Текст книги "Казачий алтарь"

Автор книги: Владимир Бутенко

Предоставив информацию о «КНОД», Шаганов согласовал с капитаном Лемпулем свои дальнейшие действия. Капитан, невысокий светлоглазый ариец, хмурясь, прочел воинственную писанину агента, задал уточняющие вопросы. Желание Шаганова выехать в Казакию для выполнения директив центрального бюро воспринял с подозрительной усмешкой. Абвер уже отрабатывал операции с посылкой в оккупированные районы генералов П. Краснова, Шкуро и князя Султан-Гирея Клыча. Однако на агенте, мелкой сошке, можно было выверить некоторые варианты.

Шаганов назвал маршрут: Новочеркасск – Екатеринодар – Ставрополь – Пятигорск. Капитан дал согласие. Но предупредил о сложностях вовлечения казаков в германскую армию. Руководство вермахта пока не считает необходимым применять на Восточном фронте самостоятельные казачьи части. Наиболее целесообразным, что подтвердилось в боях, является использование смешанных немецко-казачьих легионов.

В воскресенье, 9-го августа, в берлинской церкви Святого Владимира состоялась божественная литургия и панихида по атаману Граббе.

День выдался сереньким и душным.

Не только у иконостаса, но и в притворе зернышку негде упасть. На многих прихожанах – казачья форма донцов, терцев, кубанцев. Благостный дух воска, ладана смешан с запахами взопревшего сукна, нафталина, сапожной и ременной кожи, каракуля, дешевой ваксы. Бас дьякона гремит с распевной дрожью, скорбяще. В бликовом озарении свеч – дружные взмахи рук, творящих крестные знамения.

Молился и Павел Шаганов, просил Господа спасти его и помиловать, и волей Всевышней вернуть на отчую землю. Рослый, с крепким развалом плеч, он невольно обращал на себя взгляды статной фигурой и выправкой. Синеватые глаза под изломом бровей, щетинистые черные волосы, смуглота, крупный, с горбинкой, нос, срезанная подкова усов – все выказывало в нем казачью породу. Он стоял рядом с Василием Лучниковым, которого случайно встретил у церкви. За плотными рядами молящихся разглядеть генералитет было невозможно, хотя наверняка здесь были и Краснов, и Макаров, и войсковой старшина Зарецкий. Царские врата просматривались наполовину. Но Павел видел, как из алтаря выходил в золоченой ризе священник – осанистый, тонколицый старец, как мерно покачивалась в его руке воскуренная кадильница.

– Упоко-ой, Гос-по-ди, новопреставленного Ра-ба твоего Миха-а-и-ила-а, – забирал вверх мощный голосина, пробегая по толпе трепетной волной. На хорах с дивной страстно-легкой слаженностью подхватывали его слова певчие. И содрогались души казаков, теплели в печали и несказанной, очищающей благодати.

В последние месяцы Павлу Тихоновичу редко приходилось посещать богослужения, мешала напряженная работа и поездки, но о Спасителе он не забывал никогда. Сейчас же, после ночной попойки с соседом по гостинице, он чувствовал себя разбитым. На лик Христа взирал с непонятным беспокойством. Почему-то раздражали теснота и позолота иконостаса. И, казалось, взор Иисуса с верхней иконы был устремлен именно на него. Павел отклонил голову, но ощущение, что стоит пред Всевидящим Оком, не пропало. Он торопливо шептал «Отче наш», «Верую…», а в странно раздвоенном сознании промелькивала мысль, что молится, проговаривает эти бессмертные слова кто-то иной. «Господи, – прервав молитву, воззвал Павел. – Ты один знаешь, сколько пришлось мне пережить. Моя вера в Тебя крепка и нерушима. Ты спасал меня, грешника, и наказывал. И ни разу я не возроптал! Почему же теперь лишился покоя и невзлюбил самого себя? Оттого, что служу у немцев? Но я делаю это ради того, чтобы вернуться в Россию. Как и множество казаков. Нам бы только добраться домой, очистить станицы от большевиков…»

Но и обращение к Спасителю, этот искренний душевный выплеск здесь, в храме, канул, точно в пустоту. Какое-то подспудное чувство вещало, что нет ему благословения Божьего, и не дождется он умиротворения духа…

Павел перевел глаза на своего давнего знакомца. Лучников крестился по-особенному. Клюнув сложенными в щепотку пальцами лоб, он плавно опускал руку до пояса, затем столь же неспешно заносил ее к правому плечу и – рывком – к другому. Во всей его коренастой фигуре, в строго окаменевшем курносом лице, с полуприкрытыми глазами, была та сокровенная отрешенность, которая охватывает в церкви людей истинно верующих. Василий уловил взгляд.

– Что с тобой? – спросил он Павла, глянув искоса. – Бледный, как стена. Выйди.

На паперти Павел глубоко и жадно вдыхал свежесть резеды, веющей с клумбы, подставлял лицо ветерку, ожидая, когда успокоится сердце. Затем тщательно вытер вспотевший лоб платочком.

На ступенях так же, как в храме, было многолюдно. Вязались случайные разговоры.

– Да, был атаман милостью Божьей. Всегда подтянутый. Аккуратный, – сокрушался усатый, верткий господин в котелке. – Образованнейший человек. Ах, какая потеря…

– А где же его последний приют? – спросил кто-то.

– Вероятно, в Париже, где он жил, – отозвался другой, морщинистый, в купеческой поддевке. – Я знавал его по Новочеркасску. И был представлен графу как углепромышленник.

– Заметьте, Михаил Николаевич был яг’гостным монаг’хистом, – вплелся картавый голосок. – Ог’гомная ут’гата для матушки-Госсии!

– Господа, я слушал утренние радионовости, – с воодушевлением объявил носатый старик в мешковатом мундире. – Немцами взят Армавир. Бои уже на подступах к Царицыну!

На краю церковного крыльца торчал какой-то бродяга в потертом пиджаке, в надтреснутых по шву брюках. Скошенная на глаза мятая шляпа не позволяла разглядеть лицо. И лишь когда тот повернулся боком, Павел узнал Силаева по шраму на щеке.

– Владимир! Какими судьбами?

– Гм, угадал… Впрочем, я тебя заметил первым, – признался ротмистр, старый знакомый по Констанце и Белграду. – Ты мало изменился. А я… Видишь, какой презентабельный вид?

– Ты здесь живешь? Или по делу?

– Безработен. Яко наг, яко благ.

– Ты же кадровый офицер. Формируются казачьи части. Я могу помочь…

Подоспел Лучников. Важно, с чувством исполненного долга, надел фуражку, придавив начесанные с висков на плешь рыжеватые пряди. Павел представил их друг другу.

В метрополитене на Шаганова и Лучникова, на их казачью форму, берлинцы неприязненно пялились. Поэтому говорили по-немецки. Ротмистр, напротив, преувеличенно громко вел разговор на родном языке.

Трамваем добрались до окраины. Купили три бутылки шнапса и бутылочку го-сотерна.

Улица-коридор с гулкой брусчаткой. Ни деревца. Дома – впритык. На первых этажах – стеклянные, в бумажных наклейках, витрины магазинчиков, вывески контор, пивбаров, мастерских. Выше – жилые помещения. Крутые скаты черепичных кровель. В некоторых окнах – портреты Гитлера.

Дверь открыла хозяйка. Зачесанные на прямой пробор темные волосы, синяя кофточка с белым бантом, длинная юбка, давно вышедшая из моды, придавали ей ту прелестность и домовитость, которыми прежде отличались русские интеллигентки. Тотчас угадав соотечественников, с милой простотой улыбнулась:

– Проходите, проходите в комнаты.

Коридорчик был темноват и узок. Идущий последним, Силаев приостановился. Стукнул разношенными туфлями и с потешно-игривым поклоном поцеловал хозяйке руку.

– Владимир. Сын дворянина Силаева.

– Татьяна, – смущенно вспыхнула она, и тоном светской дамы, чуточку неуместным, но радостным – мужу: – Василий, будь добр, займи гостей.

Обстановка двух комнатушек, снимаемых Лучниковыми, выглядела предельно скромно. Два стола, диван, платяной шкаф, венские стулья. На бледно-желтых обоях – фотографии в рамочках. Узорчатый рязанский коврик да старинная иконка в углу – вот все, что напоминало о родине…

Помянули атамана Граббе. С ходу – по второй, за встречу.

Шнапс разогрел. Силаев, сперва скрывавший неловкость за шутливой развязанностью, обрел уверенность. Поймав заинтересованный взгляд Татьяны, твердо сказал:

– Я где-то встречал вас.

– Вероятно, в Петербурге? Мы жили на Фонтанке.

– Нет, я бывал в столице редко. Коренной москвич… Пожалуй, где-то на путях-перепутьях.

– Наш эмигрантский рой разлетелся по всему белу свету, – уклончиво заметила Татьяна.

– Близок час, когда полетит обратно, – подхватил муж. – Судьба большевистской сволочи предрешена. Новый год будем встречать в России. Пить донское вино, закусывать черной икоркой…

– Вы оба – донцы. А мне отведать московской водки едва ли придется, – усмехнулся Силаев.

– Почему же? Ты еще сомневаешься в победе Германии? – с удивлением спросил Павел. – Немцы сметут деморализованные части Сталина в ближайшие недели. По всему южному фронту вермахт мощно наступает. У большевиков нет ни техники, ни даже патронов! Ты знаешь об этом?

– Да. Но мало доверяю подручным Геббельса. Бои идут на равнине, на оперативном просторе. Есть где разбежаться немецким гусеницам и колесам. А когда танки упрутся в кавказские скалы, они станут всего лишь грудой металла. То же самое – Урал. Допускаю, что Гитлер завоюет европейскую часть. Но не более! Оборонные заводы Советов в Сибири. Людские ресурсы их велики. И, стало быть, война затянется.

С недобрым любопытством оглядел Павел отечное, в багровых прожилках лицо ротмистра. Цвет кожи выдавал, что человек этот, в сущности, ему малоизвестный, пьет часто и помногу. И только прямая спина да жесткая складка губ остались от того щеголеватого офицера, который, по рассказам очевидцев, собственноручно расстреливал подчиненных за мародерство…

– Владимир Константинович, ты судишь о Восточном фронте, как врангелевский ротмистр. Со стороны, – заключил Павел. – А мы с Лучниковым – люди, напрямую связанные с нынешней войной. Я служу в Пражском бюро, он – при рейхсминистерстве…

– Которое возглавляет Розенберг, – с издевкой досказал Силаев.

– Пусть так. Но иронии не принимаю. То, о чем мы мечтали в начале двадцатых, теперь становится реальностью. Казачьи полки готовы к походу против Советов! На Родину! Извини, но твой скепсис нелеп. Ты похож на ворчливого зрителя.

– И в отличие от других, не желаю участвовать в трагедийном фарсе, – поморщился Силаев и поднял рюмку: – За здоровье очаровательной хозяйки!

Офицеры встали. Выпили. Шумно сели. Татьяна одолела полный фужер белого французского вина и повеселела. Но сеточка морщин в подглазьях подсказала, что эта красивая брюнетка вовсе не молода, как подумалось Павлу в первые минуты. Что-то порочное мелькнуло в распахе пухлых губ.

– У вас есть дети? – невзначай поинтересовался гость.

– Моя дочь у мамы в Бордо, – проронила хозяйка, интонацией давая понять, что говорить об этом нежелательно.

– В Бордо? Я хорошо знаю этот город…

– Кстати, сейчас там Деникин, – с пренебрежением напомнил Лучников. – Совершенно устранился от борьбы с Советами. У-ди-ви-тельная метаморфоза! Нынче он мемуарист, историк. А прямо говоря – трус. Читал его «Очерки». Расплывчато, рыхло и слезоточиво. Как будто писал не боевой генерал, а Фомка-летописец.

– Зачем же так? – блеснул глазами Силаев и с видимым усилием сдержал себя. – Написано объективно и прекрасным языком. Впрочем, ему далеко до писательских лавров атамана Краснова. Слышал, что даже Бунин хвалил роман «С нами Бог». Так вот, не гневите Бога. Деникину в этом году семьдесят. И как знать, может, он окажется пророком. Сначала Красная Армия разгромит Гитлера, а затем свергнет большевиков. И вполне вероятно, что вы как раз и подрубите сук, на котором сидите…

– Не предполагал, ротмистр, что мы так разойдемся во взглядах, – бросил Павел с откровенным недружелюбием. – Лозунг Деникина «Я борюсь с большевиками, а не с Россией» ничего не дал. Как гутарят у нас, на Дону, лих жеребец, да хил удалец. Более того, это как бы оправдывает бездеятельность. Деникин и с большевиками, в сущности, примирился… А мы повторяем слова Петра Николаевича Краснова: «Хоть с чертом, но против большевиков!»

– С чертом? Чудесно! Дальше уж катиться некуда, – захохотал Силаев. – Зачем же в церковь ходите?

– Пожалуйста, без шуточек, – нахмурился Павел. – После того, что перенесли мы на чужбине, сам дьявол покажется младенцем.

– А возьми генералов, – поддержал Лучников. – Шкуро занимался маклерством, был подрядчиком на строительстве. Семен Краснов – это трудно вообразить, боевой полковник – работал таксистом и разводил кур. Князь Гирей выступал на арене с джигитовкой…

– Исторический экскурс здесь неуместен, – сказал Силаев с расстановкой. – Но всегда, всегда лобызания и «братания» с Германией дорого обходились России. Достаточно припомнить объятия солдатской черни с «дойчен абрайтер» накануне большевистского переворота, когда развалился весь фронт! И вообще, господа… Нужно честно признать, что прежней России нет. Нет, во-первых, потому, что народ стал за четверть века другим. Новое поколение воспитано в духе вражды к нам, оказавшимся на чужбине. У него иное мировоззрение, иные духовные ценности. А мы, как бы ни хотели, насильно милыми не станем. Большевистская зараза выела в людских душах сердцевину – веру в бога, чувство русского достоинства. Я это понял еще тогда, в гражданскую. Народ, который почитал как богоносный, предстал хамским сбродом, легко поддавшись агитации «товарищей». Наша карта бита. И все же… Последний русский хамлет, лапотник мне родней, чем лощеный фюрер.

– Поосторожней, ротмистр, – дернулся Павел. – Я ведь тоже из «хамов»! И вот так – по горло – наслушался подобной демагогии. Странно… Так естественно мыслить жиду-демократу, а не русскому офицеру! Я и тысячи других в пекло полезем… Без болтовни и философии! Пока я знаю, что в Казакии правят большевики, я не смирюсь. А ты… И когда же ты стал таким «розовеньким»?

– Придержи коня, голубчик, – живо обратился к Павлу хозяин, заметив, как резко обозначился синюшный рубец на побледневшем лице ротмистра. – Не время ссориться, братцы мои.

– Главное – не место, – кивнул Силаев и вдруг сорвался, выкрикнул: – Если бы я знал, что против меня воюет свора комиссаров, то я давно бы уже был на фронте! Слово чести! Но в Красной Армии большевиков негусто. Что же мне, кричать из окопа? Спрашивать: ты большевик или нет? А потом стрелять?!

– Полно! Господа, я разведу вас по углам, – разрядил напряжение укоризненный голос Татьяны. – Зачем горячиться, обвинять друг друга? Каждый волен поступать так, как считает нужным. Мой отец попал в облаву совершенно случайно. Чекисты расстреляли его просто для счета. Крупнейшего русского ботаника… Я также ненавижу ленинцев. Василий, не делай мне знаки, я имею право высказаться… Да, мне они гадки. Но я против того, чтобы наши эмигранты воевали на стороне Гитлера против своих же, русских мужиков. Ведь этот хлеб…

– Этот хлеб куплен на рейхсмарки, – с насмешкой вставил муж.

– Этот хлеб, вероятно, из украинской или смоленской муки. Вчера я видела огромную партию молодых русских девушек. Их вели под конвоем. Фашистам верить нельзя! Они ничем не лучше большевиков. Они обманывают нас. Хотят бросить русских на бойню, чтобы быстрей истребить… Я разделяю, Павел, ваши патриотические чувства. Но… прошу не обижаться. Мы об этом и с Василием спорили… Мне думается, что вас так сильно тянет в Россию желание отомстить большевикам за прошлое. Но сколько уж пролилось русской крови! Лучше жить в этом чужом городе, где я боюсь лишний раз выйти на улицу, чем напрасно погибнуть.

Павел посмотрел на свои часы и снисходительно усмехнулся:

– Устами женщины глаголет истина. Наливай, Васька. В самом деле, воду толчем… А суть в том, ротмистр, что вы с Деникиным – просто эмигранты – военные с расплывчатой идеей Отечества, а мы с Лучниковым и Красновым – казаки. У вас – алтарь не существующего Государства Российского, а у нас – свой, казачий алтарь. На который мы и десятки тысяч верных казаков положим жизни.

– Значит, весь корень в казачестве? – тоже сдержанно уточнил Силаев. – Тогда сдаюсь. И напоследок прошу, Василий, книгу Деникина.

Хозяин недоуменно пожал плечами и принес потрепанный томик. Силаев зажал пальцем найденную страницу и спросил:

– Будь жив генерал Корнилов, кого бы он поддержал, как потомок казачий?

– Нас, – не задумываясь, ответил Павел.

– Несомненно, – подтвердил сотник.

– Вот слова из телеграммы, предшествующей походу на Петроград. «Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ путем победы над врагом до Учредительного собрания… Предать же Россию в руки ее исконного врага – германского племени – и сделать русский народ рабами немцев – я не в силах. И предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли…» Красноречивый ответ?

«Доложу о нем центральному бюро, – решил Шаганов. – Да и Лемпулю. Такая слюнявая сволочь вреднее любого комиссара…»

– Теперь Деникин горазд рассуждать о гражданской войне, – озлобился вдруг сам хозяин. – А кто, как не он, способствовал свержению атамана Краснова на Общедонском казачьем круге? Это – кара божья! Донскую армию возглавили негодяи Сидорин и Семилетов… Если бы Краснов не был отстранен от атаманства в начале девятнадцатого года, большевики были бы разбиты.

– Милые, хватит об этом! – взмолилась Татьяна. – Мы же не на военном совете. Теперь я перехожу в наступление! Васенька, подай гитару.

Пока хозяйка настраивала инструмент, мужчины молча курили на кухне. Слишком разными были они, стеснившиеся у открытого окна, слишком далекими в своих помыслах и планах. Роднило лишь одно – несчастье эмиграции…

Пели романсы, русские песни. Затем Василий и Павел затянули казачьи. С подъемом прокричали народный гимн «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон», утвержденный в восемнадцатом году Кругом спасения Дона. Между песнями поднимали рюмки. Захмелев, Силаев тоже вызвался спеть и взял в руки гитару.

– Специально для донских казаков! Чей этот романс – не ведаю. Эмигрантский, одним словом…

Он охватил гриф длинной ладонью, перебирая струны, начал вполголоса:

 
Кто рожден на Дону,
Тот навек помнит запах полыни.
Не расстанется с ним,
Даже если стал домом – Париж.
Купы тонких ракит.
Васильковых равнин ветер синий.
И летящий над крышей,
Апрельский ликующий стриж…
Это – детство мое.
Это – праздник рождественской сказки.
Он повсюду со мной,
Как погнутая шашка и честь…
Господа эмигранты,
Промчимся Новочеркасском!
Тем, которого нет.
Тем, который в сердцах наших – есть.
 

Татьяна тревожно подалась вперед, вглядываясь в лицо гостя. И вдруг вспыхнула! Она узнала его… Было это в начале двадцатых. В номере дешевой гостиницы ее бил пьяный клиент. Услышав плач и крик по-русски, дверь вышиб плечистый мужчина с приметным шрамом на щеке. И кулаками выпроводил обидчика вон. Затем, застегнув китель на все пуговицы, выпил за здоровье «сударыни» предложенный ею стакан коньяка и откланялся, щелкнув сапогами…

Лучников слушал, ладонью прикрыв глаза. Павел снисходительно молчал, но подавить окатившее душу волнение не смог. Почему-то с горечью осознал, какой бездомной и одинокой сложилась жизнь. Ни детей, ни любящего человека рядом. Ни родины. Ни прежнего Бога. И впереди – смертная безысходность. «Обратно из Казакии мне возврата нет, – с болезненной ясностью решил он. – Не поднимутся станичники – застрелюсь. На луговине, где со Степой купались…»

 
Кто по крови казак,
Тот суровою памятью крепок.
Не простит тех вовек,
Кто станицы родные терзал!
Снятся мне до сих пор
Закубанские мертвые степи
И чужой пароход,
Что от красной Голгофы спасал…
Это – наша судьба.
Уж она измениться не может.
Как коня напоить
Из замерзшего Дона – нельзя!
Господа эмигранты,
Утешимся милостью Божьей,
Ведь донская волна
Солона,
Как казачья слеза…
 

Струны погасли. Сотник откровенно хлюпнул носом. Татьяна, забывчиво пощипывая на кофте пуговичку, вымолвила:

– Браво. И предположить не могла, как вы поете…

– Однако утешение слабое, – наперекор бросил Павел. – Плакать, господа, еще рано!

Татьяна метнула на него раздраженный взгляд.

Допили. Расцеловались с обаятельной хозяйкой и хмельным, мокроглазым Василием. Он на прощанье начал было «гутарить», пересыпать речь донскими словами. Но звучали здесь, в Берлине, они вычурно, сиротливо.

В подворотне дома, когда спустились по лестнице, Силаев неожиданно спросил:

– Ты давно их знаешь?

– С Васькой был в одной сотне… А жену увидел впервые.

– Вспомнил я, вспомнил, где встречал ее.

– Где же?

– А этого я даже Господу Богу не скажу!

На трамвайной остановке, у метрополитена, Силаеву нужно было выходить. Он бросил ременную петлю над головой и подступил к дверям. Снова оглядев его непотребное одеяние, Павел жестко спросил:

– Решил окончательно? Воевать отказываешься?

– Да, братец. Опять надевать форму? Громко, как ты, скрипеть сапогами? Козырять фашистам? Уволь!

– Чем же будешь жить?

– Бестактный вопрос. Улицы буду подметать!

– Дать денег? Я твой должник.

– Покорно благодарствую. Прощай.

Силаев соскочил на мостовую. Зашагал не оглядываясь. «Подлец. Предатель. Пьяница», – сгоряча подумал Павел. Но вскоре осадил себя. Возможно, этот бродяга знал нечто важное, главное в жизни, что ему, Павлу, было неведомо или недоступно…

15

Запись в дневнике Клауса фон Хорста, офицера штаба оперативного руководства вермахта.

«Ставка «Верфольф». 22 августа 1942 г.

Одиннадцать дней назад я был срочно вызван в Винницу, в управление кадров, к генералу фон Бургсдорфу. Он объявил, что по рекомендации Гильденфельда я назначаюсь офицером по особым поручениям при генерале Иодле, так как штаб оперативного руководства нуждается в молодых, инициативных сотрудниках, имеющих боевой опыт. В тот же день меня принял сам начальник штаба. Иодлю чуть больше пятидесяти. Даже в манере говорить чувствуется огромный интеллект, прозорливость. Немногословен, точен, беседовал со мной доверительно. Затем у карты дал мне первое самостоятельное задание. Самолетом я добрался до Харькова, а на другой день опять же самолетом прилетел в Ворошиловск (Ставрополь), куда только что перевели штаб группы армий «А». Автомобилем через Пятигорск доехал до горных перевалов! Мне было доверено тщательнейшим образом выяснить состояние, боеспособность и оперативные возможности 49-го горно-стрелкового корпуса и особенности тактической обстановки на Кавказском фронте в полосе наступления егерей. Дважды попадал под обстрел, когда поднимался к перевалам Хотю-Тау и Чинер-Азау.

Вчера вернулся в ставку одним самолетом с генералом Конрадом, командующим корпусом. Прежде чем фюрер принял его с докладом, я успел вкратце доложить Иодлю о проделанной мною работе. И всю ночь не смыкал глаз, готовя подробный рапорт. Утром снова несколько минут беседовал с начальником штаба. А незадолго до полудня я имел честь быть приглашенным Иодлем на совещание к фюреру!

Не без душевного трепета вошел я вслед за генералом в штабной барак Гитлера! Он, сгорбившись, опершись локтями о край стола, сидел на железном кресле спиной к окну. Лицо показалось мне усталым, бледным. Майор Энгель, адъютант фюрера, с которым я живу по соседству, жаловался, что вождя мучает бессонница. Появление Иодля вызвало у фюрера оживление. Я стал возле стены, рядом с полковником люфтваффе.

– Что у Сталинграда? – сразу же спросил Гитлер.

Генерал ответил сдержанно, хотя и не смог скрыть короткой улыбки.

– Мой фюрер, вести весьма обнадеживающие.

Гитлер жестом пригласил генерала к большой карте, разостланной на столе. И весь обратился в слух.

– Мой фюрер, подразделения 4-ой танковой армии вчера вклинились через Тундутово на 15 километров в стыке 64-ой и 57-ой армий неприятеля. Возможность прорыва к Волге южнее города вполне реальна. – Иодль, обладающий феноменальной памятью, показал на карте направление атаки. – Успешные бои продолжаются также севернее Сталинграда, в полосе обороны 62-ой армии противника. Русские, как доложил Паулюс, пятятся к Волге. Вот здесь, на линии Ерзовка – Рынок. Это фактически уже на волжском берегу.

Гитлер прошелся вдоль стола, прищелкнул пальцами и воскликнул:

– Как только Паулюс возьмет Сталинград, он станет фельдмаршалом! Он заслуживает этого. Вот в ком истинный тевтонский дух!

Часто дыша, фюрер быстрей заходил по бараку и невзначай ожесточился:

– Танки должны с ходу ворваться в город! Никаких промедлений!

Иодль послушно кивнул. И напряженно выпрямился, так как вождь повысил голос.

– Я уже говорил с Герингом и Рихтгофеном. Они знают. Бомбардировщики должны до этого стереть весь город с лица земли! Сжечь! Камни должны гореть! Последний натиск – и русские сломаются!

– Полагаю, что в ближайшие дни танки XIV корпуса Виттерсгейма доберутся до руин, – заметил генерал и ровным, отчетливым голосом, лишь изредка заглядывая в папку со сводками, стал докладывать о положении на Кавказском фронте. На моздокском направлении дивизии Брайта, Герра и Рюкнагеля сражались уже на подступах к самому городу, чтобы затем, форсировав Терек, двинуться к Орджоникидзе. На правом крыле Кавказского фронта после взятия станицы Абинской 5-й армейский корпус наступал на Крымскую, а свежая 9-я румынская кавалерийская дивизия – на Темрюк. К сожалению, в районе Майкопских нефтепромыслов русские провели несколько контратак, которые, впрочем, ликвидированы. Зато на центральном участке фронта, на вершине Эльбруса, вчера подняты немецкие флаги! Я ожидал реакции фюрера, так как первым узнал об этом и сообщил Иодлю.

– Эти идиоты-альпинисты полезли на эту идиотскую вершину, как будто я не приказывал все силы сконцентрировать на Сухуми! – неожиданно разгневался Гитлер. – Теперь я вижу, как выполняются мои приказы!

– Но ведь горные стрелки Ланца достигли юго-западных отрогов этой горы, захватили Клухорский перевал, а тирольцы 4-й дивизии Эгельзеера через Марухский пробиваются к Сухуми, – с величайшим самообладанием напомнил Иодль. – До Сухуми осталось не более сорока километров.

– Я вчера узнал подробности от Конрада. Его корпус рвется в бой. Но я крайне недоволен тем, что фельдмаршал Лист загнал стрелков на ледники, вместо того, чтобы нацелить на Туапсе. Да еще устроил этот маскарад с флагами на Эльбрусе! Вот вам следствие! Русские активизировались у Майкопа! Вызовите Листа в ставку! – Гитлер еще долго распекал генералов, не выполняющих точно и своевременно приказы ставки. Затем фюрер нахмурился и молча слушал дальнейший доклад Иодля о ходе боевых действий на других участках Восточного фронта. Генерал подтвердил, что фельдмаршал фон Кюхлер прибудет на завтрашнее совещание, а финские представители Хейнрикс и Тальвела прилетят двумя днями позже, чтобы согласовать совместные усилия по овладению Ленинградом. Гитлер негромко отозвался:

– Да, с финнами нужно укрепить связи. Пора кончать с блокадой. Она отвлекает слишком много сил и средств… Этот сдавшийся русский генерал Власов… Он воевал в прошлом году под Москвой?

– Так точно, мой фюрер. Командовал 20-й армией Советов.

– Русские деморализованы. Если уж генералы бросают армии… Нужно нанести сокрушительный удар по Ленинграду! К тому же, я очень надеюсь на «тигров». Они неуязвимы! Эти танки способны прорвать любую оборону. Манштейн с Рихтгофеном прекрасно взаимодействовали в Севастополе, пусть докажут это и у старой русской столицы.

Едва Иодль коснулся положения на средиземноморском театре и обмолвился, что в командование 8-й английской армией вступил Монтгомери, как фюрер остановил его:

– Поговорим об этом после обеда. Я встревожен ситуацией на Кавказе. Конрад много хвалился. Но плохо понимает общее стратегическое положение. Возрастающее сопротивление русских, я уверен, недолговечно. Им позволяет пока держаться фактор пространства. Помните, за ужином мы обсуждали записки Коленкура? Наполеон недоучел это. И многие наши генералы, слабые головы, тоже хотят ограничиться полумерами, войной на изматывание. И меня пытаются втянуть в свою авантюру! – Фюрер снова ожесточился, сжал кулаки. – Нам нельзя медлить! Прорыв к бакинской нефти должен быть осуществлен до наступления зимы. Иначе Сталин попытается повторить большевистское наступление 1920-го года через Средний Дон на Ростов… Я это предвижу. Я знаю, чего это будет нам стоить! Любые жертвы допустимы для достижения Кавказа! А эти болваны, законченные тупицы, полезли на гору! Кто их туда посылал?! Зачем? Они заслуживают военного трибунала! Нельзя играть судьбой и будущим Германии!.. Геббельс показывал мне карту, подготовленную к третьей годовщине войны. Нам принадлежит почти все европейское пространство. А Лист споткнулся на тропке, ведущей в Азию. Я этого не потерплю!

Затем фюрер продолжил совещание в узком составе, с высшим генералитетом, а я и другие офицеры покинули штабной барак. Час, проведенный рядом с Адольфом Гитлером, не забудется никогда. Даже на расстоянии чувствуется его всепоглощающая энергия! Не повиноваться фюреру просто немыслимо. Я восхищаюсь генералом Иодлем, который глубоко понимает идеи фюрера и привносит свои тонкие дополнения, штрихи в разработку операций.

От Рихарда письмо. Чувствую себя отлично. Изводит лишь жара. Где-то читал, что у славян были, как и у нордов, языческие боги… Эти предрусские поклонялись огню. Почему – можно понять…

Ставка «Вервольф». 17 сентября 1942 г.

На Кавказском фронте обстановка практически не меняется. Как и требует фюрер, войска 17-й армии ведут наступление на Туапсе, хотя после взятия Новороссийска на этом направлении сопротивление Красной Армии значительно возросло. Пока не удается прорыв и через перевалы Главного Кавказского хребта. На моздокско-грозненском направлении, у Эльхотово, русские не позволяют прорваться танкам Клейста, применяя реактивные снаряды.

Фюрер несколько подавлен. После отставки Листа и нашей неудачной поездки с шефом, генералом Иодлем, в Сталино он не приглашает к обеду ни Кейтеля, ни Гальдера, ни Иодля. Даже не здоровается. Очевидно, боевые действия на Кавказе затянутся на всю зиму. Фюрер подписал директиву «Принципиальные задачи обороны». В ней указано, что нужно «копать и снова копать, особенно пока грунт еще мягкий». По заданию шефа имел беседу с группенфюрером СС Арно Шикеданцем, рейхскомиссаром Кавказа, развернувшим энергичную работу на занятых нами землях».

16

Земля – голубоватая капелька во Вселенной – едва мерцала среди звездных миров.

Семь дней и ночей возносился Дончур к Приюту Светоликого. И стал на зеленую, пружинистую твердь.

Случилось так, что в это же время с Земли переселилось в Царствие Светлое множество душ ратников, и славянских, и иноплеменных; явился домовой Игнис, охранитель бюргерского рода. Он был таким же огнещанином, как и Дончур, и столь же древен; и не меньше встревожен участью своих домочадцев, живших в Тюрингии.

Бирюзовый свет неоглядно струился вокруг. Проблескивали в нем огоньки – души людские, простившиеся с земной юдолью и обретшие вечное умиротворение.