Текст книги "Падение полумесяца (СИ)"

Автор книги: Владимир Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Ожидание. Не такое и долгое, но всё равно тягостное. Смотри в подзорную трубу или не смотри – всё едино толком ничего не увидишь, не заметишь. Ночь, она скрывает чересчур многое, а бледного лунного света и сияния далёких звёзд недостаточно.

Луна и звёзды… Мигель помнил, как громко и искренне смеялся Чезаре, как только заходила речь о том, что это Солнце вращается вокруг Земли, Сперва это был просто смех, а затем… затем последовали и уверенные доказательства, частью основанные ещё на утверждениях родом из античности, а частью уже на собственных представлениях. Уверенных таких, подкреплённых чертежами и вычислениями. Что же касаемо устоявшегося в церкви мнения… С некоторых пор – как раз с момента, когда Родриго Борджиа не просто сел на Святой Престол, а окончательно на нём укрепился – и это перестало быть препятствием. Вот и получилось, что за последние годы в Италии в университетах прямо говорили, что Земля есть не просто сфера, но и не являющееся центром мира, зато, равно как Марс, Венера и прочие небесные тела, вращающаяся вокруг Солнца. Помимо луны, поскольку та действительно вращается вокруг земного шара. Ну и звёзды… с ними тоже было нечто особенное. Коронованный друг грозился – как только будет достаточно свободного времени и заодно будут готовы особенные подзорные трубы, предназначенные исключительно для наблюдения за ночным небом – доказать то, что любая из звёзд есть такое же светило, подобное Солнцу, просто очень уж далёкое. Как именно? Корелье было интересно, но не так чтобы очень. Ожидание, оно порой наводит на неожиданные размышления, вот как сейчас.

Были отвлечённые мысли, а потом внезапно закончились. Сразу же, едва только стало понятно, что вот оно, началось. Как умерли охранявшие лошадей османы, Мигелю заметить не удалось. Зато даже ночью в подзорную трубу получалось разглядеть, как забеспокоилось скопление лошадей, как раздалось местами испуганное, местами откровенно жалобное ржанье. А затем… Раздавшийся сразу с нескольких сторон хриплый волчий вой словно всколыхнул скопившихся на небольшом участке земли лошадей. Наверняка вместе с воем их подтолкнули к панике и выпускаемые из арбалетов стрелы. Бесшумно, пугающе, успешно. И вот уже не сдерживаемые табунщиками, направляемые в нужную сторону кони рванули, окончательно разрывая ночную тишину жалобным ржанием, в котором то и дело слышалась настоящая боль. Воины Хараджича отнюдь не стремились убивать лошадей своими выстрелами. Напротив, предпочитали нанести болезненную, но вовсе не опасную для жизни рану. Подраненный конь стремится ускакать куда подальше от того места, где звучал вой волка и приходит неожиданная, непонятная боль.

Так должно было случиться. Так всё и происходило. Корелья скорее угадывал, чем чётко видел, но и этого хватало. Скачущие в направлении от османского лагеря кони. Если и не все без исключения, но большая их часть. Переполох в самом лагере, в котором проснувшиеся от волчьего воя и конского ржания османы суетились, заполошно метались, но пока не предпринимали никаких разумных действий. Хотя нет, некоторые их действия имели смысл, но не для них, а для его собственных солдат. Вести ночной бой сложно, рискованно, но в таких вот условиях, да ещё когда немалая часть врага освещена пламенем костром и факелами, что зажигались в большом количестве… Удержаться было сложно, да и не нужно. Потому магистр Ордена Храма и отдал короткий приказ

– Арбалетчикам начать стрельбу. Аркебузирам ждать.

И совсем скоро стрелки стали часто-часто посылать болты из многозарядных арбалетов по подсвеченным целям. Никакого грохота, неизбежного при выстрелах из аркебуз и пистолетов. Никаких криков и даже случайных возгласов со стороны расстреливающих османов прямо в их собственном лагере. Только перекрываемый криками боли и страха свист распарывающих воздух болтов, немалая часть которых вонзалась в человеческую плоть. И османам, многие из которых только что проснулись, наверняка казалось, что стрелков очень много, куда больше. недели их было на самом деле. И всё потому, что скорость стрельбы не могла по их понятиям быть столь огромной. Не могла, но ведь была же!

Паника – порождение античного бога лесов Пана. Пусть про самого бога почти забыли, но его наследие осталось. Вот оно. Мигель Корелья смотрел в окуляр зрительной трубы и видел, как мечутся расстреливаемые со всех сторон османы по собственному лагерю; как они падают, превращаясь порой в утыканных стрелами «ежей». И лишь небольшая часть сбивалась в группы, прикрывалась щитами, уходила подальше от освещенных кострами и факелами мест. Постепенно эти группы сливались в нечто, мало-мальски похожее на построение. Попытка метнуться в сторону, где раньше находились лошади? Пусто! Удрать на лошадях уже не получалось, лишь на своих двоих, да ещё сумев миновать окруживших лагерь солдат сербской королевы… ну ладно, сейчас не её, а его, наместника, магистра Ордена Храма Мигеля Корельи.

– Аркебузиров под прикрытием щитоносцев и пикинеров – к прорывающимся. Быстро!

– Да, магистр, – ответил… Мигель даже не посмотрел, кто это был, а узнавать всех по голову, это уже было бы слишком сложным.

Немного подождать, и вот впервые за эту ночь слаженно загромыхали аркебузы. По слаженности и частоте стрельбы Корелья мог судить, что сложностей у аркебузиров и их прикрытия не возникло. Залпы не были слишком частыми, не случалось отдельных выстрелов и тем более стрельбы вразнобой. Разве что крики… Но понять, кто именно кричит на таком расстоянии уже сложно.

– Османы пытаются уходить малыми группами и поодиночке. Это пресекается.

А этот голос Мигель узнал. Да и как иначе, ведь Джакомо де Балдуччи ещё со времени войны с Францией постоянно мелькал то тут, то там, к моменту Крестового похода уже возвысившись до лейтенанта, а потом так и остался тут, в Сербии, сочтя перемену места удобной для себя. Ну да, и не очень удобной дл многочисленных кредиторов, особенно в многочисленных борделях, до посещения которых был большим охотником.

– Хорошо. Постарайтесь не забывать о пленниках.

– Любых?

– Если сдаются, то не рубить, – малость призадумавшись, решил Корелья. – Применение им мы найдём. Но командиров и мулл хоть нескольких, но взять живыми обязательно. Хочу с ними поговорить.

– Мы сделаем, магистр.

Тут у Мигеля сомнений не было. Те же муллы, несмотря на весь показываемый на людях фанатизм, очень не любят умирать, стремясь избегать подобного исхода всеми силами. Бежать, прикрываясь одурманенными словами и опием фанатиками? Обычное дело. Предать? Легко, особенно если не у всех на виду. То же относилось и к большинству османских командиров. Нет, ему наверняка будет с кем поговорить. Главное, чтобы эти самые разговорчивые знали что-то действительно интересное. А вот в этом у Мигеля были сильные сомнения. Однако… жизнь покажет. Осталось лишь немного подождать. Совсем немного, поскольку стрелки уже почти закончили, да и прорывающийся отряд османов, наткнувшись на прикрытых щитами и пиками аркебузиров, щедро хлебнул свинца раскрытыми пастями. Только и оставалось, что повести последнюю стадию боя, которую Чезаре любил называть зачисткой, то есть, смыкая кольцо, заставить бросить оружие один и добить других. Привычная уже работа, хотя и чересчур порой кровавая.

* * *

Османская империя, Стамбул, конец мая 1497 года

Всегда приятно наблюдать, как давний враг, погибели которого ты давным-давно ждёшь, балансирует на краю пропасти. В этот момент кажется, что достаточно поспешить, сделать последнее усилие, дабы он туда непременно обрушился. Однако… именно это может стать серьёзной ошибкой. А ну как он за тебя схватится, и вы оба улетите туда, откуда нет возврата? Или же и того хуже, он сумеет, тобой воспользовавшись, вытянуть себя, а вот тебя сбросит. Не-ет, тут следовало проявлять крайнюю осторожность, не показывать своего участия до самого последнего мгновения и толкать застывшего на краю пропасти лучше всего чужими руками.

Сейчас застыл на краю пропасти отнюдь не человек, а целая империя. Османская империя, оказавшаяся в тисках сразу двух угроз – духовной и светской, причём разрешение одной не было возможно без избавления от другой и наоборот. Печальное такое положение… для султана Баязида II, для немногих умеющих думать и понимать уровень угрозы людей, но вместе с тем такое долгожданное для его врагов, внешних и внутренних.

Два довольно значительных, пусть и тайных таких врага сейчас находились в Капалы-чарши, он же просто Большой базар. Оба истово ненавидели как султана Баязида II, так и саму Османскую империю. Оба вот уже не первый год делали всё для того, чтобы приблизить момент её падения. Оба верно служили одному и тому же человеку. Оба… встречались ранее всего дважды, да и то довольно давно, ещё до того, как надели на свои настоящие лица крепко приросшие маски.

Мирко Гнедич, привыкший отзываться на имя Керим Сардак и не отзываться на своё собственное, появился в Капалы-чарши отнюдь не неожиданным образом. Он часто бывал здесь, покупая то искусно вытканный ковёр, то украшения для своих женщин, то какие-то диковинки из числа тех, которые почему то не привозили на его собственных кораблях из далёких стран. Постоянно сопровождаемый немногочисленной, но умелой охраной, известный по всему Стамбулу и приближенный к самому великому визирю торговец и хозяин кораблей, ухитряющихся проскальзывать мимо завладевших Средиземным морем неверных… В общем, Керима Сардака были рады видеть почти все торговцы Капалы-чарши. Платил он весьма щедро, покупал много, да и интересы имел разнообразные.

Это то, что знали все. Того же, что посторонним знать не следовало – то тайной и оставалось. Но сегодня он направлялся к человеку, который сам появлялся в Стамбуле редко, хотя доверенные лица оного здесь присутствовали. Да и как не присутствовать на Большом базаре людям того, кто считался сейчас одним из серьёзных торговцев рабами. Исмаил Али Дустум, за последнюю пару-тройку лет сделавший не только состояние, но и обзаведясь влиятельными «покровителями» в Трабзоне, Синопе и паре других мест. Конечно же, так называемые покровители и предполагать не могли, что приносящий ценные дары торговец на самом деле не просто готов сварить их заживо в кипятке, а лучше всего насадить на большой необструганный кол, но и усердно действует, подкапывая изнутри опоры империи. Что всегда вежливый, готовый услужить Исмаил Али Дустум всего лишь маска, под которой до поры скрывается Раду Черлеску – последний из рода трансильванских бояр, чьи предки верно служили тому, кто и спустя долгие годы после смерти оставался ночным кошмаром для османов… Владу Цепешу, что в переводе означало Колосажатель. А Раду чтил как деяния предков, так и того, кому они давали клятву верности. Чтил и старался продолжать их дело, только уже не явно, а тайно. Не видимость, а результативность. Не открытый бой, а коварные удары даже не кинжалом, а незримым, порой даже неощутимым ядом, уничтожающим не столько тела. сколько души. Его устраивало все, лишь бы это пошло во вред главному врагу – Османской империи.

Вот к этому человеку и отправился Мирко Гнедич. Не зря Черлеску появился в Стамбуле. Не просто так в одном тайном месте оказалась полоска пергамента с начертанными на ней ничего не значащими для постороннего буквами. Смысл сии письмена обретали лишь для того, кто знал, как именно их следует прочитать. Он, глаза, уши и карающие руки короля Италии, знал. Потому и находился сейчас тут, на Большом базаре, у того участка, который выкупил для своих дел надевший на себя маску торговца живым товаром.

Что может быть неестественного, если один значимый и известный в Стамбуле торговец зайдёт к другому, известному больше за пределами столицы империи? Видит Аллах, ничего! Но впереди всё равно зашёл «Мустафа» в сопровождении ещё двух головорезов, пусть и не знавших об истинной сути своего нанимателя. Мирко привык проверять всё, начиная от еды и заканчивая местом, куда намеревается пойти в тот или иной день. Когда явно, когда тайно, но преподанные ещё там, в Италии уроки были им прекрасно усвоены. Потерявший осторожность прознатчик очень часто становится мёртвым или пленным, а второе как бы не хуже первого. Мёртвых ведь пытать никак не получится, в отличие от тех, кому не повезло попасть в руки такого врага как османы живым.

Но сейчас всё было спокойно, что кивком и подтвердила безмолвная тень Мирко, сейчас отзывающаяся на имя Мустафы, а ранее… Ранее было всякое. Оставалось лишь войти, но при этом часть охраны оставалась снаружи строения, а оставшаяся хоть и внутри, но почти что у порога. Об этом… было условлено. Подозрения? Никаких, ибо подобная недоверчивость была в крови у многих османов и иных, пребывающих на землях империи правоверных. Потому дальше первого помещения прошли лишь сам Гнедич-Сардак и его верный «Мустафа».

Рабы и рабыни, которыми торговал Исмаил Али Дустум в своей нынешней ипостаси? Они были где-то рядом, но на в комнатах, через которые прошёл Гнедич, сопровождаемый, помимо собственного охранника, двумя другими, безмолвными и весьма грозно выглядящими. Но когда они приблизились к нужному месту, сопровождающие остановились. Один из них просто застыл, подобно каменному изваянию, другой же жестом показал, что гостю надо войти туда. Одному гостю, без своего слуги. Что ж, Гнедича это ни разу не пугало. Если встреча именно с таящимся под маской Дустума Черлеску, то она с другом, а не врагом. Если же там ожидает кто-то иной… Умереть он успеет, благо глава тамплиеров всегда заботился о том, чтобы его люди, случись беда, могли хотя бы уйти без лишних мучений. Яды… Борджиа знали в них толк побольше всех иных и как бы не вместе взятых.

Нет… на этот раз обошлось. Не то звёзды, не то бог, не то иное, во что верил не он сам, а Великий магистр Ордена явно благоволили рыцарю-тамплиеру, вынужденному скрывать и скрываться. В комнате, сидя на подушках и лениво прихлебываякакой-то подогретый напиток, находился именно Исмаил Али Дустум. Так хорошо надевший на себя маску, что она накрепко приросла и к лицу и к самой душе. И больше никого. Только они двое в этом небольшом помещении. Разве что уши под дверью…

– Да озарит Аллах своей милость тебя, достопочтенный Исмаил Али, – вежливо, но не подобострастно произнес Гнедич… хотя нет, сейчас скорее Керим Сардак. – Да пребудут дни твои…

– Довольно, – поморщился не Дустум, а Черлеску, приоткрывший свою суть. – Тут нет чужих глаз, а приблизившиеся уши будут отрезаны и скормлены псам.

– А эти, – взгляд в сторону двери, за которой остался не только «Мустафа», но и два человека Черлеску. – Их облик…

– Да, они не наши. Зато тупые, немые и знают только своё наречие, на котором мне приходится отдавать им приказы. Животные! Но полезные, пока не станут лишними. Я использую их и тебе бы советовал. По настоящему верных мало, а обычные наёмники слишком ненадёжны.

– У каждого свой путь, Исмаил.

– Всё же продолжаешь беречься даже тут. Твоё право, брат. Садись. Выпьешь?

Черлеску ткнул пальцем в сторону кувшина, из которого доносился необычный для европейца аромат, но легко узнаваемый тем, кто долгое время находился среди османов. Салеп – напиток, главной частью которого были перетёртые в пыль клубни орхидей. Порошок разводили в молоке, доводили до кипения и довольно долгое время помешивали, добавляя кунжут, корицу, иные пряности по вкусу. Мирко никогда не любил подобный вкус, но увы. Пришлось сперва научиться не морщиться, а потом и окончательно свыкнуться с подобным. Да и со многим другим тоже, ведь чтобы выдавать себя за османа, следовало перенять многие их привычки, в том числе в еде и напитках. В подобных делах не бывает мелочей. Более того, именно кажущееся мелочами способно выдать нерадивого прознатчика. Гнедич таковым сроду не являлся, а потому с показной охотой принял наполненный салепом сосуд, отпил и понимающе прищёлкнул языком, показывая тем самым, что оценил качество вкуса.

– Ну страдай, страдай, – хмыкнул Черлеску, видимо, знающий об истинном отношении собрата-тамплиера к этому напитку. – Мне вот действительно нравится, потому и пью.

Гнедич предпочёл спокойно сидеть, отпивать ни разу не любимый напиток и просто ждать. Он вообще приучил себя находиться в постоянном спокойствии, выходя из оного лишь когда надо, а не когда ему захочется. Почти всегда получалось. Черлеску же… Судя по всему, этот рыцарь Храма действительно пошёл иным путём. Однако любой путь верен, если он ведёт к цели и не противоречит основам, которые обязательны для каждого из них, из братьев, объединённых единым пониманием мира и того, что в нём является лишним. Османская империя была как раз в числе того самого лишнего. А раз так, то ей предстояло перейти из бытия в небытие. Вот и всё, такая простая метаморфоза… к которой они общими усилиями и должны её привести.

– Скоро тебя дервиши за своего примут, брат. Не перестарайся.

– Что-то мы ценим, что-то ненавидим. Меня поддерживают как любовь, так и ненависть. Но она холодная, как льдистое сверкание заточенного клинка. А твоя, она заполнена пламенем, что вырывается из жерла вулкана. И любая вспышка или замораживающий холод полезны. Ты позвал меня, Исмаил, я здесь. Это ведь связанос происходящим в городе?

– В империи. Всей, от границы с Сербией до той, где только-только окончательно затихли стычки с мамлюками, – скривился Черлеску, отставив опустевшую чашу в сторону. – Трон под султаном уже не пошатывается, а готов развалиться на груду обломков. Для одних он слишком нерешителен, другим кажется безрассудным. Каждый хочет своего и мнит себя единственно верным советником. Спасителем империи!

– А есть ещё и сыновья, желающие власти, всей или хотя бы над отдельными кусками. Так?

– Да, так! И поэтому Шехзаде Ахмет окружает себя самыми ретивыми муллами, которые поют в уши стамбульской черни, разносят песни по самым отдалённым пашалыкам. И именно его руки направляли участников Большой резни, которая отнюдь не закончилась, как надеются распростёршиеся перед султанами потомки завоёванных.

– Они не понимали и не поймут, – отмахнулся Гнедич. – Но я внимательно следил за тем, что творилось тут в последний месяц. Греки, армяне и прочие, они зажиточны, а порой и вовсе богаты. У них было что взять… даже их самих. Ещё юные жёны, дочери… мальчики, столь любимые многими и куда больше жён и наложниц. Ты должен знать, насколько увеличились продажи такого товара.

– В разы, – подтвердил Раду. – Все знают, что я торгую особенным товаром и редко делаю исключения. Но всегда стараюсь поддерживать «дружбу» с другими продавцами плоти. Они в восторге. За последние пару лет поток новых рабов сильно оскудел. Разве что из Крымского ханства продолжал идти по-настоящему ценный товар. Средиземное море ведь перекрыто итальянскими и не только кораблями, да.

Хищная улыбка очень контрастировала с вроде как печальными для Исмаила Али Дустума словами, но оно и понятно. Одно дело маска и совсем другое – истинная сущность.

А Большая резня… Она была так названа не просто так. В Стамбуле – не только в нём, но там особенно – с момента окончательного падения Византии хватало смирившихся, покорившихся новой власти. Фанар и Галата – вот те две части прежнего Константинополя, которые были заселены покорившимися, не принимавшими участия в обороне города, а потому не убитыми и не попавшими в рабство вместе со своими семьями. Мехмед – собственно, завоевавший Константинополь и превративший оный город в Стамбул – отлично понимал практически полную неспособность своих подданных одной крови и веры создавать хоть что-то сложное. А ещё не то сам осознал, не то подсказали, что находящиеся не в зависимости, но в полном рабстве не склонны проявлять особо усердие сверх выполнения чего-либо самого простого, от чего под угрозой казни отступить не получится. Вот и использовались бывшие как бы свободные византийцы как архитекторы, переводчики, оружейники, разные ремесленники… Вдобавок туда же были переселены покорные султану армяне, греки, евреи опять же. Из самых разных мест, от Синопа и Мореи до Салоник и островов Эгейского моря.

Зимми, то есть немусульмане, а потому лишённые многих возможностей и находящиеся в однозначном подчинении османской знати. А ещё этим самым зимми оставили не просто веру и кое-какие храмы, но и дали полностью покорного султану патриарха, который стал главой миллета Османской империи. Миллет? Иная вера, имеющаяся на землях империи, глава которой отвечал на поведение единоверцев. Сильно так отвечал, а потому был очень заинтересован в покорности не только себе, но и стоящему над ним султану. Зато взамен патриарх, грек по крови и на греков же опирающийся, получил кое-какую власть. Не над османами, понятное дело, а над остальными христианами. Ему подчинялись священнослужители не только греческие и Малой Азии, но и находящиеся на сербских, валашских, болгарских землях. Ну и про подчинённость ему патриарховИерусалимского, Антиохийского и Александрийского забывать не стоило. Благодаря этому греки успели почувствовать себя… первыми среди слуг, а это очень опасный признак. Они уже не стремились к свободе, независимости, предпочитая упиваться властью над теми порабощёнными, кто находился в ещё более тяжёлом положении. Долго так упивались, привыкли к этому, но…

Крестовый поход Борджиа разом и очень жёстко вырвал из-под власти Константинопольского патриархата Сербию, а тем священников, кто пытался что-либо возразить, их просто изгнали куда подальше… ну или поближе к тому самому Стамбулу. Стало очень неспокойно в болгарских землях, где уже открыто ждали появления новых крестоносцев, да и валахи не сильно отличались в своих ожиданиях, особенно в Трансильвании, где действительно ещё жила память о Владе, сыне Дракона, великом Колосажателе. В такой обстановке мало кто желал слушать ставленников Константинопольского патриарха, вещавших о смирении, покорности и необходимости удовлетворять все требования османов. Все, включая налог девширме, требующий отдавать собственных сыновей как в янычары, так и в качестве евнухов для гаремов и для содомитских утех завоевателей, что были распространены воистину повсеместно.

Османской империи стало…. плохо. Очень плохо, в том числе и касаемо резкого обнищания обычных турок. Ни новых рабов, ни добычи, ни возможности посильнее выжать сок с имеющихся земель. Сербии не стало, островов по сути тоже. Болгары и валахи если и не бежали с земель, то порой сбивались в отряды и начинали пощипывать своих хозяев. В общем, жаждущие поживы взгляды правоверных поневоле устремлялись в сторону тех, кто раньше находился в этаком полупривилегированном положении. Ну да, на неверных из числа греков и армян. А наиболее зажиточными эти самые неверные являлись в Стамбуле, в тех самых Фанаре и Галате. Требовалось лишь спустить алчущих псов с цепи, уже истончившейся.

И их спустили. О нет, не сам Баязид, понимавший, что если разорить Фанар, Галату и иные места проживания христиан, то совсем скоро придёт в упадок вся столица, а за ней и остальные города империи. Но одно дело понимать и совсем другое – решиться остановить жаждущих крови и добычи подданных, к тому же науськанных муллами, имамами и иными значимыми духовными персонами. Да и положение самого Баязида было чрезвычайно печальным. Война против Мамлюкского султаната, по умолчанию обязанная принести новые земли, золото, рабов… принесла ещё и внутренний разлад сразу после того как Аль-Ашраф Кансух аль-Гаури объявил неверным джихад, а себя провозгласил Защитником Веры и Хранителем Мекки и Медины. После такого… он просто не мог продолжать войну. Но и вернуть завоёванное не мог, равно как и развернуть свои войска на тех самых крестоносцев. Не мог, но его буквально вынуждали это делать, подталкивали со всех сторон, не понимая или же не желая понимать губительность такого поворота для всей Османской империи.

Вот потому султан и тянул время, молясь Аллаху и надеясь, что всё как-то разрешится, само собой вернувшись к первоначальному положению. И в это самое время ожидания стамбульская чернь, окончательно обезумевшая от фанатичных проповедей, двинулась на христианские кварталы. Зачем? Воплощать тот самый джихад, пусть даже сначала на улицах собственного города. Яростный огонь веры в Аллаха, замешанный на обещаниях богатой добычи и юных рабынь, он сотворил… привычное. Остановить эту толпу можно было лишь выведя на улицы войска и устроив кровавую баню. Однако Баязид II просто не мог быть уверенным, что его приказ будет выполнен. Немалая часть стамбульских войск сама бы с удовольствием присоединилась к погромщикам, а ещё примерно половина от оставшихся не стала бы мешать истинно верующим совершить достойное деяние.

Ему оставалось лишь сидеть, смотреть и ощущать, как власть над империей постепенно ускользает из рук. А еще осознавать, что кое-кто из сыновей замешан если и не прямо, но исподволь подталкивает толпу, заигрывает с ней, чтобы потом использовать уже совсем для другого, для получения настоящей власти.

Но сперва была Большая резня! Хорошо так была, обширно, кроваво. Пожалуй, не менее трети христианского населения Османской столицы была вырезана либо обращена в рабство. Про разграбление же домов и немалой части храмов и говорить нечего. Всё что смог султан – выставить охрану из пока ещё верных лично ему янычар у кафедры Константинопольского патриарха, то есть у церкви Богородицы Паммакаристы, в части армянского квартала Сулумонастыр и ещё в паре мест, куда по возможности и сбегались покорные власти христиане. Только сбегаться они и могли, потому как хранение и тем более ношение любого оружия им было запрещено. Да и вообще, много ли могут те, кто добровольно объявил себя мирными овечками и покорно блеял на радость завоевателям из поколения в поколение? То-то и оно!

А когда закончилась – точнее сказать, поутихла – резня, то начался печальный и скрытый исход. Тут даже до большинства самых глупых и наивных наконец дошло, что безопасности в Стамбуле неверным уже не видать. Их снова и снова будут грабить, резать, насиловать, обращать в рабство с целью последующей продажи где-то в другом месте. Столица империи освещалась не только то и дело возникающими ночными пожарами в христианских кварталах, но и заревом даже не упадка, а почти что объявленного падения. Становилось ясно, что это действительно начало конца. Если и не империи в целом, то уж Баязида II точно.

– Я знаю о Большой резне многое, – спокойно так, без тени чувств произнёс Мирко Гнедич. – И о том, сколько убито, и о количестве награбленного. Даже о примерном числе бегущих из Стамбула недавних верных слуг султана. Но вот рабы… Это уже тебе лучше знать, Исмаил.

– Сотни и сотни. Но лишь юные девицы, женщины, не успевшие потерять красоту, а также… юные мальчики, которые тоже очень дорого стоят. Правильные, то есть покорные.

– У покорных отцов вырастают покорные дети, – пренебрежительно скривился Мирко. – Их уже успели распродать?

– Только начали. А ты хочешь?..

– Кое-кто может быть полезен. Не они сами, а их старшие родичи. Хотят получить обратно деток? Пусть платят!

– И конечно не золотом.

Усмешка Черлеску превратила на пару мгновений лицо трансильванца в воистину демоническую харю, но Гнедича подобное не то что не пугало, даже не смущало. Он многого в этой жизни насмотрелся, а уж подобные мелочи и вовсе не стоили внимания. Да, Раду Черлеску не был ангелом во плоти, зато являлся нужным Ордену, полезным, а также находился в допустимых рамках, не выходя за оные. И не осмелится выйти, если хочет продолжать ощущать себя частью могучей силы, которая только и способна была дать ему желаемое – месть.

– Связи, Исмаил! У нас их уже немало, но кое-куда так и не удалось проникнуть. Греки, армяне – они как закрытый ларец в тёмной комнате. Взломать сложно, но даже если сумеешь, то определять приходится наощупь, ведь зажечь свет означает привлечь ненужное внимание. Понимаешь? Это дополнение к тем женщинам, которые уже наши, которые с нетерпением ждут своего часа.

– Хорошо. Я отдам приказ купить тех, кто может оказаться полезен. Но они останутся вдали от родных вплоть до тех пор, пока те не исполнят приказы.

– Часть придётся отдать. Как доказательство намерений и для успокоения.

– Приемлемо. Только почти все женщины уже порчены и не раз. Мальчики тем более, – тут Раду злобно расхохотался. – Вот ведь выродки! Даже если есть выбор, они предпочтут мальчишескую задницу теплому и влажному девичьему лону. И не противно им свой отросток в дерьмо тыкать?

– Монахи ничуть не лучше.

– Да, верно, – помрачнел трансильванец. – У нас тоже грязь, хотя и меньше. Но теперь её убирают. Да благословит бог тех, кто это делает и не собирается останавливаться.

– Возблагодарим же Аллаха милостивого и милосердного…

При этих словах Мирко Гнедич позволил себе осторожную такую ухмылку, показывающую истинное отношение что к Аллаху, что к пророку его, что ко всему, что с этим связано. Просто он слишком серьёзно подходил к достоверности носимой маски, а потому старался даже в окружении своих не расслабляться. Так ему было спокойнее.

Мысль касаемо выкупа обращённых в рабство при большой стамбульской резне пришла в голову Мирко Гнедичу довольно неожиданно. Однако польза её была бесспорна. Даже если задуманное удастся лишь частично, лишним это точно не окажется. Особенно учитывая то, что некоторые люди, ненавидящие все связанное с османами и их империей, уже ждали своего часа. И этими людьми были красивые женщины, то есть те, от кого правоверный мусульманин в принципе не ожидал чего-то действительно опасного. Гаремные игрушки, жёны или наложницы, но в любом случае, по их представлениям, если на что и способные, то исключительно нашёптывать на ухо и плести исключительно женские заговоры. Может и опасные, но не сами по себе. И это должно было стать очередной большой ошибкой.

Освобождение Сербии из-под власти Османской империи изменило многое и показало немало. В том числе и тем, кто раньше находился в гаремах против своей воли. Немалая, а точнее большая часть этих женщин была сломана, искалечена душевно. Большая, но не вся. И из той части, кто сохранил волю и желание жить как человек, а не кукла для постельных забав и возможной перепродажи другому «господину», люди короля Италии тщательно отбирали особых женщин. Каких именно? Не просто ненавидящих всех османов без исключения, но ещё и готовых вновь на некоторое время погрузиться в гаремный ад.

Зачем это могло понадобиться? О, Борджиа знали толк в интригах, причём наиболее опасных для своих врагов. Ведь если заблаговременно подвести к важным в Османской империи людям, ввести в их гаремы пусть даже как обычных наложниц ярких, красивых, привлекающих женщин, те в нужный момент выполнят то, что от них требуется. Что? А чем более прочего пугали Борджиа? Верно, способностью убивать тихо, незаметно, на расстоянии, да к тому же так, что далеко не всегда смерть казалась неестественной.