Текст книги "Правый поворот запрещён"

Автор книги: Владимир Гоник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Хорошо. Спасибо...

– Что было на вас в тот день кроме костюма, Сергей Матвеевич?

– Обувь, естественно, – съязвил Назаркевич.

– А на голове?

– Каскетка, которую вы забрали.

– Когда вы разбили свою машину и встречный "Москвич"?

– Я уже говорил вам, на следующий день, в среду утром, едва выехал в Богдановск.

– А почему ГАИ не вызвали?

– И об этом я вам говорил! – Назаркевич стал раздражаться. – Обошлось без ГАИ. Договорились.

– Значит, полюбовно?

– Полюбовно. Мне эта любовь обошлась довольно дорого.

– Может, даже обменялись телефонами?

– У него дома нет телефона. Только служебный. Но звонить туда сложно. Так он сказал. Поэтому взял мой.

– Зачем?

– Пообещал мне декодер к телевизору, сказал, что их много проходит через его руки. Мы потом с ним разговорились, когда приехали ко мне.

– Как его фамилия?

– Агеев. Майор Агеев. Витольд Ильич.

– Какого цвета на нем были погоны, может эмблемку запомнили, род войск?

– Он был в штатском...

Скорик почувствовал, что хотя ответы Назаркевича оставались столь же исчерпывающими, без запинки, словно приготовленные загодя, постепенно звучать они стали после коротких пауз.

– Сергей Матвеевич, Кубракова сидела рядом с вами в машине?

– Нет, на заднем сидении.

– Тогда попробуйте объяснить, каким образом микроволна с ее кофты оказалась на вашем костюме? Вот заключение криминалиста, – Скорик протянул ему лист бумаги.

Прочитав, Назаркевич, словно впервые осознав, где он, чего от него добиваются и по какому поводу, тихо сказал:

– На этот вопрос у меня нет ответа.

– Тогда может объясните, что это такое? – Скорик достал из ящика письменного стола белый колпачок.

– Не знаю.

– Это колпачок от газового баллончика "Метах". Кубракова получила порцию этого газа, а затем была сброшена в реку.

– Какое это имеет отношение ко мне?

– Это я хотел бы узнать от вас. Колпачок найден в вашей машине, в кармане чехла. При изъятии присутствовала ваша жена и понятые.

– Ничего не пойму? Какой-то бред! – выкрикнул Назаркевич. – Как он туда попал?

– Действительно, как? В "бардачке" у вас в машине обнаружена вот эта докладная на имя Кубраковой. И на ней отпечатки ее пальцев.

– Я давал читать ей накануне поездки в Богдановск.

– Обычно бумаги остаются у тех, кому адресованы. Почему же она оказалась у вас?

– Она прочитала и велела отдать секретарше зарегистрировать. Но я передумал, мне надо было дополнить ее кое-какими соображениями. Выйдя от Кубраковой, я сунул докладную в "бардачок", так и ездил с нею.

– А вы не перепутали даты? Может быть, Кубракова ознакомилась с этой бумагой два дня спустя в Богдановске?

– Вам такой вариант удобней? Он укладывается в какие-то ваши фантазии?! – вскипел Назаркевич.

Скорик открыл сейф, взял автоответчик Кубраковой.

– Послушайте одну запись, Сергей Матвеевич, – он включил автоответчик со слов "Елена Павловна, это Назаркевич..."

– Чем это вы ей угрожали? – спросил Скорик, когда запись окончилась.

Помотав головой, Назаркевич как-то сник. На все последующие вопросы Скорика он уже отвечал вяло, глядя на бумаги на столе...

В конце первой декады июля Щерба ушел в отпуск: подвернулась путевка в Кисловодск, местком часть ее стоимости оплатил. С отъездом Щербы Скорик как бы ощутил некий допинговый толчок, облегчение, словно ему ослабили на руках путы. "Ничего, дед Миня, – мысленно обращался Скорик к Щербе, будешь доволен, если к твоему возвращению я фугану дело Назаркевича в суд".

Поиски майора Агеева, владельца "Москвича", с которым Назаркевич якобы столкнулся в среду 16-го июня, оказались безрезультатными. Коллеги из военной прокуратуры, куда обратился Скорик, запросили управление кадрами округа, оттуда через две недели пришел ответ, что среди офицерского корпуса майор Агеев Витольд Ильич не значится; не нашел его Скорик ни в службе безопасности, ни в МВД, ни в пожарной охране...

Еще дважды Скорик вызывал на допросы Назаркевича, но дальше того, что имелось в деле, не продвинулся. На последнем допросе Назаркевич сорвался с резьбы, вел себя агрессивно, истерично, закричал: "Я понял, куда вы гнете! Ничего у вас не выйдет!". Боясь, как бы Назаркевич не начал мешать следствию, понимая, что так больше ничего не добьется, еще раз вникнув в материалы дела, Скорик отважился на мысль, что даже косвенных улик достаточно, чтобы предъявить ему обвинение и взять под стражу, рассчитывая в глубине души, что посидев в следственном изоляторе, поостыв там, Назаркевич начнет давать нужные показания. С этими мотивами Скорик отправился к прокурору области за санкцией, перед этим предупредив Назаркевича: "Я буду предъявлять вам обвинение. Ищите адвоката".

Полистав дело, покачав головой и выслушав доводы Скорика, не без колебания прокурор санкцию дал. И когда Скорик уходил из кабинета, все-таки добавил:

– Виктор Борисович, попробуйте оперативным путем еще чего-нибудь добыть. Чтобы надежней было. Агрбу, Агрбу пошевелите, он шустрый, глядишь, выищет еще пару эпизодов...

Пятый день стояла несносная жара. В воскресенье Катя предложила:

– Давай куда-нибудь поедем за город, в лес.

– Ну что ты, Катюнь! – поморщился Скорик. – Трястись в потном вонючем автобусе с сумками туда, а потом обратно, народу тьма, детишки.

– Ну, как хочешь.

Квартира Скорика находилась на одиннадцатом, предпоследнем этаже. Это был дом улучшенного типа по чешскому проекту. Большой балкон-лоджия Скорик когда-то зашторил справа, слева и сверху плотной серой парусиной, от солнца она стала совсем белесой, выгорела. Единственное неудобство: в ветреную погоду по ночам она иногда стреляла, словно длинный бич в руках циркового дрессировщика.

– Поставь, пожалуйста, мне раскладушку на балконе, – попросила Катя и ушла в ванную. Приняв душ, мокрая, с капельками воды на лопатках и ягодицах, она улеглась навзничь на раскладушке, закинув за голову руки, закрыв от бьющего солнца глаза.

– Смотри не обгори, – сказал он, глядя на ее плоский, втянувшийся живот с родинкой в месте, где кончался шрам – в позапрошлом году ей удалили аппендикс. – Что в вашей конторе слышно?

– Директор взбесился. Кричит: "Вы нарушаете традиции", – ответила Катя, не открывая глаз, зная, что он смотрит на нее.

– Традиции – дело великое. У нас преступник непредсказуем, засмеялся он. – То ли дело у англичан! Не туда положен зонтик, или чашка чая выпита не в установленное пятьсот лет назад время – для полиции это подозрительно, тут уже можно искать улики.

– Шеф дал санкцию на Назаркевича?

– Дал.

– Не рано ли?

Он удивился: точно так же спросил его Войцеховский, и встретив раздраженный отпор Скорика, только и сказал: "Смотри, дело твое". Конечно, его! Войцеховский в конце концов, исполнив необходимое, потихоньку отстранился. Но сейчас вопрос Кати неприятно чиркнул по душе, и он почему-то вдруг подумал, "Назаркевич все отрицает. И если выскользнет, что у меня остается?... Колечко от папиросного дыма. Опять Вячин, ночной вахтер, может Яловский?.. С этими увязну еще на несколько месяцев... А может я вообще зря вцепился в институтских? – внезапно подполз вопрос. Что если тут вовсе иная география, и надо искать в Богдановске?.. От этой мысли он едва не застонал, но как каждый нормальный человек, сопротивляющийся неприятным сомнениям-угрозам, тут же откинул их...

23

Где-то за стеной, во флигеле, переоборудованном в цех, грохотала штамповочная установка. Поэтому разговаривать приходилось громко. Комната – кабинет Вячина – вмещала стол, два стула и небольшой шкаф.

– Что случилось? – спросил Вячин, когда едва вошедший Лагойда уселся.

– Звонила жена Сереги Назаркевича. Его арестовали. Ушел на допрос в прокуратуру и не вернулся. Просила помочь.

– А что мы можем сделать?

– Я ей так и сказал.

– Правильно. От наших телодвижений никакого толку не будет, а можем лишь напортить. Следователь хоть и молодой, но дотошный.

– Он в институте широко загребает. Сейчас там какой-то в штатском вертится, маленький такой, на кавказца похож. К директору дважды наведывался, нашего старика-вахтера тормошил.

– Им за это деньги платят... Как думаешь, неужели это... Серега Назаркевич? – осторожно спросил Вячин.

– Ты у меня уже об этом спрашивал. Конечно, не хочется верить. Но всякое бывает, тем более – их отношения. А он психованный, – Лагойда посмотрел Вячину в глаза. – А ты-то как думаешь?

– Черт его знает. В жизни бывают такие выкрутасы!.. Жена Сереги адвоката нашла?

– Не знаю.

– Это нас с тобой опять начнут таскать, как свидетелей.

– Свидетели чего? – спросил Лагойда.

– Ну, мы вроде приятели, вместе работали, да и сейчас, в кооперативе... Обычно интересуются кругом знакомых обвиняемого и потерпевшего.

– В этом деле от нас с тобой толку мало, – заключил Лагойда.

– Не скажи, мы же с тобой не знаем, какие Серега дает показания... Кого Яловский назначил вместо Кубраковой?

– Пока, до конкурса, исполняет обязанности Коган. Он удобный для Яловского, покладистый.

– А для нас с тобой?

– В каком смысле?

– В смысле поликаувиля.

– Поживем – увидим...

Был конец рабочего дня, когда Джума Агрба шел по коридору института, завершив непродолжительный разговор с ночным вахтером Сердюком, оторвав его от возни с электромоторчиком. Пахло канифолью, от паяльника шел дымок. Разговор и в этот раз оказался пустым проворотом, дымом, как от паяльника. Ничего, кроме Кубраковой в ту ночь в институте вахтер не видел, ни с кем, по его словам, она тогда не встречалась, никто ее не ждал, все двери открывала своими ключами, запасные висели на гвоздике на общей доске. Ничего подозрительного вахтер не заметил, ничего в ту ночь в институте не пропало, во всяком случае жалоб не было. Опять Скорику тут рыбку не выудить.

"Все говорят сплошную правду, ни у кого никаких противоречий: если бы не случилось убийство, то и в голову не пришло бы усомниться. Но кто-то же врет! – философски рассуждал Агрба. – Кто-то. Все врать не могут. Должна иметься спрятанная правда, чтоб было от чего оттолкнуться и шагнуть дальше"...

– Директор у себя? – спросил Джума у секретарши. – Доложите: майор Агрба.

Яловский сидел, подперев лицо кулаками и глядел ожидающе Джуме в глаза. И в этом ожидании Агрба уловил какое-то сочувствие, мол, жаль мне тебя, майор, бесполезны твои визиты сюда...

– Что на этот раз?

– Альберт Андреевич, имелось ли в лаборатории что-нибудь, что представляло интерес? – спросил Агрба, усевшись.

– Разве что бутыль с хорошим спиртом. И еще – опытная лабораторная установка, гнавшая поликаувиль. Об этом я, по-моему, вам уже рассказывал.

– Назаркевич знал о его достоинствах?

– Безусловно. Он участвовал в разработках.

– А какова ваша степень участия в них?

– Относительная, скажем так: обеспечивал, – он усмехнулся.

– А запатентована работа как? В смысле, чье авторство? Единолично Кубраковой?

– Единолично, единолично, – он снова усмехнулся.

– Альберт Андреевич, простите за такой бестактный вопрос: в институте бытует мнение, что Кубракова в каком-то смысле вас подавляла, осложняло ли это ваши отношения? Говорят, завлаб Коган покладистый.

– Вопрос действительно не из тактичных, – нахмурился Яловский. Поэтому я вам отвечу без подробностей: да, Исаак Израилевич Коган покладистый.

– А что из себя представляет ночной вахтер Сердюк?

– У вас и у вашего коллеги из прокуратуры странная манера: этот вопрос мне ставится в третий раз. Это что, у вас такая метода? Ловить на противоречиях? Повторяю в третий раз: сюда на работу пригласил и устроил его я, претензий к нему никаких не имею. Что касается его знакомств и связей вне службы, выясняйте сами.

– Вы не получали в последнее время от Кубраковой каких-нибудь докладных или заявлений?

– Нет. Она вообще не любила эпистолярный жанр. Все предпочитала решать устно, – Яловский посмотрел на часы. – Если у вас есть еще вопросы, нам придется перенести их на следующий раз, если нет, то... У меня через десять минут внеплановая оперативка.

"Раздражен, даже клычки точил и дал мне отлуп, – думал Агрба, выходя из института. – Но с Кубраковой, похоже, у них не было все безоблачно". В сущности Джума сегодня выполнял не столько оперативную работу, сколько следовательскую. Поэтому, полагал он, если чего и упустил или сделал не так – не взыщите, Виктор Борисович Скорик, сами меня туда погнали...

Оперативка закончилась. Все разошлись. Яловский, пересмотрев бумаги на столе, высыпал из пепельницы окурки в корзину для мусора, и, заперев двери кабинета в пустой приемной, спустился вниз. В вестибюле за загородкой в маленькой конторке вахтера Сердюка горела настольная лампа. Вахтер копался пинцетом в обмотке какого-то разобранного реле.

– Анатолий Филиппович, – позвал Яловский.

Вышел вахтер.

– Возьмите, пожалуйста ключи, – Яловский положил связку на барьер. Как жизнь? Какие новости?

– Мои новости тут, – указал он на конторку. – Сижу, газеты читаю. В них все новости. Вот вожусь с реле, сосед-автомобилист попросил посмотреть. Да еще следователь заходит в гости.

– Часто?

– Несколько раз наведывался. И из милиции.

– Что же вы сообщали?

– А что я знаю?

– Н-да... Ну хорошо, спокойной ночи.

– Всего доброго...

24

Я ничего так не боюсь, как разговора, который начинается с вопроса "Как жизнь?", либо с комплимента, потому что после долгого вступления в сущности ни о чем идет главное – просьба "выручить". В известной степени к людям подобного типа относилась и моя троюродная сестрица Неля. Поэтому ее чрезвычайно редкие звонки из Харькова всегда приводили меня в состояние напряженности и повышенной готовности. Так было и в этот раз. Звонок начался в начале двенадцатого ночи. Я в это время заканчивал делать выдержки из прошлогодних комплектов "Знамени" и "Нового мира", поскольку хранить все журналы уже было негде.

– Здравствуй, – сказала Неля. – Как жизнь?

– Прекрасна! – ответил я.

– Я прочитала твою статью в еженедельнике "Жизнь и право". Очень толково. Важно, что без всякой юридической казуистики, доступно и понятно любому обывателю... Молодец...

– Ты что-то хотела? – пресек я.

– Да. У меня к тебе просьба. Ты помнишь, в последний мой приезд к вам я останавливалась у своей приятельницы Ангелины Назаркевич. У нее неприятности, вернее у ее сына. Им нужен хороший адвокат, и я порекомендовала тебя. Так что не удивляйся, если к тебе обратятся от моего имени. И сделай, пожалуйста, все возможное.

– Тебе бы следовало поговорить со мной, заручиться моим согласием, а уж потом посылать ко мне людей. А если я занят другим делом, сижу в процессе? Ты об этом подумала?

– Но не могла же я отказать!

Я понял, что дальнейший разговор бессмыслен, я только увязну в препирательствах, поэтому спросил:

– Что там у этих Назаркевичей произошло?

– То ли его арестовали, то ли собираются, точно не знаю. Это связано с Кубраковой. Они тебе объяснят.

– Надеюсь.

– Ты что-нибудь выяснил относительно моей статьи, которую я оставляла Кубраковой?

– Пока ничего конкретного. Надо ждать завершения следствия.

– Ну, хорошо. Будь здоров, – на этом ее интерес ко мне иссяк...

Когда раздражение мое, как муть в стакане, постепенно осело, я понял, что Неля тут же перезвонит Назаркевичам и сообщит, что все улажено, что я с удовольствием воспринял ее просьбу...

Видимо, так оно и было: на следующий день ко мне в консультацию явилась жена Назаркевича. С ее слов я уяснил, что муж ее, кандидат химических наук, работал в лаборатории Кубраковой, что сейчас по договору нанялся в какой-то кооператив, что его подозревают в убийстве Кубраковой, ведет дело следователь Скорик. "Это неправда, муж ни в чем не виноват", в заключение сказала она, утирая слезы. К таким заявлениям я привык давно, значения им не придавал, обычное поведение клиентов.

Мне не очень хотелось браться за это дело по многим причинам: во-первых, просто не люблю дела, связанные с убийством; во-вторых, и Кубракова, и Назаркевич люди определенного социального статуса, а не люмпены или рецидивисты, что, как это случается порой, не исключает выхода на сцену так называемого "общественного мнения", которое, не считаясь ни с фактами, ни с законом, налегает на голосовые связки; в-третьих, поскольку дело вел Скорик, значит надзор, как я высчитал, осуществлял Миня Щерба хотя и деталь, однако малоприятная. Но... сестрица моя наобещала, похоже, от моего имени; передо мной сидела молодая женщина и тоскливо заглядывала в глаза. Я объяснил ей свои права и возможности, права ее мужа в период предварительного следствия.

– Что значит "предварительное"? – спросила она.

– До суда и для суда. Окончательное – в суде.

– Но он ни в чем не виноват! – повторила она. – Неужели его будут судить?!

– Ничего не могу вам сказать сейчас.

– Что мне дальше нужно делать?

Я втолковал ей, каким образом оформить законность моего участия в деле.

Скорик был вежлив, официален. Никакого недовольства не выказал, но я был опытней, и за отдельными словами и фразами недовольство все же это уловил, отнеся его к обычным взаимоотношениям между следователем и адвокатом. Он внешне спокойно воспринял мое желание ознакомиться с материалами следствия. Впечатление от них у меня сложилось двойственное: вроде и достаточно всего, чтобы предъявить Назаркевичу обвинение, а все же чего-то непробиваемого не хватало. Будучи на месте Скорика, я бы еще повременил, да и не спешил бы с такой мерой пресечения – содержание Назаркевича под стражей, ибо обвинение построено в основном на косвенных доказательствах. Но поразмыслив, я все же решил не начинать с конфликта, полагая, что позже, вникнув поглубже в каждый эпизод и обнаружив какие-нибудь проколы в них, суммируя, напишу ходатайство, в крайнем же случае, если Скорик будет упорствовать, настаивая на своем толковании этих эпизодов, постараюсь в распорядительном заседании на суде сделать все, чтоб дело завернули на доследование, это в известной мере загонит Скорика в цейтнот. В такой, избранной мною тактике, имелся, правда, один существенный изъян: все это время Назаркевич должен будет пребывать в СИЗО.

Сам Назаркевич вел себя у Скорика по-дурацки. Ознакомившись с обвинением, он посмотрел на меня так, словно я со Скориком в каком-то сговоре. Его осунувшееся дергавшееся лицо, пылавший взгляд, исполненный презрения, казалось, ко всему миру, производили неприятное впечатление. На вопрос Скорика, признает ли он себя виновным, Назаркевич, не посоветовавшись со мною, брякнул:

– Признаю! И только для того, чтобы в суде отказаться и доказать всем, что вы не профессионал, а дилетант! – и он ткнул худым пальцем чуть ли не в физиономию Скорика.

25

Майору польской полиции Чеславу Ендрыху очень не хотелось в эту командировку, хотя ехать-то всего ничего: до польско-украинской границы всего два часа машиной. Еще пять лет назад такая поездка была бы приятной прогулкой: на границе встречал бы коллега и приятель майор Вадим Проценко (сейчас уже подполковник, зам начальника управления угрозыска), свезли бы Чеслава в маленькую, уютную, с хорошим буфетом ведомственную гостиницу. Днем – дела, а вечером, обычно на квартире Джумы Агрбы хороший загул вкусной еды, коньяка, водки навалом, компания подбиралась крепкая, мужская. Но и Чеслав Ендрых умел отвечать гостеприимством, когда по делам приезжали Проценко с Агрбой. Погулять после хлопотного дня ездили в Ланьцут в ресторан при музее-дворце Потоцких. Все было просто, все решалось одним-двумя телефонными звонками через границу. А теперь все рухнуло, пришла команда: "Никаких деловых, служебных контактов, все официально, нужно им, пусть через МИД, через ваше начальство в Варшаве, все услуги пусть оплачивают". За последние два года он, Чеслав, вынужден был несколько раз отказать Проценко. Последний раз нынешней весной. Состоялся неприятный телефонный разговор.

"Привет, Чеслав. Тут такое дело: мне нужно к вам перебросить своих хлопцев. У вас там где-то между Перемышлем и Жешувом катаются на "восьмерке" два наших рецидивиста, поехали к вам по липовому приглашению. Не дураки, поляков не трогают, грабят своих соплеменников-туристов. Поможешь?"

"Рад бы, Вадим, но не могу, не имею права. Ты ведь знаешь, какая теперь ситуация. Все, что было – похоронено", – сказал Ендрых, радуясь, что не видит в этот момент перед собой глаз Проценко.

"Что ж, нет так нет. Думаешь, они ограничатся соотечественниками? Залепят вам несколько грабежей, или не дай Бог, убийство, закукарекаете. Будь здоров", – Проценко повесил трубку...

И вот сейчас подперло Ендрыха, пересилив чувство неловкости, вынужден был позвонить Проценко:

"Ты конечно, Вадим, можешь послать меня. И будешь прав. Но мне нужно ехать к тебе. Дело важное", – сказал Ендрых.

"Я поговорю с начальством. Позвони завтра в это время", – суховато ответил Проценко...

Назавтра майор Ендрых снова позвонил:

"Ну что, Вадим?"

"Уговорил. Приезжай".

"Спасибо. Завтра в девять, в начале десятого подъеду прямо к тебе в управление", – сказал Ендрых, понимая, что никто его встречать, как прежде на границе не будет. И в гостиницу ведомственную не определят, в лучшем случае заночует в "Интуристе", отвалив за номер приличную сумму. И веселого застолья у Джумы Агрбы не устроят...

Вот о чем думал майор Чеслав Ендрых, сидя за рулем "фиата" и приближаясь к переходу на польско-советской границе. Не хотелось ему в эту командировку, потому что вез он в пустой машине невидимого пассажира: чувство неловкости и утраты...

– Сколько же мы не виделись? – спросил Проценко, разглядывая Ендрыха.

– Наверное, лет пять... Летит жизнь.

– Знать бы куда, – вздохнул Проценко, обходя свой письменный стол.

– Тоже верно. Я через два года уже на пенсию. Если раньше не выгонят, – Ендрых щелкнул зажигалкой.

– За что же тебя выгонять? Ты же профессионал.

– Я ведь из "бывших", а новая власть предпочитает чистопородных.

– Ты надолго?

– Завтра уеду.

– Где остановился?

– Наши, из здешнего консульского Агентства, заказали номер в "Интуристе".

– Понятно, – усмехнулся Проценко.

– Как Джума? Еще работает у тебя?

– А куда денется? Сейчас позову, если он на месте, повидаетесь, Проценко ухватился за вопрос Ендрыха об Агрбе, ему не столько хотелось, чтоб они повидались, сколько нужен был Джума-свидетель (на всякий случай) просьбы, которую изложит Ендрых, ведь кто знает, с чем прикатил, если уж решился при нынешних обстоятельствах; кроме того, Джума, вездесущий, натасканный, много чего держал в своей сыщицкой памяти, с чем он, Проценко, с высоты своего начальственного положения просто не сталкивался. Так что при разговоре с Ендрыхом Агрба мог стать и советчиком.

Джума оказался на месте. Через десять минут был в кабинете Проценко.

– Вот это гость! – воскликнул Агрба, обнимаясь с Ендрыхом, и тут же через плечо уловил предупреждающе-неодобрительное шевеление бровей Проценко.

– Какими судьбами? – отстраняясь, спросил Агрба.

– Судьба у нас с тобой одна, Джума, – Ендрых уселся и опять закурил. – Ловить.

– Кого на этот раз?

– Сейчас расскажу. Одна бабка из Братковичей купила на вокзале в Жешуве с рук какого-то парня золотое колечко с бриллиантиком. Подарок для своей внучки. Потом некая дама из Миельца, гостившая в Жешуве у сестры, тоже отоварилась таким колечком на Жешувском вокзале у частного таксиста. А некий пан из Свидника, будучи в командировке в Перемышле, обзавелся подобным подарком для своей благоверной. И опять – на вокзале у частного таксиста, машина с Жешувскими номерами. Затем география меняется, остается только место покупок, вокзалы, привокзальные площади и такси с Жешувскими номерами – Пабианцы под Лодзью, Сиерпц, Квидзин, это поближе к Мальборку, к Балтийскому побережью, наконец, Собещев под Гданьском и Сопот. Как всякий нормальный обыватель, каждый из этих покупателей в разное время обратился к ювелирам, чтоб узнать, удачна ли покупка: переплатил или наоборот – взял подешевке. Во всех случаях оказалось, что в золотые кольца вставлены не бриллианты, а феониты, искусственные камешки. И посыпались заявления в полицию. Продолжалось все это полтора года, количество жалоб обрело некий качественный признак, мы поняли, что тут не случайность, а система: места, где продавались кольца во всех случаях одни и те же вокзалы, привокзальные площади, тут проще проворачивать махинацию: скопление людей, спешка, суета. И еще: почти в каждом случае продавец водитель такси с Жешувскими номерами.

– Ты приехал, чтоб нам это рассказать? – засмеялся Проценко.

– Это имеет отношение и к вам, – сказал Ендрых. – Проследи маршрут продвижения колец: от польско-советской границы, то есть Перемышля, к Балтийскому побережью. А не наоборот. Мы выстроили график по датам покупок. Сперва Перемышль, потом Жешув, дальше Лодзь, Мальброк и – вверх к Балтике.

– Ну и что это значит? – спросил с сомнением Проценко. Очень уж не хотелось ему, чтоб это дело оказалось по обе стороны границы.

– Кольца идут от вас: на каждом фирменная бирка с пломбочкой, а на бирке указаны не только названия изделия, вес, проба, но и место, где оно изготовлено. Бакинская фабрика ювелирных изделий. А с Азербайджаном, как тебе известно, мы не граничим. Значит партии товара доставляются из Баку, скапливаются где-то здесь у вас, а потом перебрасываются к нам, либо изготавливаются непосредственно у вас. Чтоб ты, Вадим не мучился сомнениями, обрадую: мы, хотя и не сразу, но нашли эту Жешувскую машину и ее водителя. Знал он немного, он ведь всего лишь продавец, "разгонял" кольца по стране, и убеждал нас, что это добро поступает отсюда, от вас. Оказалось, он сбывал не только эти кольца, но и обычные обручальные золотые. При обыске нашли у него целую связку на проволочке, тридцать четыре штуки. Остаток. Тоже с бакинскими номерами, 583 проба. Наш эксперт проверял и ляписом, и какими-то кислотами. Подтвердил – золото.

– С теми колечками, которые с феонитом ясно: там плуты зарабатывали на разнице в стоимости искусственного бриллианта и настоящего, – сказал Проценко. – А какой они навар могли иметь на обручалках? Перепродажа? Массовая скупка у нас? Просто из магазина уходили в таком количестве? Сомнительно.

– А если хищение с фабрики? – спросил Ендрых. – Или левые!

– В таких масштабах?! Отвергаю! – Проценко решительно махнул рукой.

– Тогда что же?

– А черт его знает! Думать надо, – Проценко посмотрел на Агрбу. – Что скажешь, Джума?

– Работать надо, – коротко ответил Агрба. – Может и БХСС подключить.

– Ладно, Чеслав, возьмем на заметку, – сказал Проценко. – С таможней тоже свяжемся. А этот ваш таксист-реализатор не сказал от кого получал товар?

– От одного и того же человека. Ни фамилии, ни имени, ни адреса не знает. Тот приносил раз в месяц кольца, забирал выручку, отваливал какую-то сумму и исчезал.

– Ну, а кто привлек таксиста к этому делу? С чего-то же началось?

– Этот самый неизвестный, что приносил кольца, и привлек. Однажды пришел, сказал: "Мне тебя порекомендовали. Будешь иметь хороший процент. Не хочешь – найдем другого. Твое дело – сбывать. И не задавать вопросов. Мы люди без имен, фамилий и адресов."

– Солидная фирма, – Проценко потер ладонью подбородок. – Ты куда сейчас?

– Где-нибудь пообедаю, а потом – визит вежливости в наше консульское Агентство.

Проценко и Джума незаметно переглянулись, и Проценко сказал:

– Сходи-ка сначала к ним, а пообедаем вместе. Где, Джума? – обратился он к Агрбе.

– Можно в кафе "Оксана". Там у меня шеф знакомый.

– Значит давай, Чеслав, к трем сюда, – сказал Проценко.

Сдержав улыбку, Проценко спросил Агрбу:

– Что думаешь?

– Правильно сделали, что пригласили. Все-таки столько лет работали вместе, ели, пили и у нас, и у них, а теперь что ж, плевать друг другу в чай?

– Я не об этом. Я об этих кольцах.

– Тут размах чувствуется. Боюсь, что и мы влипаем. Не хотел говорить при Чеславе: помните дело азербайджанцев с рынка, которых потрошили рэкетиры? У одного при обыске нашли чемоданчик. Он прихватил его в гостинице в номере этих азербайджанцев, думал, там деньги. А оказалось, какие-то шмотки и коробка от конфет, набитая чистыми бирками бакинской ювелирной фабрики. Владельцем чемоданчика был, как показали пострадавшие, их земляк, бакинец. Познакомились с ним якобы здесь в ресторане, пригласили к себе в номер. А когда к ним заявились наши рэкетиры и пошла драка, хозяин бирок бежал без чемоданчика. Разыскать его не удалось. Не привез же он сюда эти бирки, чтоб торговать ими на рынке.

– А где чемоданчик?

Был в райотделе. Он не фигурировал нигде как вещественное доказательство.

– Ты разыщи.

– Если его не выбросили.

– И принеси лично мне. И вообще помалкивай. Тут нам инициативу проявлять ни к чему. Понял?

– Еще бы!..

26

Дело я уже знал почти наизусть. Во мне сидел зуд бывшего следователя, и кое-что я бы, конечно, решал не так, как Скорик. Но я давно не следователь, а адвокат. Посему подправлять Скорика собственными следственными действиями права не имею, моего права хватает лишь на независимую экспертизу. Случалось, осторожно, с оглядкой переступал я эту грань, но так, чтобы не давать повода прокуратуре придраться и поймать меня в нарушении закона. Как следователь, я мог посочувствовать Скорику: слишком много косвенных улик, а это всегда опасно для того, кто строит на них версию. Да и ответы Назаркевича на все вопросы Скорика были гладкими, без сучка и задоринки, без смысловой запинки, естественные, выглядели полной правдой, и пока не давали возможности Скорику уличить Назаркевича в чем-нибудь противоречивом, алогичном; они, эти ответы, именно своей логичностью, отсутствием попыток что-либо скрыть, своей утвердительностью как бы говорили следователю: "А ты попробуй, докажи, что это ложь, что мою правду можно истолковать иначе". Например: "В Богдановске вы были в каскетке?" – "Да". – "В той, что мы нашли в вашей машине?". – "Да" "Человек, в машине которого видели в Богдановске Кубракову, тоже был в такой каскетке". – "Полагаете, она сшита в единственном экземпляре, именно для меня?"... Вот и гадай, Скорик, доказывай, кто это был: Назаркевич или кто другой, хотя тебе удобней, чтоб это оказался Назаркевич, поскольку в цепи других эпизодов этот выглядит довольно убедительным и устойчивым...

Так я размышлял, сидя в маленькой комнате СИЗО, где стол и стулья привинчены к полу, а свет из единственного окна перечеркнут решеткой, тень от нее лежала на противоположной серо-зеленой стене. Лязгнули дверные запоры, ввели Назаркевича. К моему удивлению, лицо его на сей раз было совершенно спокойным, косоротила лишь странная нервическая улыбка. Когда он сел напротив меня, я сказал:

– Сергей Матвеевич, сразу хочу определить наши взаимоотношения. Я работой обеспечен сверх меры, ваши мать и жена упросили меня быть вашим адвокатом. Мои условия: от вас требуется полная искренность, правдивость, не занимать по отношению ко мне никаких поз и без совета со мною не делать никаких скоропалительных и изящных заявлений вроде того, что вы уже сделали, признав себя виновным. Надеюсь, вам все ясно?