Текст книги "Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны"

Автор книги: Владимир Руга

Соавторы: Андрей Кокорев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Автор другого очерка, по всей видимости, сама сестра милосердия, поделилась впечатлениями от общения с ранеными:

«Сестры обходят койки – кому ставят термометр под мышку, кому приносят чашку молока. Раненые с сестрами общаются просто, по-дружески, и, быть может, в душе сознавая свое превосходство, не дают нам, женщинам, чувствовать, что их служба родине значительней и трудней. Есть среди раненых люди малоречивые, застенчивые. Эти, краснея, робким шепотом высказывают сестрам свои желания, скромные желания – бумаги листок, папирос несколько, книжечку почитать… И надо ли говорить, с какой готовностью спешат сестры исполнить эти просьбы…»

Обращались к сестрам милосердия и с более трудными вопросами. Например, растолковать хитросплетения мировой политики: «Сестрица, а не слыхать ли чего нового? Чего еще в газетах не было? Болгария-то уже ли супротив нас пойдет? Наши-то? А греки как же? Разъясните, сестрица?»

Скорее всего до войны эти солдаты не знали ничего, кроме сельского труда, и вряд ли интересовались расстановкой международных политических сил. Теперь же, став непосредственными участниками важнейшего мирового события, они превратились в усердных читателей газет. Конечно же, важным фактором являлся и избыток досуга – неотъемлемая часть госпитальной жизни.

«Из рук в руки переходят газеты, меняются номерами, читают жадно, с напряженным интересом, – делился увиденным автор очерка “В лазарете”. – Места, где происходят описываемые в газетах события, многим знакомы. Телеграммы, корреспонденции с театра войны вызывают живой обмен мнениями, споры, за которыми забывается боль от быстро и медленно заживающих ран.

Неграмотные внимательно прислушиваются, просят прочитать еще раз темное место и делают замечания, большей частью стратегического свойства. К их словам прислушиваются тоже и с их замечаниями считаются. Это ничего, что они неграмотны. У каждого человека свой ум есть…»

Другой журналист, описывая досуг раненых, отмечал:

«Читают самые разнообразные вещи, по большей части беллетристику. Но всему предпочитают вымысел – сказку, увлекательную фантазию.

И зачитываются такими вещами, как дети, забывая о еде, о боли.

В палатах, где тяжелораненые, на столиках – Евангелия. С лихорадочно-блестящими глазами погружаются в эти святые страницы, ища, может быть, последний ответ на подсознательно мучающие вопросы: откуда пришел? зачем жил? куда уйду?»

По тысяче номеров газет в день получали московские лазареты прямо из редакций. Это пожертвование организовал Комитет снабжения раненых произведениями печати, возникший по инициативе В. В. Познанского и В. Г. Венгерова. Комитет, в работе которого принимали активное участие известные издатели И. Д. Сытин, А. А. Левинсон, Н. Я. Башмаков, наладил прием пожертвованных москвичами книг, их дезинфекцию, сортировку, формирование и рассылку библиотечек по госпиталям. Свыше ста тысяч книг собрало и превратило в комплекты для лазаретов «Общество грамотности». Литературу религиозного содержания получали раненые от великой княгини Елизаветы Федоровны.

Следует заметить, что какое-то время Комитет и родственные ему общественные организации, снабжавшие раненых книгами, не могли действовать в полную силу.

Чтение газет

Только в сентябре 1914 года у военного министерства дошли руки утвердить списки произведений печати, которые дозволялось читать солдатам, находившимся в госпиталях. Кроме чтения, раненые коротали время за другими занятиями: вели бесконечные разговоры «о жизни», писали письма, играли в шашки, лото, а чаще всего в карты. Очевидцы утверждали, что в лазаретах нередко можно было встретить пациентов с уродливо распухшими носами. И это были не жертвы зверств германцев, а всего лишь неудачливые картежники, расплатившиеся сполна за очередной проигрыш. Корреспондент «Голоса Москвы» стал свидетелем игры в «поезд»: несколько раненых выстраивались гуськом и бегали из палаты в палату, стуча костылями и подражая гудку паровоза. Автор одного из репортажей отмечал и другие виды госпитального досуга:

Вышивание. Раненый с одной левой рукой вышивает ковер

«Ручной труд развивается очень успешно.

Раненые делают рамки из картона, изощряясь в орнаментации их, иногда очень интересной. Материалом для орнамента служат самые дешевые предметы домашнего обихода: каменный уголь, битое стекло, кирпичи и пуговицы. Плетут из раскрашенных стружек детские корзинки, лепят бумажные фонари, игрушки и искусно режут по дереву. (…)

Некоторые рисуют, но стесняются показывать рисунки, потому что это – “баловство разное”.

“Баловство разное” изображает, конечно, Вильгельмов и Францев-Иосифов в самых рискованных положениях, подсказанных солдатской фантазией.

Сочиняются стихи.

Прозы солдаты не любят и не считают ее интересным и достойным предметом для своего воображения.

Все стихотворения – эпического характера, большинство очень наивны по манере изображения, но верно и метко толкуют ход событий».

Ф. А. Степуну врезалась в память такая картина:

«Иной раз вечером в большую палату прыжками, словно воронье, собираются все костыльные и однорукие обитатели нашего лазарета поиграть на балалайках, попеть и посмешить друг друга совсем несмешными анекдотами. Особенно хорошо два одноруких играют на одной гармонике. Истинно русские протезы!

По окончании литературно-музыкальной части начинаются обыкновенно нескончаемые позиционные рассказы. Тут все наперебой берут немецкие окопы, режут проволоку, обходят фланги, бьют немца в лоб и т. д., и т. д. без конца, пока не придет сестра, не потушит электричества и энергично не прикажет расходиться по палатам.

Прислушиваясь к этим рассказам, я не раз удивлялся тому, с какой большой любовью, и больше – с какой благодарной памятью люди из вечера в вечер заново переживают то, что всем им причинило по меньшей мере боль и страдание, что многих лишило руки или ноги, что, очевидно, наложит отпечаток тяжести и неудовлетворенности на всю их долгую, короткую ли жизнь».

Порой спокойное течение жизни взрывалось каким-нибудь необыкновенным событием, вроде сеанса кинематографа или театральной постановки, устроенного прямо в госпитале. Вот свидетельство корреспондента, побывавшего на спектакле в лазарете трамвайных служащих:

«Первые же слова актера были встречены единодушным блаженным вздохом. Это было больше, чем настоящий театр. “Соборное действо” – кажется, таким термином пользуются теоретики?

Зрители жили на сцене. В эту волшебную минуту они позабыли все, что осталось у них за плечами, – и переходы под огнем вражеских оружий, и бешеные атаки, голодные дни и холодные ночи.

Только герои умеют так веселиться. А комедийку играли самую пустую.

Страница журнала «Русская иллюстрация», посвященная труду раненых

Повседневная жизнь Москвы. Пляска царя Вахромея. Спектакль в лазарете

Хохотали не только зрители, они сумели заразить актеров, и те несколько раз прерывали спектакль, не в силах произнести ни звука от этих душивших их спазм.

Но апогея своего восторг достиг во втором отделении спектакля, когда выступил с русскими песнями молодой певец. Он выбрал из них самые знакомые и пел их с изумительным мастерством.

Больные, загоревшись, начали подтягивать. И образовался хор.

Ничего трогательнее нельзя представить себе, чем эта широкая вольная русская песнь в пропахших йодоформом белых стенах лазарета.

Певец окончил – и вдруг из среды раненых послышался необыкновенно чистый и звонкий голос:

– Солдатушки, браво ребятушки…

Не было сил удержаться против этого подмывающего мотива, и к нему присоединились все – и хор, и артист.

Инициатива перешла в руки слушателей. Не могли удержаться даже сиделки; даже доктор-хохол не выдержал, когда раздалось задорное и лукавое:

– Гоп мои гречаныки, гоп мои милы!..»

Стоит отметить, что в подготовке спектаклей для раненых солдат принимали участие отнюдь не последние люди в мире искусства. Например, декорации для одной из постановок были выполнены художником В. Д. Поленовым.

Для тех раненых, которые могли самостоятельно передвигаться, из театров и других мест развлечений присылали в госпитали бесплатные билеты. Коллизию, возникшую в связи с таким подарком, московский журналист Н. А. Фольбаум описал в очерке «Страшное»:

«…Раненые поправлялись с удивительной быстротой. И он, этот первый, двигался уже совершенно свободно, без костылей. Желтизна и худоба исчезли.

Но вот я встретил его в коридоре – и лицо у него было прежнее, точно недуг вернулся: скулы опять выдались, обтянутые темной кожей. Я спросил, что с ним такое, и он ответил убитым голосом:

– Боюсь…

Я вздрогнул – неужели он может все-таки произнести это слово? Что же произошло, какой ужас висит над ним – ужас сильнее смерти?

– Прислали билеты в цирк, – произнес он беззвучно.

Мне показалось, что я ослышался, и он повторил:

– Билеты в цирк… Двадцать билетов, а нас всех сорок, которые могут идти. Будем тянуть по жребию.

И он прошептал:

– А вдруг не вытяну?..

Так он двигался по коридору, охваченный страхом, и не находил покоя. (…)

Долго слышалось шарканье раненой ноги. Потом раздались восклицания в лазарете. И ко мне в дверь кто-то забарабанил; я поспешил открыть.

Это был солдат. Лицо его так и сияло.

– Вытянул? – спросил я.

А он ответил радостно:

– Нет… Сиделка по телефону поговорила, прислали еще двадцать билетов.

И пробормотал, блестя глазами и теряя голову от счастья:

– Здорово это, а то вытянешь, – других обидишь, не вытянешь – себя обидишь. Хорошо это, без всякой обиды…»

Елка в Первом московском женском клубе

Д. П. Оськину запомнились экскурсии по Москве, которые устраивала для раненых фельдшерица их госпиталя. Благодаря ее заботам солдаты побывали в Третьяковской галерее, Историческом музее, Сокольническом парке, Симонове монастыре, катались на моторной лодке по Москве-реке, ездили на Воробьевы горы.

Раненые пишут письма на родину

По всей видимости, Оськину столь обширная программа оказалась доступной из-за забавного обстоятельства, повлиявшего на срок его выписки из госпиталя: «Когда первые четыре недели, назначенные для меня доктором, подошли к концу, я вместе с несколькими другими солдатами, раньше нас прибывшими в лазарет, был назначен к выписке. Однако в тот день, когда я должен был уйти из лазарета, обнаружилось, что у меня нет одного сапога, брошенного на поле сражения, и что бывшие на мне в момент ранения шаровары разрезаны ротным санитаром при перевязке. Меня решили оставить в лазарете, пока не получат для меня обмундирование и обувь – так как выписка раненых производилась два раза в месяц, я задержался в лазарете еще на две недели. Но этим дело не кончилось – опять произошел “пренеприятный казус”. Обнаружилось, что мне прислали сапог на ту же ногу, на какую у меня сапог уже имелся. Таким образом, из-за недоразумения с обувью и шароварами я пролежал в лазарете лишний месяц, и это дало возможность действительно хорошо отдохнуть и поправиться».

После госпиталя унтер-офицер Оськин, как и другие солдаты, которым требовалось время для окончательного залечивания ран, был направлен в так называемую «команду выздоравливающих». Она располагалась на Большой Серпуховской улице в громадном здании «Ляпинского общежития», которое в мирное время служило приютом для престарелых беспризорных женщин.

«Когда мы добрались до Ляпинки, окруженной высокими заборами и занимавшей целый квартал, – вспоминал Д. П. Оськин, – нам первым делом бросилось в глаза, что у каждого выхода, у каждой калитки или ворот стоят дневальные. (…)

Нужно сказать, что рота в команде выздоравливающих совершенно не похожа на строевую. Строевая рота военного времени имеет самое большое двести пятьдесят человек, а в команде же выздоравливающих штатное число роты достигает тысячи человек; в каждом взводе не менее двухсот солдат. (…)

Во время набивки матрацев мы узнали от сопровождавшего нас каптенармуса, что пятая команда выздоравливающих впервые получает “настоящих” больных и раненых. До сих пор команда состояла исключительно из больных венерическими болезнями. (…)

Среди офицеров нашей команды только прапорщик Лузин вполне здоровый физически человек и служит здесь благодаря своим связям. Офицеры же остальных рот такие же венерики, как и солдаты. Начальник команды, полковник Иванов – сифилитик. Прапорщики Махров, Свиридов, Свирский – больны гонореей и при том большие пьяницы, хотя при гонорее, как мне известно, спиртных напитков пить нельзя – конечно, тому, кто хочет вылечиться. Пьют эти господа, видимо, затем, чтобы задержаться в команде выздоравливающих как можно дольше».

Почти год работали московские лазареты в более-менее спокойном режиме, и только кровавые бои летом 1915 года заставили руководство города снова приступить к мероприятиям «в деле изыскания способов к удобнейшему расквартированию лечебных заведений в Москве».

ПРИМЕТЫ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ

Мастерская Дамского комитета при Московском городском управлении в Охотничьем клубе. Заготовка перевязочного материала

О серьезности создавшегося тогда положения говорит хотя бы факт обращения городских властей к министру народного просвещения с просьбой об отсрочке начала занятий.

Лазарет Московского купеческого собрания

Ходатайство мотивировалось тем, что «городу почти невозможно будет освободить к назначенному сроку – 15 августа или 1 сентября – помещения учебных заведений, занятых им под лазареты, и даже, быть может, придется открывать новые лазареты». На совместном совещании городской управы и комиссии гласных 4 августа 1915 года обсуждался вопрос о принудительной реквизиции помещений под лазареты. Специальная комиссия во главе с градоначальником признала необходимым забрать под госпитали помещения, предназначенные для балов и свадеб, а также кинематографы и клубы. В третью очередь были определены рестораны и трактиры с условием «при занятии таковых руководствоваться соображением, чтобы это занятие ресторанов возможно менее стесняло бы население». Если москвичи и ощутили «стеснение», то никак о том не высказались. В результате вплоть до весны 1916 года госпитали располагались в фешенебельных ресторанах: «Яре», «Праге», «Максиме», «Стрельне».

Среди прочих зданий под лазареты был занят один корпус только что построенного торгово-жилого комплекса «Соляной двор». Побывавший там репортер «Утра России» описал увиденное:

«Москвичи-старожилы помнят развалившиеся ряды “Соляного двора” на Солянке. Четыре года тому назад, по инициативе Н. В. Щенкова, было решено срыть “солянскую клоаку”.

Теперь здесь иная картина.

Высятся огромные небоскребы, занявшие целый квартал. Пока закончено отделкой одно лишь здание, с роскошными магазинами внизу и рядом лазаретов в верхних этажах. Во дворе для раненых раскинута белая походная палатка, небольшие газоны с пышными клумбами ярких роз. Греются на солнце раненые герои. Из открытых окон несется солдатская песня».

В заключение рассказа о Москве «госпитальной» отметим, что у созданной во время Первой мировой войны системы эвакуации раненых с поля боя и размещения их на лечение в «общественных» лазаретах оказался такой запас прочности, что она устояла под ударами двух революций. Свидетельствами служат рассказы современников тех событий. Вот, например, что записал в дневнике весной 1917 года В. А. Амфитеатров-Кадашев:

«Изменение настроенияв госпитале весьма приметное. Расцвел фельдшер Пчелкин. Он уже не просто сукин сын, а председатель комитета; взятки поэтому берет вдвое. У докторов вид сконфуженный, никаких признаков неуважения к ним пока не заметно: машина еще действует. Но вот-вот сорвется! Это чувствуется по какой-то внутренней хмурости, какому-то враждебному закрытию душевному, ощущаемому в каждом солдате».

Тем не менее для офицера-фронтовика С. Е. Хитуна, попавшего в московский госпиталь после большевистского переворота, пребывание в лазарете ничем не было омрачено:

«Вскоре мой приятель, батальонный доктор Р., выдал мне медицинское свидетельство, которое объявляло: “Подпоручик Хитун подлежит эвакуации в тыловые госпиталя для лечения острой формы нефрита”.

Конечно, я был здоров как бык. Ел за троих, “жал” двухпудовку одной рукой одиннадцать раз. Но были причины, оправдывавшие мою псевдоболезнь. Фронт разваливался. Солдаты вырешили вопрос войны “ногами” – дезертировали тысячами. Авторитет офицеров был на “нуле”. Новые правители – большевики огласили декрет: “Войну не продолжать, но мир не подписывать”».

Все это оправдывало мою симуляцию болезни. Итак, я был эвакуирован с Фронта в санитарном поезде в Москву и помещен в госпиталь при Купеческом клубе.

В громадной палате, бывшей танцевальным залом Клуба, в среднем ряду, состоящем из двадцати кроватей, была и моя кровать. В первые дни я проводил большую часть времени, лежа в постели, наблюдая происходящее вокруг.

В то время как медицинский персонал – доктора, сестры милосердия, фельдшера – продолжали рутину своих обязанностей днем и ночью, административная часть была в периоде перехода от старого управления к новому. Контроль над госпиталем делился между многими комитетами, выбранными от докторов, сестер милосердия, канцелярских служащих, раненых, санитаров, поваров и судомоек. В приемной комнате дежурный член комитета дал мне мою именную карточку, которую надо было повесить на спинку кровати. Он сказал, что если мне нужна медицинская помощь, то обратиться к старшей в палате сестре милосердия.

Я пользовался абсолютной свободой: уходил и приходил когда хотел, ел вкусно и досыта, в то время как в городе население охотилось за каждым куском хлеба, и не всегда успешно. Никто не проверял ни мою болезнь, ни ход, ни степень ее.

Среди раненых было несколько молодых офицеров с ранениями в спину и ниже, в икры, и один даже с раздробленной пяткой. Обыкновенно такие ранения бывают при отступлениях. Но в данном случае эти офицеры были подстрелены своими при наступлении на немцев. В августе Керенскому удалось поднять своими речами дух армии и уговорить (офицеры стали называть Керенского с горечью – Главноуговаривающий вместо Главнокомандующий) их на осеннее наступление.

Послушные офицеры повели свои части в атаку – только для того, чтобы быть подстреленными своими же солдатами, недовольными приказом о наступлении. (…)

На Рождество в главном зале Клуба силами госпитального персонала была представлена разнообразная музыкальная программа, внесшая праздничную атмосферу и сильно подбодрившая больных. Праздники соблюдались, как и прежде, с той только разницей, что рождественские подарки всем раненым от Клуба, непременные в предыдущие годы, розданы не были. Оставшиеся в живых члены-покровители были разорены или находились в заключении».

На пороге стоял 1918 год.

В последний путь

Что вы, мама?

Белая, белая, как на гробе глазет.

«Оставьте!

О нем это,

об убитом, телеграмма.

Ах, закройте,

закройте глаза газет!»

В. В. Маяковский

Война – это не только сообщения о взятых городах, захваченных трофеях и пленных. Победным реляциям обязательно сопутствуют данные о потерях: числе раненых и убитых в сражениях. Для одних людей эти цифры так и остаются чем-то абстрактным, для других же оборачиваются черной вестью о смерти близкого человека.

По-разному печальные известия приходили в дома москвичей. Кому-то о гибели родственника рассказывали раненые, доставленные в Москву, и только потом, много позже, поступало официальное извещение. А могло и не поступить, если выяснялось, что «убитый» жив и находится в плену. Кому-то о погибшем сообщали практически немедленно, как это было с актрисой театра Корша г-жой Ягелло. Она получила телеграмму о смерти брата прямо на сцене, но нашла в себе мужество доиграть спектакль.

Но, пожалуй, самый удивительный случай описан Вячеславом Ходасевичем. В его мемуарах упомянут московский профессор-патологоанатом М., старший сын которого воевал на фронте. Однажды профессор разбудил домашних среди ночи и объявил, что во сне увидел гибель сына. Наутро, не слушая никаких уговоров, М. купил гроб и выехал в полк, где служил его сын. Добравшись до места, профессор узнал, что прапорщик М. был убит как раз в ту самую ночь, когда отцу приснился страшный сон.

Вот так вместе с войной в повседневную жизнь Москвы вошло и такое явление, как военные похороны. На московских кладбищах находили последний приют воины, чьи останки родным удавалось перевезти из районов боевых действий. В Москве также хоронили офицеров и солдат, скончавшихся от ран в госпиталях города.

Первые похороны москвича, павшего в бою, состоялись 14 августа 1914 года. Им был двадцатичетырехлетний прапорщик Сергей Колокольцев, сын домовладельца Н. А. Колокольцева. Кроме родных и знакомых, на Александровском вокзале гроб встречали московский комендант генерал Т. Г. Горковенко, помощник градоначальника В. Ф. Модль и почетный караул – полурота запасного пехотного батальона. Под военный оркестр тело прапорщика Колокольцева было перевезено в церковь на Ваганьковском кладбище, где были отслужены заупокойная литургия и отпевание. В могилу гроб опустили под троекратный ружейный залп.

Спустя неделю с военными почестями похоронили рядового Кравца – первую жертву войны из числа московских евреев. Он был ранен в Восточной Пруссии и умер в госпитале. По сообщениям газет, на похоронах «присутствовала почти вся еврейская колония, проводившая тело до кладбища».

А на следующий день, 22 августа, на траурную церемонию собрался уже высший свет во главе с великой княгиней Елизаветой Федоровной и официальными лицами: главноначальствующим генералом Адриановым, губернатором графом Н. Л. Муравьевым, губернским предводителем дворянства А. Д. Самариным и князем Н. С. Щербатовым. В церкви Симеона Столпника на Поварской улице прощались сразу с двумя представителями московской аристократии: корнетом М. А. Катковым и унтер-офицером А. А. Катковым [19]19
  Княжна Е. Н. Сайн-Витгенштейн записала в дневнике: «…бедный Андрей Катков, с которым мы танцевали прошлую зиму и который всего несколько месяцев был женат. (…)


[Закрыть]– сыновьями предводителя дворянства Подольского уезда. Маленький храм не мог вместить всех желающих, поэтому толпой были запружены церковный двор и значительная часть Поварской.

После панихиды гробы установили на траурные колесницы и возложили венки. Почетный караул составили взвод кавалерии и рота пехоты. Духовенство, участвовавшее в процессии, возглавлял епископ Трифон.

Похороны братьев Катковых

Под колокольный звон и похоронный марш в исполнении оркестра Александровского военного училища процессия дошла до Лицея в память цесаревича Николая [20]20
  Лицей в память цесаревича Николая (Катковский) – привилегированное учебное заведение. Располагался на Крымском проезде. В настоящее время здание занимает Дипломатическая академия МИД.


[Закрыть], выпускниками которого были оба брата. Возле лицея была сделана остановка и отслужена лития. После этого гробы для захоронения повезли через Серпуховскую заставу в родовое имение Катковых – село Знаменское Подольского уезда.

Судя по описанию, погребение братьев Катковых проходило, что называется, «по высшему разряду». Чтобы современному читателю лучше понять смысл этого выражения, вернемся в довоенные времена и рассмотрим такую сторону жизни Москвы конца XIX – начала XX века, как похороны.

Начнем с кладбищ. Отвод земли под них и обустройство территории осуществлялись городскими властями. Во всем остальном кладбища находились в заведовании духовенства различных конфессий. Плата, которую москвичи вносили за погребения, поступала в самостоятельные фонды кладбищ, откуда администрация могла их расходовать на благоустройство.

Кроме православных, в Москве имелись Иноверческое (Немецкое), Караимское, Татарское (мусульманское) и Еврейское кладбища.

По-настоящему сложной проблемой являлось захоронение поклонников каких-то иных религий. Примером могут служить посмертные мытарства японского фокусника Литтон-Фа, скончавшегося в октябре 1914 года в Шереметевской больнице. Когда тело собрались предать земле, ни на одном из кладбищ, как христианских, так и магометанском, не согласились принять «язычника». Японский консул, к которому обратились за советом, только развел руками. Оказалось, что Литтон-Фа был первым японцем, имевшим «неосторожность» умереть в Москве.

После недели проволочек несчастного японца все-таки удалось похоронить – «на бугре» за магометанским кладбищем. Скорее всего кто-то из городских чиновников вспомнил, что еще в марте того же 1914 года Управа по согласованию с градоначальником специально отвела это место для захоронения язычников. Правда, тогда шла речь о могилах для китайцев – их перед войной становилось в Москве все больше и больше. Они не только занимались мелочной торговлей, работали в прачечных, содержали опиумокурильни, но и, как водится, умирали.

Заметим, что еще в 1911 году московские газеты писали о том, что на московских кладбищах мест практически нет. Журналисты-бытописатели отмечали наметившуюся тенденцию – пожилые люди со средствами отправлялись доживать свои дни в Финляндию, чтобы после кончины не было проблем с похоронами.

Другое характерное явление, порожденное дефицитом свободной земли на кладбищах, – вандализм, также привлекало внимание репортеров. Вот, например, какая заметка появилась на страницах «Голоса Москвы» в июле 1910 года:

«На кладбище Новодевичьего монастыря происходит какой-то разгром памятников. Вчера внимание посетителей обратили на себя несколько разбитых памятников, валяющихся на земле. В числе их лежит набоку с отбитым пьедесталом огромный памятник белого мрамора с надписью “Федор Александрович Мосолов, скончался в 1883 году”. Далее у южной стороны забора валяется на траве белый мраморный крест с разбитым подножьем; памятник А. Н. Плещееву накренился на сторону. Повсюду на лугу голые места – следы старых памятников, которые, как говорят, проданы на своз в мраморные заведения. Рядом с могилой А. П. Чехова находятся могилы известного общественного и земского деятеля И. Д. Голохвостова и его жены – драматической писательницы О. Л. Голохвостовой, с крестов обеих могил уже сорваны надписи, бывшие еще в прошлом году. Вырублено много деревьев, и в некоторых местах торчат полугнилые пни. Сбрасываются старые памятники для продажи новых мест, цена которых возвышена втрое. В числе снятых были весьма важные исторические памятники».

Понятно, что разрушению подвергались могилы, пришедшие в запустение, т. е. те, за которыми давно никто не ухаживал и не мог предъявить претензий к содержателям кладбищ. Могли быть спокойны только владельцы «семейных участков», где захоронения производили из поколения в поколение. В мемуарах Н. Серпинской упоминается, что ее тетю, вдову профессора Московского университета, похоронили «на кладбище Донского монастыря, где был фамильный склеп Разцветовых».

Но даже обладатели гарантированного места в пределах кладбищенской ограды не могли отправиться к месту последнего упокоения без соблюдения определенных формальностей. Прежде всего родственники должны были получить дозволение на похороны в полицейском участке. Затем приходской священник должен был провести отпевание (естественно, это касалось православных) и как представитель власти духовной выдать уже свое разрешение.

Сколь важны были оба этих документа, свидетельствует история с похоронами девицы Екатерины Павловой, произошедшая в ноябре 1914 года. Она была членом общины сектантов-трезвенников, которую возглавлял отлученный от церкви «братец» Колосков. Узнав, что покойная не принадлежала к православию, приходской священник оказался в затруднении: отпевать или не отпевать «еретичку»? На его запрос викарный епископ Алексей ответил, что приходской батюшка не должен отпевать и хоронить сектантку. Единственное, что допустимо, – священнику кладбищенской церкви пропеть над ней «Святый Боже».

«Братья» Павловой пошли заказывать могилу на Калитниковское кладбище, но там их отказались принять, поскольку не было свидетельства об отпевании от приходского священника. Тогда около двухсот трезвенников собрались в доме Колоскова и оттуда двинулись на кладбище. В конторе они показали полицейское разрешение на похороны и, получив новый отказ, поступили по-простому: сняли гроб с катафалка, оставили его возле церкви и разошлись по домам.

Кладбищенская администрация вызвала по телефону полицию, чтобы та заставила трезвенников забрать гроб обратно. Но стражи порядка, узнав, что полицейское разрешение выправлено по всей форме, только развели руками. Тогда с той же просьбой обратились к губернатору. Вот он-то и поставил точку в этой истории: приказал зарыть неотпетую покойницу в общей могиле.

Правда, такие похороны – без совершения необходимых религиозных обрядов – смело можно назвать исключением из правил. В общем же в Первопрестольной ритуал проводов москвичей в последний путь был отработан до мелочей с незапамятных времен.

Первыми в дом, где появился усопший, приходили агенты похоронных контор. Понятно, что стремились они в дома зажиточных москвичей, где все, в том числе и похороны, подчинялось принципу: «не хуже, чем у людей». Если у семьи покойного не было договоренностей с определенным бюро, агенты, не стесняясь опечаленных родственников, в борьбе за заказ могли затеять настоящую свару.

После соответствующих приготовлений гроб с телом покойного устанавливали в приходской церкви. По воле заказчиков храм мог быть дополнительно украшен. Так, при отпевании владельца ресторана «Яръ» Ф. И. Аксенова в храме Василия Кесарийского на Тверской-Ямской над гробом, покрытым золотой парчой, был воздвигнут балдахин из серебряной парчи. Вокруг него, превращая церковь в зимний сад, стояли кадки с тропическими растениями.

Но самым ярким признаком похорон по «высшему разряду» была похоронная процессия. По свидетельству писателя Н. Д. Телешова, ее главными атрибутами являлись: «Белый балдахин над колесницей с гробом и цугом запряженные парами четыре и иногда даже шесть лошадей, накрытых белыми попонами с кистями, свисавшими почти до земли; факельщики с зажженными фонарями, тоже в белых длинных пальто и белых цилиндрах, хор певчих и духовенство в церковных ризах поверх шубы, если дело бывало зимой».

«По количеству карет с обтянутыми черным крепом фонарями, – отмечал в мемуарах Н. А. Варенцов, – по количеству духовенства, певчих, факельщиков, верховых жандармов, гарцующих как бы ради порядка, а в действительности для большего эффекта, можно было судить о богатстве и именитости умершего. Обыкновенно в конце процессии ехал ряд линеек в летнее время, а зимой парных саней, предназначенных бедным, куда и садились все желающие проводить покойника на кладбище, а оттуда в дом, где был поминальный обед».

«Учитывая то, что здесь, как говорится, сам черт не разберет, кто родственник, кто друг, кто знакомый, – характеризовал Н. Д. Телешов добровольных участников поминок, – на такие обеды приходили люди совершенно чужие, любители покушать, специально обедавшие на поминках. Кто они и кто им эти умершие – никто не ведал. И так ежедневно, следя за газетными публикациями, эти люди являлись в разные монастыри и кладбища на похороны незнакомых, выбирая более богатых, а потом обедали и пили в память неведомых новопреставленных».