Текст книги "Песня певца за сценой"

Автор книги: Владимир Гоник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Маруся порывисто смахивала пирог на пол, тело ее содрогалось от возбуждения, глаза горели; очертя голову она кидалась в драку.

Понять и объяснить это было никому не под силу: раз в году они немилосердно дрались, в другое время жили душа в душу.

После драки, избитая до полусмерти, Маруся испытывала болезненное удовлетворение и улыбалась обессиленно, но с облегчением, словно перенесла тяжелую болезнь и пошла на поправку. Лицо ее светилось тихой радостью и умиротворением. И до следующей драки они относились друг к другу с кроткой нежностью и вниманием.

Германов мог лишь догадываться. Похоже, раз в году женщина задумывалась над чувствами мужа, решив, что он к ней охладел. И похоже, она в тревоге стремилась привлечь его внимание, чтобы удостовериться в мысли, что муж неравнодушен к ней.

В этом заключалась некая загадка. Раз в году женщина с особым тщанием пекла пирог, но никого не угощала – напротив, делала все, чтобы муж любимый и единственный – сел в пирог. Не было случая, чтобы ей это не удалось.

Избив жену, Кирилл включал проигрыватель и в тишине сосредоточенно слушал арию, наклонив лицо и супя брови от напряженного внимания. И сейчас доктор с любопытством взирал на него.

– С детства слушаю, – неожиданно сообщил Кирилл. – Эту арию мой отец любил.

– Неужели?! – весело вскинул брови Германов. – Неужели?!

– Только ее и слушал. Нравилась она ему очень. И сейчас крутит. Каждый божий день! Глаза закроет и слушает.

– Интересно, – покачал головой доктор. – Часто видитесь?

– Мы с ним расплевались давно, – помрачнел хозяин. – Он сам по себе, а я сам. Знать его не хочу.

Кирилл помолчал, как будто вникая в свои собственные слова. Пластинка закончилась, сухой мерный треск нарушал тишину. Хозяин в прежней рассеянной задумчивости поднял и опустил иглу: послышалась увертюра, после которой голос певца снова наполнил комнату.

Стараясь не шуметь, Германов вышел. За порогом он обернулся: хозяин сосредоточенно слушал арию. И Маруся слушала, замерев, с покорностью и кротким смирением на лице.

Доктор по коридору направился к выходу. Квартира, как страна, жила по своим законам, за каждой дверью таился целый мир, и Германов шел мимо чужого существования, которое, говорят, потемки.

3

Под вечер закатное солнце множится в киевских окнах тысячами костров. Живописные парки, дома на склонах, бульвары и уютные зеленые спуски погружены в густой душноватый воздух, нагретые за день камни излучают тепло.

Улыбаясь, Германов поспешал беглым шагом, точно его ждали где-то, и как бы пританцовывал на ходу, весьма нарядный для буднего дня в белом отутюженном костюме; нельзя было догадаться, что этот костюм он сам себе сшил.

Надо сказать, он неплохо выглядел на исходе дня. Седой, поджарый, в теле сухость, ни намека на жир, хотя морщины выдают возраст. Однако он моложав, никакой старческой скованности, в движениях полная свобода, слабая ироническая усмешка на губах.

В стеклах повсюду полыхает необъятный медный пожар, раскинувшийся на холмах город горит и плавится в ярком сиянии и блеске. Киевские улицы к исходу дня затапливают несметные толпы, город на закате напоминает веселый муравейник, проснувшийся после зимней спячки.

Внимательным взглядом доктор на ходу подмечал все вокруг – рядом и поодаль, подмечал и не задерживался нигде, проходил мимо, точно все, что он видел, никак его не касалось. Он как бы скользил по краю общего оживления, не погружаясь, – присутствовал и уходил, не посторонний и не свой.

Из контор, из присутственных мест высыпают тучи привлекательных молодых женщин и девушек, в воздухе висит дробный стук каблуков, город охватывает странная лихорадка, веселое возбуждение, похожее на озноб сколько лиц, сколько глаз!

Но – мимо, мимо, он спешит, чуть обозначив на лице улыбку, словно знает что-то, о чем другие не догадываются.

Позже, когда солнце клонится к закату, бульвар познабливало слегка: среди общего веселого оживления накатывается тихая печаль, которую приносит летний вечер. Она особенно заметна в провинции, но и в большом городе в преддверии сумерек чувствуешь ее внятно, от нее чуть щемит и ноет грудь.

Старый ботанический сад за уличной решеткой был как остров в городских кварталах: тихий зеленый остров среди гула и суеты.

В саду тенистые аллеи вели в заросший овраг, на краю сада, отражая солнце, сверкала оранжерея, похожая на стеклянный храм. За стеклом высокие пальмы манили в далекие края. По ночам яркие лампы, под стать южному солнцу, заливали светом тропический мир, и оранжерея горела в темноте, словно драгоценный камень.

Мимо решетки ботанического сада, мимо станции метро и больницы Германов бульваром вышел к университету. Внушительное красное здание с колоннами стояло на вершине обширного холма, по которому в разные стороны сбегали крутые зеленые улицы.

Доктор пересек Владимирскую и оказался в парке. За спиной увял городской шум, словно доктор прикрыл за собой дверь.

В центре парка против главного входа в университет стоял на высоком постаменте памятник поэту Шевченко, доктор миновал его и направился дальше.

Германов любил этот час, когда под вечер на Киев накатывается веселое половодье: блеск глаз, цветение улыбок, плеск голосов, гомон толпы, игривый смех, разгул флирта, южная праздничность, и, чем ближе сумерки, тем сильнее зуд в крови, нетерпение и азарт.

Праздная публика заполняла аллеи, повсюду сидели и прогуливались парочки, люди постарше переводили дух после дневной жары. В парке было потише и прохладнее, чем на улицах, городской шум, как прибой, разбивался о каменную ограду.

Дальний угол парка, где росли высокие раскидистые деревья, давно облюбовали шахматисты. Они съезжались со всего города, но больше приходили местные, с окрестных улиц. Завсегдатаи были хорошо знакомы между собой, кое-кто появлялся от случая к случаю, однако попадались и мимолетные партнеры – сыграл, исчез.

В парке существовали свои правила и свой табель о рангах: слабый игрок получал фору – коня, ладью или пешку, сильные игроки играли на равных или сами предлагали противнику фору, чтобы сохранить интерес.

И здесь жила легенда – то ли быль, то ли вымысел о том, как случайный прохожий поозирался на ходу, замедлил вдруг шаг, обыграл за час всех местных чемпионов и ушел торопливо, прижимая к себе потертый портфель; больше этого игрока никто не видел, лишь редкие очевидцы вспоминали тот случай, как давний сон.

В парке со временем сложился шахматный клуб без стен и крыши над головой: каждый приносил доску и играл на скамье под деревьями, с кем хотел. Доктор поигрывал иногда, но чаще наблюдал чужие партии со стороны.

Партнеры находились всегда, даже зимним вечером, когда мороз обжигал лицо, в ледяной мгле под тусклым фонарем топтались, пританцовывая, склонившиеся над доской игроки.

Здесь ничего не значило, кто ты, главное состояло в том, какой ты игрок. Все прочее – профессия, возраст, образование, награды и звания, даже национальность значения не имело: по игре сопляк-мальчишка значил здесь больше, чем величавый седовласый генерал.

И потому в любую погоду под деревьями клубилась вокруг досок разношерстная пестрая публика – многоликое сборище, где у всех был лишь один интерес: игра!

Сейчас игроки тесно сидели на садовых скамейках, окруженные толпами зрителей, над головами витал сбивчивый разноголосый гомон. Мальчишки-очкарики, тощие пенсионеры, тучные отставные сановники, разбитные студенты, странного вида городские чудаки, застенчивые книжные черви, рабочие в промасленной одежде, бледнолицые интеллигенты... Даже бродяги с испитыми лицами толкались среди скамеек, привлеченные многолюдием.

Германов одну за другой обходил скамьи с игроками, окруженные зеваками. Он с интересом разглядывал положение на досках, выбирал лучшие партии, кружил среди скамеек, сновал от доски к доске, как пчела в поисках взятка.

– Сыграем? – перехватил его на ходу лысоватый старик с шахматной доской в руке.

Доктор встречал его иногда в парке, но играть им не приходилось. Старик был похож на кого-то, но Германов задумался мимолетно, когда встретил его впервые, и покопался в памяти, но не вспомнил, да мало ли кто на кого похож, все мы на кого-то похожи.

– Сыграем? – тряхнул доской старик, и она отозвалась дробным стуком фигур.

Доктор неуверенно согласился. Какое-то сомнение точило его смутно не объяснить и не понять. Позже он придирчиво вспоминал этот миг, но и тогда не заметил ничего – ни знака, ни приметы.

Нет, все было обыденно и привычно, даже чуткий к знамениям город жил неизменно, озабоченный собственным существованием; отдаленный гул улиц доносился издали как всегда.

Партнеры поозирались, пошарили взглядами вокруг в поисках свободного места. Все скамьи были заняты игроками, возле каждой толпились зрители, кое-кто играл стоя, прислонясь к деревьям и держа походные шахматы в руках.

Старик мотнул головой в сторону, пригласив за собой, они перешли на другую аллею, где с трудом отыскали укромное место на скамье за кустами.

Они разыграли цвет, доктору достались черные. Партнеры расставили фигуры, и старик начал без промедления Е2-Е4, первые ходы сделали быстро, почти не задумываясь, словно в пинг-понге.

С разных сторон доносились чужие голоса, неразборчивый гомон, всплески смеха, шум улиц, но игра постепенно втянула партнеров, оба стали задумываться и не замечали уже ни шума, ни голосов.

Внезапно старик запел вполголоса. Доктор от неожиданности поднял голову, глянул партнеру в лицо: погруженный в раздумья старик напевал рассеянно, и похоже, он даже не замечал, что поет. Германов узнал знакомый мотив.

Пока старик обдумывал ход, Германов успел поозираться, разглядывая соседей, взгляд блуждал по лицам, по кучкам зевак, толкущихся в стороне.

Сделав ход, старик умолк и поднял глаза, доктор принялся размышлять над своим ходом. Он умел сосредоточиться на одной мысли, отрезав себя от всего, что его окружает, и сейчас, погруженный в раздумья, он забыл о действительности и не заметил, как запел сам.

Растягивая слова, Германов отрешенно напевал, не замечая ничего вокруг. Он расчетливо прикидывал, как лучше пойти и не замечал, что партнер, едва доктор запел, уставился на него и смотрел не отрываясь, морща лоб, точно мучительно силился вспомнить что-то.

Город плавно погружался в летний вечер – улицы, площади, дома и парки; Киев окунулся в сумерки, будто в тихую мутную воду. На открытом пространстве еще длился день, в глубине парка воздух заметно густел, словно деревья источали светлую прозрачную мглу.

Германов сделал ход, оторвал взгляд от доски и молча глядел по сторонам, поглядывая украдкой на партнера. Уставясь в доску, тот напевал арию, иногда просто мычал без слов, замолкая и переводя дух.

– Я смотрю, вы тоже любите оперу, – с усмешкой заметил Германов.

– С чего вы взяли? – вперясь в доску, старик сосредоточенно обдумывал ход. – Сроду не любил.

– Как же... Арию поете...

– А-а... – кинул понятливо старик. – Только одну и знаю. В уши въелась.

– Я ее тоже наслушался. Ночи напролет слушал, – сказал доктор.

Старик оторвал глаза от доски, внимательно глянул партнеру в лицо и похоже, ждал продолжения.

– Под эту арию допросы вели, – объяснил доктор.

– Откуда вы знаете? – сдержанно и с непонятным холодом поинтересовался старик.

– Сам слышал, – ответил доктор.

Партнер смотрел, прищурясь, озабоченно морщил лоб и напрягался в сильном и явном желании вспомнить что-то.

– Служил там или сидел? – спросил он с легкой усмешкой и как-то свысока, словно знал что-то, но до поры до времени скрывал.

– Служить я там никак не мог. Сидел, конечно, – ответил Германов.

– И за что? – снисходительно, но высокомерно поинтересовался старик.

– Как за что? Странный вопрос... Разве нужна причина? Взяли и все, пожал плечами доктор.

– Без причины? – едко глянул партнер и показал всем видом, что такого случиться никак не могло.

– Без причины, – подтвердил Германов. – Зачем им причина?

– Ну-у, это все говорят! – отмахнулся партнер и заявил решительно. Должна быть причина! – лицо его исказилось от непонятной досады.

– Не было причины! Не было! – повысил голос доктор, чувствуя, как его разбирает злость.

– Да-да-да! – презрительно передразнил его старик. – С чужого голоса поешь. Ошибки случались, но таких отпускали. Разбирались и отпускали.

– Отпускали?! – желчно усмехнулся доктор. – И многих отпустили?

– Многих. Ты ведь живой!

– Ах, извините! Виноват! Простите, что не оправдал ваших надежд! поерничал Германов, раздосадованный всерьез и чувствуя, что теряет над собой власть.

– Живой, живой!.. – талдычил старик и морщился брезгливо – мол, живой, а туда же.

Они забыли об игре, фигуры сиротливо стояли на доске, и уже понятно было, что доиграть не удастся.

– Это, конечно, с моей стороны некрасиво – то, что я живой, но ей-Богу... – начал Германов, однако старик его перебил:

– Нет, почему?! Почему живой?! – настаивал он, кривляясь и гримасничая, так, что зубной протез у него во рту ерзал, обнажая десны.

– Повезло, – насмешливо развел руками доктор. – Следователь такой попался.

– Какой такой?! – старик навострился, нацелился глазами, впился взглядом в собеседника. – Добрый?

– Таких там не держали, – улыбнулся доктор. – Нет, глупый.

– Не было там глупых! – протестующе замахал указательным пальцем старик и добавил металла в голос. – Не прикидывайся! Хватит врать! Не выйдет! Не было там глупых!

– Вы-то откуда знаете?

– Знаю, знаю, наслышан. Не было там дураков!

– А мне вот попался. В психушку меня отправил, – объяснил доктор улыбчиво и даже чуть свысока. – Впрочем, я на это рассчитывал.

– Как рассчитывал? – партнер как будто споткнулся на ходу и смотрел озадаченно в поисках невидимой преграды.

– Я там им такой театр устроил. Следователь меня в больницу отправил, решил, что я сумасшедший. А врачи подержали и отпустили. Я тогда из Киева уехал, в институт поступил.

– Значит, ты меня обманул, – неожиданно с горечью признался партнер, и глаза его наполнились слезами. – Обманул меня! Надул!

– Как?! – не поверил Германов и прошептал едва слышно. – Это вы?!

– Надул ты меня, надул!.. – горько заплакал старик, скорбь его была неподдельной. – Обманул!.. Я думал, ты впрямь... а ты...

Говорить ему было тяжело, слова давались с трудом, он всхлипывал и сморкался, размазывал слезы по лицу, глотал, но справиться с собой не мог: кромешное горе застило свет.

– Боже, какое счастье! – прошептал доктор. – Я нашел тебя! То-то смотрю, лицо знакомое.

– Обманул ты меня!.. Обманул!.. – безутешно горевал партнер и стонал, раскачивался, словно от невыносимой боли. Однако он не притворялся, его на самом деле жгла и душила невыразимая печаль.

В сердцах он смахнул с доски фигуры, они брызнули в разные стороны, а старик, зажмурившись, мотал головой и выл от досады, что его когда-то так провели.

– Ты не представляешь, как я рад. Все годы я мечтал, что встречу тебя, – сердечно говорил доктор партнеру, как бы в надежде, что тот разделит его радость, лицо его ожило и светилось от счастья, на губах играла торжествующая улыбка. – Все годы я мечтал, что встречу тебя, встречу и расскажу. Я уже надежду потерял, думал – умру не встречу. Нет, есть все-таки на свете справедливость, есть! Ах, как мне повезло, правда?

Партнер задрожал, затрясся, сцепив зубы, вскинул двумя руками доску над головой. Он бы ударил доктора, но Германов успел вскочить, ухватил доску, они тянули ее каждый к себе – со стороны, должно быть, забавная была картина: шахматная партия перешла в рукопашную. С разных сторон на них смотрели люди.

– Эй, старики, что не поделили?! – крикнул им кто-то из шахматистов.

– Звание чемпиона мира! – смеясь, ответил один из зрителей.

Германов вырвал доску из рук партнера и бросил ее на траву. Старик обмяк, сел обессиленно и плакал безутешно, всхлипывая и сморкаясь, скулил тонко, и понятно было, что горе его неподдельно. Позже он затих, смотрел задумчиво в одну точку, лицо его постепенно обсохло, хотя красные погасшие заплаканные глаза выдавали горе.

Иногда губы его вздрагивали, он молча кивал и качал головой – себе, своим мыслям, беседовал беззвучно сам с собой, не понять только с каким нынешним или тем, давним...

Неожиданно он глубоко вздохнул, как наплакавшийся всласть ребенок, и спросил подчеркнуто равнодушно:

– Как же ты удумал такое? Я же мог тебе не поверить.

– Не мог, – возразил Германов.

– Ты что говоришь?! – поразился партнер. – А если б я раскусил тебя?!

– Но ведь не раскусил, поверил, – усмехнулся Германов снисходительно. – Я это заранее придумал.

– Придумал!.. Тебя сразу расстрелять могли!

– Могли, – покладисто согласился Германов. – Но ведь не расстреляли. Не будем торговаться: обошлось и ладно.

– За такое... – старик осуждающе качал головой. – За меньшее расстреливали. А за такое... Сразу к стенке могли.

– Могли, могли, – покивал доктор. – Но видишь, пронесло. В больнице подержали и все. У меня на это расчет был.

– Расчет... – недоверчиво повторил следователь.

– Да, расчет...

Старик подавленно молчал, вздыхал огорченно, сетуя, что так опростоволосился.

– Однако ты рисковал, – хмуро заметил он глядя в сторону с мрачным видом.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанское, – улыбнулся Германов. – Тут одно из двух: либо – либо.

– Жаль... Ох, как жаль, что я тебя тогда не раскусил, – искренне огорчился следователь.

– Я не жалею, – засмеялся Германов.

– Жаль!.. Жаль!.. – сокрушался партнер и морщился, будто ногу жал тесный ботинок.

– Не расстраивайся, – по врачебной привычке успокоил его Германов. Теперь-то что убиваться?

– Да-а, ускользнул ты от меня, – с сожалением мотал головой следователь. – А не дай я тогда маху... не сидеть бы тебе здесь...

– Это точно, – подтвердил доктор без колебаний – Тут ты прав.

– У нас никто не сомневался, что ты сумасшедший, – скорбно поведал следователь, но на этот раз доктор отказал ему и его сослуживцам в сочувствии.

– Все равно это вас не оправдывает, – сказал Германов твердым казенным голосом, как начальник, объявляющий порицание подчиненному, и добавил строго. – Матерого врага упустили.

Старик глянул, недоумевая, и не мог взять в толк – то ли впрямь упрек, то ли издевка. Он внимательно оглядел партнера: белый костюм, светлые летние туфли...

– Процветаешь, небось? – спросил он с заметной обидой. – Все вы так... Нас обвиняете, а сами... В начальники, видно, выбился?

– Я врач, – ответил Германов, скучая.

– Ну да, конечно, – понимающе кивнул старик. – Белый халатик, да? Жена, дети, внуки... Все, как полагается. Квартира хорошая, печки-лавочки, да?

Германов, улыбаясь, развел руками – мол, что есть, то есть.

– А меня родной сын не признает, – продолжал следователь. – Так и говорит: не хочу тебя знать! Это как, а-а?

Доктор неопределенно пожал плечами, что означало – не берусь судить.

– Один живу, – упрекал старик. – Один, как перст. Слово перемолвить не с кем. Помру, никто не узнает. Это как, правильно?! Нормально?!

Он умолк, негодуя на жизнь и, понятно, на всех, кто устроил ее такой. Он был прав, конечно, жилось людям несладко, жизнь бежала стремглав без внимания к отдельному человеку, и как тут не сетовать, как не роптать?

Но ведь они сами все устроили, думал Германов, сами, своими руками, все старания приложили, чтобы так жилось, всю свою власть употребили, все умения и способности.

– Так ты врач? – поинтересовался следователь. – Меня благодарить должен. Не отпусти я тебя тогда... А теперь вот... Даже спасибо не сказал...

– Спасибо, – прочувствованно поклонился Германов. – Большое спасибо!

В тот жаркий день пятьдесят второго года он знал, что спастись не удастся – не удастся, как ни старайся, все доводы бессильны, никто даже слушать не станет, все объяснения напрасны, ты обречен, обречен, разве что осенит, пока везут, гениальная мысль, озарит, словно вспышка, пока машина кружит по киевским улицам, пронзит невероятная догадка, сумасшедшая идея единственный шанс, какой случается у проигравшегося в пух и прах игрока.

Сейчас они сидели обессиленно, будто после тяжелой изнурительной работы – ни дать, ни взять, старые закадычные друзья. Впрочем, вероятно, так оно и было: палач и жертва – чем не друзья?

– Да, обвел ты меня вокруг пальца, обвел, – вяло, но с горечью признал следователь.

– Не горюй! Радуйся, что хоть правду узнал. Мог ведь и не узнать, представляешь? Так бы и думал, что я сумасшедший. А встретил меня и узнал правду.

– Да пошел ты!.. На кой черт мне твоя правда?! Если б тогда... А теперь... – старик безнадежно махнул рукой и умолк, потеряв всякий интерес к разговору.

Но видно, мучил его еще один вопрос – последний, единственный, без которого он не мог спокойно доживать.

– Как же тебе пришло в голову такое? – спросил он тихо, будто и поныне боялся чужих ушей, будто опасался, что кто-то услышит и донесет.

Доктор молчал. Он сидел с отсутствующим видом и не двигался, точно не осталось у него сил – одна пустота.

– Как ты мог? – повторил следователь вопрос и посмотрел жалобно, как нищий в ожидании подаяния.

Германов не слышал его и, похоже, отсутствовал. Он был сейчас там, в том летнем дне, отстоящем на сорок лет; сейчас доктор в мгновение ока вернулся туда и пережил тот день заново наяву.

Пока его везли, надо было придумать что-то, что не укладывалось в голове – нелепость, несуразицу, отчаянный выверт под стать безумию, нечто такое, что нормальному человеку, а тем более служаке-следователю не приснится даже в кошмарном сне.

– Скажи, прошу тебя, – канючил старик. Он пожух весь, морщины на лице обозначились резче, постарел на глазах, и казалось, без ответа ему не жить. – Скажи... Я ведь спать не смогу. Как у тебя рука поднялась?

Германов улыбнулся. Ему стало вдруг весело – весело и легко, он засмеялся, поднялся резко и, не ответив, беглым шагом направился к выходу.

Ясный, сошедший на город вечер был расцвечен огнями, улыбками, блеском глаз, разноголосицей, ускользающим женским смехом, шепотом, отголосками музыки...

Отчетливо, точно кто-то навел на резкость, доктор вспомнил тот день, когда после ареста его под конвоем провели по коридорам большого серого здания и ввели в кабинет, где за столом сидел уставший от бессонницы следователь.

Едва переступив порог, Германов схватил внезапно со стола графин с водой и, не раздумывая, пустил в портрет вождя, висевший на стене.

Послышался грохот, звон, графин в куски разнес стекло и раму, в клочья разодрал усатый лик вождя и сам разлетелся вдребезги, окатив следователя водой и усыпав кабинет осколками.

Доктор отчетливо вспомнил тот миг: кто-то осветил ярко скрытое в темноте пространство – он шагнул туда наяву.

Германов спешил прочь по аллее среди деревьев и цветников. Неожиданно внимание его привлекла музыка. Она возникла незаметно из разнобоя голосов, из шарканья подошв, смеха, из толчеи и сумятицы звуков, из уличного шума возникла, прорезалась, окрепла и стала отчетливой. Доктор узнал знакомую арию.

Германов вышел из парка и продолжал идти по улице вдоль ограды. Ария доносилась из транзисторных приемников, из распахнутых окон, из автомобилей, которые стояли вдоль тротуаров и проносились мимо. Голос певца звучал на вечерней улице и взмывал вверх над крышами и дворами, над деревьями в освещенное городским заревом небо.