Текст книги "Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века"

Автор книги: Владимир Руга

Соавторы: Андрей Кокорев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Весна

Под напев молитв пасхальных

И под звон колоколов

К нам летит весна из дальних,

Из полуденных краев.

К. М. Фофанов

При благосклонном участии дворников, весна в Москве уже почти сделана, – писал о наступлении марта литератор А. М. Пазухин. – Часть улиц, особенно та сторона их, которая освещена солнцем, почти освободилась от снега, тротуары совсем сухи, если это солнечный теплый день, и по ним, по этим широким сухим тротуарам, движутся вереницы нарядной самодовольной толпы. Преобладают светлые цвета, дамы щеголяют новыми шляпами, на мужчинах блестят цилиндры, и все точно переродились, точно другими стали.

Москва особенно весела и нарядна в первых числах марта, если он хорош, так как все, словно по мановению волшебного жезла, изменяется, все принимает праздничный нарядный вид, и все обыватели выползают из своих конур на свет Божий, вздохнуть весенним духом и согреться на ярком солнце, которого лишены обитатели неудобных, сырых и мрачных московских квартир».

«Делание дворниками весны» – выражение, вряд ли понятное современному читателю, – в минувшую эпоху действительно означало важную акцию. Суть ее заключалась в следующем: с наступлением устойчиво теплой погоды начальник полиции издавал приказ, согласно которому в течение трех дней дворники должны были очистить мостовые от снега и льда. Тем самым власть официально объявляла, что зима в городе закончилась, и обывателям вместо саней следует передвигаться по улицам на колесном транспорте.

В памяти московских старожилов сохранились воспоминания о том, как однажды «делание весны» превратилось в трагикомедию. Знаменитый своей строгостью обер-полицмейстер Власовский, обманувшись приходом тепла, довольно рано издал соответствующий приказ. Но в тот же день пошел снег. Напрасно дворники, подгоняемые трепетавшими перед начальством чинами полиции, выбивались из сил – снег валил не переставая. Только ходатайство городского головы избавило их от сизифова труда.

Справедливости ради стоит заметить, что стремление обер-полицмейстера поскорее «сделать весну» имело под собой вполне реальную заботу о благе горожан. Вот какие особенности московского переходного периода от зимы к весне запомнились А. Л. Пастернаку, брату поэта:

«Белый снег, не успев превратиться, как природой ему положено, в прозрачную воду, становился надолго еще сухим, серо-коричневым, рассыпчатым, как какой-то сорт сухой халвы. Слой такого – смешно называть его „снегом“ – покрытия улиц был значительным. Полозья саней глубоко врезались в него, ноги пешеходов также увязали в этой сухой россыпи.

Непонятно, откуда бралось так много песка и даже глины в этой «халве».

Вот таким, наполовину не снегом даже, таял покров улицы, и халва (так это и называлось тогда – по внешнему сходству) превращалась в своеобразное месиво, в какую-то темно– бурую, разной гущины, жижу. Как же не вспомнить тут, и в подробностях, в полной ясности картины, главную центральную площадь города – Театральную – в те дни, когда Москва была погружена уже почти везде в упомянутую жидкую грязь.

В те годы площадь была еще единой, не разделенной, как ныне, прямым проездом на две самостоятельные, неясные по смыслу, части целого. Тогда всю большую площадь занимал единый плац-парад, незамощенный, песчаный, почти всегда полупустой. Вокруг поля оставался нужный объезд. Поле было огорожено толщенным, чуть ли не в руку толщиной, канатом, протянутым сквозь просверленные дыры в деревянных, полосато-выкрашенных тумбах. Все движение шло в объезд поля, только пешеходы могли пересекать его, идя в Охотный Ряд с Театрального проездами обратно. [...]

...Театральная в такие дни была для прохожих просто опасна; не многие отваживались ее пересекать, рискуя оставить в жидком месиве галоши, даже и ботики. В таком же виде, но, может быть, менее опасными, были и другие улицы тогдашней Москвы» [67]67
  Пастернак А. Л.Воспоминания. М., 2002. С. 105—106.


[Закрыть].

Понятно, что это описание Театральной площади относится к самому началу XX века. В 1904 году ее пересекли трамвайные линии, а в 1910—1911 годах вместо плац-парада были устроены два сквера и соответствующее мощение.

Сто лет назад начало весны в Москве называли «демисезоном» и даже писали это слово на французский манер, через дефис. Это было время, когда на смену зимним заботам приходили новые – свои у каждой группы москвичей, что в изображении фельетониста «Русского слова» Власа Дорошевича выглядело так:

«– Деми-сезон, – заявляет узколобый „пшют“ [68]68
  Самодовольный, пошлый франт, пустой человек.


[Закрыть]с сильными «аппетитами» и ветром в кармане, – это время, когда нужно нести в ломбард шубу и брать оттуда демисезонное пальто!

– Деми-сезон, – лепечет хорошенькая дама, – это очаровательное время! В это время следует ежедневно покупать в пассажах весенние материи и вообще все nouveautes [69]69
  Новинки моды (фр.).


[Закрыть]наступающего сезона... Ах! Это прелестное время!

– Деми-сезон... будь он проклят! – мрачно говорит «муж своей жены», – это самое скверное время... Если бы я был законодателем, я в это время приказал бы закрыть все модные магазины и пассажи... чистейший грабеж!

– Деми-сезон, – меланхолически заявляет провинциальный актер, – это путешествие по пустыне Сахаре без провианта, черт возьми! В особенности когда этот деми-сезон совпадает с Великим постом...

– Деми-сезон – это довольно хорошее время... – оживленно потирая руки, говорит эскулап. – Знаете, за это время всякие этакие бациллы, микробы и микрококки, мирно дремавшие под снегом, выходят на свет Божий... Инфлюэнцы, грипп, бронхит и... гонорар...

– Деми-сезон, – ухмыляясь, говорит «дачный мужик», – время для нас самое развеселое! Потому дачник начинает наклевываться... Тут его, значит, и лови...

– Деми-сезон, – сердито говорят содержатели загородных ресторанов, – это время, когда нам приходится класть зубы на полку, – никого калачом не заманишь...

– Деми-сезон, – мечтает «дама от Максима», – это... это значит, скоро откроют летние сады...»

Если же говорить серьезно, то главным в жизни москвичей было то, что на весну приходились Великий пост и один из самых радостных праздников – Пасха.

«Москва постилась... – вспоминал И. И. Шнейдер об этом периоде. – Окна булочных были завалены длинными рядами слепившихся „постных жаворонков“ с запекшимися острыми и ломкими носиками и с криво посаженными изюминками вместо глаз. В кондитерских продавали разноцветный „постный сахар“».

По свидетельству мемуариста, среди его знакомых отношение к посту было разное: одни строго придерживались в течение семи недель всех суровых требований церковных канонов, другие постились лишь последнюю неделю, чтобы с легкой душой разговеться на Пасху. Находились и такие, кто постился дома, зато в ресторанах наверстывал упущенное.

Строгое следование правилам особенно было распространено в купеческих семьях, где полностью отказывались от «скоромного». Даже в кофе добавляли не натуральное молоко, а «миндальное» – приготовленное из орехов, а вместо сахара на стол подавали мед.

Начетническое отношение к соблюдению поста высмеивалось юмористами. Например, один из авторов журнала «Искры» («Муха») вложил в уста своего героя-купца такие слова: «Я на пост весьма сурьезно смотрю. По-моему, пост – первое дело. Не блюдешь поста, значит, ты вовсе негодный человек, потому в посте что? Плоти воздержание, очищение души и тела... Я насчет поста строг... Известное дело – человек и немощи человеческие имею, слаб телом и духом, но пост блюду...»

А далее купец, посетовав, что накануне знакомый ввел его в грех – не предупредив, накормил сухариками, пожаренными на сливочном масле, вступал с владельцем продовольственного магазина в предметный разговор:

– Таа-а-к... икра хороша?

– Отменная-с...

– Не хуже масленичной?

– Лучше-с... Что свежая, что паюсная – жемчуг, а не икра-с...

– Ладно. По бочоночку маленькому, фунтов этак на пять, и той и другой...

– Слушаю-с...

– А балык?.. Ты мне и осетровый, и бело-рыбий покажи...

– Вот-с...

– Ага!.. Ну, что – ничего, добросовестный балык... Вот осетровый как будто не ян-тарист, а?

– Сохрани Бог! Прозрачней стекла-с, а это только сверху, – действительно затуманился. Воздух комнатный – потеет-с, опять же и ножом тронут...

– Давай и балыка... да и семги, – семга у тебя хороша. Ты мне ее вот этак, по хребту... понимаешь?

– Извольте-с...

– Ну, а капуста?.. Как у тебя в этом году насчет капусты?

– Похвастаться, Маркел Маркелыч, могу – на удивленье капуста – что кочанная на яблоках, что шинкованная салатная – редкостная. Опять же огурцы...

– Какие огурцы-то?

– Всякие-с... В дынях, арбузные, на черемуховом и дубовом листу...

– С чесночком?

– Всенепременно-с... И корнишоны-с нежинские на виноградном уксусе...

– Не штурмовские?

– Разве возможно-с! Разве могу я штурмовские любителю предлагать? У Штурма, можно сказать, фабричный препарат– с, а тут гастрономия. Прикажете-с?

– Пришли... капустки, пришли огурчиков и корнишонов твоих хваленых...

Хозяин придвигается к покупателю и переходит чуть не на шепот.

– Есть у меня для вас, Маркел Маркелыч, новинка-с...

– Какая?

– Чудесная-с... Персики соленые и ананасы маринованные...

– И хороши?

– Тают-с...

– Давай... это ты мне давай – и персиков давай, и ананасов. Ежели хороши, то это, братец, чудеснейшая вещь. А много у тебя?

– Не то чтобы очень много, но порядочно...

– Так ты того – попридержи. Очень-то не разбрасывай...

– Слушаю-с...

– Ну, а мелочь как? Маслины там, оливки, каперцы, шарлотка?..

– Первый сорт-с...

– Масла прованского не забудь.

– Как можно-с... У меня для вас, Маркел Маркелыч, да для генерала Знобишина осо-бое-с, специально выдержанное... А рыбы соль прикажете?

– Разве есть?

– Постарался...

– Молодец... Это ты молодец, рыбку соль я, братец, уважаю – с понятием рыбка, тонкая... А счет ты того – в контору...

– Слушаю-с...

– Ну, вот... прощай покуда... Да ты строго пост блюди, сохраняйся... Теперь ведь разврат этот всюду пошел...»

Среди важнейших событий в жизни Москвы в период Великого поста следует отметить Вербный базар – продажу разных вещей, доход от которой поступал в пользу благотворительных организаций. Обычно в число его устроителей входили представители дворянской и купеческой знати, а сам он проходил в Благородном собрании.

«Через Дмитровку перекинута вывеска базара, – описывала его газета „Голос Москвы“ в 1910 году. – Фасад и крыша собрания также увешены вывесками. Лестница убрана тропическими растениями и гирляндами хвои. У входной двери в вестибюле – павильоны с продажей в пользу об-ва детолюбивого и благотворительного, в пользу реформатской церкви.

Вестибюль обращен в русскую палату. Живопись декораций, убранство и освещение очень выдержаны. За чайным буфетом служат барышни в русских костюмах. При приеме пакетов для рассылки на дома служат мальчики, одетые в боярские костюмы. Здесь – оркестр гудошников и механическое пианино. Соймоновский и Гагаринский залы заняты киосками.

В угловом зале расположена итальянская таверна, устроенная попечительством Тверской части. В другом углу – изящный киоск «Под душистой веткой сирени», устроенный благотворительным обществом 1837 г. [...]

Над большим залом парит громадный аэроплан, представляющий точную копию аэроплана Фармана. В центре зала эстрада, где продаются вещи, пожертвованные Великой Княгиней Елизаветой Федоровной, – цветы, фрукты и т.д. Здесь же – кадки с сюрпризами.

Рогожское попечительство выстроило в зале обсерваторию в средневековом стиле. Нажатием кнопки разрешается загадка – на северном или южном полюсе должна появиться комета. Если играющий угадает, то комета действительно появляется и угадавший получает премию. Если же угадать не удалось, то в окошечке появляется юмористическая надпись. Здесь же устроена юмористическая фотография. Здесь же в обсерватории находится кабинет хиромантки.

В одном из углов зала – царство Шантеклера [70]70
  В то время пьеса Э. Ростана «Шантеклер» («Птичий двор») с успехом шла в Москве. Предприимчивые торговцы оформляли витрины магазинов по мотивам этого спектакля. В костюме Шантеклер барышни изображали куриц.


[Закрыть]. Здесь в кафе прислуживают дамы и барышни в костюмах Шантеклер. На эстраде устроена игра Шантеклер. При удачном выпадении шарика петух ярко освещается электричеством, а выигравший получает приз.

В другом углу белые медведи; здесь на ледяных глыбах сверкает шампанское.

В малом зале будет даваться детская комедия «Снежная королева», а вечером разнообразное кабаре. В курительной комнате устроен синематограф, в круглой гостиной – моментальная фотография».

Главной приманкой публики на Вербный базар служила «грандиозная лотерея-аллегри», т.е. «мгновенная» – с немедленным получением выигрышей. В указанный год в фонд лотереи поступило от благотворителей более четырех тысяч предметов. В их числе было около трех десятков крупных вещей большой ценности: вазы и ковры, пожертвованные императрицей Александрой Федоровной и ее сестрой великой княгиней Елизаветой Федоровной, а также «два ящика с серебром, две громадные картины известных художников, две швейные машины, пианино, золотая дамская цепь и т.п.».

Поскольку Вербный базар относился к числу светских мероприятий, то дамы из высшего общества принимали в нем самое активное участие. Например, газеты сообщали о торговле на славу «центрального киоска-аэроплана», где в качестве продавщиц сидели супруга градоначальника А. А. Адрианова и жена известного московского богача М. Ф. Марка.

Во время Великого поста Москва подвергалась настоящему нашествию провинциальных актеров, которые съезжались со всех концов России. По старой традиции, после окончания театрального сезона в Первопрестольной открывалась актерская биржа, где вершителями судеб артистов были антрепренеры, набиравшие труппы на новый сезон.

«Вторая неделя Великого поста – полуактерская неделя, – напоминал москвичам обозреватель журнала „Искры“, приступая к „зарисовкам с натуры“. – Зато третья – сплошь актерская. Кстати же, в Москве теперь открывается актерский съезд. Идешь по улице, куда ни поглядишь – бритые физиономии. Зайдите в любой ресторан, кто сражается на бильярде – опять бритый, но не всегда с бритым. Чаще партнером является купчик в зеленом или розовом галстуке и в таких модно-пестрых штанах, что, заметив их, собака за полверсты уже начинает чувствовать нервное расстройство.

В театральном бюро, на новом месте, – столпотворение вавилонское. Тут и те, которые приехали, и те, которые проехали (зайцами, значит!) по железным дорогам. Счастливцевы – любовники и комики и Несчастливцевы – трагики и благородные отцы вперемешку.

В толпе лицедеев мелькают господа антрепренеры. То с одним пошепчутся, то другого на сторону отзовут. Осчастливленные сейчас же начинают врать... Горячее время на актерском базаре: составляются труппы для летнего сезона. Боже сохрани остаться без ангажемента.

Первый любовник, великолепный блондин, но с физиономией несколько уже помятой и наглыми глазами, поправляя куафюру, говорит:

– Я вовсе об ангажементе не забочусь. За мною антрепренеры сами бегают. Меня публика знает и любит... Когда я играю, в бельэтаже и бенуаре – дамский цветник. Едва я попал в Москву, сейчас старые знакомства отыскались: одна коммерсантка тут из Замоскворечья и еще дамочки... даже очень видное положение занимает...

– Графиня какая-нибудь! – перебивает жирный субъект на роли благородных отцов.

– Графиня не графиня, а около того. Главное, влюблена в меня, как кошка. Мы познакомились на курорте... и денег предлагает сколько угодно.

– Гм, это хорошо! – говорит благородный отец. – Зачем, однако, ты, дружище, заходил сегодня в городской ломбард? Две пары брюк и один смокинг из узелка выкладывал для заклада?

– Врешь! врешь! это тебе показалось. Зачем мне трогать гардероб, всегда необходимый артисту и на сцене, и за сценой, когда у меня подарков и подношений бенефисных на несколько сот рублей лежит?

– Не знаю, лежат ли у тебя подношения, только в ломбарде я тебя именно видел. Сам кое-что отнес туда.

Сконфуженный первый любовник скрывается в толпе».

На время актерских съездов в своеобразный клуб служителей Мельпомены превращался ресторан «Ливорно». «Это маленький ресторанчик, который, обыкновенно, в мирное время посещается мирными обывателями, – характеризовал его в начале XX века очевидец событий, – он кормит за сорок копеек тех, у которых нет возможности обедать за рубль и больше. Великим постом этот маленький ресторанчик превращается в арену диспутов и громких состязаний наехавших со всей России актеров.

Со второй недели Великого поста «Ливорно» находится «на военном положении». Хозяин с тоскою смотрит на своих шумливых гостей, распорядитель не смыкает глаз в течение целых суток, то следя за порядком, то приводя в порядок нагроможденные стулья, сдвинутые с мест столы и даже потревоженный на своем основании бильярд. Тут гремят речи, раздаются монологи из всех трагедий и драм, тут российские Гаррики и Кины являют свой гений и свое беспутство. Шумно, людно и весело в ресторане. Вместе с речами льется вино, причем на первой неделе поста вино льется дорогое, а затем господа артисты ограничиваются водкой и пивом, доведя порции этих общеупотребительных напитков до минимума к началу страстной недели».

Юмористы, знакомя публику с «сезонными» анекдотами, «пересказывали» актерские диалоги, звучавшие в «Ливорно»:

– Южина-то, Южина как братушки чествуют... На руках вынесли...

– Эка невидаль!.. Меня в Царевококшайске в эту зиму тоже на руках вынесли...

– Со сцены?..

– М-м... нет... из буфета...

Или:

– Чэ-к!.. Вина и фруктов...

– Каких-с?

– Рюмку водки и огурец...

Близко знакомый с театральным миром того времени И. И. Шнейдер отразил в воспоминаниях некоторые житейские подробности формирования трупп на предстоящий сезон:

«Здесь, на съезде в залах дома Хлудовых на Театральном проезде, увядали и кончались „сезонные браки“, въевшиеся в кочевую жизнь и быт актеров и длившиеся один сезон в каком-нибудь Оренбурге; муж подписывал контракт в Архангельск, а жена в Симферополь, и брачное состояние прекращалось, с тем, чтобы возникнуть уже в ином составе в других городах. Были, конечно, люди, искренне любившие друг друга и не желавшие расставаться, но сколько усилий, заискиваний, унижений приходилось на их долю, чтобы „подписать“ обоим в одну труппу.

Другое дело, если муж был режиссером или «героем-любовником» с уже сложившимся провинциальным именем. Тогда жена легко проходила «принудительным ассортиментом», так же как и «второстепенный» муж при жене «на первом положении». Были и актерские семьи, таскавшие с собой детей, которые калечились жизнью в «номерах», театральными нравами, безалаберной учебой, вечными переездами...»

Московские газеты ежедневно помещали репортажи из актерского бюро, сообщая о ходе формирования трупп, размерах подписанных контрактов, судьбах звезд провинциальной сцены. Судя по этим сообщениям, в иной день «биржу» посещали более тысячи актеров. Порой не меньшими цифрами исчислялось количество оставшихся без ангажемента.

Иногда журналисты позволяли себе поразмышлять над судьбами служителей сцены. Несколько пафосный и мрачный по настроению, но, судя по всему, отражавший реалии времени очерк, посвященный актерскому съезду, появился в 1914 году на страницах «Голоса Москвы»:

«Каждый раз, когда я вхожу в театральное бюро, я не могу отделаться от чувства щемящей, гнетущей тоски.

Здесь «святое искусство» – на торжище, на рынке. Здесь котируются человеческие дарования, здесь меняются на деньги сладкие мечты о славе.

Сюда с надеждой робкой стучится молодое, еще не видавшее настоящей жизни сердце, в этих грязных, заплеванных стенах – сотни девушек, еще только впервые взглянувших на жизнь молодыми, ясными глазами; здесь юноши, пренебрегшие наукой и «буржуазной» жизнью; здесь старухи, мудрые и печальные, прошедшие всю многострадальную актерскую школу; бритые, потухшие лица, с глазами, не отражающими ровно ничего.

Сколько их здесь – убогих и нарядных, голодных и сытых, славных и безвестных, аристократов и париев.

Есть что-то стыдное, унизительное для человека в этом огромном торжище, в этом рынке искусства, святого ремесла. Мне трудно отделаться от этого чувства унижения свободного человека, железной необходимостью загнанного в эти мрачные стены.

Много женщин. Разве кто мечтает упорнее, страстнее о сцене, о шуме аплодисментов, чем женщина? Разве идет кто к сцене так стремительно и жадно, сжигая все позади себя, как девушка, как женщина, в переживания сценические, вымышленные вкладывающая богатую бурную душу и трепет подлинных страстей?!

На их лицах – неизгладимые следы бурно прожитых жизней. Судьбу каждой можно безошибочно прочесть по ее глазам – глубоким, затаившим настоящую правду ее короткой, но страстной жизни.

Движения их нервны, порывисты, стремительны; слова – беспорядочны, быстры.

А сколько настоящей дружбы и настоящей нежности в их встречах с друзьями. Как жарки поцелуи, как крепки объятия. Так в обыденной жизни не здороваются, так не блещут глаза, не горят огнем неподдельным.

Они все друзья – актеры и актрисы. Ни в одной среде не расточаются так щедро поцелуи и чувства, слова любви, преданности, дружбы.

Шумит бюро немолчным шумом.

Как легко теряется здесь собственное, индивидуальное; вошел – и тебя нет. Поди различи, узнай в этой огромной толпе, талантлив ли ты или бездарен, ремесленник или вдохновенный жрец, если ты безвестен, если в газетах никогда не было твоего имени, если за тобой нет никакого сезона.

Жутко».

В преддверии Пасхи актерский съезд завершался, и шумное племя актеров покидало Москву до следующей весны.

А горожане тем временем продолжали жить по привычному календарю. Многие москвичи, например, с нетерпением ждали 1 марта – в этот день происходил тираж облигаций внутреннего займа. Главным призом была более чем солидная по тем временам сумма в 200 тыс. рублей. Средние обыватели ею просто грезили. Для них это были не просто деньги, а скорее шанс волшебным образом изменить свою судьбу. Многие из них были обладателями одной-единственной облигации, купленной в рассрочку.

Некоторое представление о бушевании среди обывателей «первомартовских» страстей дает один из анекдотов на эту тему:

– Ваня, друг! Спасай!..

– Да ты что?.. Хватил лишку?

– Ничего не хватил, а спасай... У тебя и ночевать останусь. Ни за что домой не пойду...

– Да что случилось-то?

– А то, что женин билет не выиграл. Теперь ей лучше и на глаза не показываться – рвет и мечет... Я, брат, в прошлом году такой комплимент кувшином по физиономии получил, что три недели больным на службе рапортовался...

Можно вообразить отчаяние этих людей, когда после тиража в 1910 году стало известно, что 200 тыс. руб. достались банкиру Рябушинскому, да еще на билет, приобретенный им в числе ста других в кредит. Интересно, что и второй выигрыш, в 75 тыс. руб., также достался миллионеру – С. П. Елисееву. Вот уж поистине права народная мудрость: «Деньги – к деньгам».

Март в Москве был знаменателен и тем, что в этом месяце наступал новый сезон моды. В бытовой зарисовке, сделанной А. М. Пазухиным на эту тему, говорилось:

«Если обыватель холост и одинок, так эта забота сводится к тому, чтобы поехать в ломбард, „реализовать“ там шубу и на вырученные деньги купить весеннее пальто. Еще легче справиться с этим вопросом обывателю, у которого нет нужды прибегать к „реализации“ шубы, но если обыватель женат и если у него есть взрослые дочери, так „туалетный“ вопрос принимает острый характер.

Такой обыватель почти с ужасом смотрит на безоблачное мартовское небо и не приветствует яркое горячее солнце, а жмется от него, ежится и молит небо послать хоть еще на несколько недель снега и холоду.

Туалеты... Знаете ли вы, что такое туалеты?..

Нет, вы не знаете, что такое значит туалеты, если вы холост. Увидя идущую по солнечной стороне улицы нарядную даму в изящном весеннем туалете, вы любуетесь этой дамой; красивый светлый туалет ласкает ваш взгляд, особенно если дама хороша собою, и дальше этого эстетического чувства не идет ваша мысль, если вы холосты.

Красивая, изящно одетая дама, – вот что получается от полученного вами впечатления. А между тем, какая иногда драма предшествовала покупке этого изящного туалета».

Мы не будем в деталях рассматривать эволюцию женской моды начала XX века, а остановимся лишь на одном эпизоде, относящемся к весне 1911 года. Именно тогда братья Альшванг объявили, что среди новых парижских моделей женского платья их магазин на Петровке получил jupes-culottes, или «юбки-шаровары».

Это новое дамское облачение было изобретено в столице моды портным Давидом. По сообщениям газет, имея вид шелковых шаровар, спускавшихся до щиколотки, с боковым разрезом, оно получило название «зуавского», «султанского» и «гаремного» костюма. «Юбки-шаровары» сразу же вызвали ожесточенные возражения со стороны художников, модисток, портних, а для фельетонистов и карикатуристов явились благодатной темой.

Один из венских врачей, специалист по женским болезням, осторожно заметил, что закрытая «юбка-панталоны» прекрасно предохраняет женщину от простуды и защищает ее от пыли, ветра и холода. При этом он тут же поспешил заявить, что с других точек зрения это новое облачение вызывает массу сомнений, а появление женщины в таких шароварах на улицах Вены вызовет громадное скопление народа.

Правда, газеты напоминали о событиях недавнего времени, «когда с легкой руки „Шантеклера“ модные салоны стали облачать наших милых дам в „петушиные“ и „куриные“ костюмы, то сколько насмешек вызывали сначала эти „хохолки“ из ярких перьев и т.д. А спустя два-три месяца в Вене даже поговаривали о новой болезни, охватившей дам, окрещенной „шантеклерозом“.

Однако провидцем все-таки оказался доктор-пессимист. Венский корреспондент «Раннего утра» сообщал: «Когда на place Opera показались женщины-манекены в панталончатых юбках, их окружила запрудившая скоро всю площадь толпа. Послышались свистки, со всех сторон градом посыпались самые ядовитые замечания и насмешки. Несчастные женщины, смущенные и испуганные, не знали куда деться и напрасно старались прорваться сквозь обступившую их живую стену. Мальчишки вздумали даже устроить вокруг них хоровод. Когда же при содействии полицейских им удалось скрыться в воротах какого-то дома, то толпа еще долгие часы дежурила там в ожидании их сенсационного выхода».

Подобные картины наблюдались в других городах Европы, а в румынском Браиле модница, вздумавшая пройтись в «юбке-шароварах», пала от кинжала возмущенного молодого человека. В Киеве из-за «шароварных» беспорядков толпа перекрыла Крещатик так, что для ее разгона пришлось вызывать конных городовых.

Характерно, что среди активных гонителей jupes-culottes был официоз Ватикана Osservatore Romano. В свирепой статье, опубликованной на страницах этой газеты, говорилось, что ношение новомодных дамских панталон не только нравственно унижает женщину, но и должно исковеркать отношения между мужчиной и женщиной, «поскольку „юбка-панталоны“ совсем стушевывает границы между порядочной женщиной и... проституткой».

В «Третьем Риме», к счастью, появление экстравагантного наряда прошло сравнительно спокойно. Накануне прихода в Москву «юбок-шаровар» газета «Раннее утро» писала:

«Конечно, те дамы и дамочки, у которых ножки малы и красивы, руками и ногами ухватились за новую моду, но те (родиной таких является главным образом Замоскворечье), как писал один умный репортер-фельетонист, „удельный вес“ которых находится по ту сторону 8-ми пудов, естественно, будут презирать новую моду всеми фибрами своей страдающей ожирением души. [...]

Новые юбки-шальвары будут так же дороги, как и прежние, и, кроме того, прибавится новый расход на изумительные ажурные чулки и вычурную обувь».

Появление в общественных местах дам, рискнувших вырядиться в jupes-culottes, не вызывало народных столпотворений и мобилизации конной полиции. Как о курьезе упоминали о них в городской хронике, да зубоскалили фельетонисты, вроде некого Аркадия Ирисова, опубликовавшего «почти правдивое» интервью с модницей:

«– Вообразите себе, – сказала наша прелестная собеседница, – я совершенно не подозревала, что в Москве такая масса ослов.

Мы сказали, что, со своей стороны, давно это подозревали, но не решались громко высказывать своих подозрений.

– Понимаете, не успела я показаться на Кузнецком Мосту, как штук двадцать этих милых, но назойливых животных окружили меня и так стали меня рассматривать, что мне поневоле пришлось уехать на извозчике домой».

Эпитафией «юбкам-шароварам» прозвучали уже в апреле 1911 года слова ведущих московских портних.

«– Кончено безвозвратно, – объявила Н. П. Мандражи. – умерли...

Один парижский портной, изобретатель этой злосчастной модной новинки, потерпел убытка до двадцати тысяч франков. Юбок-шаровар наготовлено масса, но их уже отвергли. Уже и модные журналы презрительно отбросили их.

– Я дала себе честное слово не выпускать из моего ателье ни одной юбки-шаровар, – вторила ей В. В. Пантелеймонова. – И до сих пор держала свое слово... Я нахожу эту моду антихудожественной. И хотя в Москве и можно иногда видеть эти шаровары-юбки, но их носят самые мелкие демимоденки. Даже шикарные кокотки стыдятся их надевать...»

Приход апреля был знаменателен тем, что в первый день этого месяца москвичи традиционно старались разыграть знакомых. Для желающих мило пошутить 1 апреля на прилавках кондитерских магазинов появлялись наборы конфет с горькой или «зубодробительной», из брусочков дерева, начинкой.

Для других невербальных розыгрышей в заведениях вроде магазина на Большой Дмитровке «Заграничные новости. Фокусы и шутки» можно было приобрести необходимый реквизит. Например, «чихательный» или «чесательный» порошок.

Репортеру «Голоса Москвы», заглянувшему в этот магазинчик, продавщица, «бойкая девица», предлагала повеселить знакомых такими вещами:

«– Вот, не угодно ли, мосье, – „бабушкин вздох“ – очень интересная штука! Вы нажимаете пальцами эту игрушку, и получается „интимный звук“(!) – бабушкин вздох. Не нравится? Вот великолепное изображение человеческих экскрементов – прекрасное украшение для письменного стола. Тоже не нравится? Позвольте предложить вам ароматную клозетную бумагу– шутку. [...] Видите эту подушечку? Вы незаметно кладете ее под сидящего, и подушечка издает звуки. Или вот прибор, который тоже подкладывается под тарелку, и тарелка начинает плясать».

Также для розыгрышей использовали «чернильные лужицы». Шутник помещал кусок жести, покрытый черным лаком, и опрокинутый пузырек из-под чернил на белоснежную скатерть или светлую обивку дивана, а потом наблюдал, как бледнеет от ужаса лицо хозяйки дома. На подобный же эффект был рассчитан набор «Разбитое зеркало». Мыльным карандашом гость наносил на трюмо линии, имитировавшие трещины, бросал на пол связку медных пластинок и поднимал крик, извещая о несчастье.