Текст книги "Последний мамонт"
Автор книги: Владимир Березин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
А. В. Моисеев, С. Д. Соколов. «Геохимическая характеристика палеозойских основных вулканитов о-ва Врангеля»
* * *
Врангель несколько раз отправлялся к неизвестному острову на севере.
Его экспедиция готовила сани, но каждый раз лёд расходился и перед Врангелем оказывалась чистая вода. Когда они в последний раз вернулись на мыс Якан, то Врангель всё же нанёс на карту этот неизвестный остров.
Однако имени Врангеля у этого острова не было.
На старых картах у него тоже не было имени.
Был такой непростой прусский человек Бейтон, что пришёл в Россию и стал там Афанасием Бейтоном. Служил он в Сибири и оставил о себе много географической памяти. Детей его было четверо – один стал казачьим головой и был при Удинском остроге, другой – воеводой в Нерчинске и Иркутске. Стали они дворянами по настоящему московскому счёту, а вот двое других стали дворянами по сибирскому счёту. Из них Фёдор, селенгинский комиссар, занялся картографией и составил «Карту мест от реки Енисея до Камчатки лежащих», а также ландкарту пограничных мест Селенгинского дистрикта. И вот на этой карте видны два странных острова, коих звать никак.
А на карте дворянина якутского списка Ивана Львова и вовсе имеется остров, населённый северным народом.
Итак, как обычно бывает с открытиями, непонятно, как их считать: знали ли индейцы, что Колумб их открывает?
Так или иначе, с путешествия Врангеля прошло четверть века, в календарные списки которого были завёрнуты войны и мятежи, смущение на Сенатской площади, рождения и смерти многих знаменитостей.
В 1845 году по Северо-Западному проходу отправился Джон Франклин.
Его экспедиция вышла на двух шлюпах, и с тех пор никто их не видел. История с этой экспедицией была страшная, и страхи громоздились друг на друга. Оттого легко решили, что часть путешественников была съедена – то ли друг другом, то ли эскимосами.
Знаменитый Дарвин гневно спорил с теми, кто считал, что британский подданный может опуститься до каннибализма.
Часть вещей путешественников нашли через десять лет, а искали Франклина много и долго.
Он умирал после третьей зимовки, а спасательные экспедиции так и не могли напасть на след пропавших. Франклин уже умер, и эскимосы дивились на английские вилки, а поиски всё шли.
И вот, когда до какого-то результата оставалось ещё пять лет, 17 августа 1849 года капитан Келлетт на корабле «Геральд» обнаружил гористый остров. В журнал были записаны не весьма точно определённые координаты между 70°45′–71°30″ северной широты и 178–178°30′ западной долготы.
Но и Келлетт не ступил на остров Врангеля.
Но остров теперь звался островом Келлетта. Следы экспедиции Франклина так и не были обнаружены, а в атласе, что издали англичане, уже появилась Земля Келлетта.
Нерусское имя русского путешественника дал острову капитан Лонг в 1867 году, когда с юга подошёл к нему на китобойном судне «Нил».
Наконец, с севера его обогнул лейтенант Де Лонг на своей «Жаннетте».
28 октября 1879 года стало ясно, что это остров. «Жаннета» была затёрта льдами близ острова Геральд и раздавлена ими восточнее острова Беннетта.
Де Лонга тоже искали, и его соотечественники, рыскавшие среди льдов, подошли к острову.
25 августа 1881 года люди ступили на него и воткнули в хмурую землю палку с флагом.
Флаг трепетал на ветру. Цвета его были красный, синий и белый.
Полоскались на нём полосы и звёзды, коих было тридцать восемь.
Тридцать восемь звёзд представляли другую страну под чужим небом, но американский корабль через несколько часов ушёл прочь, оставив своё имя бухте на южном берегу.
Американцы провели первые исследования острова.
Они собрали образцы пород, определили высоту гор и составили приблизительную карту.
Через тридцать лет к острову приплыли русские.
Карта была уточнена, и ледокол «Вайгач», что приходил с Колымы, двинулся дальше. В 1916 году, после окончания работ гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана, министерство разослало всем державам ноту, объявив свои права на множество земель, лежащих среди льдов близ русского берега.
Как пишет по этому поводу Ушаков, «возражений на ноту не последовало, и позже на всех картах – как русских, так и иностранных – этот остров всегда обозначался цветом России».
Но остров был пуст и гол.
Кричали на нём полярные моржи и проходили медведи. А через пролив жил канадский человек Вильялмур Стефансон, что родился в семье эмигранта Йохана Стефансона. Он давно путешествовал по Арктике и в 1906 году изучал эскимосов на северном побережье Аляски.
В 1913 году Стефансон возглавил новую экспедицию на средства канадского правительства.
На судне «Карлук» он отправился в путь к северу от американских берегов. 12 августа судно вмерзло в лед восточнее мыса Барроу и начало дрейф. Корабль принесло к северу от устья реки Колвилл, где Стефансон отправился на материк, а «Карлук» неожиданно унесло в океан, и после долгого дрейфа в виду острова Геральд корабль пошел ко дну. Экипаж под началом капитана Бартлетта по льду добрался до острова Врангеля и остался зимовать.
Бартлетт вместе с одним эскимосом отправился за помощью на собаках. Он достиг русского берега и скоро достиг сибирского берега и дал знать о случившемся. И скоро «Таймыр» и «Вайгач» отправились на помощь. Дважды они подходили к острову, но каждый раз лёд не давал им приблизиться. Так же безуспешно пытался пробиться к берегу американский куттер «Медведь». Только через несколько месяцев Улаф Свенсон на промысловой шхуне «Кинг энд Уинг» снял канадцев с острова.
Русским долгое время было не до необитаемых островов.
Кровопролитные войны чуть не сделали необитаемой Центральную Россию.
В эти времена, 1 сентября 1921 года, Стефансон высадил на остров Врангеля экспедицию под руководством Крауфорда. Предполагалось, что пятеро колонистов будут жить охотой, оттого колония располагала всего лишь шестимесячным запасом продовольствия. Экспедиция была частной, но в хмурую землю острова воткнули новую палку, и в небе затрепетал «Юнион Джек», что британская корона не одобрила.
К ним пыталась дойти белогвардейская канонерская лодка «Магнит», но, так и не достигнув цели, отправилась прочь. Прочь и от холодного острова, и от Владивостока – напрямик в эмиграцию.
Трое колонистов двинулись на материк за помощью, и – тут выскакивает столь частый в истории Арктики оборот – с тех пор их никто не видел.
Весь отряд теперь составлял два человека, и один из них умер от цинги. Свидетельницей того была единственная оставшаяся в живых женщина. Это была эскимос-повариха со смешным именем Ады Блэкджек.
Через два года канадцы пришли снова, стараясь уже не изучить, а колонизировать остров. Тринадцать эскимосов с Аляски ступили на остров Врангеля, подчиняясь американскому геологу Чарльзу Уэльсу.
В ответ на это летом 1924 года из Владивостока вышла канонерская лодка «Красный Октябрь». Все эти канонерские лодки были раньше мирными кораблями – «Магнит» был посыльным судном, а «Красный Октябрь» в миру носил имя ледокола «Надёжный».
Но поздно – остров уже стал точкой спора держав, а державы, споря, всегда держат руку в кармане.
«Красный Октябрь» взломал лёд и навёл пушки на поселение.
Мимоходом проведя на острове астрономические и магнитные определения и подняв флаг Советской России, «Красный Октябрь» снял отряд Уэльса.
Путь обратно был тяжёл, канонерскую лодку затёрло льдами, и только внезапный шторм позволил ей дойти до бухты Провидения.
В тот момент, когда якорь был отдан, топлива оставалось на полчаса хода.
Судьба Уэльса была трагична – он умер во Владивостоке от пневмонии, не дождавшись отправки на родину.
И вот на острове Врангеля появился Георгий Ушаков, под началом которого на острове поселилось 59 эскимосов, что раньше жили в посёлке Провидение.
Больше флаг на острове не менялся, только ветер рвал выцветшее красное полотнище.
За годы войны по Северному морскому пути прошли сотни судов (в том числе и военных с Тихоокеанского флота), и около 180 – в режиме конвоя. Они перевезли свыше 4 миллионов тонн грузов. Лендлизовское продовольствие поступало в том числе на Север (чем была поддержана работа множества заполярных предприятий, на которых, в частности, работали заключённые, снабжавшиеся по минимальным нормам.
Нам известны имена судов, погибших на ГСМП (не считая конвоев из Великобритании, которые шли иными маршрутами): «Сибиряков», принявший бой с немецким рейдером-линкором и пароход «Крестьянин», потопленный п/л противника. Пароход «Куйбышев», торпедированный U-601 (1942). Гидрографическое судно «Академик Шокальский», потопленное п/л U-255 (артиллерийским огнем). В ходе нападения погибло из состава команды 11 человек. (1943) Гидрографическое судно «Норд» – потоплено п/л U-557. Погибло 18 человек. Пароход «Марина Раскова» и два тральщика сопровождения (1944).
Однако навигация по ГСМП открывалась каждый год, и этот скорбный список её ни в один год не закрыл.
Нужно ещё раз сказать, что эти проводки могли быть осуществлены лишь благодаря героической работе советских полярников до войны, и мужеству экипажей, понимавших, что они находятся в зоне боевых действий.
Виктор Рогинцев. Северный морской путь в годы испытаний.
* * *
Еськов сидел на большом геологическом совещании.
На совещании им всем раздали задания на перспективу, а потом, в качестве третьего, сладкого блюда, устроили разнос.
Нашлось для каждого – и за не сданные вовремя и плохо оформленные отчёты. За утрату имущества, особо – за утонувший трактор. Начальник распекал их долго и сладостно.
Но отчего-то в его списке Олегу попало больше прочих – именно потому, что он не дождался помощи и переплыл пролив сам.
Они лениво ждали, пока он перестанет орать, потому что знали: когда начальство орёт, это верный сигнал того, что беда миновала.
А вот когда высший начальник вызывает тебя к себе и говорит подчёркнуто вежливо – туши свет, сливай воду. Пришла вкрадчиво беда, и тут только молись своим богам, у кого какие есть.
Даже сам Олег, потупившись, записал к себе в полевой дневник за начальником к слову брошенную фразу: «…и не лапай соседа, он тебе не коллекторша».
Но тут, когда начальник уже успокоился, Еськов вдруг брякнул:
– Николай Павлович, всё это хорошо, да только не пришёл бы никто за Олегом. Ни до, ни после контрольного срока.
Все вдруг поняли, что это именно так: сложность поисковых работ на островах всем была известна, шансов, что одиночку найдут, не было никаких.
То есть найдут, конечно, – при уточнении карт, случайно – лет через пять, а то и десять.
И в лучшем случае пальнут из карабинов, сложив из камней пирамиду над скелетом. А то и скелета никакого не будет – объедят зверки, как объедали тысячи лет всякое мёртвое тело, раскидывая кости. Это мамонту хорошо – его кости особо не раскидаешь, едино будет понятно, что это мамонт.
А человек – гость на этой земле, кости его тонки и хрупки.
И начальник это понимал достаточно хорошо – больше, чем кто-либо из присутствующих.
Оттого открыл начальник рот, взмахнул рукой:
– А, значит, некоторые, вернувшись с фронта, решили, что… – и тут пропал у него от ярости голос. Открыл начальник рот, да не сказал ничего. Пропел что-то на низкой ноте, да и хлопнул дверью.
Олег переглянулся с Еськовым, и они пошли к себе в барак.
– Знаешь, я всё-таки не понимаю, – сказал Еськов, – как ты решился. Я бы, наверное, так и ждал.
– Я просто думал, что сойду с ума. Я да собака, ну и череп – такой же, как у нас перед входом стоит. Огромный, как бронеколпак, череп быка примигениуса. Ползал по нему, обмерил. Мамонтов твоих любимых видел – но так себе мамонты, разрозненные кости. А потом у меня лодку унесло.
Начал, понимаешь, со знаменитостями говорить. И как понял, что с ума схожу, что ко мне то капитан Флинт заявится, то Дик Сэнд, решил, что медлить нельзя.
И тут от ужаса я решил плыть на плоту. Нашёл сухие брёвна, связал кое-как, порвав палатку на полосы, мотор у меня был и бензину немного. Просто повезло – в проливе не было волнения и погода прекрасная.
Ты в романтическую шелуху не верь, у меня был трезвый расчёт – пока волны нет, я успею пройти пролив.
А не успею, останусь жить внутри черепа быка навсегда, там и помру. Можно, конечно, но такое можно делать только ради какой-то идеи, а так-то что? Вот знаешь, как с Минеевым было?
– С Минеевым?
– Ну да. С Арефом Ивановичем. Он героический был человек, да что там, сейчас-то жив, поди. Был Ареф Иванович партийный секретарь в городе Коканде, да с чекистским маузером повсюду ездил. Ну и потом в Первой конной армии товарища Будённого воевал.
Да только потом сказали ему стать начальником острова Врангеля. Он и стал, а как ты понимаешь, между Кокандом и островом Врангеля есть некоторая разница. Но партия сказала, и он стал начальником, дело-то такое.
Привезли его в 1929 году на ледорезе «Литке» вместе с женой и сотоварищами на замену Ушакову, там он и просидел два года.
А в тридцать первом году к ним судно не дошло – льдами раздавило.
На следующий год – бац! – снова ледовая обстановка швах. Начали их вывозить самолётами, потому как угля нет, запасов тоже.
А Минеев и говорит, что нельзя бросать тех, кого Советская власть завезла сюда при Ушакове. Потому как Советская власть крепка и простого человека не бросает. И остался Минеев дальше сидеть на острове. Дальше – больше: сидит на острове Врангеля Ареф Иванович Минеев и ждёт пароход «Челюскин», который ему привезёт топливо и продовольствие, ждёт-ждёт, а «Челюскин» к нему не приплывает – по понятной тебе причине.
Ну и только летом 1934 года пришёл к Минееву ледокол «Красин», и Минеева увезли, чтобы вручить ему орден Трудового Красного Знамени. Да и потом он много чего разного делал – а тут, на острове Врангеля, есть горы его имени.
Так что я тебе скажу: если у тебя личный состав за спиной, дело какое великое, то зимовать резон есть, а если ты по глупости на остров попал, то сгинешь без следа.
– Знаешь, Олег, – сказал Еськов. – Тебе бы книгу написать. Ну, про Дальстрой – только честную, не всякое «Далеко от Москвы», а вот честную. Без экзотики, но про науку, я вот тебе завтра расскажу, что сам хотел написать…
Но на следующий день вдруг выяснилось, что Еськова откомандировывают в распоряжение особой научной группы, о которой никто не имел понятия. Прошелестел слух, что ищут уран, но этот слух тут же увял, как цветок при первых заморозках.
Дело, по всей видимости, было непростое, не тёплое, и Еськову никто не позавидовал.
Но ему было не до общего одобрения – он приближался к мечте, лохматой мечте с изогнутыми бивнями, последнему мамонту Земли.
На это он бы сменял любой орден Красного Знамени, который у него, кстати сказать, был – честный, заработанный кровью орден.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Приход весны, безумие, поэтика Михалыча, найденная могила немецкого моряка, Академик о науке и сданных яйцах, Еськов об организации научной работы
Берег Ледовитого океана, июль 1951
68°54′38″ с. ш. 179°27′32″ з. д.
Михалыча они взяли с собой, и его выдернули прямо из склада с образцами, где он не работал (а что делать завхозу среди проб), он там предавался тихому весеннему пьянству.
Михалыч сидел в камералке среди мешочков с пробами. Он был похож на колдуна, который вот-вот начнёт жечь какую-нибудь труху и лепить из горького дыма будущее.
Только приглядевшись, Еськов понял, что его съёмщик совершенно пьян. Кто и как достал спирт, было совершенно неясно. Сам Еськов был не против пьянства, но никогда не пил с подчинёнными по их инициативе.
Это осталось у него с фронта – нельзя управлять людьми, с которыми пьёшь. Нельзя приказывать людям, что видели тебя осоловевшим, не то чтобы даже пьяным, но просто изменившимся. Он пил со своими бойцами только на похоронах или когда из дивизии привозили медали – и то и другое случалось часто. Но тогда спирт уходил легко, как последнее дыхание раненых.
Спирт был короток, что военная жизнь, лишнего глотка не будет, и лишнего года не дадут.
И теперь в маршруте он пить запрещал, потому что в прошлом сезоне, когда его ещё тут не было, начали пить на съёмке, и трактор ушёл в полынью, смертельный закут, и изменённые сознанием рабочие, не успев ничего сообразить, превратились в начинку для речного льда. Они лежали там, как мухи в янтаре особого северного рода, намертво застыв с открытыми ртами.
И оставшимся в живых было неприятно смотреть на застывших во льду товарищей, и это приводило к падению нормы выработки.
А теперь завхоз, а по документам – съёмщик именем Михалыч был совершенно пьян, причём неизвестно по какому поводу.
– Ну? Что скажешь, Михалыч? Зачем сидишь?
– Жизнь горька, командир. Это весна, командир. Командир, это ж ангелы летят. Погоди, я тебе не рассказывал про перелётных ангелов? Ты вот не верь, что это белолобый гусь весной над тундрой идёт, это ангелы летят.
И не с Каспия, как твои биологи говорят, а с самой океанской середины.
И не с берега турецкого, как о том нам песня поёт.
Это серые ангелы летят, открывая полярное лето. Вот ты увидишь серого ангела, оторвавшегося от стаи, он подлетит к тебе и осенит серым крылом. Это значит, что не вернёшься ты на материк никогда.
Оттого трещат над тундрой карабины, и никому не хочется допустить до себя серого ангела северной пустоты.
Или подлетит к тебе младший ангел, птица-пискулька с полосатым брюхом. Не птица это подлетит, нет. Подлетит к матросу полосатая матросская душа, подлетит с Новой Земли, с полуострова Канина или с не известных никому берегов Сибири.
А время это страшное, когда вскрываются русла полярных рек, это время приходит не постепенно, а разом: ступишь из балка – и видишь, что солнце прицепилось к горизонту и съело весь снег, что повсюду вылез разноцветный мох, а вокруг и вдруг живут красные камнеломки, жёлтые лютики, алые маки, голубые незабудки и фиолетовые колокольчики.
Морошка и вороника оживают, и всё это пахнет одуряюще, лишая пришлого человека воли.
А в каждой талой луже идёт короткая и страстная – на три месяца – жизнь. И уж позже, в июне, зашебуршит везде, закудахтают, загогочут перелётные ангелы, продолжая свой ангельский род.
И если надышишься запаха талой воды, напьёшься воздуха цветения без меры, тоже останешься здесь навсегда – из года в год будет нестись криво по небу солнце, и будет год что день да ночь. Одна ночь и один день – это будет тебе год. А год ляжет к году – и вдосталь их не будет, оттого и рвётся так твоё сердце.
И перед смертью ляжешь ты к оранжевым лапам перелётного ангела.
– Курлык-курлык, – скажет он тебе, и ты уже сам расправишь крылья.
И был Михалыч прав – пришла на север весна, короткая и быстрая.
И сломал планы и графики этой весны, да и лета, что строил для себя Еськов, всё тот же старик Академик со своими солдатами-муравьями. Что-то щёлкнуло в отлаженной машине северных государств, и выплюнула она старику на ладонь не только бывшего лётчика Григорьева, но и Еськова. И в дополнение к нему – ушлого человека Михалыча. Еськов старался не думать, чем обернётся его бросок на острова, – Академик сделает своё дело и улетит, а ему тут жить долго.
Они говорили о будущем, а о прошлом вообще не стоило говорить. Здесь были особые отношения с прошлым.
Например, с Михалычем о его, собственно, прошлом Еськов осмелился заговорить только раз, когда они летели на остров Врангеля. Он сказал:
– А когда было лучше сидеть – до войны или после?
– Да кто ж его знает. В войну, наверное, хуже.
– Нет, – сказал Михалыч, – до войны лучше. До войны уран никому был не нужен.
И больше они к этому не возвращались.
Болтаясь в брюхе самолёта – трясло всё время недолгого стремительного перелёта, – Еськов вспомнил легенды о прежних жителях острова. Его товарищ по геологическому управлению говорил, что на восточном берегу острова Врангеля обнаруживали следы древних жилищ и вещи онкилонских охотников. Этими землянками никто не занимался – по крайней мере, пока – их наносили на карту, но Академия наук пока до них не добралась.
Онкилонов меж тем придумал сам Врангель, то есть он не выдумал их, а привёл за руку прямо из легенд северного народа. А потом академик Обручев оправдывался, что его роман был вовсе не так неправдоподобен. И говорил академик Обручев: уединённый остров, что был когда-то большим вулканом посреди Ледовитого океана, не так уж невероятен.
А уж если там тепло вулкана и уединённость, то самое место там и первобытному человеку, и мамонтам, и онкилонам, что отступили под напором северного народа на острова.
А кто поспорит с академиком, героем, первым штатным геологом Сибири? Никто. И если скажет академик: «Может быть», так значит – может.
И если напишет академик Обручев в своём знаменитом романе про морского офицера, что совершил смелое плавание в вельботе через Ледовитое море с Новосибирских островов на остров Беннетта, то не будут спрашивать, кого он имел в виду. Потому как мужественное лицо докладчика, обветренное полярными непогодами, и флотский мундир с золотыми пуговицами и орденами некоторым напоминал адмирала Колчака, да только много в России морских офицеров с мужественными лицами и вовсе не все из них стали Верховными правителями Сибири. И не главному сибирскому геологу задавать этот бестактный вопрос.
И вот они были на острове.
Еськов сидел в палатке рядом с балком и записывал: «Тундростепь отличалась тем, что травяной ярус её формировали в основном не мхи (как в тундре), а злаки; здесь складывался крайне криофильный вариант травяного биома с его высокой биомассой пастбищных копытных и хищников – мамонтовой фауной. В её составе были причудливо смешаны виды, приуроченные ныне к тундре (северный олень, овцебык, леминги), к степям (сайгак, лошадь, верблюд, бизон, суслики), а также виды, характерные лишь для этого сообщества и исчезнувшие вместе с ним (мамонт, шерстистый носорог, саблезубый тигр – смилодон, гигантская гиена)».
Еськов поделил листочек на две части вертикальной чертой и написал слева «климат», а справа «антропогенное вымирание».
Справа появилось – «жертвы человека» и «аргумент: все предыдущие межледниковья, когда еще не было человека, криофильная мамонтовая фауна пережила вполне спокойно».
Слева Еськов написал возражение: «Голоценовое вымирание было наиболее масштабным не в относительно густо заселенной Евразии, а в практически безлюдной в те времена Северной Америке (человек проник сюда лишь около 10–12 тысяч лет назад из Азии через Берингов пролив); на прародине же человечества – в африканских саваннах – никаких вымираний вообще не было. Кроме того, вымирание захватило не только крупных травоядных и хищников, но и целую кучу маммальной мелочи, которая никак не могла быть для кроманьонцев ни добычей, ни врагами, подлежащими целенаправленному уничтожению».
Академик, как иногда Еськову казалось, выкупил его у Дальстроя, как выкупали у кочевых племён детей. Надо бы невзначай расспросить, есть ли у него дети. Хотя дети могли быть, а когда Академик присел, могли отказаться от него.
Много чего могло произойти в жизни старика и заставить его искать себе собеседника.
Как-то Академик сказал:
– Я бы предположил, что, предвосхитив события, вы вовремя уехали из вашей Москвы, чтобы схорониться штатным геологом в системе Дальстроя. Я видал таких беглецов.
Вот уж отсюда, с Дальстроя-то, как с того Дону, выдачи нет! Ведите сейчас плановую геологическую съемку до посинения.
Еськов промолчал. С Севера действительно выдачи не было, но только если это не нужно было исходя из какой-то высшей целесообразности. Вся страна слышал речь Вышинского, когда судили начальника станции Семенчука и каюра Старцева.
И это помнил и он, и наверняка помнил и Академик.
Всё дело было в том, что в январе 1935 года на острове Врангеля погиб врач Вульфсон. Сначала, решили, что это несчастный случай, но жена покойного, тоже врач, стала говорить об убийстве.
Она написала письмо прокурору страны – и письмо это долго путешествовало по почте, пока не попало в руки адресату. Началось удивительное следствие – никто не поехал из Москвы на восток, всё было сделано в кабинете следователя, которым был будущий писатель Шейнин. Ничего, кроме подозрений вдовы, – и на основании этих подозрений обоих подсудимых потом расстреляли.
Лоцман Конецкий потом рассказывал Еськову, что Главсевморпуть специально издал после процесса его стенограмму. Видные полярники там говорили об особенностях арктического климата и о длительности полярной ночи. О том, как кормят собак в разное время года и как ведут они себя в пургу. Это была не стенограмма, а арктическая энциклопедия, но никакого отношения всё это к мёртвому врачу, покой которого не потревожили, не имело.
Мёртвый врач утащил за собой ещё двоих и сломал судьбы ещё десяткам, но ясности в дело это не привнесло. Одни потом говорили, что Вышинскому нужен был процесс с еврейской окраской, доказательство борьбы с антисемитами. Другие, наоборот, говорили, что всё дело в самом великом государстве Главсевморпуть, что сбоило, скрипело и тормозило свою работу. Процесс против одного из начальников сбивал спесь со всех, снимал хоть тонкую, но защиту, сделанную из славы и народного обожания.
Тогда Еськов спросил Григорьева и Конецкого, что они сами думают об этом. Конецкий отвечал, что врач вполне мог разбиться сам, да только теперь не поймёшь. Нельзя сомневаться в том, что слышали две тысячи людей в Колонном зале Дома Союзов. Много кого там потом судили, и говорить об этом не стоит.
А уж если сказал товарищ Вышинский, что Семенчук осмелился не просто игнорировать, а прямо нарушать замечательные указания нашего вождя и учителя о нерушимой дружбе народов нашей страны, то туши свет, сливай воду.
Еськов знал этот стиль, и хорошо помнил ещё со школы цитату без авторства: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Автора у неё не было, потому что человека, который придумал эти слова, расстреляли как раз после одного из процессов, что происходили в Колонном зале Дома Союзов.
Всё это было для выработки человека из материала, да и весь двадцатый век вырабатывал советского человека, его мужество – из страдания, войны и голода.
Оттого Еськов никогда не спорил и не пытался ничего доказать про советского человека, войну и голод. Он просто складывал это всё во внутренний архив, чтобы потом воспользоваться, если надо.
Вот если бы речь зашла про мамонтов, он бы стал спорить и драться.
Мамонты были другое дело.
– Но у вас ведь амбиции, у вас идея, – продолжал Академик. – Я тут был при обстоятельствах крайне неприятных, и вот что вам скажу: самая дорогая вещь – это время.
Вы наверняка что-то найдёте, да только здесь земля секретная, а уж то, что лежит в ней, и подавно секретно. Вы, судя по виду, упорный молодой человек и потянете две лямки: будете и съёмку делать, и заниматься своей наукой. Вы, разумеется, захотите это печатать, а печатать вам придётся это в дальстроевских секретных сборниках.
– Они не секретны, они всего лишь ДСП.
– Ну хорошо, для служебного пользования, третья форма. Но описание нового вида, это я вам как человек знающий скажу, по Кодексу зоологической номенклатуры должно быть общедоступно.
То есть вы откроете вид, а на самом деле нет.
Еськов и сам знал о казусе «дальстроевских видов», которые вроде как есть, а формально не существуют. Но он ещё раз вспомнил свою любимую историю – историю про объявление Шеклтона, который искал спутников для опасного путешествия: «Небольшое жалованье, холод, долгие месяцы полной темноты, постоянная опасность. Вероятность возвращения домой невелика. Честь и признание в случае успеха». И в этот момент понял, что эти обещания лживы – никакого признания обещать нельзя.
Один из уцелевших участников экспедиции Скотта пытался пристроить в музей пингвиньи яйца – на него смотрели как на сумасшедшего. Служители не могли понять, зачем и что им принесли. Им было неприятно, оттого что ход их размеренной жизни нарушился. Черри-Гаррард – да, кажется, это был именно он – чуть не плакал, потому что помнил, чего им стоило достать эти яйца.
Все зыбко и непрочно – как конфигурация льдов: признание получают совсем не те, кто шёл до конца, романтика улетучилась, а честь может быть перечёркнута одним единственным словом. Даже не словом, а простым движением плеча: «А что вы хотели? Ребята были просто плохо подготовлены».
Ребята всегда плохо подготовлены.
Еськов помнил, как в тундре нашли тело геолога. Один из нашедших точно определил год – это была первая экспедиция «Союззолота». Но кроме года смерти определить ничего было нельзя.
На войне Еськов часто хоронил неизвестных и честно наносил могилы на карту, хотя знал: никто не будет опознан. Иногда он хоронил только части человека: обрывок одежды, пропитанный кровью ватник – так было с Харченко. И может, в благодарность за эту заботу мёртвые помогали ему потом – точно так же, как помог ему убитый лейтенант продвинуться на север.
Но никто не давал обещаний – и честь мёртвых солдат часто оставалась под вопросом: они были не убитыми. Они были пропавшими, людьми, о которых нет вести.
На войне это плохо, плохо и в тылу, потому что жить вдовам пропавших голоднее.
А на Севере это внушало надежду – пока не найдено тело, человек считался живым. Впрочем, вдовам от этого было мало радости.
В этом смысле попасть под могильную плиту секретного сборника было не слишком большой бедой. Бедой бы было не попасть вовсе никуда – не найти искомого.
Сгинуть просто так. И только кто-то, спустя год или два, снисходительно пожмёт плечами: «Хороший парень. Только он был плохо подготовлен».
Самое обидное, что это всегда правда – путешествие в старину и работа сейчас упирались не в личное мужество, а в подготовку и организацию.
