Текст книги "Секретное поручение Сталина (СИ)"

Автор книги: Владимир Прудков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Скажи мне, как ты относишься к Сталину, и я скажу, кто ты.

Владимир Прудков

notes

1

Владимир Прудков

СЕКРЕТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ СТАЛИНА

До 1917 года профессиональный революционер Иосиф Джугашвили пользовался большим количеством псевдонимов, в частности: Бесошвили, Нижерадзе, Чижиков, Иванович, Коба (из достоверных источников).

Прохладным августовским вечером Сталин сидел в кремлёвском кабинете и читал книгу. Споткнувшись на какой-то фразе, задумался. Его рука потянулась к пеналу, из которого торчали разноцветные, остро отточенные карандаши. Выбрал красный и подчеркнул текст. Секретарь доложил, что записанный на приём Ягода, Генрих Григорьевич, явился.

– Пусть войдёт.

– Здравия желаю, – с порога поприветствовал нарком внутренних дел. Он был в новом маршальском мундире, свежевыбритый, пахнущий французским одеколоном, со щегольской щёточкой усов под носом.

– И вам здравствовать, – благожелательно отозвался вождь. – Садитесь, пожалуйста.

Народный комиссар внутренних дел, видя, что у Сталина хорошее настроение, позволил себе пошутить:

– В нашем ведомстве, товарищ Сталин, лицам, которые вне подозрений, принято говорить: «присаживайтесь».

– А, понял намёк. В таком случае, присаживайтесь, товарищ Ягода.

Нарком присел по другую сторону стола. Мельком глянул на массивную стеклянную чернильницу и подумал, что такой штукой, в случае чего, и череп проломить можно. А вообще же на столе и вокруг ничего необычного не было. Да и сам вождь, как всегда, был в своём обычном, застёгнутом доверху полувоенном кителе, который супротив новенького маршальского мундира наркома выглядел так, будто пиджак оборванца супротив сюртука джентльмена. И пока вождь молчал, продолжая перелистывать страницы, Ягода перелистывал свои мысли: «Аскет? На самом деле? Или роль на себя такую взял? А может, настолько вошёл в роль, что аскетом и сделался?»

Хозяин кабинета потянулся за трубкой. Ягода дождался, пока он раскурит, и, показывая своё рвение, спросил:

– Какие будут распоряжения, Иосиф Виссарионович?

– Погодите с распоряжениями. – Сталин неторопливо отложил книгу названием вниз.

– А что за книжку вы читаете? – осмелился спросить нарком.

– Не читаю, а перечитываю. Я ознакомился с этой книгой ещё в Туруханске. На досуге, который предоставил мне реакционный царский режим.

– Наверно, что-нибудь из работ Владимира Ильича?

– Первая ваша попытка угадать – неудачна.

– Наверно, Карла Маркса штудируете?

– Опять мимо. Ладно, не буду вас напрягать. Меня на беллетристику потянуло. На «Братьев Карамазовых» я запал.

– А, сочинение Достоевского. Судя по фамилии, автор по происхождению поляк, – осмелился сделать эвристическое предположение нарком.

– Может по происхождению и поляк, но при том всю жизнь оставался русским великодержавным шовинистом.

– Он у нас и сейчас негласно запрещённый, – напомнил Ягода.

– Знаю, – кивнул Сталин. – Но мне-то, быку, вы позволите заглядывать в его сочинения? – И, увидев изумление на лице своего соратника, не понявшего замечания, укоризненно покачал головой. – Эх, товарищ Ягода… Университетов вы, конечно, не кончали.

– Нет, с юности в революционную борьбу включился.

– Ну, тогда не удивительно, что не знаете замечательного афоризма про быка и Юпитера.

– А, простите, могу я его услышать из ваших уст?

– Пожалуйста. Что позволено быку, то не позволено Юпитеру.

– В первый раз слышу! – живо откликнулся нарком. – И при случае непременно воспользуюсь.

Схитрил. Такой афоризм он слышал. Только вождь употребил его с точностью до наоборот. И кто знает, зачем перевернул. Не сразу поймёшь, как реагировать. Лучше уж умолчать и прикинуться безграмотным.

– А про что книга, товарищ Сталин? – спросил с неподдельным интересом.

Вождь не спешил отвечать, раскуривая трубку, и Ягода неприметно разглядывал кабинет. Аскетизм проглядывал во всей обстановке.

– Всё про то же, – наконец, заговорил Сталин. – Ведь все умные люди, товарищ Ягода, в сущности, озабочены одним вопросом.

– Каким вопросом?.. Вы уже подскажите мне.

– Как рай на земле устроить. Остальное неинтересно и непродолжительно. Вот вы мундир со звёздами надели. Со временем он истлеет. А вы ещё раньше отойдёте в горний мир, – Сталин встал и прошёлся по кабинету, продолжая говорить неторопливо и размеренно. – Разумеется, свой воображаемый рай они называли по-разному. Один деятель, впоследствии сошедший с ума, назвал его городом Солнца, другой – страной Утопией. Наши революционные демократы видели их в виде хрустальных дворцов. А мы с вами называем коммунизмом. Замечу вам, товарищ Ягода, что и методы достижения рая предполагались самые разные. Зачастую наивные, ненаучные, без марксистского подхода… Вы с работами Льва Николаевича Толстого знакомы?

– Не достаточно хорошо. Он по нашему ведомству не проходил, – торопливо ответил нарком.

– Ну, ещё бы! Не дожил, бедняга, да нашего славного времени. В своём последнем романе «Воскресение» он предлагает достичь рая на Земле с помощью всеобщего и обязательного для всех чтения «Нагорной проповеди». Я, когда читал, это место пометил синим карандашом.

– Синим? – переспросил Ягода. – И что сие означает?

– Означает моё несогласие с высказанной мыслью. На полях я начертал «Ха-Ха»… Кстати, вы с «Нагорной проповедью» знакомы?

– Наслышан в общих чертах, – замял нарком и попытался оправдаться: – Я ведь в духовной семинарии не обучался.

Сталин нахмурился, и Ягода, вспомнив, что сам вождь-то в семинарии учился, подумал: «Ой, напрасно я ляпнул!». Желая исправиться, добавил:

– Я ведь с сознательных лет член ВКПБ и по своим убеждениям воинственный атеист.

– Ну-ну, верно. У нас свои методы построения хрустальных дворцов. А вот этот товарищ, – Сталин трубкой указал на книжку, – даже слезинку ребёнка пожалел заложить в их фундамент.

– О, какая вредная мысль!

– Почему же, мысль здравая. Сойдёт за кредо отдельно взятого человека. Пусть каждый отдельно взятый гражданин проявляет жалость к плачущим малышам. Но нам, государственным деятелям, такая позиция не с руки. Если мы ничего не будем делать, как раз из-за нашего ничегонеделания, море слёз прольётся. Человек это звучит гордо, не так ли?

– О, да! На это и Алексей Максимыч указывал, когда мы вместе с ним на Соловки ездили зэков перевоспитывать.

– Верно указывал. Но не полно. Одновременно слаб и жалок человек!

– Как же может быть верным и то, и другое? – не понял нарком.

– Диалектика, товарищ Ягода, – пояснил Сталин. – Дайте людям полную свободу, так они, обуянные ленью, жадностью и завистью, завязнут в пьянстве и разврате, на девять десятых истребят себя, а оставшиеся в живых с кровавыми слезами приползут к нам и будут умолять: веди нас. Так что нам никак нельзя пребывать в бездействии. И наша с вами задача, грубо говоря, хватать всех подряд за воротники и тащить в наш рай. Разумеется, при этом слезами умоются очень и очень многие. – Он примолк, задумался и выпустил столб дыма. Нарком молча внимал. – Увы, товарищ Ягода, сопротивление нашему делу растёт. Правый уклон, левый уклон. Наши оппоненты совершенно потеряли ориентировку в пространстве. Влево идут, вправо приходят.

– Да-да, совершенно справедливо, товарищ Сталин! Кровавыми слезами пусть умоются! Мы этих уклонистов…

– Только давайте без пафоса, – вождь поморщился. – Мы должны ощущать великую скорбь от своих полномочий. Так сказал герой из другой книжки этого поляка.

– Это вы про кого? – проявил неподдельный интерес собеседник.

– Был такой недоучившийся студент, вообразивший себя Наполеоном. Тот самый, который старушку, извлекавшую прибавочную стоимость посредством залогов, топором грохнул.

– А, припоминаю…

– Ну, да всё это беллетристика. А реальность такова, что мы, партийцы, должны понимать историческую задачу и в поте лица исполнять её, – Сталин остановился рядом с наркомом и приложил ладонь к его лбу. – А вы даже и сейчас вспотевший. Пользуясь случаем, объявляю вам, товарищ Ягода, благодарность за ваш самоотверженный труд.

– Служу трудовому народу!

Сталин благосклонно кивнул и протянул трубку:

– Дёрнуть хочешь? – совсем простецки спросил и опять поставил в тупик. Отказаться – может обидеться, а «дёрнешь»… тут последствия вообще непредсказуемы.

– Не могу себе позволить, – нашёлся нарком. – На меня, знаете, в последнее время нападает кашель. А вдруг – чахотка?

– Так что ж вы тянете с лечением, – укоризненно покачал головой Сталин. – Сразу же после нашей беседы отправляйтесь в медсанчасть.

– Непременно воспользуюсь вашим советом.

Вождь прошёлся по кабинету. Его лоб украсили глубокие морщины. А в серо-жёлтых глазах действительно появилась великая скорбь, о которой он упоминал. Ягода затих, боясь спугнуть его мысли.

– Я вот о чём подумал, – наконец, сказал Сталин. – Мы-то с вами в одной упряжке, товарищ Ягода. Но знаете, иногда полезно встать на точку зрения тех, из кого мы выдавливаем кровавые слёзы. Не скрою, на такую мысль меня натолкнул опять же этот поляк. Он очень доходчиво пишет о замученных мальчиках. Я сразу почему-то вспомнил наших Каменева и Зиновьева… Это правда, что вы сами их расстреливали?

– Принимал участие.

– Ну, а теперь следите за ходом моей мысли. Я о том, что в роли мучимых и угнетаемых на данном историческом этапе мы себя представить уже не можем. А из чисто человеческого любопытства хотелось бы узнать, что эти люди чувствуют и о чём думают в последние минуты своей жизни. И верно ли утверждение господина Достоевского, что самая последняя минута растягивается до бесконечности, как бы компенсируя оставшуюся краткость жизни…

– Наверно, соврал, – быстренько вставил Ягода.

Сталин строго на него глянул и продолжил:

– Так вот, я о наших врагах. Разумеется, мы с вами уверены, что это худшие экземпляры человеческой породы – двурушники, трусы, предатели. Но вот что интересно: их ведь тоже мама родила! Как вы полагаете, товарищ Ягода?

– Вполне допустимо.

– Не допустимо, а факт. Следовательно, они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо.

«Опять цитату ввернул, – напряжённо подумал нарком. – Но чью? Не златоуста ли Троцкого, выдворенного за границу?»

– Да нет… – неуверенно проговорил он.

– Не понял. Всё-таки да или нет?

– Скорее да.

– Это хорошо, что вы разделяете мнение товарища Маркса, который в свою очередь разделил мнение товарища Теренция, – кивнул вождь. – А так как меня тоже мама родила, мне было бы крайне интересно побывать в их шкуре.

– Для чего это вам, товарищ Сталин? – не понимающе спросил нарком.

– Для того, чтобы глубже уяснить ленинскую теорию отражения.

– Но вы же испытали это на себе, когда вас преследовали царские сатрапы.

– Плохо мою биографию знаете. Ни виселицы, ни расстрела мне не присуждали. Более того, в отдалённом Туруханском краю предоставили возможность заниматься самообразованием. А вот вы, товарищ Ягода, к сожалению, не имели такой возможности. Или не захотели ей воспользоваться. – Вождь, кажется, начинал сердиться и не намерен был дальше разжёвывать свою мысль. Нарком это понял и поспешил согласиться.

– Теперь уловил, товарищ Сталин. И чем я могу помочь?

– Тут, видите ли, какая нестыковка получается, – взгляд у Сталина потеплел. – Я, будучи генсеком, сам вряд ли попаду в такую ситуацию. Даже, если сам себя прикажу арестовать, мои соратники не посмеют этого сделать. Ведь не посмеете?

– Не-ет.

– Вы же в штаны наложите, верно?

– Так точно, наложим!

– Это потом, уже когда я умру, вы начнёте меня клеймить. О, я это предчувствую! Накинетесь на меня, как стая шакалов на труп мёртвого льва.

– Да ну, зачем вы так говорите…

– Я знаю, что говорю. Вы же сами подсказали, что я обладаю даром предвидения. Вот и предвижу. В сущности, большинство из вас холуи и перевёртыши. И думаю, если мне не удастся построить рай хотя бы в отдельно взятом государстве, то только из-за вас, клоунов… Лично к вам, товарищ Ягода, моё замечание не относится. Вы не раз доказывали свою преданность.

Нарком облегчённо вздохнул.

– И только на вас я возлагаю свои надежды по дальнейшему изучению ленинской теории отражения.

– Я готов!

– Сразу договоримся: об этом будем знать только вы и я.

– О, да! Понимаю!

– Значит, давайте сделаем так. Мы заведём на вас уголовное дело и арестуем. Очень серьёзное дело, на расстрельную статью потянет. Чего уж мелочиться! И вы на себе всё испытаете. Придётся вам и у стенки постоять, в вашем же подвале на Лубянке. Таким образом, вы сподобитесь побывать в той ситуации, в которую попадал этот господин, – вождь в очередной раз указал на томик. Ну, а потом лично мне подробно доложите о ваших ощущениях.

– Слушаюсь, товарищ Сталин, – заторопился заверить Ягода. – Я передам все ощущения.

– Спасибо. Я это и ожидал от вас услышать.

– Значит, в последний самый момент, когда я уже буду стоять у стенки, вы отмените и восстановите меня на боевом посту? – голос у наркома дрогнул.

– Вы правильно поняли, – неторопливо ответил Сталин. – Конечно, в виду моей скромности, я не позволю себе назвать это действо «актом высочайшим помилования». И конного фельдъегеря из Кремля на Лубянку не отправлю. Но уверяю: вам воздастся сторицей.

– Я постараюсь! Полную картину будете иметь!

– Надеюсь.

– Товарищ Сталин, у меня очень большой опыт агентурной работы, – заторопился Ягода. – Может, мы прямо сейчас обсудим детали этой операции?

– Что вы предлагаете?

– Нужно обеспечить полное правдоподобие. Значит, так. Сначала вы соберёте Политбюро и выскажите неудовольствие методами моей работы. Товарищи Молотов и Ворошилов вас поддержат.

– Да, пожалуй, они разделят моё мнение, – согласился Сталин.

– Затем переведёте на другую должность, не столь ответственную, как сейчас, но тоже высокую.

– И это принимается. Мы поставим вас заведовать тяжёлой промышленностью. Там вы, конечно, наделаете массу ошибок, и всё будет выглядеть правдоподобно.

Ягода замялся. Он вспомнил Серго Орджоникидзе, который заведовал тяжёлой промышленностью и внезапно скончался прямо в своём кабинете.

– Нет, лучше киньте меня на железные дороги. Я с юности с ними связан. Мне приходилось даже зайцем ездить. Это когда я добирался из своего захолустья к центру революционной борьбы. Я же ведь романтик в душе, товарищ Сталин. Паровозные гудки, чёрный дым из трубы, перестук колёс – это меня заводит. Будьте уверены, я и в наркомате железных дорог наделаю много глупостей.

– Что ж, мы подумаем.

– Ну, а потом пусть мой приемник… – тут Ягода замялся. В последнее самое время в гору пошёл карлик Ежов, которому Сталин почему-то благоволил. – Я предполагаю, это будет Николай Иванович Ежов. Пусть он заведёт на меня уголовное дело и лично арестует.

– А почему вы свой выбор сделали на Ежове? – заинтересовался Сталин.

– Так ведь в масть! Уже давно в ходу поговорка, придуманная нашим великорусским народом: попасть в ежовые рукавицы.

– И это принимается, – подумав, согласился Сталин.

– А допрашивать меня поручите старшему следователю Паукеру, – с энтузиазмом продолжил нарком. – О, это крутой чекист! Своё дело знает! Он выбьет из меня любое признание. Не удивлюсь, если с его помощью я окажусь японским шпионом.

– Очень хорошо! – Сталин сел на своё место и потянулся за блокнотом. – Как вы говорите? Паукер?

– Да, Паукер. А я не буду терять времени и займусь изучением японского языка. Впоследствии найдутся свидетели, которые это подтвердят.

– Ваше усердие меня радует, – сказал вождь. – И ваши намётки к сценарию мне всё больше нравятся.

– Да, ещё вот что! У меня в кабинете сейчас полно всякой троцкистской литературы, изъятой при обысках у наших врагов. Ведь это можно повернуть и так, будто я сам интересуюсь и являюсь сторонником идей Льва Давидовича.

– Мы воспользуемся и этим вашим предложением. И последний к вам вопрос, товарищ Ягода. Вы знаете, кто такой Чижиков?

– Нет, не припоминаю.

– Я так и думал. Вы хотя и славословите меня в своих речах, но не очень хорошо знакомы с моей биографией. Поэтому хочу напомнить вам, что когда я занимался подпольной деятельностью, то среди некоторых товарищей был известен, как Чижиков.

– Хорошо, я запомню, – заверил Ягода, хотя и не понял, для чего Сталин ему сообщил об этом.

Он ещё раз поблагодарил вождя за оказанное доверие и пошёл к выходу. Но у самых дверей приостановился. Показалось, что свою преданность выказал в недостаточной степени.

– Только вот что, товарищ Сталин. Это как бы цветочки. Я ж таки уже сейчас знаю, что к чему. И выйдет как бы понарошку. То есть, может, доподлинных ощущений мне не выпадет испытать.

– Что вы ещё предлагаете?

– А вы это… сюрприз какой-нибудь впоследствии подбросьте. Выходящий за рамки нашего разговора.

– Коли просите – подбросим. Будут вам не только цветочки, но и ягодки, товарищ Ягода.

– Вы удачно скаламбурили, товарищ Сталин, – польстил нарком. Вождь нахмурился. Будучи убеждённым аскетом, он не любил, когда его личность начинали возводить в культ. И Ягода, недоумевая, чем вызвал неудовольствие, пятясь и угодливо улыбаясь, вышел из кабинета.

А дальше всё случилось так, как они и запланировали в тот памятный вечер. Вскоре его перевели на другую работу. Правда, не на железные дороги – там прочно сидел Каганович. Поставили командовать связью. Ну, да разница небольшая. По правде сказать, Ягода одинаково хорошо разбирался, как в устройстве паровых двигателей, так и телеграфных аппаратов. И ещё до конца года входил в состав высших партийных органов. В начале декабря сидел в президиуме, когда принимали новую конституцию. В кулуарах говорил со взволнованным Бухариным. Ещё бы! Николай Иванович проделал большую работу над текстом. Однако окончательные коррективы вносил сам Сталин.

– Значит, говоришь, диктатуру пролетариата вы решили отменить? – в самый корень спросил Ягода.

– Да, необходимости в ней уже нет, – ответил окрылённый успехом сподвижник.

– А кто ж диктат будет осуществлять?

– Мы с тобой, – то ли в шутку, то ли в серьёз ответил Николай, любимец и теоретик партии, да и просто приятный в общении человек.

О, как он ошибался! Вскоре его и других вождей тоже обвинили в уклоне, со всеми вытекающими отсюда последствиями. А у Генриха Григорьевича всё шло, как по маслу. На новой должности он продержался полгода. Пока, значит, Ежов, назначенный по его рекомендации наркомом внутренних дел, собирал досье. Затем, в апреле тридцать седьмого, Сталин собрал политбюро, и там единогласно утвердили:

Ввиду обнаружения антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Г. Г. Ягоды, совершённых в бытность его Наркомом внутренних дел, считать необходимым исключение его из партии и санкционировать на его арест. ^[1]

На другой же день арестовали и произвели обыск в кремлёвской квартире, в особняке на Сухаревке и на даче в Подмосковье. Нашли фильмы, открытки, фото порнографического характера, искусственный член из каучука. Вообще-то Ягода ещё был мужчина, что называется, в соку. Для забавы этот член на даче валялся. Он и забыл про него. В кабинете, в Кремле, изъяли троцкистскую литературу. Так и отметили в протоколе. Правда, на учебник японского языка внимания не обратили и записали в графе «прочая литература».

И дальше не совсем по сценарию пошло. Допрашивал не рекомендованный им Паукер, но не менее ретивый капитан госбезопасности Коган.

– Фамилия?

– Ягода.

– Имя-отчество?

– А то ты сам не знаешь…

– Молчать! Отвечать на поставленные вопросы!

– Генрих Григорьевич.

Ну и так далее. Национальность, состав семьи, социальное положение. Всё по протоколу – никаких исключений. Выскочка Коган всерьёз напирал. Даже немного поспорили о социальном положении. Ягода хотел, чтобы признали пролетарием или, хотя бы, выходцем из ремесленников. Коган же настырно выяснял, кто были родители, и записал: «Отец – золотых дел мастер». Что ж, понятно. Будут клеить чуждое социальное происхождение.

Камеру предоставили достаточно комфортную, одноместную или, как шутили сотрудники, «односестную». Правда, электричества пожалели. Лампочка на потолке висела маленькая, тусклая и без люстры, под железной решёткой.

Генрих Григорьевич обдумывал, как себя вести на допросах. Впрочем, ответ напрашивался единственный. Надо держаться естественно, отвечать правдиво. Чтобы не заподозрили, что у него есть секретное поручение от Сталина. И на первых допросах, которые вел капитан Коган да совсем ещё зелёный лейтенант Лернер, держался достойно и резал правду-матку. Пока что ему шили уголовщину, и все вопросы вертелись вокруг купли-продажи бриллиантов. Ну, был такой грех. Не для себя же старался. Точнее сказать, не только для себя. Заграничные операции НКВД требовали больших денег.

Коган с каждым разом напирал сильнее. Понятно, старался капитан, хотел раскрутить на полную катушку. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Как в пинг-понг играли.

– Вы знали, что коммерсант Лурье, принятый вами на работу, является немецким шпионом?

– В моих глазах он был просто способным коммерсантом.

И тому подобное. Очень много вопросов. Читая литературно обработанные протоколы можно было подумать, что это два приличных господина за чашкой кофе ведут неторопливую беседу. На самом же деле, Коган с первого дня стал «тыкать» и сволочью обзывать. С уголовных статей он хотел перебросить мостик на политические. Ягода сразу понял и сам спросил:

– А можно мне один вопросик задать?

– Ну, спрашивай.

– Паукер-то где сейчас? Я полагал, что именно ему доверят допрашивать меня.

– В соседней камере отдыхает, – усмехнулся Коган. – И очень много интересного уже про тебя рассказал.

Он-таки воткнул в протокол своё измышление, что коммерсант Лурье состоял на службе империалистической Германии. Вывалил на стол вещдоки – те, что при обыске нашли. Стопка книг, написанных Троцким, две пули, ещё кое-что. Насчёт пуль прицепился: что за пули, с какой цель хранил?

– Эти пули оборвали жизнь Зиновьева и Каменева, – ответил Ягода.

– А почему они такие расплющенные?

– Так, видимо, твердолобые были товарищи.

– Хе-хе, твердолобые, значит. А почему врагов народа называешь «товарищами»?

– Обмолвился.

– Замечательная обмолвка! – усмехнулся Коган. – Так и запишем: «Не отрицает, что продолжительное время поддерживал тесную связь с Зиновьевым и Каменевым, вплоть до расстрела последних».

Мурыжил несколько часов и на двери поглядывал. Оказывается, ждал визита высшего начальства. И оно, наконец, явилось. Дверь кабинета распахнулась, и вошёл Ежов. В кожаной куртке, в хромовых сапогах. Коган вскочил и вытянулся по струночке. А Ягода не догадался встать, лишь обернулся и, увидев Ежова, слегка улыбнулся своим мыслям: последовал-таки товарищ Сталин его рекомендации, поставил карлика управлять наркоматом.

– Ты что лыбишься, сволочь? – Ежова эта улыбка возмутила.

Судя по всему, и он о тайном поручении Сталина не знал. Гордость переполнила Генриха Григорьевича: «Факт, что тайна никому не ведома». Новый нарком поинтересовался у Когана, как идёт следствие, и обратил внимание на пули, лежавшие на столе.

– При обыске изъяли, – отрапортовал Коган. – Говорит, эти пули нашим заклятым врагам жизнь оборвали.

– Чьи, говоришь, жизни? – Ежов сам обратился к Ягоде.

– Каменева и Зиновьева.

– Хм, любопытно. Ну, теперь эти пульки в мою коллекцию перейдут, – решил Ежов, вытащил шёлковый платок и те пули завернул, в карман спрятал. Опять обратился к Когану. – Как он себя ведёт?

– В спекуляции бриллиантами сознался, а своё пособничество немецкой агентуре отрицает.

– Ну, быстрей колите. А то нам Политбюро втык вставит.

– Будем стараться, Николай Иванович, – пообещал Коган.

Поздним вечером ещё раз вызвал на допрос. В кабинете, кроме него, сидел Яков Курский, известный делопроизводитель и талантливый сценарист. Коган подсунул стопку отпечатанных листов.

– Тут Яша всё изложил, о чём мы с тобой беседовали. Подпишись отдельно под каждой страницей, и дело с концом.

– Но можно хотя бы ознакомиться? – попросил Ягода.

– Читай, – с раздражением бросил следователь. – Только быстрей.

Нетерпеливые какие. Генрих Григорьевич углубился в чтение. Во навертели! Он предполагал, что будут клеить. Но чтобы так! С такими художественными преувеличениями! Получилось, что он чуть ли не резидент немецкой разведки, и ждёт не дождётся, когда доблестная немецкая армия освободит Россию от варваров-большевиков.

– Ну, вы насочиняли! Вам же никто не поверит, – осмелился возразить.

Коган обозлился.

– А это уже не твоё собачье дело, поверят или нет.

– Не профессионально это, – пожурил Ягода.

А дальше и вовсе по известной поговорке: чем дальше в лес… Оказывается, он организовал убийство Кирова. Ясно, что под расстрельную статью гонят и с большим запасом прочности. Взыграло у Генриха Григорьевича честолюбие. Нет уж, дорогие товарищи, будьте любезны – докажите! Нечего тут романы сочинять. Он не подписал и потребовал протоколы переделать. Коган позеленел от злости, зашёл сбоку, пальцы в кулак сжал. Сейчас ударит. Но, слава богу, сдержался.

А вечером в камеру вошёл охранник с подносом, ужин принёс. Пока хоть кормят нормально. Не так, как в кремлёвской столовой или у Сталина на вечеринках, но вполне сносно. Да и аппетита никакого нет, не до разносолов. Морда у охранника, рядового чина, суровая и невозмутимая, верхняя губа обезображена шрамом. Всё молчком. Однако, выходя, вдруг предупредил:

– Хлебушек аккуратней кушайте.

Что за дурацкий совет? Ягода взял кирпичик хлеба, подрезанный на пластики. Внутри тонкий папиросный листик, сложенный пополам, а на нём написано: «Пора колоться. Чижиков». Господи, сам Сталин на связь вышел! Воспользовался-таки старой подпольной кличкой. А что с запиской-то делать? Надо будет съесть, чтобы никаких следов. Ягода поужинал, съел записку и запил чаем. Затем, не откладывая в долгий ящик, постучал в окошечко.

– Коган ещё здесь? Сообщите, что хочу сделать важное признание.

Опять повели на допрос. Следователь согнутым вопросительным знаком над ним. Смотрит, как заключённый расписывается под каждым листом, и торопливо промакивает массивным пресс-папье. Уже под утро, не дав выспаться, опять потащили в кабинет. Яша Курский тоже здесь. Улыбается, пис-сатель.

– Генрих Григорьевич, я взял на себя труд, заявление от вашего имени сочинить. По сути сделанных вами заявлений.

– Да! – подогнал Коган, прихлёбывая чай. – Давай быстрей закончим эту канитель.

Ягода тоже попросил чаю – просьбу удовлетворили – и стал читать «своё» признание.

В продолжение долгих дней допросов я тщетно пытался скрыть преступную, изменническую деятельность против Советской власти и партии. Я надеялся, что мой опыт работы в ЧК даст мне возможность скрыть от следствия всю сумму моей предательской работы, либо, если это мне не удастся, свести дело к чисто уголовным и должностным преступлениям. Я надеялся также, что мои сообщники, в силу тех же причин, не выдадут следствию ни себя, ни тем более меня. Планы мои рухнули, и поэтому я решил сдаться. Я расскажу о себе, о своих преступлениях всё, как бы это тяжело мне ни было.

«Так-так, и о чём же я им поведал?»

Оказывается, занимался вербовкой сотрудников НКВД в немецкие шпионы, подслушивал разговоры в Кремле, организовал покушения на товарища Кирова, подготавливал государственного переворот с последующим арестом членов правительства. И вынашивал планы полной и безоговорочной капитуляции немцам в случае войны.

Подписал и эту бумагу.

Коган остался доволен. Тотчас поднял трубку аппарата.

– Николай Иванович?.. Извините, что побеспокоил. Раскололи гада вчистую, – послушал и положил трубку. – Ну вот! Другой коленкор. Сейчас товарищ Ежов отправит докладную записку членам Политбюро.

Вскоре в кабинет вошёл и сам Ежов. Просмотрел протоколы, потёр маленькие, почти детские ручки и обратился к Когану.

– Это дело отметить надо!

Тот вытащил из шкафа бутылку хорошего испанского вина и налил в стаканы. Вино, кажется, из того, что конфисковали при обыске.

– Ладно, так уж и быть: Еноху тоже плесни, пусть расслабится, – Ежов кивнул на арестанта.

«Вот, сволочь какая, – с неприязнью подумал Генрих Григорьевич. – Назвал меня так, как мама в детстве называла. Подчеркнул иудейское происхождение, антисемит проклятый. И Коган хорош: угощает меня моим же вином».

Ежов с удовольствием посмаковал вино, полистал последние допросы и заметил:

– Кое-что вы пропустили.

– Что именно, Николай Иванович? – угодливо спросил Коган.

– Как этот злодей хотел меня отравить. Непременно добавьте.

Добавили. Ягода опять беспрекословно подписал. После чего надолго оставили в покое. Теперь только лейтенант Лернер иногда беспокоил, вызывая на допросы, уточнял по мелочам. Даже скучно стало.

– Что волынку тяните? – спросил Ягода у него.

– Не беспокойтесь, Генрих Григорьевич, – расшаркался Лернер. – Дело к производству готовим. Допрашиваем всех лиц, которые фигурировали в ваших показаниях. Сличаем, приводим к общему знаменателю. Обычная рутинная работа.

Этот хоть по-прежнему на «вы» обращается, сохранив озноб при обращении. Умный, зараза. Может быть, варианты будущего просчитывает. Неисповедимы ведь пути верховного жреца, заседающего в Кремле. Один раз в коридоре навстречу вели Паукера. Лицо в кровоподтёках, правая рука как плеть висит. Досталось бывшему помощнику. Здесь на Лубянке обычно следили за тем, чтобы узники вот так, случайно, друг с другом не встретились. Наверно, специально подстроили. Чтоб было на что посмотреть.

Меж тем в камеру внесли вторую кровать и поставили ещё одну тумбочку. Кого-то подселить хотят. Генриху Григорьевичу это не понравилось. Он же не рядовой преступник, чтобы стеснять его. «Видимо, решили внедрить стукача, – соображал он. – Но зачем? Я ж и так, по их мнению, раскололся». Не удержался и на очередном допросе высказал претензию Лернеру. Лейтенант успокоил. Разъяснил, что подсадка доносчика не планируется, а просто мест во внутренней тюрьме стало не хватать. Партия избавляется от врагов, предателей, двурушников, идут массовые аресты, в том числе и тех деятелей, на которых указал он, Генрих Григорьевич.

Значит, дорвался Ежов до власти. Со страшной силой своё усердие показывает.

– Ну, вы уж никого из тех товарищей, на которых я указал, ко мне не подселяйте, – попросил Ягода. – Лучше кого-нибудь из посторонних.

Пошли навстречу его пожеланию и подселили незнакомого человека, бывшего профессора университета, из старорежимных. Ни к правым, ни к левым уклонистам отношения он не имел. Тем не менее, пятьдесят восьмую статью ему шили – сразу несколько пунктов. Профессор своих убеждений и не скрывал. По взглядам – толстовец, проповедовал непротивление злу насилием, а по виду – высокий, сутулый старик с густыми седыми бровями, подпалёнными на допросах папиросками следователей. Он и сам был похож на Льва Толстого. Ягоде сразу припомнилась последняя беседа с вождём.