Текст книги "Маяк на Дельфиньем (сборник)"

Автор книги: Владимир Осинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

МАЯК НА ДЕЛЬФИНЬЕМ

Он пришел в поселок неожиданно и неизвестно откуда. Это был паренек лет пятнадцати, худощавый и в своей незрелости похожий на жеребенка – из тех, что покорно и вдохновенно откликаются на розовый зов зари, и с полным самозабвением приветствуют звонким ржанием девственно и неправдоподобно алый диск солнца, и бьют аккуратными копытцами в тугую мягкость одетой травой, по-утреннему влажной земли…

Вот такой он был – сероглазый, довольно-таки тощий и удивительно молчаливый. А поселок был маленький, почти весь окруженный океаном, сосны в нем росли как хотели – порой они пробивались сквозь крыши скромных рыбачьих домиков, а вокруг маяка стояли уверенной стройной стеной. Люди здесь жили грубоватые и простые, они верили во всякие чудеса, но никто почему-то не удивился появлению этого паренька, которого, как выяснилось на следующее утро, звали коротким именем Рой, а также тому, что его приютил одинокий старик Вельд. Вельд был когда-то рыбаком не из последних, но состарился и стал смотрителем маяка. Правда, работа его не особенно тяготила – корабли проходили здесь редко, – однако он вставал неизменно в пять и шел проверить, горит ли огонь. Люди его любили и уважали, а Вельд был ровным в обращении с ними, не отличался, как большинство других стариков, болтливостью и любопытством. И может быть, именно поэтому он не спросил у Роя, кто он и откуда, просто бросил в угол комнаты охапку морской травы и буркнул:

– Будешь спать здесь… Если хочешь, конечно.

Он всем – даже делая самое доброе дело – говорил так: «если хочешь», потому что был уверен, что никому нельзя давать советов и рекомендаций и побуждать поступать так или иначе. Ведь люди все могут обратить во зло.

Рой стал жить у старика Вельда, и прошло довольно много времени, прежде чем обитатели полуострова заметили, что начали происходить чудеса, а тем более поняли, откуда они идут.

Рой ни с кем не дружил и никого не чурался. Но и эта его черта, всегда вызывающая озлобленность сверстников, не отталкивала окружающих. Его приняли – и все. И почему так получилось, тоже никто не смог бы сказать и не задумывался над этим.

Он помогал Вельду зажигать огонь на маяке, охотно ходил в море вместе с остальными рыбаками, подолгу сидел один на один со старой Вельдовой овчаркой – они молча смотрели друг другу в глаза и, казалось, о чем-то говорили, – в прибой смело катался по волнам на отполированной морем доске, а однажды, когда его попытался вызвать на драку парень, бывший старше и сильнее его, просто спокойно и пристально посмотрел ему в глаза, и противник Роя сразу как-то съежился и стал похож на овчарку Вельда – только был, конечно, куда непригляднее…

Рой ни в чем не уступал обитателям Дельфиньего (так он почему-то назывался) полуострова. Только в одном.

Был здесь утес, круто нависший над океаном. Считалось особой доблестью взобраться на него по крутой каменистой тропинке и просто смотреть вниз и вперед на расстилающуюся лазурную гладь или черные гневные валы бушующей воды.

Рой этого никогда не делал. Однажды ему насмешливо бросили:

– Боишься?

И он серьезно и просто ответил:

– Да, я боюсь.

Так ответил неизвестно откуда взявшийся здесь худощавый нескладный паренек, который не боялся уплывать в океан даже при самом жестоком шторме, дружил с дельфинами и свирепыми, по общему мнению, касатками, и как-то, на страх и удивление всему поселку, в течение часа играл с гигантским осьминогом, невесть каким образом заплывшим в бухту полуострова.

Морозным и прозрачным февральским утром гудящий, словно гигантская струна толщиной метра в два, шквал вцепился в рыбачью шхуну, возвращавшуюся к Дельфиньему с богатым уловом скумбрии. Он схватил ее за обнаженные мачты, как мы хватаем нашкодившего котенка, и стремительно поволок к черному горизонту.

Женщины плакали молча и исступленно – они знали, что плачут уже по покойным: еще никто не вырывался из мертвой хватки таких шквалов.

Рой строгал лучину, когда все это началось. Он увидел гибнущую шхуну, выронил широкий нож Вельда и замер. Он смотрел на лодку глазами, в которых не оставалось места ничему, кроме этих людей, влекомых в осатаневшую бездну.

Шквал умер. Море смирилось. На мачтах шхуны неуверенно забелели клочья парусов. Через полчаса поселок ликовал – на берег вернулись все.

Утром Вельд, вопреки обыкновению, обратился к Рою с вопросом, который он всегда считал праздным:

– Ты хорошо спал?

И Рой слабо улыбнулся и сказал в ответ:

– Так себе.

Он выглядел осунувшимся и в тот день не плавал.

Через месяц заболела Милл – двадцатилетняя голубоглазая жена Ирра, старосты той рабочей артели, что считалась лучшей и самой удачливой на Дельфиньем. Приезжал молодой рослый профессор и сказал коротко:

– Я ничего не могу сделать.

Ночью скромное ложе Роя пустовало – он бродил вокруг дома, где металась в смертной муке золотоволосая Милл. Под утро хрупкое тело женщины изогнулось дугой (и Ирр, ее муж, заломил в последней тоске сильные руки), потом она обессиленно откинулась навзничь, и вдруг улетел лихорадочный жар, и по-новому – по-здоровому – зарозовели щеки Милл, и ровным и глубоким стало ее дыхание, и она уснула, чтобы проснуться здоровой.

Три дня не вставал Рой со своей постели из морской травы и почти неделю потом не участвовал в забавах своих сверстников. Вельд ни о чем с ним не говорил.

…Ну а дальше, чтобы не быть слишком многословным, я скажу только, что чудесным и непостижимым образом сумел уплыть от страшной акулы мальчуган, сдуру купавшийся в штиль под Каменистым обрывом (это место всегда считалось нехорошим); непонятно от чего дрогнула рука давно разыскиваемого бандита – непревзойденного стрелка, – и остался жив старый Вельд, чья жизнь неизвестно зачем понадобилась этому волку; еще одна шхуна с огромной пробоиной в днище и с двадцатью семью рыбаками на борту, вопреки всем правилам логики, сумела достичь берега.

Много было такого в жизни Дельфиньего с тех пор, как на этом богом забытом полуострове неведомо откуда и как появился сероглазый паренек с очень коротким и четким именем Рой. И старый Вельд ни о чем не спрашивал, а Рой становился все более бледным и тихим.

И вот чем это все кончилось.

Под вечер, когда стих свежий ветер, двое суток дувший с юго-запада, и океан был спокоен и гладок, и утомившиеся за день чайки закончили обычную перебранку, подростки затеяли свою любимую игру принялись наперегонки взбираться на тот самый утес, которого почему-то боялся Рой. И случилось так, что парень, однажды едва не подравшийся с Роем и присмиревший от одного взгляда его спокойных серых глаз, споткнулся на обрывистом повороте тропинки и, словно повиснув на одно жуткое и томительное мгновение в липком вечернем воздухе, стал медленно падать на острые иглы скал, растущих под проклятым утесом.

Никто из очевидцев не смог потом рассказать, как успел Рой взлететь на утес. Никто – до поры – ничего не понял. А Рой именно взлетел – и парня, падавшего на скалы, словно подхватил непонятно откуда налетевший ветер. И понес в сторону, к океану, и через минуту этот парень, целый и невредимый, только слегка оглушенный, подплывал к берегу.

Видимо, тот же порыв ветра чудовищным языком слизнул Роя с вершины утеса. Но упал он не в море, а прямо на иглы скал.

Вельд, который первым о чем-то догадался, крикнул в окровавленное лицо паренька, неизвестно откуда взявшегося на Дельфиньем:

– Почему?! Ведь ты помогал всем! Почему ты не помог себе?

Рой успел ответить. Он сказал:

– Я… уже… не мог. Все… растратил.

Рою не поставили памятника. Его запомнили и так.

* * *

Давно умер старый Вельд, давно не загорался огонь на маяке, потому что люди изобрели тысячи совершеннейших средств, обеспечивающих безопасное плавание…

Как-то все эти средства отказали (выяснилось потом, что прибыл на Землю корабль из созвездия Бурлящей Мглы) – именно в тот час, когда к полностью преобразившемуся за века Дельфиньему с огромной скоростью летел трансатлантический лайнер на воздушной подушке. Он летел прямо на рифы – приборы отказали.

И вдруг, как многие десятилетия назад, на заброшенном маяке вспыхнул яркий спасительный огонь, хотя там никого не было. И люди почему-то вспомнили Роя.

ОТПУСК НА ЗЕМЛЕ

Людские жизни – это молодые деревца в лесу Их душат вьющиеся растения старые мысли и убеждения, посаженные теми, кто давно умер.

Шервуд Андерсон. Семена

Он решил провести отпуск на Земле, и никто этому не удивился. Земля была родиной Гиги Квеса.

Правда, та межзвездная, с которой улетели его родители и он, стартовала, когда ему не исполнилось еще и полугода. Однако отец и мать так часто – и начали они это делать так рано – говорили, что Утренний лес для их семьи всего лишь вторая родина, пусть она щедра к людям и прекрасна и очень похожа на Землю, а жизнь на ней устроена даже разумнее, правильнее, но первая, настоящая – все-таки Земля… Возможно, с их стороны было не слишком благоразумным, скорее даже опрометчивым поступать так. Как бы то ни было, но все тридцать с немногим лет своей сознательной жизни Гиги Квес мечтал побывать на Земле. Он мечтал ощутить ее подлинное живое дыхание, услышать ее голоса, увидеть и – вспомнить, да, именно вспомнить, ибо порою ему казалось, что тот беспомощный комочек жизни, каким он покинул свою настоящую родину, унес в себе пусть невнятные, не поддающиеся определению, почти неуловимые, но несомненно земные формы восприятия бытия. Говоря же попросту, это была ностальгия.

Гиги Квес был по профессии Фантазер. В созвездии Большого Пса, кроме Утреннего леса, обитаемых миров видимо– невидимо, и работа Фантазера состояла в следующем: он посещал все новые планеты, а потом рассказывал о них людям.

Какие они, эти миры, какими были или будут через сто, тысячу, сто тысяч лет? Какими могли быть, если бы… Вот что его занимало, и рассказывал он об этом всякий раз по-разному. То сочинял повесть, пьесу или поэму; то писал большую картину или серию рисунков;

то выражал свои мысли в музыке; то снимал голографический фильм; то, наконец, лепил один-единственный скульптурный портрет одного-единственного аборигена какой-либо планеты и ухитрялся выразить в нем и вчера, и сегодня, и завтра.

Словом, Гиги Квес назывался Фантазером – обыкновенная профессия, такая же, как штурман сверхсветового звездолета, наладчик машины времени, водитель междугородного вихрелета и даже рядовой инженер – синтезатор пищевых белков. С одной только разницей. Среди штурманов, наладчиков, водителей, инженеров почти все были хорошими. Из тысяч выбравших себе профессию Фантазера получался один хороший.

Гиги был очень хорошим Фантазером и именно потому пожелал не просто побывать на Земле, а увидеть ее такой, какой она была несколько веков назад.

Для чего ему понадобилось прошлое?

На это легче легкого ответить другим вопросом: чем, собственно, могла его удивить Земля, находящаяся на одном с Утренним лесом временном отрезке? Ведь, как известно, все миры Сообщества развивались по одним и тем же законам.

А почему – то место, которое выбрал? Здесь, в приморском городе, много столетий носящем свое имя, родились родители Гиги и он сам… В принципе синхронное перемещение во Времени– Пространстве не представляло особой сложности. Но эта двойная операция еще не была отработана в совершенстве, и не исключалась неточность в пределах плюс-минус нескольких десятилетий. Так что в наши дни Фантазер с Утреннего леса попал в общем-то случайно.

Ребята из экскурсионного бюро поработали на славу. Он в самом деле ощущал себя Георгием Квеселава – 32 лет, неженатым, беспартийным, художником-ретушером республиканской газеты, – когда подошла наконец его очередь получать курортную карту. Девушка, сотрудник дома отдыха, улыбнулась ему, мимолетно отметив: «А он ничего… хотя седой почти». Неизбежная в пространственно-временных путешествиях метаморфоза не коснулась, однако, личности Гиги Квеса. Он остался самим собой – неисправимым мечтателем, из тех, кого мы называем беспечными, или «не от мира сего», или, когда злимся, непутевыми и даже беспутными. Иначе не могло быть; иначе Прекрасное и Мудрое оставалось бы для него непостижимым, отгороженным глухой стеной рационализма, аналитичности все и вся препарирующей мысли.

В первый же день Фантазеру пришлось выслушать строгое внушение официантки Вали – он явился в столовую за десять минут до окончания обеда. В противоположность Вале ее сменщица Этери работала весело и была неизменно приветлива и доброжелательна ко всем, даже к полоумной, кокетливой, невероятно капризной девяностолетней экс-балерине, вдове одного известного человека. Некоторое время спустя Гиги узнал, что у Этери болен муж и вообще ей живется далеко не так легко и весело, как мог бы подумать невнимательный человек. Она никогда не отчитывала его за нарушения режима дня, хотя они становились все более частыми, только шутливо изумлялась:

– Господи, кого я вижу! – и, убегая, скороговоркой обещала: – Я сейчас! Я на кухне попросила, чтоб с огня не снимали…

Честно говоря, Земля несколько разочаровала Гиги.

Конечно, он был в известном смысле избалован богатством все новых и новых впечатлений, которыми щедро одаривали его планеты системы Сириуса – ведь, как уже упоминалось, большая часть жизни Фантазера состояла из космических путешествий.

Он давно свыкся с бесконечным разнообразием форм существования живой и неживой материи. Его не мог поразить вечный мертвый холод Айсберга-1 после двухнедельного пребывания на раскаленном добела Огненном шаре; не восхищали уже ни поющие цветы планеты Большой сад, ни наделенные зачатками интеллекта ползающие скалы мира Живых камней; не удивляли… Была ли ностальгия единственной причиной, побудившей Гиги Квеса отправиться, после долгих колебаний, в отпуск на Землю? Не удивляться… Может ли быть что-нибудь страшнее для человека, родившегося Фантазером?

И вот он на Земле, но чем Земля, почти полный двойник Утреннего леса, могла его удивить?

Гиги упрямо твердил себе: «Вот ты и встретился с настоящей родиной! Вот она – у тебя на ладони, принявшая с материнской любовной простотой и мудрой доверчивостью. Так смотри же «и слушай – вспоминай! Дыши одним дыханием с ней, осязай ее, пробуй на вкус соленую морскую воду, заройся лицом в пахучую густую траву, разотри в пальцах кисловатую терпкость сосновых игл…»

Слова оставались словами, абстракция не обретала живой плоти. Шли дни, а он воспринимал Землю подлинную не более как ту, о которой ему долгие годы рассказывали видеокниги. Это было похоже на телефонный разговор, когда узнаешь голос близкого человека – и острее ощущаешь тоску разлуки; как телевизионное изображение, где все внятно и все ненастоящее.

Однажды он вышел ранним утром на балкон, и привычно, одним широким взглядом, охватил все вокруг, и впервые подумал: «Что ж, ничего не скажешь умный и, наверное, добрый человек выбрал это место для отдыха. Здесь и впрямь хорошо…»

Здесь было великолепно.

Светлые корпуса дома отдыха стояли на крутом склоне небольшой горы форпоста величественного хребта, чьи черные, такие острые пики, что даже вечные снега не держались на них, невидимые отсюда, где-то там, на севере, пронзали высокие облака. Внизу, сквозь тронутую октябрьским багрянцем, но в общем еще ярко-зеленую листву, голубело, синело, зеленело, чистой бирюзой сияло под первыми солнечными лучами совсем близкое море, которое кто-то когда-то несправедливо окрестил Черным.

Все было прекрасно: и парк, и горы, и море, и прозрачное небо. Но он вдруг ощутил чувство, которое было ему уже знакомо, пусть и не очень, потому что приходило всего несколько раз в жизни.

Впервые это странное чувство посетило его в возрасте шести или семи лет и он испугался.

Мать, обеспокоенная необычной молчаливостью мальчика, с тревогой всмотрелась в его вдруг потускневшие глаза и, видимо поняв, тихонько вздохнула. Отец рассмеялся:

– Ничего особенного! Ему просто стало скучно. Ведь он – землянин, не забывай… Это пройдет.

Коренные жители Утреннего леса не умели скучать.

И вот после многолетнего перерыва, до предела заполненного работой, Гиги Квесу, зрелому мужчине, признанному Фантазеру высшего класса, стало скучно. Он понял, и ему сделалось страшно, потому что это была не просто скука, но вместе с ней и одиночество (этого слова тоже не знали те, кто родился на Утреннем лесе).

За завтраком Гиги впервые пригляделся к соседям по столику; до сих пор он ограничивался вежливым «доброе утро», или «здравствуйте», или «приятного аппетита», и ему отвечали тем же.

Сегодня он сказал:

– Простите, но… Не правда ли, странно, что мы до сих пор незнакомы? Меня зовут Георгий Квеселава.

Он скупо рассказал о «себе». Они доброжелательно слушали. Это были муж и жена, оба старше Гиги.

– А я – Тамара Георгиевна. Между прочим, ваша землячка, только давно переехала в столицу… Все из-за него, вот этого мрачного человека.

– Федор Михайлович, – представился «мрачный человек».

Они, в основном Гиги и женщина, поболтали несколько минут. Потом Тамара Георгиевна спросила:

– Вы играете в нарды? Замечательно! Понимаете, дома у меня нет партнеров… Теперь я вас в покое не оставлю. А в порядке компенсации покажу нечто любопытное. Вы сейчас отдыхать? Нет? Я так и думала. Если на море идемте с нами.

Они спустились по серому серпантину асфальтовой дорожки, струившейся между деревьями и кустами к выходу, миновали ворота, пошли к лестнице подземного перехода, ведущего на пляж.

– Дальше, – сказала Тамара Георгиевна, когда Гиги привычно свернул в сторону перехода, над которым проносились по шоссе автомашины, троллейбусы и постукивали по рельсам, проложенным на невысокой насыпи, поезда. – Тут всего несколько шагов… – И почти сразу: – Поглядите-ка!

Он не сразу понял, что перед ним – не встречал такого ни на Утреннем лесе, ни на одной из культурных планет; на тех же, где для живого не было места, и подавно. Потом взглядом, обретшим обычную цепкость профессионального Фантазера, уверенно охватил причудливую и тем не менее законченную картину.

Гигантской змеей одно дерево сжало в объятиях другое, накренившееся под углом градусов в сорок пять. (Я говорю: «одно дерево», «другое», потому что художник, писатель, композитор, скульптор Гиги Квес, к великому своему стыду, никогда не запоминал названия растений, птиц, цветов, насекомых. Он, как уже было сказано, просто бездумно и жадно впитывал в себя все останавливающее его внимание и достойное воплощения в образы). Стволы обоих деревьев до высоты примерно четырех метров от земли были лишены веток. Дальше начиналась густая зеленая крона.

– Смотрите внимательнее! – потребовала женщина. – Вы обязаны разобраться, что к чему. Ведь вы художник…

– …Ретушер, – машинально поправил он, а сам обнаруживал все более удивительные подробности.

Дерево, сжатое мертвой хваткой другого, было лишено не только ветвей даже коры… А то, змееподобное, толщиною в телеграфный столб, заметно сплющивающееся в местах, где оно особенно плотно прижималось к своей жертве, высоко над землей словно взрывалось в буйном расцвете жизненной мощи. Гиги тихонько присвистнул. «Именно жертва!» – внутренне воскликнул он, когда что-то заставило его сунуть руку в труху прошлогодних листьев у основания того, «другого» дерева: ладонь, легко преодолев слабое сопротивление, прошла между основанием ствола и землей! То было уже не дерево – мертвое голое бревно.

– А теперь выше и правее!.. – приказала Тамара Георгиевна.

Он послушно проследовал взглядом за ее рукой и увидел два длинных гибких щупальца, которыми, выбросив их высоко вверх и далеко в стороны, хищник обнял стволы двух соседних деревьев. Они казались вполне здоровыми и сильными. Но, присмотревшись внимательно, можно было обнаружить явные признаки начинающегося угасания – на двух-трех ветвях заметно пожухли преждевременно умершие листья; они выделялись в веселой массе яркой зелени, как одинокие седые пряди в волне пышных, блистательно черных женских волос.

– Я вижу, вы в самом деле не простой художник, а художник– ретушер, поддразнила женщина Гиги. – Ну разве не позорно так мало знать о земле, на которой живешь?! Хищник – это глициния, та самая милая вьющаяся красавица, которую мы разводим на балконах наших квартир. А несчастная жертва – не что иное, как воспетый поэтами красавец южных лесов… Вспомните: «стройный, как кипарис». – Дурачась, она добавила: – Видите, до чего доводит чрезмерная доверчивость? Наверное, этот увлекающийся тип, тогда еще восторженный юноша, был пленен нежной, такой прелестной в своей беспомощности глицинией и робко предложил ей руку и сердце. Она же благосклонно приняла и то, и другое. А со временем, привыкнув брать, ничего не давая, отняла у этого постаревшего влюбленного дурака и все остальное – вплоть до самой жизни… Будьте осторожны с женщинами, молодой человек!

– М-м… вот именно! – неожиданно провозгласил Федор Михайлович, который со времени завтрака не проронил ни слова.

– И он сорвал со своих уст печать молчания! – констатировала Тамара Георгиевна. – В чем дело? Уж не представил ли ты себя, Федя, бедным обманутым кипарисом?

Но Гиги видел, что, несмотря на многие годы совместной жизни, эти немолодые люди любили друг друга по-прежнему нежно и глубоко. У него было легко на сердце. «Я просто слепец, – думал он позже, заплыв довольно далеко и лежа на спине в ласковой упругой воде. – Нет, я обыкновенный дурак, потому что целую неделю и пальцем не шевельнул, чтобы почувствовать и вспомнить Землю. Я лишь ждал, когда это придет само собой… Люди – вот что мне нужно!»

Люди не заставили себя ждать.

– Гражданин! – хлестнул по ушам мегафонный голос. – Вы почему нарушаете? А ну вертайтесь за буек!

Гиги открыл глаза, зажмуренные от солнца, и увидел коричнево-черного пожилого дядьку в плавках и капитанской фуражке; в непосредственной близости от Фантазера с планеты Утренний лес описывал неумолимо сужающиеся круги крохотный катерок с красной надписью «Грозный» на белом борту.

– Ладно! Вертаюсь! – весело крикнул Гиги и стремительным кролем поплыл к берегу.

У него вошло в привычку вставать до подъема, чтобы, сбежав по крутым лесенкам и тропинке к выходу из парка, перелезть через забор, ограждающий пляж дома отдыха, заплыть далеко в море без риска услышать неизменные «Не нарушайте!» и «Вертайтесь за буек!». Он все чаще опаздывал на завтрак, вызывая соответствующую реакцию со стороны Вали или Этери.

В восемь вечера был ужин, после него крутили кинофильмы.

Между ужином и киносеансом в небольшом холле играла музыка – это механик включал магнитофон, – и некоторые танцевали.

Однажды в это время Гиги курил на широкой веранде перед входом в холл, беседуя о всякой всячине со знакомыми, которых у него насчитывалось уже довольно много. Увы, наш герой закурил в первый же день пребывания на Земле, после первого же завтрака, случайно оказавшись рядом с одним из отдыхающих и уловив аромат крепкой сигареты. Итак, он увлеченно спорил со своими собеседниками на волнующую тему о том, какой именно теплоход пришвартовался недавно в порту – «Россия» или «Грузия», когда чья– то легкая рука легла ему на плечо, и он ощутил в руке собственной тепло на редкость нежной узкой ладони, и не успел опомниться, как очутился в холле, среди танцующих пар.

Он вдруг обнаружил, что его ноги с неизъяснимой легкостью передвигаются в такт неторопливой мелодии по светлому, разрисованному под паркет пластику; что на свете существуют необыкновенные, воистину чудесные вещи – такие, например, как гибкая, живущая какой-то непостижимой жизнью талия, выражающая под его рукой одновременно полную покорность и совершеннейшую независимость; что щекочущее прикосновение пахнущих апельсином мягких каштановых волос склонившейся к его плечу головки рождает полнейший хаос в мыслях и что, наконец, мерцающие золотые искорки в огромных карих глазах, неподвижно глядящих прямо на него и в то же время словно насквозь, туда, где сливается с черным небом черное ночное море, неизмеримо ярче мириадов звездных миров, встречавших и провожавших его в многочисленных межпланетных полетах.

В зале они сидели рядом, и он шепотом спросил:

– Как вас зовут?

– Натали, – ответила девушка, в свою очередь склонившись к его уху. Он удивился:

– Но почему? Может быть, Наталья? Наташа? Натела?

– Нет, Натали! – упрямо тряхнула она головой. – Так интереснее. – Потом смущенно добавила: – А вообще-то – Натела. Но так мне больше нравится…

Кто-то из сидящих за ними сказал иронически-добродушно:

– Извините, молодые люди, но там, на экране, начали стрелять… Интересно, кто кого?

Гиги Квес проводил Натали-Нателу до ее корпуса, потом долго ходил по слабо освещенным аллеям парка и думал, думал… Но вы глубоко ошибетесь, вообразив, что он думал о девушке. Она просто жила в нем, как живет в человеке непреходящее чувство тихой и светлой радости, открывшейся ему когда-то давным-давно, в детстве или ранней юности, зеленым прозрачным утром, – живет и звучит то еле слышно, то во весь голос.

А думал Гиги вот о чем:

«Неужели они там, на Утреннем лесе, в чем-то ошиблись, готовя меня к отпуску? Но этого не может быть! Такого еще не случалось!.. Почему же я тогда вспомнил, что я не Георгий Квеселава, редакционный художник-ретушер? Почему я все чаще, а сегодня особенно отчетливо, чувствую, что я Гиги Квес, и мне приходится делать усилие, чтобы не выдать себя? Почему я сейчас как воочию вижу Утренний лес и, кажется, даже тоскую о нем?» «…Ну, это понятно, – вступал в разговор Фантазера с самим собой трезвый, рассудительный голос. – Ведь ты вырос там… Здесь ты только в отпуске, это как запрограммированное сновидение, не больше. Еще десяток дней, две с чем-то сотни часов, четырнадцать с половиной тысяч минут – и все кончится, все вернется и пойдет по– прежнему…»

«Но я не хочу! Я вспомнил и полюбил этот мир… Нет, – печально возражал он себе, – я все еще лишь пытаюсь вспомнить и полюбить. Я похож на человека, который ощупью пробирается через погруженную во мрак комнату: руки заменяют мне глаза, я касаюсь предмета – и не могу сразу понять, что это, только догадываюсь, таит эта вещь в себе опасность или она друг мне…»

«О какой опасности ты говоришь? – недоумевающе спрашивал тот, рассудительный. – Ведь на Утреннем лесе это слово давно забыто. Ты не встречался с так называемой «опасностью» ни разу, даже в космосе, даже на самой дикой планете… Ее просто не существует – никакой! Тебя не подстерегают ни смертоносный вирус, ни авария в скафандре, ни нервный шок, вызванный чрезмерно сильным чувствованием. Там, где ты вырос, сформировался, живешь, нет места скуке, разочарованиям, тоске по недостижимому, ибо там царствует Гармония… Так потерпи же немного. Пройдет неделя, чуть больше, и ты вернешься в настоящий мир. А если стало невмоготу, то достаточно лишь решения, четко выраженного желания – и это кончится в ту же секунду… Все предусмотрено, и слово за тобой».

– К черту! – с неожиданной злостью громко сказал он вслух. «Предусмотрено»! «Не грозит»! «Гармония»!.. К чертям собачьим! Я хочу сам разобраться во всем!

Он стремительно шагнул в круг света, очутился у дверей корпуса, в котором жил, и едва не столкнулся с Тамарой Георгиевной.

Должно быть, она слышала последние слова Гиги, потому что погрозила пальцем и сказала нараспев:

– Берегитесь глицинии, мой друг! «Верно, видела, как я танцевал», – без особой, впрочем, досады подумал он и ответил в том же тоне:

– Постараюсь! А вот как это вы решились выйти на прогулку в такой час и одна, без своего повелителя?

Что-то, вероятно, прочла она в его лице и, продолжая шутку, воскликнула:

– Бог ты мой! В самом деле – куда это меня несет?! (Тамара Георгиевна была серьезным человеком, физиком, работала над какой– то важной проблемой, но о работе своей никогда не рассказывала, и Гиги ни о чем не спрашивал: на Земле было неспокойно). – Вот что, – беззаботно предложила женщина, идемте-ка сыграем в нарды. Если вы свободны, конечно.

И он охотно пошел, и они просидели в небольшом холле корпуса до часу ночи. Тамара Георгиевна, лишенная, как она жаловалась, практики, тем не менее выигрывала партию за партией – «брала измором», тщательно отсчитывала пальцем на доске число выпавших очков. Гиги же, достойный партнер отца, экспортировавшего на Утренний лес эту нехитрую увлекательную игру, сражался азартно, как фокстерьер в погоне за кошкой.

Они расстались добрыми друзьями. Наутро Тамара Георгиевна со скрытым лукавством сказала:

– А Федор Михайлович что-то плохо спал сегодня… На печень жалуется.

Гиги встретил его в душевой и осведомился о здоровье.

– Теперь ничего… – неопределенно буркнул тот и ни к селу, ни к городу мрачно заключил: – Пожалуйста!

Не нужно было быть Фантазером, чтобы догадаться, в чем дело. Гиги стало смешно, а вслед за тем грустно: на Утреннем лесе не знали ревности – брачные автопрогнозисты исключали возможность возникновения такого чувства.

Но он очень весело и хорошо провел этот день. Учил плавать Натали-Нателу. Потом, охваченный внезапным духом соперничества, мысленно бросил вызов лучшим пловцам, заплыл дальше всех и вновь получил сразу два нагоняя сначала от старика в плавках и капитанской фуражке, а за ужином от подавальщицы Вали.

У Гиги появился новый друг. Это был человек шести лет от роду по имени Илька, вместе с отцом и матерью приехавший на юг из далекого северного города.

То ли не ладилось в этой семье, то ли родители придерживались каких-то особых взглядов на воспитание, так или иначе, но они уделяли Ильке довольно мало внимания. Конечно, он всегда был вовремя накормлен и опрятен в своих синих трусиках и новомоднейшей, в обтяжку, майке с четырьмя веселыми физиономиями на груди, – особенно они веселились, когда Илька расправлял худенькие плечи, и ткань растягивалась. Еще на майке были написаны два слова: «Abba» и «Waterloo».

– Что это? – спросил Гиги.

– Это такой… такой знаменитый квартет. Они играют, поют… Правда, я не слышал, – честно признался Илька. Немного подумал и великодушно предложил: Вам нравится? Тогда возьмите!

Это был поистине царский жест – все остальные мальчишки от зависти умирали при виде замечательной майки.

Гиги с сомнением повел широкими плечами. Он был глубоко растроган. Мальчуган понял и с неподдельным сожалением протянул:

– Да, конечно…

– Все равно спасибо, – сказал взрослый. – Большое спасибо!

Он научил Ильку прыгать «ласточкой» с невысокого волнореза, они часто гуляли по роскошному парку, и мальчуган день за днем раскрывал перед Фантазером с Утреннего леса таинственный мир земной природы, которого тот прежде почти не замечал.

Илька познакомил Гиги с большим пауком, обычно неподвижно сидящим в центре сплетенной с ювелирной тонкостью сети, повисшей между двумя елями. Когда солнце пригревало особенно сильно, паук прятался в тени; но стоило коснуться травинкой натянутой серебряной нити – и он стремительно выскакивал из своего убежища.