Текст книги "Сезонная любовь"

Автор книги: Владимир Гоник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Он как пьяный бродил по берегу, подставляя лицо мелким брызгам, вдыхал запах моря и думал, что вот ведь столько лет жил на свете, а и знать не знал, не ведал такой воли.

А в глубине души скреблась и неотвязно ныла одна мысль: "Сперва зубы, потом курорт, а после – дом!"

Екатериновка смутила его многолюдьем и сумятицей. В пересыльном городке среди бараков в ожидании пароходов толклись и томились тысячи людей. К щитам, на которых вешали объявления, было не подступиться.

"Ах ты, бляха-муха, – озадаченно поозирался Пряхин, так и прозевать недолго". Он заработал локтями, но народ здесь собрался тертый, нахрапом его было не взять.

– Ты куда прешь, щербатый? – спросили его и кинули назад, даже не старались особенно: Пряхин глазом не успел моргнуть, как оказался позади всех.

Он постоял в раздумьях, затих и вроде бы угомонился, но вдруг засвистел пронзительно, принялся бешено плясать – с треском охлопывая себя ладонями, так что все оглянулись в недоумении: толпа воззрилась на нелепого плясуна.

В пляске он двинулся вперед, перед ним расступались, давали дорогу, он оказался под самым щитом. Тут он остановился и с деланным вниманием принялся разглядывать объявления; за ним висела мертвая тишина.

Пряхин обернулся.

– Ну, что пялитесь? Зенки повылазят, – сказал он зрителям.

– Ай да плясун! Ловкач! – засмеялись в толпе и не тронули, снизошли.

Пересылка была веселым местом. Это было скопище всякого люда, у Пряхина разбежались глаза: вокруг сновал разноликий сброд со всей земли, пестрая мешанина, от которой голова шла кругом. Приходил пароход, забирал партию, места тут же занимали другие.

Сезонники маялись от безделья, слонялись в ожидании отправки, а днем, когда была открыта контора, выколачивали авансы, которые тут же пропивали или проигрывали в карты: игра шла день и ночь.

Постояльцы в бараках менялись круглые сутки. Многие спали, не раздеваясь, тут же ели, пили, в комнатах время от времени вспыхивали драки, и тогда по замызганным, черным от грязи, заплеванным полам катались клубки тел, а иногда раздавался дикий вопль, и опытные люди догадывались, что без ножа не обошлось: поножовщина случалась.

День и ночь шла немыслимая круговерть, люди появлялись, исчезали, уступая место другим, прибывали новые – изо дня в день, из ночи в ночь многоликая пестрая масса томилась и колобродила, точно на медленном огне, вскипала иногда, чтобы выпустить пар и вновь ждать и томиться.

Между тем среди безделья и скуки, день и ночь напролет в лагере цвела любовь. Ее крутили без оглядки, напропалую, одурев от существования, в ознобе, в лихорадке, точно всех их, мужчин и женщин, вскоре ждали чума, мор, конец света.

Паровались с налета и в открытую, без утайки, да и что тянуть, если времени в обрез, день-два-три – весь отпущенный срок: один пароход на Курилы, другой на Сахалин...

При таком распорядке всех одолевала спешка, тут не то что ухаживать, познакомиться недосуг. Да и скрыться в лагере было негде, всяк устраивался как мог. Хорошо, конечно, если с соседями повезло, уступят комнату на часок – долг платежом красен. А другому и это роскошь, исхитрится при всех, только бы советами не мешали. Так что тут тебе привычная жизнь едят, пьют, дуются в карты, тренькают на гитарах, и здесь же рядом, на койке, непонятная возня под одеялом.

"Ну и жизнь!" – думал Пряхин, ошалев от пестроты и разнообразия. Но и здесь, среди толчеи и сутолоки, неотвязно сверлила мысль: "Сперва зубы, потом курорт, а после – дом!".

По приезде на другой день Тимка, сосед по комнате, получил аванс и устроил праздник. Надо сказать, общество в комнате подобралось на славу, впрочем, как в других комнатах, в бараке и вообще в городке.

Тимка был тугой крепкий парень, строивший из себя блатного. Пуще всего он боялся, что его не сочтут отпетым, и потому украсил себя татуировками сверх меры и держался так, вроде он вор в законе, хотя на деле был шпаной; целый день он матерился, бренчал на гитаре и утробным жестяным голосом напевал лагерные песни.

Был в комнате еще бродяга без роду, без племени – Проша, и был один брюнет-ученый, то ли физик, то ли химик – Пряхин не разобрал. Ну и сам Пряхин, конечно. Комната на четверых – жильцы-соседи...

Проша был известной личностью, местная знаменитость: он вербовался каждый год, после сезона подавался на зиму в теплые края – в Среднюю Азию, на Кавказ, где обретался без дела до нового сезона. Он был толст, сонлив, жмурился благодушно, но маленькие цепкие глаза на заплывшем лице смотрели колко, как у зверя.

Физик-химик был странной фигурой, хотя здесь видели всяких: часами он стучал руками по дереву, набивал мозоли для каратэ. Он носил бороду, в разговоры не вступал и ни во что не вмешивался; почти все время он лежал на постели и читал маленькие иностранные книжки в ярких глянцевых обложках. Ко всему он не пил и не играл в карты. Но задирать его было нельзя, даром что худ и бледен и по виду книжный червь; двое здоровенных жлобов полезли к нему в туалете и сами были не рады: через секунду оба валялись на полу, никто даже глазом не успел моргнуть. Все называли его академиком.

"Сколько народу всякого!" – думал Пряхин, озираясь. После пляски у доски объявлений его определили весельчаком. Пряхин не возражал: веселых любили. И уже сам он для прочности время от времени подогревал общее мнение: то споет не своим голосом, то взбрыкнет потешно, охлопает себя по-цыгански ладонями или пустится в пляс, дурачась и ломая коленца.

Итак, Тимка получил аванс и устроил праздник.

– Академик, ты будешь? – спросил он у физика-химика, но тот не ответил, молча покачал головой, не отрываясь от книги.

– Хозяин – барин, – покивал на него бродяга Проша.

– А ты? – мрачно повернулся Тимка к Пряхину.

– Я завсегда с народом, – мелко хохотнул Пряхин и на месте отбил чечетку.

Проша зазвал Толика, приятеля из соседнего барака, тот привел четверых женщин, живущих в комнате по соседству. Все уселись на койках вокруг стола, лишь физик-химик лежал безучастно и, казалось, был поглощен чтением.

– Мужчина, а вы что же? – обратилась к нему одна из женщин, но тот не ответил, продолжал читать.

За столом все переглянулись.

– Подруливай к нам, академик, – предложил Пряхин, чтобы развеять зреющую обиду.

– Я не пью, – ответил физик-химик.

– Брезгует, – заметил приглашенный Толик. – Еще надо проверить, что он там читает. Не по-нашему написано.

– Проверяй, – физик-химик протянул ему книгу в яркой обложке.

– А мне ни к чему. Кому надо, те проверят.

– Ну так сбегай, скажи, – предложил физик-химик и уткнулся в книгу.

– Отдыхай, мужики! Отдыхай!.. – встрял бодро Пряхин с одним умыслом: не дай Бог испортят праздник.

– Подумаешь, строит из себя, – обиженно проворчал Толик. – Все мы здесь сезонники.

– Не скажи, – заметил Проша. – Я среди сезонников всяких встречал. И кандидатов, и докторов... Мало ли что кому надо, у каждого свое...

– Мужики, мы это... не по делу... – снова вмешался Пряхин. – Пущай себе читает. Он нам не мешает, мы ему. Поехали...

Они выпили, посидели и снова выпили, стало легко, уютно, накатилось блаженное тепло, и голоса загалдели сбивчиво, вразнобой, как и положено в застолье.

– Хорошо сидим, – радовался Пряхин и улыбался радушно всем, соглашался с каждым – кто бы что ни сказал.

Женщины раскраснелись, громко, жеманно смеялись, кокетничали, но не все, правда, одна сидела спокойно, улыбалась слегка и не хохотала, как прочие. Потому Пряхин и заметил ее.

Волосы темные, лицо живое, но проглядывала в нем давняя усталость, точно жила весело, безоглядно, а потом притомилась, и горести одолели. Конечно, она прошла огонь и воду, Пряхин сразу определил, как говорится, невооруженным глазом: жила – не скучала и хлебнула сполна.

Пряхин заметил, как отбрила она Тимку, когда тот приобнял ее, усмехнулась спокойно:

– Тимофей, ручки у вас шаловливые...

Тимка мотнул головой, словно боднул кого-то, но руки отнял. Позже его развезло, он смотрел на всех пристально, не мигая, и однажды в общем гомоне обратился к соседке:

– Я на тебя глаз положил...

– Очень тронута, – отозвалась она насмешливо.

– Не ломайся, – он положил руку ей на колено, она встала.

– Подвиньтесь, я пересяду, – обратилась она к сидящим напротив; за столом все притихли.

– А ну, сядь! – с угрозой сказал Тимка, беря ее руку.

– Ну что ты, Рая, подумаешь... – укорила ее одна из женщин. – Что особенного?

– Сядь, кому сказал?! – злобно повторил Тимка.

Все видели: он не угомонится, пока она не сядет, но она не садилась, нашла коса на камень. Все молчали и не двигались.

– Хорошо сидим, братцы! – вскинулся в тишине Пряхин, выскочил из-за стола, бойко охлопал себя ладонями:

С неба звездочка упала

Прямо к милому в штаны.

Пусть бы все там оторвало,

Лишь бы не было войны!

Все засмеялись, облегченно задвигались, под шумок Рая обошла стол; когда Пряхин сел, они оказались рядом. Вокруг снова поднялся сбивчивый галдеж, смех, возня.

– Гуляем! – весело сказал ей Пряхин. – Вас Раиса зовут?

– Рая, – ответила она.

– Очень приятно. А меня Михаил. Вы здесь бывали?

– Впервые...

– А ну отвали, щербатый! – неожиданно предложил Тимка.

– Куда? – удивился Пряхин.

– Отвали, я сяду.

– Это почему?!

– Миша, уважь его, – вмешался Проша. – Охота ему здесь сидеть.

– Ну, ежели просит... – неопределенно помялся Пряхин и пересел.

Он заметил, как глянула на него Рая, и отвел глаза.

– А теперь спляши, – приказал Тимка.

– Я?! – оторопел Пряхин.

– Ты! Давай...

– Щас? – Пряхин был в замешательстве, не знал, что делать. Он не прочь был сплясать, но не так, а так было обидно.

Все смотрели на него и ждали, и Рая смотрела, он видел. Пряхин нерешительно встал, отказаться не было сил. Он видел, что все смотрят, и Рая смотрела – невесело, с сожалением, смотрела и ждала, он все еще медлил.

– Тебе что, жалко? – спросил у него Толик. – Гуляем же...

Пряхин неохотно стукнул ногой в пол и вяло охлопал себя ладонями.

– Давай, давай... – подзадорил его Тимка. – Давай, щербатый!

– Жги! – крикнул Толик, прихлопывая в ладоши.

– Ну ладно, будет вам, – неожиданно вмешалась Рая. – Хватит.

– А чего? – лениво спросил Тимка. – Пусть пляшет...

– Ладно тебе! – прикрикнула на него Рая. – Чего куражишься?! – она повернулась к Пряхину. – А ты садись, – и добавила едко. – Плясун!

Пряхин сел, у него было такое чувство, будто босой ногой ступил в коровью лепешку. Но еще гаже было оттого, что случилось все у нее на глазах. Он понурился, сам себе стал противен – хоть беги.

"Всяк и каждый ноги об меня вытирает, – думал он, горечь драла и щипала горло. – Любой, кому не лень, в дерьмо меня мордой тычет. А я терплю".

Он и впрямь готов был заплакать, отвести душу слезами, и заплакал бы, не будь здесь чужих.

Между тем за столом снова выпили, загалдели, пошел прежний сбивчивый разговор, поднялся смех и гомон. Тимка щипал струны гитары.

Опять сумятица, разнобой голосов, пьяный путаный галдеж, но для Пряхина не было уже уюта в застолье, на сердце скребли кошки.

В общей неразберихе Рая подсела к нему, заглянула в лицо.

– Что загрустил, плясун? – засмеялась она и толкнула его плечом.

– С чего вы взяли? – он старался не смотреть на нее.

– Да уж вижу. Что, тошно?

Пряхин уклончиво пожал плечами, не признаваться же, в самом деле.

– А зачем терпел? – спросила она. – Не хотел, не плясал бы.

– Неудобно... У нас вроде застолье, компания, а я ломаюсь...

– Эх ты... – попеняла она с жалостью. – Ведь измывались над тобой.

Его стала разбирать злость, он почувствовал в крови зуд – всего проняло.

– А тебе-то что?! – неожиданно спросил он. – Тебе что за дело?! Ты-то чего лезешь?! На жалость берешь?!

– Хорош... – с усмешкой покачала она головой.

– Мое дело! Чего вяжешься?!

– Вон как заговорил...

– Видали мы таких! – расходился Пряхин. – В душу лезешь?!

– Угомонись! – нахмурилась она. – Сам не знаешь, что говоришь.

– Знаю! Плясал – значит, хотел! Веселье у нас! Гулянка! – Пряхин вскочил и пустился в пляс.

Он плясал, выламываясь, свистел пронзительно, подбадривал себя криком на разные голоса: было что-то дикое, пропащее в этой пляске, гиблое, он плясал так, будто с треском рвал себя на куски, вот допляшет – и конец, больше незачем жить.

– Перестань, – сказала ему тихо Рая, но он не слышал, бешено кружил, задыхаясь. Сил уже не было, он едва держался на ногах, дергался и почти падал.

– Оставьте его, – с тревогой сказала Рая.

– Пусть пляшет, – отозвался Тимка. – Давай, щербатый...

За столом все шумно закричали, загикали, подбадривая плясуна, прихлопывали сообща, а Пряхин, бледный, едва живой, мокрый и задыхающийся, хрипел, выбиваясь из сил, корчился и, казалось, рухнет вот-вот, как загнанная лошадь.

– Остановите его! – кинулась Рая к физику-химику, который по-прежнему невозмутимо лежал, читая.

Физик-химик на мгновение отвел книгу в сторону, глядя ясными трезвыми глазами и отвернулся без единого слова, вновь уставился в книгу.

– Ах, ты!.. – кинула ему Рая и повисла на Пряхине, толкнула его на койку и придавила, навалившись. Он замер, обессиленно дыша всей грудью. Рая дала ему воды, он выпил, откинулся на подушку и затих.

– Жалеешь? – насмешливо спросил у нее Толик.

– Жалею, – отозвалась она.

Веселье в комнате пошло на убыль. Вяло переговаривались, томились, но никто не решался встать и уйти. Да и куда идти, если некуда, уж лучше коротать время здесь, чем разбрестись по своим углам: сообща худо, а в одиночку и вовсе невмоготу.

На дворе был поздний вечер, горели окна бараков, и казалось, огни врезаны в кромешную темень, горят, не давая света.

Пряхин отдышался и сел.

– Ну как, оклемался? – спросил Проша.

– Вроде ничего, – усмехнулся Пряхин. – Можно сызнова.

Он сел к столу, но сидел тихо, оцепенело, точно его оглушили, и он никак не может прийти в себя. Тимку потянуло на песни, он запел ненатуральным жестяным голосом про нары и охрану и вскоре навел на всех скуку.

Пряхин слушал, подперев рукой щеку; невнятное смущение испытывал он смущение, которого не знал раньше. Ему было неловко перед этой женщиной, хотя, казалось бы, что особенного, а тем более – здесь. Ведь и впрямь ничего не стряслось – мало ли бывает, но сидишь, как пришибленный, глаз не поднять.

Его мучил стыд и не слабел, нет, а чем дальше, тем больше рос и взбухал. Пряхина тянуло поговорить с ней, потолковать о том о сем, но, странное дело, – не знал как.

Никогда он не задумывался о таких пустяках, выходило само собой, а сейчас – на тебе, не знает, как подступиться, извелся весь.

– Щас бы чаю, – пробормотал Пряхин едва слышно.

– У меня в бараке заварка есть, – ответила Рая так же тихо. – Кипяток нужен.

– У соседей кипятильник имеется...

– Поздно уже, спят, наверное.

– Тогда перебьемся, – усмехнулся Пряхин.

Тимка внезапно бросил петь – звякнула и заныла тонко струна – и неожиданно предложил:

– А ну выйдем, щербатый!

– Ты чего? – опешил Пряхин.

– Поговорить надо! Выходи!

Идти Пряхин не хотел. Он чувствовал, как ослабли ноги, противный холодок тронул сердце. Пряхин знал, что с Тимкой ему не сладить, козырей нет; он вообще избегал потасовок, обходил стороной и, если пахло дракой, уступал.

– Выходи! – бешено повторил Тимка.

Пряхин не знал, что делать. Ему стало неуютно и зябко, он всегда робел и сникал перед таким напором, чувствовал себя раздетым на морозе.

– Тимофей! Миша! – закудахтали женщины, но Рая молчала, рта не раскрыла.

– Ты, щербатый, не возникай! А то я враз рога обломаю! – с яростью надвинулся Тимка. – Клинья подбиваешь?!

Пряхин растерянно молчал. Он знал, что она смотрит на него, но поделать с собой ничего не мог, страх был сильнее.

– Здесь я пахать буду, понял?! – напирал Тимка. – Понял, щербатый?

– Понял, – тихо ответил Пряхин.

Все решили, что на этом конец, но неожиданно вмешалась Рая.

– Пахарь, значит? – спросила она Тимку. – Пахарь, да? А ты меня спросил?! Мое согласие?!

– Ничего, разберемся, – ответил Тимка.

– Да хоть разбирайся, хоть нет – погань ты! Мразь! – она обратилась к Пряхину. – А ты что молчишь?! Мужик называется! Тошно мне на тебя глядеть. Хоть бы голос подал...

– Я ему подам, – пригрозил Тимка.

– Не бузи, – ответила она. – Стоящий мужик тебя по стене размажет, падаль! – Рая вышла из комнаты.

Все сидели в молчании. Стало так тихо, что слышно было, как за окном посвистывает ветер.

Это был сырой весенний ветер Японского моря, гнавший волну в бухте Находки; он насквозь продувал Внутреннюю Гавань и летел дальше, на север, в Сучанскую долину, за которой слабел, угасал и терялся в глухих распадках Сихотэ-Алиня.

Ветер нес влагу и запах моря и вызывал смятение, потому что внятно помнилось открытое неоглядное пространство – там, откуда он прилетел.

Пряхин поникше сидел за столом. В комнате происходило какое-то движение, разговоры, кто-то входил, выходил – Пряхин не замечал. Было тошно и муторно, едкая горечь скреблась и саднила в груди, на плечи давила каменная тяжесть – пальцем не шевельнуть, чернота в глазах. Но самое главное – никого не хотелось видеть, до одури, до рвоты, а тем более встречаться взглядом или говорить.

Гости ушли, но Толик вскоре вернулся, и они допили остатки; Пряхин пить не стал – такого с ним не бывало.

– Совсем мужик скис, – заметил Проша. – А бабенка ничего...

– Я б не прочь с ней сразиться, – вставил Толик.

– Кишка тонка, – засмеялся Проша.

Они посидели, вяло покидались словами, и Проша объявил:

– Мужики, пора ночевать... Надо сговориться, кто с кем.

– Я не в счет, к своей пойду, – отозвался Толик.

– Понятно... Хорошо устроился, – Проша глянул на остальных. – Как народ? Давайте заявки...

– Как это? – непонимающе поднял голову Пряхин.

– О, сразу очнулся, – показал на него Проша. – Не прикидывайся. Нас трое, их трое, надо решить.

– А они знают? – Пряхин пребывал в растерянности.

– Узнают, – развеселился Проша. – Телеграмму пошлем.

– Закройся, щербатый, – предложил Пряхину Тимка.

– А вы их спросили? – не унимался Пряхин.

– Спросим, спросим... – пообещал Проша. – Собрание устроим.

– Малохольный, – Толик показал на Пряхина и покрутил пальцем у виска.

– Ну ты, хмырь!.. – мрачно глянул на Пряхина Тимка. – Не хочешь, ходи голодный.

– Силком, что ли? – вертел на всех головой Пряхин.

– Зачем? – усмехнулся Проша. – Большинством голосов.

– Да он тронутый! – пятился на Михаила Толик.

– А ежели они против? – спросил Пряхин.

– Уговорим, – добродушно объяснил Проша. – Слушали-постановили...

Они стали переговариваться, Пряхин сидел неподвижно, погруженный в раздумья.

– Дерьмо, – неожиданно сказал он без адреса. Помолчал и скованно повторил:

– Дерьмо.

– Ты чего? – прищурился Проша. – Нехорошо, кореш...

– Дерьмо, – в лицо ему сказал Пряхин.

– Слушай, придурок... – начал было Толик, но Пряхин его перебил:

– Дерьмо.

– Ах, ты, падло! – взвился Тимка. – Да я тебе...

– Дерьмо, – повернулся к нему Пряхин.

Он знал, что ему несдобровать, хотя мог еще унести ноги, кинуться в дверь и сбежать, но рано или поздно нужно держать ответ: беги не беги, а платить придется. Он обернулся к лежащему на кровати физику-химику и сказал:

– И ты дерьмо.

Пряхин наперед знал, что пощады не будет, свое он получит, но не жалел ни о чем, лишь повторил снова:

– Все вы тут дерьмо.

Они избили его, Пряхин не сопротивлялся. Позже он с трудом поднялся с грязного, заплеванного пола и медленно побрел прочь.

На дворе темнота была не такой кромешной, какой казалась из комнаты, в селе тускло светились редкие огни.

Дул сырой ветер, погода была промозглая, но – странное дело! – в душу снизошел покой. Вот ведь как оказалось – места живого нет, лицо вспухло, а испытываешь облегчение, будто повезло.

Он чувствовал непонятную свободу, даром что еле двигался, но стало легко, словно отдал все долги и уладил дела: никому ничего не должен.

Пряхин побрел за бараки, он еще днем приметил укромное место, где лежали на земле ящики, отыскал их и сел, в комок сжался. Откуда ни возьмись, появилась стайка собак, они послонялись вокруг и легли рядом, видно, приняли за своего.

Он подумал, что они правы, он один из них – ни кола, ни двора, ни будки своей, ни миски.

Неожиданно собаки чутко подняли уши, заворчали глухо, потом вскинулись в звонком лае; Пряхин их усмирил – цыкнул, и они умолкли, словно признали в нем хозяина.

Кто-то медленно приблизился, и Пряхин, не зная еще, догадался, кто идет.

Рая молча села на ящик и посидела смирно, куталась в платок, зябко горбила плечи.

– Схлопотал? – спросила она.

Пряхин не ответил, жевал разбитые губы.

– Что молчишь? Загордился?

– А что говорить? Сама видишь...

Она пригляделась в темноте, выпростала из рукава руку и мягко ощупала его лицо и голову:

– Больно?

– Есть маленько, – поморщился Пряхин, готовый и дальше терпеть, лишь бы она касалась его рукой.

– Я сейчас, – сказала она и ушла в темноту.

Он не знал, сколько прошло времени, она вернулась, в руках у нее белело полотенце, край был мокрым, и она осторожно отерла ему лицо.

– Ну как, жить буду? – спросил Пряхин.

Она усмехнулась, покачала головой:

– Шутник... Легко еще отделался.

– Ничего себе – легко! Скособочился весь, морда на сторону...

– Заживет. Могло быть хуже.

– Я им тоже насовал будь здоров! – не удержался Пряхин.

– Да ладно тебе – насовал... Спасибо, что ноги унес.

– Они свое получили, – настаивал Пряхин. – Меня на кривой козе не объедешь.

– Вот порода... – покачала головой Рая. – Сам еле жив, а туда же... Ну, мужики!..

– Больно много ты знаешь о мужиках!

– Знаю, – спокойно подтвердила Рая. – Я, Миша, опытная. Три раза замужем была.

– Ничо себе! Чо так много?

– Искала...

– Нашла?

– Перевелись настоящие мужики.

– Так уж перевелись?

– Перевелись. Три раза ошиблась, – призналась Рая и усмехнулась. – А ты, видно, подруг и не считал, а, Миша?

– Считал. Со счета сбился, – засмеялся Пряхин.

Была поздняя ночь, но городок не спал, доносились голоса, крики, пение, звенела гитара. Вдали за дворами катился по селу лай, лежащие у ног собаки то и дело поднимали головы и сторожко прядали ушами.

– Зря я ушла, – посетовала Рая. – При мне обошлось бы.

– Навряд ли... У нас спор вышел.

– О чем?

– О международном положении.

Она даже отодвинулась от неожиданности, глянула на него оторопело: горящие окна светлыми точками отразились в ее глазах.

– Что ты плетешь?! – не поверила она.

– Почему плету? О политике спорили.

Некоторое время держалась тишина, Рая как бы приходила в себя.

– Я ведь все знаю, Миша, – сообщила она тихо.

Руль нахмурился и ответил с досадой:

– Знаешь – нечего спрашивать.

– Что ты за человек, Миша? – так же тихо спросила Рая. – Ты же знал, что они тебя изобьют.

Он молчал, словно его приперли к стене, гадал, что ответить, и наконец признался с досадой:

– Ну, знал...

– Так какого же черта?! – возмутилась Рая. – Говори прямо: так и так!

– А кому это интересно? – вяло возразил он.

– Дурень ты, дурень... – скорбно покивала она и глянула на него с сожалением. – Дурень!

– Это еще почему? – капризно, как избалованный ребенок, поинтересовался Пряхин.

– Ломаешься много.

– Ну ты уж скажешь! – игриво хохотнул Пряхин. – И откуда ты такая умная?

– Из Смоленска, – ответила она.

– Не бывал, – покачал головой Пряхин. – А я из Кинешмы.

И неожиданно для себя сказал:

– Я там директором был.

– Директором? – удивилась Рая.

– Ага, – кивнул Руль. – На заводе. Меня там каждая собака знает.

– Трепач, – сказала Рая насмешливо, но без зла. – Какой из тебя директор, ты сам подумай? Директор!..

– Бывший... – неуверенно заметил Руль.

Рая засмеялась:

– А сюда тебя каким ветром занесло? Выгнали?

– Сам бросил. Надоело.

– Надоело? В сезонники подался? – смеялась она. – Очень ты врать горазд, Миша. Хоть бы меру знал. Кто ж тебе поверит, что ты директор?

– Пущай не верят. Я-то знаю.

– Ты на руки свои посмотри...

– Ну что – руки? Днем я директор, а в свободное время кем хошь могу быть.

– И кем же ты был?

– Плотничал. Кому штакетник поставлю, кому замок врежу, кому полы настелю... А что – имею право!

– Подрабатывал?

– Ну да, где какая халтура подвернется.

– Молодец! Трудолюбивый... У вас там каждый директор так?

– Многие. А в Смоленске как?

– У нас если директор, только этим и занимается. Совсем обленились.

– Смотри ты! У меня один кореш, тоже директор, по выходным сантехником дежурит. Не веришь?

– Верю.

– Ну то-то. Многие не верят.

Они помолчали. Свежий ветер со стороны Находки гонял по двору клочья газет.

– Миша, а ты часто врешь? – поинтересовалась Рая.

– Часто, – беспечно признал Пряхин.

– Зачем?

– А интересно. Живешь, хлеб жуешь – скука. А так... вроде веселее.

Ветер загнал газету под ящик и устроил ей трепку, бумага билась на ветру, как живая.

– А ты как жила? – спросил Пряхин.

– Я? – Рая задумалась, наклонив голову и опустив лицо. – По-разному, Миша. Всяко бывало.

– А сюда зачем?

– Нужда заставила.

Она рассказала, как работала в магазине и в ревизию обнаружилась недостача; пришлось влезть в долги, а потом вербоваться, чтобы отдать.

Конечно, она видала виды, он сразу понял, да она и сама не скрывала; с первого взгляда было ясно, чего-чего, а опыта ей не занимать. Но Пряхин ее не судил, он вообще никого не судил, не имел привычки: дело такое жизнь!

Поначалу больше молчали, постепенно разговорились. Рае случалось кочевать, работала где и кем придется, как и он, была перекати-поле, не имела своей крыши, мыкалась по чужим углам – натерпелась.

И ей, и ему было что рассказать. Никто из них не таился в ту ночь, говорили до рассвета. И то ли ночная свежесть была причиной, то ли темнота, скрывавшая лица, но каждый из них не лукавил в ту ночь, говорил открыто и без оглядки, как редко приходится нам в нашем грешном существовании.

И он, и она терпели вдоволь, теряли и хлебали сполна, жизнь их была пестрой, переменчивой, разноликой – всего вдоволь.

Пряхин впервые рассказал о себе без утайки. Он сам диву давался: больше в эту ночь он не врал и не хвастал, говорил все как есть, без притворства.

Спать не хотелось. Накатила редкая бессонная ясность, сна ни в одном глазу, и можно толковать без спешки – когда еще доведется.

Погода не располагала к долгому разговору, на дворе было сыро, ветрено, пробирал холод, да и разговор у них был не из веселых – толковали о своей жизни, какое уж тут веселье. Но, окоченев, они говорили час за часом.

К утру им казалось – они давно знают друг друга. В кое время бывает у нас возможность открыться кому-то, сокровенное слово редко вырывается наружу, и еще реже услышит его чужая душа, услышит и отзовется. И уж если случилось – радуйся, повезло.

Ночь повернула к рассвету. Волосы стали волглыми, холод проникал под одежду, на востоке слабо посветлело небо.

Городок спал глубоким сном. К этому времени все угомонилось, обитателей бараков сморило тяжкое забытье: в смрадной духоте невесомо и зыбко плыли тысячи снов – тайные мысли, голоса, смутные призрачные картины.

– Светает, – сказала Рая.

Пряхин с сожалением кивнул. За ночь они поговорили о многом, однако времени не хватило: весенняя ночь коротка.

Казалось, они не сказали и доли того, что хотели, а уже брезжил рассвет и нужно было расстаться.

Вся огромная масса ночующих здесь людей отсыпалась напоследок, прежде чем отправиться дальше, до самого предела земли; то был их последний ночлег на материке.

Рассвет тихо крался над побережьем, разливался, набирал ясности, новый день затоплял долины, тесня ночь в глубь материка.

Пряхин и Рая неподвижно сидели в тишине, их клонило в сон, но расходиться не хотелось. Им казалось, что-то произошло, что – они сами не знали; была некая новизна, какая-то перемена, хотя ничего не изменилось и все осталось по-прежнему.

– Пора... – вздохнула Рая и встала с трудом: руки-ноги свело.

Пряхин молча поднялся. Он не хотел уходить, но покорно встал, готовый сделать, как скажет она.

Минувшая ночь жила в них обоих, но был какой-то безотчетный страх, будто стоит им разойтись – все исчезнет, канет, словно в воду.

– Иди, – тихо велела Рая. – После свидимся.

Он скованно кивнул и, похоже, пребывал в сомнении, как поступить – не возразить ли? – но не решился, смолчал.

Он как будто боялся словами испортить прощание, молчал, робея, точно набрал в рот воды, и сам в это не верил – никогда с ним подобного не случалось.

Отойдя, Пряхин вдруг вспомнил что-то и окликнул ее:

– Рая, ты на курорте бывала?

– Бывала, а что?

– Ничего, это я так...

Они отправились к своим баракам, на полпути обернулись и, улыбнувшись, помахали друг другу; так и запомнились навсегда – он ей, она ему: взмах руки и улыбка в рассветном тумане.

Барак спал, тишину нарушал громкий храп, доносившийся из дверей. В комнате было душно, спертый воздух напоминал жидкое тесто. Постояльцы лежали в неудобных позах, во сне все изнемогали от духоты и вони, дышали тяжело, и казалось, не выдержат, задохнутся.

Один физик-химик без подушки лежал на спине, прямой, отрешенный, уставя бледное лицо вверх и вытянув руки по одеялу; он дышал легко и ровно, будто спал на лугу, и даже мнилось, что он не здесь, со всеми, а отдельно, сам по себе, и в отличие от остальных занят чем-то иным, своим.

Пряхин лег, не раздеваясь, – все равно утро. Засыпая, он вспомнил Раю, ночной разговор и улыбнулся, ошеломленный непривычным чувством новизны.

Он не знал, сколько прошло времени, спал как убитый и проснулся от того, что кто-то толкал его:

– Миша, проснись! Миша!.. Да проснись же ты, охломон! Шатается неизвестно где, потом не добудишься!

Пряхин открыл глаза: его тормошил Проша.

– Вставай, ехать надо!

– Куда? – не понял Пряхин и пялился недоуменно.

– Совсем ополоумел... Давай быстро, тут не ждут!

Пряхин вскочил, покружил по комнате, схватил чемодан и, не умываясь, как был, сонный и мятый, очумело кинулся в дверь.

Сезонники уже сидели в автобусе, сухой белесый дым мотора поднимался и таял в тумане. Пряхин поставил чемодан и сел, растирая лицо и горбясь от холода. Он лениво зевал, тянулся спросонья, грел дыханием руки.

– Что это они вздумали спозаранку? – спросил он недовольно.

– Тебя не спросили, – огрызнулся Проша.

– Спать охота...

– Успеешь. Пароход пришел.

– Как? – не понял Пряхин.

– Отплываем, – пожал плечами сосед.

Пряхин замер. Он вдруг остро, до боли, точно кто-то ударил ножом, вспомнил, что происходит: до него дошло, что он уезжает. Едва он понял это, сжалось сердце, он чуть не задохнулся.

Он уезжал, а она оставалась, и не сегодня-завтра придет другой пароход за ней.

Пряхин вскочил, хотел кинуться в дверь, но не успел: дверь захлопнулась, автобус тронулся с места.

– Ты чего? – сонливо спросил Проша. – Забыл что?

– Забыл, – скованно сказал Пряхин.

– Теперь уже поздно.

Он и сам знал, что поздно. Пряхин был в каком-то странном оцепенении, смертная тоска теснила грудь, щемила – вздохнуть больно. Только и оставалось, что сжаться в комок и застыть, не шевелиться, терпеть до упора, пока не отпустит; вот только воздуха мало, дышать нечем.