружения. Шли несколько дней. И самое трудное было – выбираться…». Кто «мы» – дивизия, полк, политотдел, группа бойцов? Где дело происходит – на каком фронте или в каких краях? Ничего неизвестно! Словно до сих пор все это военная тайна. А что значит «самое трудное – выбираться», когда вся суть в том и состоит, чтобы выбраться из окружения? И, наконец, что это за «окружение», из которого идут и идут несколько дней. Где же противник, который окружил?

«Днем мы часами лежали в кюветах, ожидая паузы». Ну, из этого вроде ясно, что речь идет о группе военнослужащих, но что за группа все-таки непонятно. А главное, какой паузы ожидали? Оказывается, они лежали в кюветах вдоль дороги, а по дороге «мимо нас шло огромное количество транспорта, бронемашины, мотоциклисты, велосипедисты…». Велосипедисты – это на стадионах, на треках, а в армии, на войне, имелись когда-то, в начале XX века, самокатчики, даже самокатные части, но во Второй мировой ни в одной армии, в том числе и у немцев, самокатчиков-велосипедистов не водилось. Так что будущему писателю крупно повезло, у него и дальше фигурируют велосипедисты.

Так вот, лежали Гранин и его друзья в полной форме (а как иначе?) и, как увидим, при оружии в кюветах, и их не только немцы в бронемашинах, у которых обзор ограничен, но даже мотоциклисты и «велосипедисты» с их полным обзором не замечали, не видели, чтобы пристрелить или взять в плен. И ведь это средь бела дня и буквально рядом в открытых ямах вдоль дороги, называемых кюветами. Диво дивное! А «паузы» – это, видимо, перерывы в движении немецких колонн. В эти перерывы друзья Гранина вскакивали и по дороге продолжали беспрепятственно «выбираться».

А дальше уже не смешной, а лживый рассказ о том, как полеживали они в кюветике и вдруг увидели: два все тех же «велосипедиста» конвоировали человек пятьсот наших пленных. По описанным обстоятельствам пленным ничего не стоило укокошить этих «велосипедистов», у которых руки заняты рулем велосипедов, а чтобы стрелять, надо соскочить с него и снять автоматы. Но «500 человек идут покорно». Поверить в это еще труднее, чем в безмятежное лежание при свете дня в кювете на глазах немцев.

Гранин продолжает: «мы решили подстрелить охрану». Почему только «под», а не убрать вовсе? Гуманизм? Но тут же один из них сказал: «Думаете, они разбегутся?». Гранин отвечает: «В лицах их читалось поражение». Вот читатель, а! Это каким же образом читалось, что и без охраны пятьсот человек покорно будут шагать в плен? Это читалось глазами Гранина.

А глаза поэта-фронтовика Юрия Белаша видели в подобной картине совсем иное:

 
Последний шанс!.. Не ждать, пока прикончат,
А броситься внезапно на конвойных. Их двое.
Спереди и сзади – с винтовками наперевес…
 

То есть в полной готовности открыть огонь. А Гранин даже не поминает о вооружении своих «велосипедистов». Бывший советский писатель Гранин думает как немецкий конвойный: русский отупел от ожиданья смерти. По отсутствию интереса он, видно, и не слышал о множестве наших пленных, бежавших из-под конвоя, из лагерей и вступавших в партизанские отряды. Были среди писателей и такие, как Степан Злобин, еще до войны прославившийся своим «Салаватом Юлаевым», и среди тех, кто стал писателем после войны, как Константин Воробьев, попавший в плен еще в 41-м, но в 43-м он не только бежал, но и создал партизанский отряд. Сердцевед Гранин должен бы понимать, что было написано на лицах таких пленных, как Зоя Космодемьянская и Мусса Джалиль, Злобин и Воробьев, генералы Карбышев и Лукин, когда «велосипедисты» или пехотинцы гнали их в плен. Но сердцеведу незнакома такая грамота, и это естественно для того, кто даже спустя пятьдесят лет после победы уверен: «По всем данным мы должны были проиграть».

И еще один гранинский фронтовой эпизодик: «Самое начало войны. Мы наткнулись на четырех немецких солдат. Они, уставшие, грязные, свалились в кусты и спали». Опять – полная анонимность! Кто «мы» – работники политотдела? Какого – дивизии, армии? Какой армии? Где это «мы наткнулись»? Почему какие-то немецкие солдаты в такой странной ситуации и в таком виде? Ведь поначалу дело у них шло довольно гладко. Но даже не это все сейчас важно, а вот: «Командир сказал: «Не будем стрелять в спящих». Его тогда чуть не отдали под суд». За что? За гуманизм. Вот какая была у нас подлая система. Это – пример изощренной демагогии и спекуляции на понятиях гуманизма. Конечно, и толстовский князь Андрей, считавший всех пришедших в Россию французов преступниками и желавший, чтобы пленных не брали, не стал бы стрелять. Но разве на рассвете 22 июня немцы обрушили бомбы не на спящих? И не на четверых здоровых захватчиков и убийц на чужой земле, как здесь, а на десятки, на сотни тысяч жителей Минска, Одессы, Бреста, мирно спавших в своих родных городах на родной земле…

Что же получается? В одном случае «мы» приписали нашим пленным свои собственные трусливые пораженческие взгляды, настроение, состояние духа и не попытались помочь пленным, в сущности, просто предали их; во втором случае «мы» – такие большие гуманисты по отношению к врагам, что даже не разоружили их – об этом ни слова, – чтобы не нарушить сладкий сон оккупантов. Как за это не дать Андрея Первозванного!

Не смог Гранин умолчать и о судьбе наших солдат и офицеров в немецком плену. Он уверяет, что они «претерпели голод, нечеловеческие условия» только потому, что не были защищены Женевской конвенцией». Такое заявление свидетельствовало бы о полном непонимании автора, что такое была та война, но в «Блокадной книге» приведены многочисленные документы, свидетельствующие о планах фашистского руководства просто истребить наш народ. Приведу лишь одну цитату оттуда: «7 сентября 1941 года в секретной директиве Верховного командования говорилось: „Фюрер решил, что капитуляция Ленинграда и Москвы не должна быть принята даже в том случае, если она была бы предложена противником“». И авторы добавляли от себя: «Москва и Ленинград обрекались на полное уничтожение вместе с жителями. С этого должно было начаться то, что Гитлер имел в виду: «Разгромить русских как народ». То есть истребить, уничтожить как биологическое, географическое и историческое понятие» (с. 22). И плевали они на все конвенции.

Значит, Гранин знал, что если немцы не посчитались с двумя межгосударственными договорами с нашей страной, исключавшими возможность любого противостояния, то никакой роли не могла сыграть никакая Женевская конвенция, подписанная множеством государств. Да, знал, а теперь уверяет, что все дело в этой конвенции. То есть человек не заблуждается, а лжет сознательно, обдуманно, корыстно. И его теперь не заставит задуматься тот факт, почему из плена в Советском Союзе, не подписавшем конвенцию, вернулись на родину 85% немцев, а наших пленных вернулось из Германии, подписавшей конвенцию, 40%.

Да ведь с самого начала ясно: то, что мы не подписали конвенцию, для Германии не имело никакого значения. В ней же не было пункта: «Пленные стран, которые не подписали, подлежат уничтожению». А немцы действовали так, словно подобный пункт был.

* * *

Нарисовав такую вот картину войны, Гранин решил высказаться и о послевоенных обстоятельствах, связанных с ней. И начал опять с пленных: «Одно из тяжких и постыдных последствий войны – отношение к пленным. Плен у нас карался как преступление… Бывших пленных подвергали репрессиям. Они пребывали отверженными, бесправными». Как всегда – ни фактов, ни имен. «Бесправные»! Назвал бы хоть одного, лишенного водительских прав. А я могу назвать много людей, в том числе писателей, которым плен не помешал и жить в столице, и учиться или работать там, где хотели, и печататься, и получать премии, ордена, и в партию вступить.

В Литературном институте, как тогда говорили, идеологическом, со мной учились изведавшие плен Н. Войткевич, Б. Бедный, Ю. Пиляр, русскую литературу преподавал А.Н. Власенко. Коля Войткевич был до того отверженным, что все пять лет оставался старостой нашего курса. А Бориса Бедного покарали публикациями многих рассказов и повестей, а также постановкой фильма «Девчата» по его повести, который до сих пор иногда показывают. И Юра Пиляр не избежал репрессий в виде издания нескольких повестей и романов. И все они были членами Союза писателей.

Но вот имена гораздо более известные – упоминавшийся Степан Злобин и Ярослав Смеляков. Оба занимали важные должности в Московском отделении Союза писателей, первый – председатель секции прозы, второй – поэзии; оба получили высокие литературные премии – Сталинскую и Государственную, у обоих выходило много книг, в том числе собрания сочинений в 4 и 3 томах. А всего в справочнике «Отчизны верные сыны» (М. 2000) значится более двадцати писателей, которые были в плену. Что может этому противопоставить Гранин? Поискал бы, нашел бы хоть парочку фактов, а они, конечно, были, ибо перестраховщиков и долдонов не сеют, не жнут, они сами родятся. Поэтому ЦК и СНК вынуждены были принять постановление, чтобы утихомирить их. В нем говорилось: «Осудить практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или в окружении противника» (Цит. по «Правда», 19 мая 2005). Но ему лень искать факты, копаться, его и без этого власть осыпает наградами да премиями.

И нет конца старательному вздору: «Только спустя двадцать лет после войны, в 1965 году, отметили солдат медалью в честь Победы». А к тому времени, дескать, немало фронтовиков, тем более раненых, уже умерли, так и не дождавшись медали. Какое бездушие!.. Тут уж приходится заподозрить полный маразм… В 1965 году мы получили медаль не в честь Победы, а в честь ее двадцатилетия, это была памятная акция. Медаль же в честь Победы – «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов» – была учреждена Указом Верховного Совета СССР сразу после окончания войны – 9 мая 1945 года. Ее получили около 15 миллионов человек. Очень многие – еще до мобилизации и вернулись домой уже с этой медалью, другие получили позже в своих военкоматах. Я, например, – 9 января 1946 года в райвоенкомате Сталинского района Москвы. Если Гранину ее почему-то ни тогда, ни позже не дали, то это факт его биографии, а не 15 миллионов фронтовиков. А разве к тому же медали за освобождение наших городов или за взятие чужих – это не медали в честь Победы? Как иначе я могу смотреть на мои медали «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Японией»? Большинство таких медалей тоже были учреждены вскоре после отмеченных в них событий.

И тут же новый заоблачный взлет маразма: «Сталин ни разу не вспомнил погибших за родину». Ни разу! Чистое полоумие. Все приказы Сталина о наших победах, о взятии городов заканчивались словами: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!». И в обращении к народу 9 мая 1945 года было сказано: «Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим жизнь за свободу и счастье нашего народа!». И в обращении 9 сентября 1945 года по случаю победы над Японией: «Вечная слава героям, павшим в боях за честь и победу нашей Родины!». И все эти приказы печатались многомиллионными тиражами в газетах да еще гремели на всю страну по радио. Ну совершенно немыслимо, чтобы Гранин не читал и не слышал этого хотя бы раз 10-20. Значит, лукавый старец опять сознательно, намеренно лжет в расчете на молодежь, на поколение, которое не могло быть очевидцем этих приказов.

Но однажды, представьте себе, Гранин сказал правду. Вот она: «В 1946 году сняли выплату пенсий (?) за ордена. Деньги шли маленькие: в месяц за Красную Звезду – 15 рублей… Ликвиднули, ничего не объясняя». Это – святая правда из грешных уст! Но, во-первых, 15 рублей – это сейчас «маленькие деньги», а тогда 15 рублей были тогда вполне приличные деньжата, особенно если ежемесячные. Во-вторых, из орденов больше всего награждений было как раз Красной Звездой – 2860 тысяч, почти три миллиона. Сколько же получается всем награжденным ею в год? 15x12x3000000 = около 500 миллионов рублей. А всего за время войны за боевые отличия было около 13 миллионов награждений. В тылу же одной лишь медалью «За доблестный труд» награждено свыше 16 миллионов человек. А ведь было немало награждений и до войны. И платили не только за ордена, как пишет Гранин, но и за медали. Медалью «За отвагу» было награждено около 5 миллионов человек, медалью «За боевые заслуги» еще больше. Я получил обе эти медали, и мне платили за них 10 и 5 рублей. Нетрудно сообразить, какие тут набирались в целом по стране гигантские суммы, каким бременем они ложились на государственный бюджет. А страна-то в каком состоянии после войны находилась? Кто, кроме нас самих, на что, кроме наших средств, можно было восстановить разрушенное хозяйство, поднять города, возродить деревни и села. Вот почему выплаты были отменены, действительно «ничего не объясняя». Никакие объяснения фронтовикам и труженикам тыла просто не требовались. Народ и без объяснений понимал, каковы дела.

Но почему Гранин вспомнил об этом? Да потому что у него как раз был орденок Красная Звезда, за который он каждый месяц получал 15 рублей, и вдруг его этой суммы лишили. И вот шестьдесят лет он это не может забыть и не в состоянии простить. И объявил как страшную несправедливость. И это в дни, когда народ, вся страна ограблены в невиданных за всю историю масштабах.

* * *

Недавно Д. Гранин был приглашен в Германию и выступил там в бундестаге с рассказом о ленинградской блокаде. Как говорится, в общем и целом выступление заслуживает одобрения. Полезно было напомнить немцам о кровавых деяниях их отцов в России. Но было в нем немало и странных, загадочных и просто неприемлемых заявлений в уже знакомом нам духе. Например, он сказал: «Война для меня началась 22 июня 1941 года». Война для всего советского народа началась в этот день, для многих даже с самого раннего утра под бомбами. Не следует писателю говорить о себе особо. Во врезке к речи Гранина в бундестаге сказано, что он «провел все 872 дня в осажденном Ленинграде». На самом деле вначале он служил в войсках Ленинградского фронта, защищавших город, и мог быть в Ленинграде только наездами. Ну а где проходила его служба позже, мы знаем.

Ни на чем не основано сделанное в бундестаге заявление, что «противник мог войти (!) в город, но понимал, что город и солдаты будут стоять насмерть», и потому, дескать, не «вошел». Немцы не знали, что ли, как два с половиной месяца стояли защитники Одессы, как больше восьми месяцев стояли защитники Севастополя? Прекрасно знали. А вот писатель, как видно, до сих пор не знает, ему это не интересно. Все зная, немцы, однако же, «вошли», как деликатно выражается писатель, в названные города. Знали немцы и то, как стоял Сталинград, но из кожи лезли, чтобы «войти» в него. И даже когда их там окружили и грозило полное уничтожение, Гитлер запретил Паулюсу прорыв и требовал держаться.

«Восемнадцатая армия фон Лееба отбивала все попытки прорвать оборону». Писатель-фронтовик путает слова «оборона» и «блокада». Простим Герою. Но можно ли просить картину, будто Лееб, как какой-нибудь генерал-майор, командовал всего одной 18-й армией и ее-то силами и штурмовал Ленинград. На самом деле генерал-фельдмаршал Лееб командовал группой армий «Север», в которую помимо 18-й входили еще 16-я армия и 4-я танковая группа, всего это 29 дивизий, из коих 6 танковых да еще 1 воздушный флот – 760 самолетов. И все-таки эти огромные силы прорваться в Ленинград не смогли.

Он пишет: «Наша пропаганда нравственных запретов не имела». Да, ваша пропаганда, как видим, Гранин, действительно не имеет никаких запретов. И вот еще пример этого. Дико читать, что немцы, зная о высокой смертности в Ленинграде, радовались и тому еще, что «не надо будет никого кормить». Повторю, как уже говорил: это мог сказать только человек, не имеющий никакого представления о том, что за война была в 1941-1945 годы. Это мы, освобождая от фашистов немецкие города, кормили немцев из своих походных кухонь, прежде всего детей и стариков. А они где, кого, когда накормили? Они грабили и убивали. И только. Известно заявление Геринга в первые дни войны: да, в этом году погибнет от голода 30 миллионов русских. Весьма примечательно, что в 1991 году именно эту цифру назвал и наш доморощенный Геринг по имени Чубайс: погибающие сами виноваты, они не вписались в его реформы.

С высокой трибуны бундестага писатель заявил на всю Германию, на весь мир: «Маршал Жуков приводит цифру – 1 миллион 200 тысяч голодных смертей». Сам Гранин в «Блокадной книге» называл другую цифру – 900 тысяч. Но то было в советское время. А теперь, после контрреволюции, можно чужими авторитетными устами вбросить и побольше на 300 тысяч. Но это очередное вранье, за которое надо извиняться. Вот что на самом деле писал маршал Жуков: «Мы совершенно не собирались скрывать число жертв преступлений немецких фашистов. Мы об этом никогда не забудем! Просто установить сразу после войны подлинные цифры жертв осады оказалось делом нелегким. В страшную блокадную зиму 1941-42 года точно подсчитать умерших от голода было некому.

Первой объявленной цифрой погибших было 632 тысячи человек. Советские историки затем уточнили эту цифру. Вот что было написано в пятом томе «Очерков истории Ленинграда»: «От налетов авиации и артиллерийских обстрелов погибло 16 467 ленинградцев и 33 782 человека получили ранения. Не менее 800 тысяч ленинградцев погибли от голода и лишений. Таков итог вражеской блокады».

Впоследствии Чрезвычайная Государственная комиссия по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков установила, что за время блокады Ленинграда погибло от голода 642 тысячи и от налетов фашистской авиации и артобстрелов пали около 21 тысячи человек» (Воспоминания и размышления. М. 1992. Т. 2, с. 210).

Что же в итоге? Маршал Жуков приводил данные о смерти от голода 642 тысяч ленинградцев, а писатель Гранин, лауреат премии Генриха Гейне, приписал, что Жуков говорил об 1 млн. 200 тысячах, т. е. Гранин соврал немцам как бы чужими устами. За такие проделки канделябрами бьют. Невзирая на возраст.

Дальше, развесив уши, немецкие законодатели слушали: «Когда на Ладожском озере лед окреп, по нему проложили «Дорогу жизни» и началась эвакуация». Началась!.. А что ж, поглощая ромовые бабы, Жданов, командующие Ворошилов, потом Жуков, Говоров и другие руководящие товарищи не догадывались, что ведь можно эвакуировать, организовать хоть какое-то снабжение и по воде? Существовала же Ладожская военная флотилия. Это в августе 1941 года – 66 кораблей и катеров, даже одна подводная лодка. Да еще, надо полагать, имелись гражданские суда. А авиация?..

И коммунистические тупицы не догадывались все это использовать, ждали ледовой дороги? Ведь она, как известно, была открыта лишь 22 ноября. Вот только тогда и «началась эвакуация»? Лжец! Она началась еще до блокады – 29 июня 1941 года, на пятый день после того, как был создан Совет по эвакуации при правительстве. И даже тут Герой соврал почти на полгода, героических и страшных.

И дальше все в том же ледовом духе: «Пока не растаял лед на Ладожском озере, удалось эвакуировать 376 тысяч человек». И все? Молчит. И куда флотилия делась? Так вот, почетный гражданин Санкта, эвакуация проводилась и зимой, и летом. И по воде, и по льду, а отчасти и по воздуху всего было эвакуировано около 1 миллиона 700 тысяч человек, в том числе самолетами – около 200 тысяч (ВОВ. Энциклопедия. М. 1985. С. 401). Приходилось мне слышать, что по распоряжению Сталина именно самолетом вывезли Анну Ахматову.

Кое в чем Гранин просветил немцев и о некоторых военных операциях. Например: «Синявинская операция длилась до конца октября. Ничего не получилось с прорывом блокады. Наши войска потеряли 130 тысяч человек». Во-первых, операция продолжалась не до конца октября, а до 10 числа. Во-вторых, потери бывают разные: убитые, раненые. Гранин сказал так, что можно подумать: 130 тысяч – это убитые. На самом деле наши безвозвратные потери составили не 130 тысяч, а около 40 тысяч, это 21 % общей численности наших войск в этой операции, санитарные потери – 73 589 человек, всего 113 674 человека (Г.Ф. Кривошеев и др. Книга потерь. М. 2009. С. 180), а вовсе не 130 тысяч. Конечно, любой человек может ошибаться, но Гранин все время круто ошибается только в одну сторону – против Красной Армии, против своего народа. Это дает основание говорить, что мы имеем дело не с ошибками, а с обдуманным, сознательным враньем.

Надо еще заметить, что есть столь кошмарные вещи, что рассказывать о них не следует, ибо они так подавляют психику, все существо человека, что перестаешь соображать и уже забываешь виновника этого кошмара. Писатель должен понимать это лучше других. Так вот, Гранин в своем выступлении в бундестаге и не подумал воздержаться от рассказа о таких кошмарах блокады.

* * *

Первого января этого года утром в квартире Гранина раздался звонок в дверь. Телеграмма. Правительственная. Юбилейная. С цветочками. Юбиляр читает: «Вы по праву пользуетесь высоким, заслуженным авторитетом как мужественный, сильный духом человек…». Может быть, юбиляр подумал тут: «Еще бы! Полвека состоять в партии и сбежать из нее – тут требуется большой дух!».

«…как человек, прошедший огненными дорогами Великой Отечественной войны…». Возможно, юбиляр, читая это, вспомнил все свои огненные дороги, включая те, что проходили через Горький, Ульяновск, Москву, Тулу. Возможно.

«…как выдающийся писатель и публицист, как настоящий русский интеллигент…». Вообще-то в военных документах замполит Гранин значится как украинец, но это мелочь. Народы-братья.

«…как подвижник…». Конечно, конечно. Всю жизнь очень много двигался и туда и сюда.

«Ваши литературные произведения проникнуты искренней любовью к людям, к России, к ее великой истории и традициям». Конечно, проникнуты. Аж насквозь.