Текст книги "Секретное поручение Сталина (СИ)"

Автор книги: Владимир Прудков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Вижу, вы умный человек, – сказал он профессору. – Значит, тоже размышляли на тему, как устроить на земле рай.

– Ну, допустим, – хмуро ответил толстовец.

– И что же, кроме чтения «Нагорной проповеди», так ничего и не придумали?

Толстовец удивился эрудиции Ягоды. Он знал, кем раньше являлся его сокамерник, и о чекистах был невысокого мнения.

– А сами-то что наворотили, исчадия ада! – прямо и резко сказал.

– Мы исходим из того, что слаб и жалок человек. Хотя, конечно, звучит гордо, – ответил Генрих Григорьевич. – Вот мы его и тащим за воротник в коммунизм.

– Пока дотащите, в ваших руках один воротник и останется, – проворчал непротивленец.

Беседы продолжались, Ягода был даже рад, что подселили. «Очень кстати. Больше узнаю, много впечатлений получу. Не только за себя расскажу, но и обширный материалец подготовлю». Тем паче, что взбунтовавшемуся старцу грозил расстрел, и сам профессор понимал, что его ждёт. Он обречённо вздыхал: «Эх, скорей бы!». Так что Генрих Григорьевич практически с покойником беседовал.

– Смерти боитесь? – спросил, памятуя, что всё обещал узнать об ощущениях приговорённых.

– Нет, не боюсь. Полагаю, из ада земного попаду в рай небесный.

И действительно, ничего не боялся. Вождя всех народов невежественным семинаристом обзывал. Но тут уже Ягода возмутился.

– Зря вы так. Товарищ Сталин очень много знает и много читает. И вашего учителя Толстого всего прочитал. Вы не думайте, Иосифу Виссарионовичу совсем не в радость прибегать к насилию. Он великую скорбь от своих полномочий ощущает.

– Гляди-ка ты, – удивился толстовец. – Похоже, он и Достоевского начитался.

– А то, – удовлетворённо сказал Ягода. – Он при мне «Братьев Карамазовых» штудировал и пометки делал разноцветными карандашами. Вот уж будущим биографам найдётся, с чем работать.

– А как вы здесь очутились? – и об этом, не без удивления, спросил толстовец. – Расскажите, если не секрет, каким образом попали в рукавицы Ежова?

Ещё какой секрет! Разумеется, об этом Генрих Григорьевич рассказывать не стал. Однако старик сам попытался ответить на свой вопрос. Он внимательно посмотрел на Ягоду: – А не воспользовался ли наш высокоэрудированный горец подсказкой Ивана?

– Какого ещё Ивана?

– Ну, одного из братьев. Дословно не помню, но этот доморощенный философ заявлял примерно так: «Если одна гадина скушает другую, на земле чище станет». Не эту ли фразу ваш кумир отметил карандашиком?

Вон что! Вон какой тонкий намёк. Но опять промолчал Ягода; и так слишком много сообщил, не засветиться бы. Опасение было ещё связано с тем, что он год назад инициировал закупку немецких звукозаписывающих аппаратов. Может, и сюда в камеру воткнули. Впрочем, осторожный осмотр всех углов камеры ничего не дал.

В другой раз старец задумался и сказал:

– Ну, хорошо. Я верю в искренность ваших вождей. В конце концов, ваш демиург Ленин-Ульянов духовно сгорел, будучи типичным идеалистом.

– Э, нет! Путаете, – поправил его Ягода. – Какой же он идеалист? Владимир Ильич был материалистом.

– Это вы путаете. Всё материальное ему было чуждо. Материалисты преимущественно на Западе осели. Морганы, Рокфеллеры, Дюпоны. Вот те – истинные материалисты, владельцы заводов, фабрик и пароходов. А ваш Ульянов никакой собственностью не обладал. Он после смерти материалистом стал. Когда за ним недвижимость закрепили: мавзолей имени его псевдонима. Так что не сбивайте меня: он был идеалистом в высшей степени. «Мы наш, мы новый мир построим» – так вы поёте на своих сборищах?.. Допускаю даже, что построите. Но что это за будущее, в основании которого море слёз и крови?

Знакомая тема! Ягода воодушевился.

– А, так вы, значит, тоже из тех, кто каждую пролитую слезинку нам в укор ставит? – спросил он. – Но если мы, государственные деятели, будем только слёзки всем утирать, то вы все ещё быстрее кровавыми слезами умоетесь и приползёте к нам за указаниями.

– Вам эту мысль тоже Сталин подарил? – прозорливо спросил толстовец и, не дождавшись ответа, высокомерно пробурчал: – Кажется, ещё один Торквемада объявился.

– Не надо нас равнять с испанской инквизицией! – возразил Генрих Григорьевич. – Мы пользуемся ленинской теорией отражения, которую вы, старорежимные интеллигенты, так и не смогли постигнуть.

Изумление старца не проходило.

– Однако позвольте спросить, – приподнял он подпалённые брови. – Откуда у вас этот апломб? Вы такой же заключённый, как и я.

«Опять неосторожно высказался», – осадил себя Ягода и быстренько задал встречный вопрос: – А что вы предлагаете? «Нагорную проповедь» всем поголовно читать? Ха-ха! – скажу я вам, – он опять повторил, не мудрствуя лукаво, высказывание Сталина. Но автора саркастической оценки, разумеется, не выдал. – Ну, предположим, получите вы полную свободу действий. И как будете осуществлять свои замыслы? Силком заставите народ читать эту самую проповедь? Перед завтраком, в обеденный перерыв и отходя ко сну? А потом и принуждать к исполнению? Это что ж получается, господин хороший? Как ни крути, как ни верти, а всё равно – принуждение. Пусть даже и к добру.

– Как вы говорите: принуждение к добру? – профессор наморщил высокий лоб и примолк, уйдя в себя.

А Ягода восторжествовал. Вот, даже толстовца заставил призадуматься. И если б случилось невозможное, оказался тот на свободе, то из непротивленца, может, вышел бы противленец. Но невозможного не случилось. Ночью профессора увели. Напоследок, он сказал: «Прощайте!» – видимо, почувствовал, что в камеру не вернётся. И не вернулся. Наверняка поставили к стенке.

Потом какого-то контрика водворили. Весь измордованный, лицо в кровавых подтёках. Когда синяки и опухоль спали, стало ясно: похож на Сергея Михалкова, детского поэта и автора нового гимна страны, одобренного после принятия Конституции. Неужели в своих куплетах скрытый выпад допустил?.. Нет, оказалось не Михалков вовсе, а комбриг Котов, бывший конник. Но этого пожалели, расстреливать не стали. По-видимому решили, что если завтра война, то пригодится – немцев бить. Здесь только злее станет. А пока в один из лагерей отправили, железную руду для производства пушек добывать.

На пару дней священнослужителя Тихона подселили. Этот, ошеломлённый, происходящим, больше молчал или тряс почтенной бородой: «Что деется, что деется!» Лишь однажды, после допроса, свирепо высказался: «Дождётесь! Мне отмщение и аз воздам». Избитый за строптивость, в изодранной в клочья одежде, не имеющий ни малейшей возможности выбраться отсюда, а гляди-ка… грозит.

– Отец Тихон, – обратился к нему Ягода. – Вы от себя грозите?

– От Бога, – сурово ответил священнослужитель. – Послание Апостола Павла. Письмо одиннадцатое, стих девятнадцатый.

Всякое довелось выслушивать Генриху Григорьевичу. Иногда несли явную антисоветчину, похабные стихи и частушки против вождя. «Его пальцы, как черви, толсты», – артистически декламировал один сиделец, гипнотически раскачивая головой. Бред, конечно. Нормальные у Сталина были пальцы, только слегка желтоватые от табака, Генриху ли не знать. Впечатления накапливались. Задание вождя успешно выполнялось.

Осень. Коган явился с майорскими эмблемами в петлицах. Стремительно в гору шагает товарищ. Хотя б ещё стакан вина предложил – обмыть повышение. Ан нет, наверно, сам всё выдул, неблагодарный. «Где бы ты был без моих признаний?» – подумал Ягода. Меж тем вежливый и старательный Лернер по-прежнему в лейтенантах ходил.

– Товарищ лейтенант, – обратился к нему Генрих Григорьевич на очередном допросе. Лернер не злился на «товарища». Когда были наедине, допускал и такое обращение. – А хочешь список моих преступлений добавить? Тебе в зачёт пойдёт. Старшим лейтенантом станешь.

– А что ещё добавлять? – заинтересовался Лернер. – И так полным полна коробушка.

– Да вот, упустили вы, что я не только немецкий, но и японский шпион. Прошляпили, что в изъятой литературе есть учебник японского языка. Записывай. Хочу сделать ещё одно чистосердечное признание. Ведь как я полагал в своих гнусных измышлениях? Немцы-то дальше Урала вряд ли сунутся. Поэтому земли за Уралом, то есть всю Сибирь и Дальний Восток, планировал японцам отдать.

Лернер неторопливо вытащил из сейфа папку, полистал и сказал:

– Вообще-то в японских шпионах у нас числится Христиан Раковский. Вы были связаны с ним?

– Да, по моей рекомендации Раковского в тридцать четвёртом году отправили в Японию. По линии Красного Креста и Полумесяца, – подтвердил Ягода.

Лернер старательно занёс в протокол его свежие признания. А Генрих Григорьевич, разохотившись, признался в том, что является также английским шпионом.

– Я один на один допрашивал Рейли и вёл с ним откровенные беседы. Да и с Локкартом связь имел. Записывай ещё одно признание, лейтенант. Мне всегда хотелось, чтобы Россия оказалась под протекторатом Великобритании. Куда в большей степени, нежели Германии. Англичане – умная нация. Почему б нам не пасть под неё? И я надеялся, они оценят мои старания. Даже, чего греха таить, рассчитывал в благодарность получить титул лорда и земельный надел вблизи Лондона.

– Как же так? – удивился Лернер. – Мы уже запротоколировали, что вы на немцев работали. Как вы умудрились с извечными соперниками в сговор войти? Ну, понятно, насчёт японцев. Берлин и Токио – одна ось. Но Лондон же вне оси. Ну, знаете, Генрих Григорьевич, это ни в какие ворота не лезет.

– А ласковый телёнок у всех коров сосёт, – Ягода сослался на поговорку. На самом деле она звучала как-то иначе, ну да всё равно.

Лейтенант занёс в протокол новые показания. А вскоре майор Коган явился на свежатину. Ознакомился с результатами последних допросов, порадовался и даже похвалил обоих: и следователя, и подследственного. По его физиономии стало понятно: опять все заслуги себе припишет, подонок.

– Ну, теперь, как говорится, выпотрошили мы тебя полностью, – довольно сказал Коган. – Что ж, будем готовить бумаги для передачи в суд.

– В какой ещё суд? – удивился Ягода. – Разве не заседание Особой Тройки решит мою участь?

– А какие у тебя ещё пожелания будут? – ехидно поинтересовался майор. – Кого изволите в Особую Тройку включить?

– Ну, как обычно. Сталина, Молотова, Ворошилова.

– Ишь, губы раскатал, – Коган развеселился, распотешился, но следом жёстко сказал: – Суд будет решать!

Генриху Григорьевичу показалось смешным его высказывание.

– Так суд же для блезира.

– Что? – вскричал Коган. – Лернер, занесите в протокол ещё одно антисоветское высказывание подследственного.

Когда уводили, он с живостью схватил трубку аппарата. О новых успехах не терпится доложить. Так не пройдёт и полгода, как из майора комиссаром третьего ранга станет.

В камере, уже по выработавшейся привычке, Ягода ходил из угла в угол и обдумывал последние известия. Значит, под суд. По всей видимости, показательный процесс хотят затеять. Вышинский, конечно, за главного обвинителя. «Может, это и есть сюрприз, о котором я сам попросил у Сталина?» – Ну, суд так суд. Без разницы. Всё равно генсек келейно решать будет. И никакой судья супротив его рекомендаций не пойдёт. Поздно вечером, практически ночью, в камеру вошёл новый, незнакомый стражник. У этого было надорвано ухо.

– Ваш ужин, – сумрачно сказал он.

– Я уже отужинал, – равнодушно напомнил Ягода. Аппетит у него в последнее время напрочь исчез. А тут ещё и кашель стал донимать. Он и сейчас закашлялся. Когда был на свободе, легкомысленно отнёсся к совету Сталина и не обратился к врачам.

– Это дополнительный, – разъяснил стражник, терпеливо дождавшись, когда приступ кашля у заключённого пройдёт. – В честь праздника.

– Какого праздника?

– Двадцатилетие Октября.

– Ну и что у тебя тут? – Генрих Григорьевич нехотя глянул на поднос.

– Компот. Со съедобной булочкой.

Как-то по-особенному сказал про булочку. Понял Ягода, что опять весточка. Точно, внутри булочки оказалась записка. Сердце часто забилось. «Много на себя берёте. Чижиков». Вон оно что! Товарищ Сталин считает, что он, Ягода, переусердствовал. Превысил меру правдоподобия. И если будет открытый процесс, то его показания могут воспринять, как фарс. Видимо, дело получило международную огласку и на процесс допустят иностранных журналистов. То-то свистопляска начнётся. Да, тут надо сделать так, чтобы комар носа не подточил.

Ощутив внезапную жажду, выпил компот, а записку съел вместе с булочкой. На утро категорически отказался подписывать лист допроса – тот самый, в котором признавался, что является английским шпионом. Хватит с них, что объявил себя шпионом двух дружественных держав – Германии и Японии.

Коган зашипел вне себя от ярости:

– Что крутишься, как вошь на гребешке? То ты английский шпион, то не английский! Как это понять, сволочь продажная?

– Оклеветал я себя, наговорил лишнее.

– Ах, ты гнида! В игры с нами играть затеял? – майор подскочил сбоку и сжал пальцы в кулак.

Сейчас треснет. Генрих Григорьевич зажмурился. Нет, в этот раз пронесло. В камере он впервые подумал о том, что слишком много на себя взял, чтобы выполнить поручение Сталина. Не так просто. Мало того, что лишился привычных радостей жизни, но и потерял связь с родными. Как они там? Не гнобят ли их ретивые сотрудники его бывшего ведомства?

Он пожалел, что в разговоре с вождём как-то нечётко обозначил свои позиции, не попросил гарантий, не потребовал, чтобы жену и дочь в разработку не брали. И с не меньшим беспокойством пожалел, что лишился связи с очаровательной женщиной, своей возлюбленной Надеждой Пешковой. Невесткой Алексея Максимовича, с которым ездил на Соловки. Можно сказать, близкого друга и соратника.

Непорядочно?

Возможно.

Но его сын Макс – не для этой женщины. Прямолинейный, дубоватый, подверженный оргиям, да и, что там говорить, примитивным запоям. Вот сынок-то вырос у знаменитого писателя! Как пьянка, так приключение. Последняя окончилась трагично: искупался Максимушка в холодной реке, подхватил двустороннее воспаление лёгких и умер после безуспешного лечения. Может, к лучшему? Ведь облегчил участь всем близким, покинув этот мир. Только вот и Алексей Максимович после его смерти недолго прожил. Каким бы беспутным Макс не был, но любил Горький сына, и его кончина стала для писателя большим ударом. Лучшие врачи не смогли помочь буревестнику революции.

С тоской, с наплывом нахлынувшего сладострастия припоминал Генрих Григорьевич «Тимошу» – так по-домашнему называли его ласковую, обворожительную любовницу.

Получив новую инструкцию, Ягода держался как кремень. Даже лейтенант Лернер заметил резкую перемену в его поведении.

– Раньше вы, Генрих Григорьевич, производили впечатление мягкотелого, податливого человека. Даже, извиняюсь, отчасти трусливого. Что с вами случилось? Как объяснить подобную метаморфозу?

Ягода, разумеется, тайну не выдал. И началось для него очень нелёгкое время. Следователи, войдя во вкус, пытались навешать на него ещё несколько нераскрытых преступлений. Допрашивали переменно – днём и ночью, истязая и себя, и его. Видимо, скоро начнётся процесс. А у них общая картинка не складывается.

На допросы зачастил сам Ежов и припомнил дела давно минувших дней.

– Ну, колись уж до конца, Енох. Рассказывай, как спровадил на тот свет своего шефа Менжинского.

– Да вы что! – воспротивился Ягода. – Вячеслав Рудольфович своей смертью умер. Сами знаете, слаб здоровьем был. В последнее время нами, чекистами, не вставая с постели, руководил.

– Ну да, болел. Но ты подсобил! – ярился Ежов. – Вместо лекарств яд подсунул. Не отпирайся! У нас есть свидетельские показания твоих сообщников. Ты у них фигурируешь под кличкой «Фармацевт».

Час от часу не легче. Пригрозили устроить очную ставку с «сообщниками» Но пока повременили. Наверно, выбивают из них показания. Навалились и по другому поводу.

– А теперь расскажи, как отравил Куйбышева.

– Не имею к этому никакого отношения, – твёрдо отмёл Ягода. – Валериан Владимирович скончался в рабочем кабинете. Сами знаете, у него были проблемы с сердцем.

– Знаем, а как же. Это ты с врачами и подготовил сердечный приступ. Профессор Плетнёв уже сознался. Колись и ты, Фармацевт.

Следом, не давая опомниться, пытались навешать смерть и других, преждевременно ушедших из жизни выдающихся деятелей. И Ягода, ослабев физически после беспрерывных допросов, взмолился:

– Ну, зачем вам это надо? Неужели недостаточно, что я убийство Кирова на себя взял и вас, Николай Иванович, пытался отравить?

Но особенно возмутило, когда эти рьяные служаки попытались обвинить его в кончине обоих Пешковых. И как им взбрело в голову такое! Не идиоты ли они в своём служебном рвении? Кто ж на суде поверит? А как воспримет этот бред советский народ? Ведь вся страна знает, что он дружил с Алексеем Максимовичем, переписывался с ним, когда тот уезжал в Италию на лечение. А здесь, в России, они вместе ездили на Беломорканал перевоспитывать зэков. Об этом писали в «Известиях» и в «Правде». Даже выпустили альбом, посвящённый тем событиям. Кто не видел фото, где он с буревестником революции дружески беседует на палубе теплохода? Эй, вы, Пинкертоны! Ну, сами подумайте: не было и не могло быть у него никаких мотивов «убрать» Пешковых.

– Ну, мотивов у тебя, положим, море, – напирал Коган. – Назову один, не самый хилый: Тимоша. Признавайся: хотел единолично бабой пользоваться?

Дьявол его побери! И про Тимошу знает.

– А об этом прошу не упоминать! – резко, с обидой возразил Генрих Григорьевич. – Это сугубо личное и к пятьдесят восьмой статье отношения не имеет.

Посмеялись над его рыцарским заявлением.

– Глядите-ка, Николай Иванович. Этот прохвост-любовник будет ещё нам указывать, о чём можно спрашивать, а о чём нет, – Коган в присутствии Ежова из шкуры лез. – Давай, признавайся, Фармацевт! Чем Пешковых травил?

– Ложь, не было такого.

– Было, – ухмыльнулся Ежов. – Нам всё известно, я сам показания у «Тимоши» снимал. Что и говорить, красивая сучка. И, наверно, ласковая, да? Может, хе-хе, ты мне рекомендацию дашь, как её охмурить. Какие подарки она любит?

Ягода опустил голову. Не хотелось, чтобы они видели, с какой болью и ненавистью он отреагировал на их лживые и циничные измышления. «Ну, погодите! – хотелось воскликнуть, как замученный священник. – Мне отмщение и аз воздам!» Первым делом, когда Сталин освободит и вернёт на пост наркома, он займётся этим гномом, Ежовым. У него давно рыльце в пуху. Есть, есть сведения, чем занимался Николас в Вене, куда его партия послала поправить здоровье. А он предавался похотью с медсестрой, оказавшейся немецкой шпионкой.

И опять, вместо того, чтобы отдыхать после изнурительных допросов, Генрих Григорьевич мерил отведённое ему пространство нервными шагами. Что ж это такое? Что деется? Видимо, решили из него монстра сотворить. Злодея мирового масштаба, перед которым будут бледно выглядеть маркиз де Сад и граф Дракула. Оно, конечно, льстит самолюбию. Кто ж не хочет, чтобы о тебе легенды слагали? «Человек смертен. Только усердно верующие оставляют себе надежду на потустороннюю жизнь, – с тоской размышлял. – А мы, атеисты, смертны без оговорок – по собственному выбору. Что останется после нас? Одни только легенды и останутся».

Мысли о смерти навещали всё чаще. Хотя он и пытался волевым усилием отгонять их. Надо жить, крепиться и выполнять поручение С… тс-с, Чижикова. Надо впредь, даже в мыслях, сохранять конспирацию и называть хозяина так, как он порекомендовал. В отличие от всей этой шоблы, тов. Чижиков человек мудрый и понимает, что с дополнительными признаниями, к которым принуждают эти лизоблюды, выйдет явный перебор.

Волынка продолжалась весь ноябрь и половину декабря. Коган зверел. Оставаясь наедине, распускал руки. Однажды ухватил за нос крепкими пальцами и стал водить из стороны в сторону.

– Признавайся во всём, паскуда!

Генрих Григорьевич взмолился:

– Не бейте, меня, не истязайте! Я не могу терпеть физическую боль!

– Ага, сам, значит, не можешь, а с другими допускал мордобой? – взмыл майор.

– Я только давал указания…

– Врёшь!

– Ну, было, один раз приложился, – покаялся Генрих Григорьевич. – Но я не думаю, что подследственный сильно пострадал. Я больше себе навредил. Посмотри, у меня кулак небольшой, – он сжал пальцы и, доказывая, что кулак у него так себе, приблизил к носу следователя.

– Ах ты, курва! Ты ещё мне смеешь угрожать! – оскорбился Коган и врезал своим крепким, натренированным кулачищем.

Потом, давая себе передышку, вытащил из кармана пачку папирос и закурил. Теперь, после повышения, он курил только «Казбек». А раньше не брезговал и «Беломором», напоминая Генриху Григорьевичу о великой стройке века, которую он, Ягода, курировал. Сменил, подлец, сине-розовые пачки с фрагментом канала, на картонные коробки с диким кавказским всадником…

Перекурив, Коган вызвал помощника. В кабинет вошёл сержант с резиновой дубинкой и стал сбоку, поигрывая ей. Коган в который раз злобно потребовал:

– По-хорошему признавайся. Ты отравил Куйбышева?

Генрих Григорьевич устал отвечать. Лишь отрицательно качнул головой. Бац!.. Удар не прицельный, куда попало.

– Ты отправил на тот свет Пешковых?

Ещё удар! Ох, как много приходится терпеть, чтобы выполнить секретное поручение Чижикова! Но и впечатлений теперь – хоть пруд пруди, есть что поведать. Больно-то как, солоно во рту, осколки зуба режут язык, саднит плечо. Легкие клокочут.

– Что это с тобой? – Коган насторожился.

Не смог ответить, если б даже и хотел. Напал кашель – надсадный, изматывающий, с кровью из горла. Увели, оставили в покое.

В тот вечер Генрих Григорьевич, надорвавшись в своих ожиданиях, осознал, что не хочет, не стремится к прошлому, к восстановлению прежней должности и прав. Он впервые себя спросил: а так ли ему нужно?.. И с этим вопросом забылся в тяжёлом сне. Но его поднял стражник. Тот самый, с надорванным ухом, что принёс вторую записку, появившийся вместо первого почтальона, с рассечённой губой.

– Вам завтракать.

– Не хочу.

– Через «не хочу», – уверенным тоном, почти с наглостью объявил страж.

И Ягода понял, что ему очередное послание. На этот раз записка лежала под тарелкой с кашей. Пальцы у Генриха Григорьевича дрожали. Опять напал кашель, помешавший чтению. Глаза от напряжения лезли на лоб. Наконец, он разобрал: «Валериан и оба Пешковых – ваши». На этот раз подпись отсутствовала. Но и так ясно, от кого.

На следующем допросе, к великой радости своих палачей, Генрих Григорьевич признался в организации убийств Куйбышева, Горького, Макса Пешкова и дал подробные показания, как осуществил и кто были его сообщники. О том и записали в протоколе, перепечатанном машинисткой на десяти страничках, и как положено заверили подписями:

Я виновен в очень тяжёлых преступлениях, о которых до сих пор ничего не показывал. Слишком велики эти преступления, и не хватило сил о них говорить… Записано с моих слов, мною прочитано. Ягода. Допросили: Нач. отд. 4 отдела ГУГБ майор государственной безопасности Коган. Оперуполномоченный 4 отдела ГУГБ лейтенант Лернер.

– Ну, молодец, Генрих, – удовлетворённо сказал Коган. – Больше нам от тебя ничего и не надо.

Чуть ли не ласковым стал. Значит, совсем скоро процесс. И теперь главная их задача, подготовить должным образом. Чтобы не взбрыкнул в зале суда, не отказался от показаний. Дальнейшая тактика понятна – сам в прошлые годы разрабатывал. С семьёй бы повидаться, успокоить всех, вселить надежду. Ведь никто – ни жена, ни сёстры не знают, что всё происходящее – подобие большой игры, и он находится под бдительным контролем самого главного человека в стране. Ещё раз припомнил разговор в Кремле; каким вдумчивым, благожелательный выглядел вождь, с какой теплотой подсказал, что всех людей на земле, даже самых последних уродов, родила мама. С мамой, правда, не придётся увидеться. Умерла мама, покинула грешную землю. А с остальными членами семьи? Как там Гарик, сынок, повязали ли ему красный галстук пионера, или, лишили такого права, как сына врага народа? Теперь, когда он, Генрих Григорьевич, «признался», показал себя послушным, почти шёлковым, можно и свои требования предъявить.

– Хочу с женой повидаться, а также с остальными членами семьи, – чётко и ясно потребовал у Ежова.

– Зачем? – нелепо спросил нарком.

– Чтобы удостовериться, что они живы и здоровы.

– На свободе они, не беспокойся, – заверил Ежов. – И никто их даже пальцем не тронет, если ты паинькой на процессе будешь.

А глазки-то свои бесстыдные отвернул. И Коган в эти дни – само благодушие. Не кричит, не злится, заботлив. Генриха Григорьевича тошнило от его вида. Он скажет, что надо. Ему гарантировано возвращения в боевые ряды строителей коммунизма. Но как тягостно на душе!

– Что-то ты, Генрих, плохо выглядишь, – заметил майор на последнем допросе. Да и не допрос это был, а в полном смысле смотрины перед процессом.

– Боюсь, нехорошая болезнь у меня.

– Только этого нам не хватало, – Коган не на шутку забеспокоился.

– Мне сам Сталин советовал лечиться, – расслабленно сказал Генрих Григорьевич. – Да и Алексей Максимович не раз приглашал в Италию на Капри. Он той же болезнью страдал.

– Ну, тебе-то долго страдать не придётся, – подленько усмехнувшись, выдал Коган. – Ты-то не от туберкулёза помрёшь, Генрих.

Вылезла подлая натура. На высшую меру намекает. Что ж это такое? Откуда берётся это ничем не мотивированное зло? Сказывается истинная природа человека или, всё-таки, должность обязывает?.. Не нашёл ответа. Одно только понял Генрих Григорьевич: таких людей, как Коган, Ежов и иже с ними до власти допускать никак нельзя. Ведь был же майор раньше дамским портным, и у него неплохо получалось. Вот и шил бы женские шляпки. А Ежову лучше б остаться слесарем на Путиловском заводе. Жил бы потихонечку, добросовестно вжикал напильником по железу, общался с товарищами – такими же работягами, как сам – выпивал с ними с устатку, вёл мирные беседы, играл во дворе в домино и не подозревал бы, какие бесы в нём сидят. И всю жизнь слыл бы хорошим парнем в своём коллективе, а также добрым семьянином в кругу жильцов коммунальной квартиры.

Продолжая думать над этим, Генрих Григорьевич додумался и вовсе до кощунственной мысли. А тов. Чижикова взять? При обычном течении времени, без революционных бурь, выучился б сын грузинского сапожника на священника и читал проповеди с амвона грузинским крестьянам. От верного человека Ягода слышал, что когда тов. Чижиков в последний раз навестил свою маму, она сказала ему: «Как жаль, сынок, что ты так и не стал священником».

Иуда Коган, пообещав скорую «вышку», всё-таки отправил в тюремную медсанчасть. Эскулап был из новых, незнакомый. Всех прежних уже сменили. Выстукал, выслушал и прописал порошки. Им Генрих Григорьевич не очень доверял. Скорей бы кончился нынешний кошмар, и сразу после освобождения он непременно, в первую очередь, займётся своим здоровьем. Можно будет и главному сценаристу пожаловаться, что вот, в результате исполнения его поручения здоровье ухудшилось. Чижиков примет меры. Может, на курорт, за границу отправит лечиться. Тогда следует попросить путёвку на Капри, куда бывший российский голодранец, а впоследствии великий пролетарский писатель Максим Горький каждый год ездил. Италия, тёплое море, изысканные вина и кушанья, знойные южные женщины…

Пока надо крепиться. Эти треклятые порошки – горькие, как отрава. А может, действительно отрава? Уж чересчур настойчиво подсовывают. Нет, не простые это порошки! Ягода всё чаще чувствовал безразличие ко всему, можно сказать, отупение и остатками сознания понимал: подавляют волю. В редкие минуты, когда оно было ясным, ужас охватывал его. Он вдруг подумал: а что если Ежов и его присные по собственной программе действуют? То есть главному режиссёру ничего не известно из того, что они здесь вытворяют?..

Подколодной змеёй жалила эта мысль. При разработке операции в Кремле эту возможность они не учли. Тов. Чижиков ни словом не обмолвился, да и Генрих Григорьевич не подумал, уверенный во всесилии вождя. Ладно, придётся перетерпеть. Но он запомнит. Ещё как запомнит!

От напряжённых размышлений, догадок у Генриха Григорьевича лопался череп, давило в затылке, а ноги делались слабыми, и уже не доставало сил бегать по камере. Он всё чаще ощущал себя старым, больным человеком и грустил из-за того, что прошли молодые годы, а с ними – здоровье, азарт, рвение. Остались ли силы на будущую деятельность? Не истощился ли ресурс выдумки, хитрости, изворотливости – а как без этого обойтись в той специфической работе, которой он посвятил большую часть сознательной жизни. Так, может, хватит с него? Может, на этом последнем секретном поручении и завершить деятельность? Внести свою лепту в исследования тов. Чижикова по ленинской теории отражения и с почестями уйти в отставку. Сразу после реабилитации попросить не возвращения на прежнюю должность, а полное освобождение от всех должностей. Разве он не заслужил спокойной и уютной жизни в каком-нибудь благодатном местечке? Хорошо бы остаток дней своих провести где-нибудь в Евпатории. И там, на берегу тёплого и ласкового моря, засесть писать мемуары. Что-нибудь по примеру Алексея Максимовича Горького, в своё время написавшего «Мои университеты». Или, или… еще одна неожиданная мысль пришла в голову. Может, на досуге, в спокойной обстановке, приняться изучать Нагорный бюллетень? Тот самый, о котором упоминал тов. Чижиков и позднее, здесь в камере, настырный непротивленец…

Ещё одного жильца внедрили в камеру. С изумлением смотрел Ягода на нового сидельца: им оказался его давний знакомый, поэт и драматург Владимир Киршон. После первых слов приветствия попросил рассказать, как там – на воле? Знает ли он что-нибудь о Надюше Пешковой, о жёнушке Иде?

– Ничего не знаю, – ответил поэт. – Я уже тут давно прозябаю. Переместили к вам. Сказали, что вы скучаете.

– Ну, спасибо им за заботу, – Ягода покривился и подумал: «Даже поэта стукачом сделали», – а вслух напрямую спросил: – И какое тебе дали задание, Володя?

– Приободрить вас, Генрих Григорьевич.

– Ну, что ж, выполняй, – усмехнулся Ягода.

Он припомнил, как много лет назад Киршон, ещё совсем юным, принёс ему свои вирши. Они выпили хорошего вина, долго беседовали и даже, вдохновившись, пели, подбирая мелодию под изумительные строчки: «Я спросил у ясеня, где моя любимая. Ясень не ответил мне, кивнул лишь головой. Я спросил у осени, где моя любимая. Осень мне ответила проливным дождём»… А где сейчас его, Генриха Григорьевича, возлюбленная? Помнит ли о нём, или у неё появился другой покровитель? Никто не ответит: ни ясень, ни осень. Майор Коган наверняка владеет информацией, но не хочет отвечать, падлюка.

– Прочти-ка мне ещё раз свои стихи, Володя.