Текст книги "За гранью возможного"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Лежали на стылой земле, ждали. К полуночи послышался слабый стук колес – словно листва прошелестела. Из ночи выплыла дрезина. Спустя некоторое время показался состав. Все складывалось, как и хотелось... Но что это? Бойцы не верили глазам своим: поезд шел по другому, не заминированному пути. Значит, фашисты схитрили, рассчитали: если партизаны вдруг заминируют путь, ведущий к фронту, поезд все равно спокойно минует опасность.

– Мать честная, – не сдержался Пикунов, – да что ж это такое?..

И тут все увидели, что с земли вскочил Сенька и полез на насыпь.

– Ты куда? – окликнул Пикунов. И поняв, что бойца уже не остановишь, в сердцах добавил: – Сумасшедший!

Все в напряжении замерли, наблюдая, как к товарищу, копошившемуся на полотне, черной сопящей громадой приближался состав.

– Вот голова, – не выдержал Шахно, – раздавит ведь!..

И вдруг в то самое время, когда между Синкевичем и составом уже и расстояния-то не осталось, словно из-под колес выпрыгнул боец и покатился под насыпь. Прогремел взрыв.

Отойдя подальше от железной дороги и убедившись, что группу никто не преследует, бойцы остановились перекурить. Свернули по цигарке, Синкевич чиркнул спичкой, и все увидели его руки – они были в крови...

Рабцевич уважал Синкевича за смелость и находчивость. Недаром, когда надо было отправиться на совещание руководителей партизанских отрядов в Любаньские леса, где размещался подпольный обком партии, на встречу со связным или по другим каким делам, брал с собой именно его. Раз Синкевич с ним, все будет в порядке. Казалось, шло к тому, чтобы назначить его командиром. И тем не менее Рабцевич не торопился с назначением, решил посоветоваться с Линке. Разговор с ним начал неторопливо, издалека.

– Давай-ка, Карл, разберемся, что за картина у нас вырисовывается со связниками.

Линке, писавший конспект для своего выступления перед местным населением на митинге, оторвался от бумаг.

– А получается не совсем то, что хотелось бы, – продолжал Рабцевич. Возьмем Осиповичи – Бобруйск, там у нас действует целая группа, со связными поддерживает постоянный контакт. Прикрыт у нас и Жлобин – там хорошо справляется со своими обязанностями группа Игнатова. В Калинковичах и Мозыре работает пока один Змушко. Но он ведь отвечает за разведку всего отряда. Ему надо успеть вовремя побывать и под Бобруйском, и под Жлобином, проверить, как там обстоят дела, помочь, если надо. Да еще тут свой участок. Вот и вынужден разрываться человек на части. А со связными, замечу тебе, что со школьниками, постоянная работа нужна: воспитание, обучение, моральная поддержка – хотя бы своим постоянным присутствием. Ясно: необходима новая группа. Люди у нас есть, дело за командиром.

Стараясь уловить реакцию комиссара, Рабцевич не спускал с него глаз.

Линке молча вздохнул, собрал в аккуратную стопку исписанные листочки, задумчиво наклонил голову. В его голубых глазах блеснула лукавинка.

– Ты, наверное, ждешь от меня кандидатуру? – Улыбнулся широко, отчего на щеках появились ямочки. – А ведь ты правильно решил.

– Ты что имеешь в виду? – Рабцевич поперхнулся.

– Знаю, что думаешь назначить командиром Синкевича.

На усталом от постоянного недосыпания лице Рабцевича обозначились растерянность, удивление.

– Откуда знаешь, что я решил?

Линке покачал головой.

– Ну если комиссар не знает, о чем думают бойцы и тем более командир – то грош ему цена. Не сомневайся, достойная кандидатура...

Рабцевич рассмеялся.

– Ну и хитер!.. – А про себя подумал не без удовольствия: "Повезло мне с комиссаром, понимает с полуслова".

Спустя несколько дней Синкевич с новой группой ушел под Калинковичи.

Надежды Рабцевича оправдались: Синкевич оказался не только находчивым, смелым человеком, но и способным руководителем. Все у него ладилось. Он сделал несколько удачных вылазок на железную дорогу Калинковичи – Птичь, с помощью молодых учителей Ольги Негрей и Ольги Войтик из деревни Михновичи вышел на калинковичских подпольщиков. Вскоре у него появились свои, надежные люди в железнодорожном депо, на лесозаводе, мясокомбинате. Синкевич приступил к организации диверсий на этих предприятиях. Для поддержания связи с патриотами Калинковичей он привлек Домну Ефремовну Скачкову – жительницу деревни Антоновка, мать четверых детей. Впоследствии доставленными Скачковой минами Николай Дворянчиков взорвал токарно-механический цех железнодорожного депо станции Калинковичи, уничтожив все электрооборудование цеха и тридцать станков. Екатерина Матвеева и Екатерина Белякова вывели из строя на мясокомбинате колбасный цех с его механическими мясорубками и запасами сырья...

Осенью сорок третьего года появилась возможность взорвать пилораму калинковичского лесокомбината, выпускающую железнодорожные шпалы для гитлеровцев. Осуществить диверсию вызвался рабочий комбината Антон Клещев. Доставить ему мину Синкевич опять попросил Скачкову. Тяжелой оказалась эта поездка.

Спокойно, на виду у всей деревни, проехала Домна Ефремовна вдоль домов. Любопытным (а такие и в Антоновке имелись) ответила, что едет на мельницу – мука вот-вот кончится, – а лошадь купила в соседней деревне.

Выехала за околицу. Впереди неизвестность, а Домна мыслями с домом никак не расстанется. Все дела свои, какие помнила, перебрала в уме. "А вообще-то счастье мне подвалило с лошадью, завтра непременно из леса заготовленные дрова перевезу. Заодно, если в дальнем стогу еще не сгнила прошлогодняя солома, привезу и ее возок – крыша-то в сенях совсем провалилась..." Потом в памяти Домны всплыла меньшая дочь: стоит кроха совсем разутая, а на дворе того гляди снег появится. "Что же делать? – Но тут же успокоила себя: – После мельницы загляну на базар".

Размышляя так, не заметила, как миновала поле, лес и выехала к железнодорожному переезду, за которым начинался город с его окраинными одноэтажными домишками. У шлагбаума увидела фашиста – такого дюжего, что жутко стало. Другой выглядывал из будки. Здоровяк нехотя поднял руку, приказывая остановиться. Домну будто ледяной водой окатило.

– Аусвайс!

Она отвернулась, покопалась за пазухой, протянула документ. Здоровяк взял его, глянул на мешок.

– А это что такое?

– Да рожь на мельницу везу.

Фашист, уписывавший хлеб с большим куском мяса, что-то прокричал из будки. Здоровяк неторопливо просмотрел аусвайс, похлопал мешок, словно поросячью тушку, ткнул его кулачищем, сказал, "гут" и, крутнув рукой мол, проезжай, – пошел к будке.

"Кажется, пронесло!.." – вздохнула Домна. На душе полегчало. И когда уже совсем успокоилась, когда ничего страшного, как ей казалось, не могло случиться, перед ней, словно из-под земли, выросли два полицая. Один молодой, высокий, узкоплечий, в уголке рта длинная травинка; другой средних лет, надутый, как индюк. Встали на пути, нацелив новенькие карабины.

– Документы, – не вынимая травинки изо рта, сказал молодой.

– Какие такие документы? – возмутилась Домна. – Эвон на перекрестке только что проверил.

– Документы, – потирая пальцами так, как показывают, когда требуют денег, повторил молодой.

Пожилой искоса смотрел на Домну.

Домна, приняв все это за розыгрыш, натянула было поводья, прикрикнула на лошадь.

Молодой схватился за оглоблю.

– Кому говорю!..

Домна опять достала из-за пазухи цветной платочек.

– Куда и зачем едешь? – вертя в руках аусвайс, спросил молодой.

– На мельницу.

– А почему вдруг в Калинковичи?

– Да где же мне еще молоть?!

– Ты мне зубы не заговаривай, отвечай толком. Не скажешь, поедем в управу.

Домне не по себе стало от ледяного голоса, колючего взгляда.

– Да ближе нет у меня мельницы, нету, понимаешь ли?

Полицай будто и не слышал ее.

– А может, не зерно везешь? – Он примкнул к карабину штык, замахнулся на мешок.

Но проколоть его Домна не позволила, разъяренной тигрицей бросилась на полицая.

– Ты что, ирод поганый, детей моих без хлеба оставить задумал или хочешь, чтобы глаза тебе выцарапали?! – И толкнула его с такой силой, что он чуть было не свалился.

Пожилой заржал, точно племенной жеребец.

– Не баба – огонь, ну как есть моя Нюрка! – Он отстранил молодого, подошел к Домне. – И чья же ты такая будешь? – Масляно прищурясь, нагло оглядел ее с ног до головы.

Все еще тяжело дыша, Домна, как могла, улыбнулась.

– Скачкова я, Домна Ефремовна, из Антоновки...

Полицай взял у молодого пропуск, для приличия мельком глянул в него и отдал Домне.

– Вообще-то мы проводить тебя можем, а если после мельницы часть муки на горилку променяем, и вовсе породнимся.

Домну чуть не перевернуло от этих слов. Полицай между тем уселся на подводу. Молодой потянулся за вожжами. Домна замахнулась на него концами.

– Уйди, сосунок!

Пожилой едва успел схватить ее за руку.

– Уймись, баба, дай мальцу порезвиться.

Делать было нечего, пришлось подчиниться, а душа так и зашлась, пресвятую богородицу вспомнила. "Что же теперь будет? Высыпет мельник в бункер зерно, и всем станет ясно..." В ее глазах свет стал меркнуть, будто фитиль в лампе кто подвертывал, совсем как при куриной слепоте, хотя на улице был солнечный день. Вспомнила детишек, пожалела, что старуху-мать не отвела с ними в лес. "Если меня схватят, нагрянут в деревню, дом спалят, а их, крошек..."

Пожилой полицай что-то говорил ей. Слова у него были как пуховые подушки – мягкие, ласковые, но значения их Домна не понимала, все о своем печалилась: "Крошки, мои крошки!.." Искоса глянула на полицаев. Пожилой что-то нашептывал ей на ухо. Молодой внимательно наблюдал, хитровато улыбался. Его маленькая голова на длинной шее покачивалась в такт движению, а тонкий нос с загнутым, как у лыжи, кончиком все время пытался что-то поддеть. "Оружие крепко держат, не вырвешь", – подметила Домна.

Когда они подъезжали к мельнице, от ее ворот отъехала телега, груженная белыми, словно напудренными, пузатыми мешками.

Внутри у Домны все похолодело. "Неужели конец?"

Пожилой слез с телеги и, придерживаясь за край, с хрустом в коленях присел раз, другой, от удовольствия крякнул, прогнув спину, и потянулся. Молодой хихикал, от чего рот у него растянулся, будто резиновый, от уха до уха.

– А я-то думал, Фомич, и к чему это у меня с самого утра нос чешется?

Домне надо было тоже что-то сказать, сделать, ну, хотя бы встать для начала, но пошевелиться она не могла. "Да что же это со мной? – ужаснулась и, мысленно прикрикнув на себя, как делала не раз в трудную минуту: – А ну, вставай!" – вскинулась и вместе с полицаями вошла в здание мельницы.

В просторном помещении кроме паровой машины и мельницы ничего не было. Из топки доносилось гудение, в прорези чугунной дверки виднелось бушующее пламя.

"Ну придумай же что-нибудь, пока время есть, – попросила себя Домна, – ведь ты можешь, недаром к тебе чуть ли не всякий за советом бежит..." Но былая находчивость покинула ее.

Пожилой полицай, стоявший за ней, спросил громко:

– Есть тут кто аль нет? – Его глухой голос, словно булькающая вода, ударился о запыленные стены и застрял в паутине углов.

– А-а, – послышалось откуда-то из-за стены.

И тут же из боковой двери вышел средних лет мужик. Вытирая мокрые руки о подол белой от муки, а когда-то черной рубахи, облизывая сальные губы, недовольно спросил:

– Чего надо?

Домна даже вздрогнула от этих слов. Мельник показался ей похожим на проходимца, который в прошлом году продал ей на рынке кожаные сапоги на картонных подметках. На второй день угодила она под дождь и домой принесла одни голенища. "Вот совпадение, – удивилась она, – даже глаза такие же маленькие, как у сурка". И тут ее осенила мысль. Домна подошла к мельнику и схватила его за грудки, да так, что рубаха под ее цепкими пальцами, давно привыкшими к мужской работе, затрещала.

– Ах, вот ты где мне попался, поганец... – Она трясла его что было сил.

– Да ты бешеная, что ли? – забормотал мельник, тщетно пытаясь высвободиться.

Этого только и ждала Домна.

– Вот паразит, – взъярилась пуще прежнего, – он меня еще и бешеной обзывает. Да ты знаешь, кого обокрал?.. – У нее на глазах проступили слезы. Она сделала вид, что готова его исцарапать, избить.

Растерявшиеся было полицаи еле оторвали ее от перепуганного мельника. Домна не унималась: вырывалась, кричала, топала ногами, плевалась в сторону мельника.

– Да он моих детей обокрал!

Мельник до сих пор никак не мог взять в толк, что же все-таки происходит, а тут вдруг прозрел.

– Да она, гляньте, того... бешеная... Гоните ее...

Пожилой полицай отшатнулся, пропустил Домну и внимательно глядел на нее. На лоснящемся лице появилась гримаса. Он брезгливо сграбастал ее, подошел к двери и вышвырнул во двор.

Домна не сразу поняла, что произошло.

– А как же с помолом? – забарабанила в закрывшуюся дверь, заплакала.

На стук вышел пожилой полицай. Глаза – что у хищника, лапищи, сжатые в кулаки, хрустят.

– Сгинь, нечистая сила, и чтоб духу твоего здесь не было!

Домна испуганно попятилась, коснулась телеги, села, нащупала вожжи, дернула...

Больше в тот день у Домны приключений не было. Знакомой дорогой доехала до Клещева, передала мину и со спокойной душой поехала к детишкам...

Спустя несколько дней в дневнике Рабцевича появилась запись: "На станции Калинковичи связными Клещевым и Беликовым взорваны локомобиль и пилорама. Завод выведен из строя. Мину Клещеву доставила Домна Скачкова".

* * *

...Стоял вьюжный и холодный февраль сорок третьего года. Рабцевич только что возвратился в Рожанов после встречи со связником. Несмотря на то, что ездил на встречу на лошади, устал. Сказывалась бессонная ночь.

Хозяйка заботливо накрыла на стол. Он взялся было за еду, но кусок не шел в горло. Опять вспомнился Линке. Вчера Рабцевич проводил его к Ваупшасову – командиру партизанского отряда, действовавшего неподалеку. На последнем совещании руководителей партизанских отрядов, организованном подпольным обкомом партии, Ваупшасов пообещал Рабцевичу выделить одного из своих радистов вместе с радиостанцией для налаживания постоянной связи с Центром.

Необычно быстро собрался комиссар. Рабцевич даже удивился такому проворству. А когда глянул в его голубые глаза, понял – комиссар надеялся встретиться с сыном, который воевал в отряде Ваупшасова.

Ходко пошел Линке, сопровождавшие его бойцы едва поспевали следом.

– Привет Гейнцу! – крикнул вдогонку Александр Маркович.

Линке обернулся. Во все лицо – радостная улыбка. А у Рабцевича под лопаткой что-то судорожно дернулось и неприятно ожгло. Вспомнилась семья дети, жена. Вроде бы и беспокоиться было не из-за чего – живут в Куйбышеве, далеко от фронта, – а душа болит. Съездил на встречу со связником. Думал забыться – не получилось. "Да что это со мной, досадливо подумал Рабцевич, – не годится так..." Достал тетрадку, принялся составлять сообщение в Центр по сведениям, полученным от связника...

На улице радостно заскулил хозяйский пес – грязный, хвост в репейнике. Рабцевич накинул на плечи полушубок, вышел на крыльцо. Во дворе Пикунов гладил визжавшего от радости пса, за калиткой выстроились бойцы, в снегу, мокрые... Командир привычно сосчитал их. "Двадцать. Все". И что-то сдвинулось с сердца, вздохнулось легко, свободно.

Пикунов увидел Рабцевича, скомандовал: "Сми-ирно!" – и побежал к крыльцу. Насмерть перепуганный пес, зажав хвост между прогибающимися лапами, шарахнулся в сторону...

Приход групп на базу всегда был праздником: бойцы могли здесь хоть немного отдохнуть, а Рабцевич рад был увидеть товарищей здоровыми.

Выслушав доклад о прибытии, Рабцевич приказал Процанову распределить бойцов по дворам и вместе с Пикуновым вошел в хату.

Скинув полушубок на скамейку, он весело посмотрел на Михаила.

– Пришел?!

– Пришел, товарищ командир! Разрешите доложить?..

Рабцевич сел за стол.

– У тебя срочное?..

Пикунов, отняв руку от козырька, отрицательно мотнул головой.

– Тогда присаживайся к столу, вместе поедим.

– Не откажусь, – обрадовался Пикунов.

От его светящейся улыбки на сердце у Рабцевича потеплело, словно погрел иззябшую душу у жаркой печки.

Хозяйка принесла еще миску картошки, кринку молока, лепешки. Пикунов подсел к столу, вчетверо сложил хрустящую ржаную лепешку, откусил.

К Пикунову Рабцевич всегда питал какие-то особые чувства, совсем не похожие на чувства командира к подчиненному. Еще в Москве, формируя отряд, он обратил внимание на этого симпатичного сержанта и сразу же выделил его среди других.

Обычно, прежде чем принять в отряд бойца, он просматривал анкетные данные, потом наблюдал за ним на занятиях, вызывал к себе на беседу либо приходил сам. И лишь после предлагал вступить в отряд или уходил, так и не объяснив, зачем отнимал у бойца время. Пикунов понравился сразу. Потом уж узнал его биографию. У него было среднее образование. В школе верховодил комсомольцами, в армии окончил курсы младших командиров, понюхал пороху, прошел через бои с фашистами... Впервые Рабцевич увидел его на практических занятиях по топографии. Из всего взвода он первым пришел по азимуту к контрольной точке. Потом сержант стрелял из пистолета и автомата. Такой стрельбе мог позавидовать любой – все пули легли в центр мишеней. Рабцевич видел Пикунова и на других занятиях. Ну а беседа с ним покорила: начитанный, сообразительный, культурный. Однако Рабцевича настораживала излишняя лихость сержанта. Стараясь выполнить задание возможно лучше, он подчас забывал об осторожности. Так случилось и на учебном гранатометании. Кинул гранату и не спрятался в укрытие – захотел посмотреть, куда она упадет...

И все же Рабцевич взял его, а когда решался вопрос о назначении командиров групп, сразу остановился на нем. Пикунов, как никто другой, умел ладить с людьми, хорошо ориентировался в любой обстановке. Но тревога за него осталась и была не напрасной...

Справившись с едой, Рабцевич поблагодарил хозяйку за вкусный завтрак и стал неторопливо скручивать цигарку.

– А теперь давай выкладывай, Михаил, что там у тебя за груз. На сытый желудок оно ведь лучше рассказывается.

В глазах Рабцевича появились веселые огоньки, две резкие морщины, расходящиеся по обеим сторонам, обозначились сильнее, он улыбнулся.

Пикунов неторопливо рассказал, что за прошедший месяц его группа совершила две удачные диверсии на железной дороге, установила связь с медицинской сестрой бобруйского фашистского госпиталя Анастасией Игнатьевной Михневич, вышла на связь с официантками столовой фашистского аэродрома в Бобруйске Клавой и Ниной. И самое главное, через них добыла сведения о количестве самолетов, базирующихся на аэродроме, о ремонтных мастерских, об обслуживающем персонале.

"Молодец", – подумал Рабцевич, с интересом слушая Пикунова. Уже собирался поблагодарить Михаила, как вдруг он стал рассказывать о своей последней вылазке с бойцами Шахно и Пархоменко на станцию Татарка, чтобы расправиться с предателем.

Они удачно миновали казарму фашистского гарнизона, подошли к хате. И все бы хорошо, не залай пес. Поднялась тревога, пришлось поспешно уходить.

Лицо у Рабцевича сделалось каменным, неприятным холодком блеснули глаза.

– Мальчишка, – сказал глухо, – в войну играешь...

Александру Марковичу было трудно дышать. Он расстегнул ворот гимнастерки. У него в памяти был еще свеж случай, когда Пикунов днем со своей группой пришел в деревню Замен Рынья и на виду у крестьян разоружил полицейских. Благодаря счастливой случайности все обошлось благополучно полицейские поначалу приняли его за свое начальство. Впоследствии полицаи этой деревни доказали, на что они способны. Они устроили засаду на группу Игнатова, возвращавшуюся с задания. И только выдержка командира, его боевой опыт спасли группу от разгрома. Но в этом бою Игнатов потерял своего верного друга и помощника Ивана Ивановича Шинкевича. Было это всего несколько дней назад.

– Вот что, Михаил, последний раз тебя предупреждаю. – Рабцевич встал, взял с печки кисет.

Пикунов побледнел. Под столом, словно близкая автоматная очередь, хрустнули пальцы его рук, сжатых в один большой кулак.

Михаил хотел что-то сказать, но не успел. В сенях скрипнули половицы, потом постучали в дверь.

– Кто там? – спросил Рабцевич. Ему сделалось неприятно оттого, что кто-то мог подслушивать.

В комнату робко втиснулся Процанов.

– Что, всех бойцов распределил? – вопросом встретил хозяйственника Рабцевич.

– Всех, товарищ Игорь.

Рабцевич посмотрел на все еще бледного Пикунова, с болью ощутил его недружелюбность.

– А как у тебя, Федор Федорович, обстоят дела с баней? – спросил он Процанова.

– Да что с ней может быть? – удивился хозяйственник. – Стоит...

– Затопили?

– Так у нас сегодня, товарищ Игорь, не банный день. – Все еще не понимая вопроса командира, Процанов развел свои длинные жилистые руки.

– Не банный, говоришь? – сдержанно повторил Рабцевич. – Сам не мог додуматься, что бойцы не из теплых хат пришли, – из леса и что для них сейчас нет ничего важнее горячего пара?.. Так вот, – сказал он тихо, но удивительно ясно выговаривая не только каждое слово, каждую букву, сейчас же наладь баню и, когда бойцы помоются, доложишь.

– Слушаюсь, – нахохлился Процанов. – Можно идти?

За старшиной мягко закрылась дверь, затих за калиткой деревянный стук задубевших на холоде и не успевших отойти в хате кирзовых сапог, а Рабцевич еще не скоро нашел, что сказать Пикунову.

– Ладно, Михаил, – наконец промолвил он примирительно, – иди готовь людей в баню.

Пикунов облегченно вздохнул, улыбнулся всегдашней своей доброй улыбкой.

– Но прошу тебя, Миша, без нужды не лезь в омут головой, ты же чекист и знаешь, что врага умом и хитростью одолевать следует...

Через два дня Пикунов с группой вновь ушел на свою базу.

Поход Линке затянулся. Уже пришел радист Глушков с рацией и дружеским письмом от Ваупшасова, а Линке все не было. Рабцевич забеспокоился...

Линке возвратился лишь в начале марта. Оказалось, он по пути заглянул к Пикунову. Там провел с бойцами и населением окрестных деревень несколько бесед о положении на фронтах и даже сходил с группой на диверсионную операцию. Потом встретился с Федором Михайловичем Языковичем, секретарем Полесского обкома, уполномоченным ЦК КП(б) Белоруссии для дальнейшего развертывания партизанского движения и подпольной работы в Полесье. Теперь отряду необходимо поддерживать связь не только с Минским обкомом, но и с Языковичем, который вскоре после своего прибытия создал штаб партизанского соединения Полесья. Для Рабцевича эта встреча была очень важной. Многие вопросы по координации действий разведывательно-диверсионных групп (и прежде всего – вопросы партийной жизни, ведения агитационно-массовой работы среди населения) согласовывались с подпольными партийными органами. С ними решались и различные хозяйственные вопросы: размещение отряда, групп, обеспечение продовольствием... Кроме того, подпольные партийные органы постоянно информировали отряд о пленуме ЦК КП(б) Белоруссии, совещаниях руководителей соединений и отрядов, проходивших в Москве.

Ф. М. Языкович обещал Линке в ближайшее время побывать в деревне Рожанов. Выполнить свое обещание Языкович не успел. Во время проведения одной из дерзких диверсионных операций на железной дороге Брест – Гомель он погиб. Однако созданный им подпольный обком Полесской области, утвержденный в апреле 1943 года ЦК КП(б) Белоруссии, продолжал действовать...

Закончив свой рассказ, комиссар решил закурить. Он достал аккуратно разрезанную на дольки газету.

Рабцевич пододвинул ему свой кисет.

– Э-э, нет! – Линке улыбнулся.

– Почему?

– После твоего табака мое горло на ленточки рвется.

Посмеялись.

Рабцевич посмотрел на Линке, и по его глазам почувствовал, что комиссар намеревается еще что-то сказать, но, очевидно, не знает, с чего начать.

– Ты все сказал?

– Да нет, Игорь, не все... Пикунов женится.

– Что? – Рабцевич изумленно откинул голову. – Как?

– А как женятся? Конечно, со свадьбой...

– А ты что?

– А что я? Война, она ведь свадеб не отменяет. – Однако, видя, что известие ошеломило командира, добавил: – Вообще-то я попросил, чтобы он немного со свадьбой обождал, ну... до возвращения на базу. Я обещал, что мы в отряде справим ему свадьбу.

Рабцевич бросил в печку прижегший пальцы окурок.

– Доконает меня этот мальчишка, право, доконает.

Рабцевич решил в ближайшие дни побывать на базе у Пикунова, проверить, как у него дела, и заодно поговорить по душам. Но Пикунов, словно предчувствуя намерение командира, сам пожаловал в Рожанов – в группе кончились боеприпасы. Поговорить сразу с ним Рабцевичу не удалось. Пришел Игнатов со своей группой. А тут еще радиограмма из Центра поступила:

"Игорю! В ночь с 17 на 18 марта к вам будет выброшена группа старшего лейтенанта Бочерикова. Встречайте. Фомич".

Пришлось организовать встречу.

Группа спустилась с парашютами на поле за деревней. В ней было одиннадцать человек. Только распределили бойцов по хатам, как из Центра последовала новая радиограмма – о высылке еще одной боевой группы, под командованием сержанта Ежова. И на этот раз прилетело одиннадцать человек. А всего – двадцать два бойца. Двое – Бочериков и Ивченко – были коммунистами, остальные комсомольцами.

– Хорошее пополнение, – говорил Линке. – Теперь, Игорь, нам надо создавать в отряде комсомольскую организацию.

На следующий день после приземления последней группы в деревне Рожанов состоялось комсомольское собрание. Секретарем комсомольской организации избрали бойца группы Пикунова Василия Козлова. Он был из местных, учитель, хороший товарищ и человек отважный. В каждой группе избрали комсорга.

С прибытием пополнения отряду стало полегче – все до единого в обеих группах минеры-подрывники. Кроме того, в каждой группе был свой радист с рацией, и теперь отряду гарантировалась бесперебойная связь с Центром.

Чтобы новые группы быстрее освоились с обстановкой и начали действовать самостоятельно, Рабцевич группу Бочерикова направил вместе с Пикуновым, Ежова – с Игнатовым...

Вечером бойцы двух сводных групп выстроились на улице перед штабом отряда. Рабцевич сам провожал их. Сказал несколько напутственных слов и подошел к Пикунову. Прежде не довелось поговорить с ним.

– Миша, удачи тебе! – сказал и, отвернувшись, тяжело пошел к своей хате.

Вечером 17 апреля 1943 года группа Пикунова возвращалась с очередной операции. Все безмерно устали, но были счастливы – сбросили под откос фашистский состав с военной техникой и снаряжением из нескольких вагонов. Не часто случалось такое. Все разговоры вертелись вокруг последней диверсии. Бойцы шутили, смеялись, сыпали анекдоты. И вдруг дозорные сообщили, что от Сторонки ветер несет запах дыма и вроде бы варева. Это было странно: вот уже полгода деревня пустовала. Крестьяне, спасаясь от карателей, ушли в лес, поселились в землянках. Появление людей в Сторонке встревожило бойцов.

Разведка доложила, что в деревне местные крестьяне топят баню. Это известие обрадовало. Ночь бойцы пролежали в мокрой одежде на стылой земле – успех не дался даром.

– Пожалуй, и нам не грех попариться, – сказал Пикунов, – жаль пропустить такое. – И, не сворачивая, повел группу к бане, стоявшей метрах в двухстах от околицы, прямо у перелеска, – в случае чего из нее можно незаметно уйти.

Бойцы напилили и накололи дров, натаскали воды, Санкович сбегал в деревню за березовыми вениками. Добавили дров в притухшую было печку и сели на лавки в предвкушении блаженного чуда парилки, жадно и нетерпеливо поглядывая на остывшие булыжники каменки. Несмотря на то, что в бане было еще жарко, кожа у всех покрылась мурашками – намерзлись прежде изрядно. Но вот в каменку плеснули кипятку, от сизых булыжников пошел пар, и люди повеселели.

– Хорошо-то как! Вот это да-а! – послышалось со всех сторон, дружно заработали веники.

Неожиданно на пороге в клубах пара, словно бог на облачке, в овчинном кожушке и самодельной шапке появился дед Жаврид с большим деревянным ковшом в руках.

– Хлопцы, дак я вам кваску принес. – И на лице у него появилась умильная улыбка.

Квас плеснули в каменку. Вместе с взорвавшимся паром в нос ударил густой хлебный дух. Можно было подумать, что бойцы были не в бане, а в пекарне, где шло колдовство над заварными караваями.

– Вот те квас, ай да квас! – Еще подбавили. – Ну и банька! Ах да банька!

Бойцы усердно хлестали друг друга вениками, обливались ледяной водой, блаженствовали...

Наслаждению этому, казалось, не будет конца. И вдруг откуда-то из-за слезящегося окна в баню пробился детский голосок:

– Не... не... – Сил у него никак не хватало на то, чтобы полностью одолеть непомерно тяжелое слово.

Враз в бане оборвался шум, сделалось тихо-тихо, так, что слышно было, как под половицами, гулко шлепаясь, стекала вода.

– Фашисты! – прокричал появившийся на пороге Шкарин.

С силой ударившаяся о наружную стенку дверь, жалобно скрипнув ржавыми петлями, чуть было не втолкнула его в баню.

В узком предбаннике сделалось тесно. Бойцы хватали одежду, втискивались в нее и выбегали на улицу. Раньше всех выскочил из бани Пикунов. Подпоясывая телогрейку широким ремнем, озабоченно спросил у растерявшегося Шкарина:

– Где, говоришь, фрицы?

Ответил вывернувшийся откуда-то из-под ног белесый малец.

– Да там они, дяденька! – И показал ручонкой на большак, что тянулся за деревней. – Приехали на лошадях и на машинах... Тикать вам надо!

Пикунов поправил шапку-ушанку, задумчиво прикусил губу.

– Командир, – сказал Шахно, – хлопец прав, уходить надо.

– Это мы всегда успеем сделать, – ответил Пикунов, – но сначала надо прикинуть, что к чему. – И приказал: – За мной, товарищи!

Бойцы, увлекаемые Пикуновым, побежали к опушке леса.

Добрались до места, залегли. До большака, на котором виднелись два грузовика и десяток подвод с фашистами, было не больше ста метров. На подножке головной машины стоял гитлеровский офицер, что-то кричал, отдавал распоряжения.

– Командир, уходить надо, каратели, – опять сказал Шахно.

Пикунов ответил не сразу.

– Видишь, у двоих солдат, что стоят во второй машине, шесты обмотаны материей, – проговорил он, – должно быть, плакаты, а в кабине рядом с водителем сидит кто-то в гражданском. Это не иначе как агитпоезд.

Чуть ли не с первых дней войны гитлеровцы создали специальные агитационные бригады, которые, разъезжая по белорусским деревням, пропагандировали фашистский образ жизни, уговаривали обеспечивать гитлеровскую армию продовольствием и фуражом, призывали местное население сотрудничать с оккупационными властями. На одном из последних совещаний актива отряда Рабцевич подробно рассказал об агитпоездах. Он требовал от командиров групп делать все, чтобы не дать возможности фашистам вести агитационную работу среди белорусского населения.

Откуда могли знать Пикунов и его бойцы, что шесты в руках фашистов всего-навсего дорожные указатели, что это был не агитпоезд, а карательный отряд и что такие же отряды остановились и с другого конца Сторонки, за деревней Корытное и дальше. А не развертывались они в боевые порядки потому, что ждали сигнала к началу действий.