Текст книги "Маяк на Дельфиньем (сборник)"

Автор книги: Владимир Осинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

А на Скалистой – шестой из освоенной землянами за пределами Солнечной системы планет, названной в соответствии с характером рельефа, – произошло следующее.

Космонавт Гео осуществлял рядовое восхождение на не менее рядовой трехтысячник; всего-то надо было снять показания прибора. Скафандра не требовалось (условия точь-в-точь земные), базовый лагерь лежал на высоте два с половиной километра, а пятьсот метров вверх-вниз – пустяк для квалифицированного альпиниста, для Гео же, скалолаза-мастера, подобное, с позволения сказать, «восхождение» все равно, что нам на седьмой этаж подняться, правда, без лифта.

Молодой человек был в превосходном настроении – оттого, что экспедиция открыла еще один ранее неведомый мир, и погода стояла хорошая, и накануне пришла нуль-телеграмма от любимой девушки, и вообще все было замечательно. Сердце билось ровно и сильно, в мышцах жила упругая бодрость, голова слегка кружилась от чистого горного воздуха. Гео играючи метр за метром преодолевал крутизну каменистого склона, во весь голос распевая любимую песню:

 
Я не люблю фатального исхода,
От жизни никогда не устаю!
Я не люблю любое время года,
Когда веселых песен не пою…
 

Выходило не слишком, может быть, музыкально, зато громко, с выражением, от души. Отвесные стены по обе стороны сужались, и получалось, благодаря резонансу, все лучше. Ноги бывалого альпиниста сами выбирали путь. На них были ботинки, построенные Артом, – необыкновенно прочные, надежно оберегающие от колючих камней и вместе с, тем почти невесомые. Таких ему еще не приходилось носить, хотя, понятное дело, у космонавтов не бывает плохих ботинок. Словом, все шло великолепно… И чем лучше становилось, тем ближе была Опасность.

Сегодня уже не выяснить, отчего Гео поскользнулся, да и не в том вопрос. Как и подобает космонавту, впоследствии он полностью винил в этом себя. Но, с другой стороны, не будь на свете случайностей, никогда и нигде не погиб бы ни один альпинист. Они же, к несчастью, погибают – даже самые сильные, ловкие, осмотрительные, опытные.

Он оступился в самом неподходящем месте, в сантиметрах от обрыва, который словно подстерегал за скалой и предательски бросился под ноги. За обрывом была если не бездна, то пропасть достаточно глубокая, чтобы наверняка разбиться насмерть, еще и опознать потом не сумеют… Найдись у Гео секунда на размышление, он бы счел ее подарком судьбы. Однако решали мгновения, и он сделал то, что согласовывалось с его личностной сущностью, в наивысшей степени гармонировало с ней: бросился вперед. Он не принимал решения. Нечто, опередив сознание и волю, выбрало между действием и бездействием, обреченной покорностью и поступком. Ноги лишились опоры – и тут же на долю секунды в последний раз обрели ее, теперь уже вертикальную; сорвавшись, Гео успел достать подошвами стену обрыва и оттолкнулся изо всех сил… нет, еще сильнее! Куда? Это выяснилось на противоположном краю. Прыгая, он не знал, что противоположный край существует, – не разглядел его, просто времени не было.

Все эти «детали», как их позднее назвал Гео, отчетливо обозначились лишь через несколько часов, когда пришлось отчитываться перед товарищами, – он ведь сначала добрался до цели, все-таки выполнил задание. Только тогда до конца оформилась в сознании невероятность случившегося, его полное несоответствие законам физики и природы в целом.

Наутро приборы подтвердили эту невероятность и несоответствие. Кроме того, многократно перепроверенные измерения и расчеты показали: перемахнуть через такую расщелину человек, даже чемпион мира, мог бы разве что в условиях Луны, с ее вчетверо меньшим, чем земное, ускорением силы тяжести. А планета Скалистая и в этом отношении была точной копией Земли.

Собственно, безысходные попытки объяснить благополучный финал эпизода некой аномалией состояния сапожника Арта, предположительно сопутствующей отрезку времени, когда он строил ботинки для космонавта, явились актом отчаяния. Прежде чем решиться на этот шаг – к слову, весьма рискованный с точки зрения любого дорожащего репутацией ученого, – теоретики и экспериментаторы обсосали проблему со всех иных сторон. Отчет об исследованиях занял два десятка голографических кристаллов, и не может быть речи о воспроизведении полной картины поиска. Нижеследующие моменты из многотрудной эпопеи убедительно свидетельствуют, что были проанализированы как мыслимые, так и априори бесперспективные версии.

Например, специалисты, ввиду особой срочности нуль– транспортированные к месту события, рассмотрели совершенно фантастическую, чисто теоретически допустимую вероятность антигравитационного взрыва, который до тысячной доли секунды совпал с прыжком Гео и таким образом «подхватил», «поддержал» его в критический миг… Они получили отрицательный ответ. Структура, состав, свойства твердой оболочки Скалистой, изученные до глубины в семнадцать километров, оказались тождественны земным.

Принципиально отличным был другой путь. Тщательному исследованию подверглись ботинки космонавта. Приверженцы данной гипотезы единодушно отметили несравненные легкость, гибкость, прочность, пыле-луче-влагонепроницаемость, а также многочисленные дополнительные признаки исключительно высокого качества изделия. Увы, полученная информация тоже ни на йоту не приблизила к истине. Вместе с тем отрадно подчеркнуть, что обувь была возвращена владельцу невредимой и он смог по-прежнему использовать ее по назначению.

Тайна осталась нераскрытой. Академики по сей день беспомощно разводят руками при упоминании о странном феномене.

Лишь Роза, преданная подруга сапожника, с большим опозданием узнав, в чем состоит «загадка века», крайне удивилась:

– Какая такая загадка?! Просто мой Арт в этот заказ всю душу вложил… При чем тут, извиняюсь за выражение, феномен?

Антинаучность подобного утверждения самоочевидна.

А Гео сумел-таки отблагодарить Мастера, заодно доказав, что в массе выдающихся достоинств космолетчиков не последнее место принадлежит проницательности. Еще тогда, прощаясь с Артом, уходя от него в новых ботинках, он безошибочно угадал в застенчивом вздохе невысказанную заветную мечту.

Гео добился разрешения начальства и однажды захватил сапожника с собою в космическое пространство. Правда, только до Луны и обратно, но Арт все равно был счастлив.

СЛИШКОМ МНОГО ВООБРАЖЕНИЯ

История была пришпорена, история понеслась вскачь, звеня золотыми подковами по черепам дураков.

А. Толстой. Гиперболоид инженера Гарина

Раз в неделю редактор вечерней газеты задерживался после рабочего дня, чтобы, по собственному выражению, «перетряхнуть ящики». Обычно он выбирал субботу, когда работает лишь дежурная бригада сотрудников, ответственных за выпуск номера, большинство комнат пустует, из официальных источников приходит минимум обязательных к оперативному опубликованию материалов, меньше беспокоит или совсем не вспоминает начальство.

Оставшись один в просторном кабинете, он, как всегда, недружелюбно поглядел на тот телефонный аппарат, по которому могли звонить исключительно люди, наделенные правом приказывать, советовать или, по крайней мере, «просить»; мимолетно насладившись сознанием пусть временной, зато почти полной защищенности от требовательного специфического звонка-тявканья и всего, что за ним стояло, с привычным отвращением закурил, ненадолго расслабился в кресле – худой, длинный, печальный… Ему было за шестьдесят, жена давно ушла от него, сын с семьей жил отдельно, и, постоянно на людях, но в сущности одинокий, он с покорным страхом думал о пенсии; работа была единственным, что ощутимо связывало с жизнью, позволяло не сомневаться в своей нужности ей. А в близости черного дня он был уверен: вон их сколько молодых, цепких, непоколебимо убежденных, что уж они-то сделают настоящую газету!

В памяти враждебным призраком всплыл списочек вероятных преемников.

Редактор молодежной газеты – сорокапятилетний, непозволительно для такой должности состарившийся; некое ответственное лицо, обеспокоенное, по достоверным данным, шаткостью своего нынешнего положения, – для пего назначение в «Вечерку» было бы оптимальным вариантом, отступлением с наименьшими потерями, не грозящим особым уроном престижу и, значит, позволяющим надеяться на новый взлет в будущем; наконец, чиновник среднего пошиба… Последний никогда никакого отношения к журналистике не имел, зато обладал неистощимым потенциалом «пробивной» энергии, нужными связями, а также счастливой уверенностью, что справится с любым делом. О таких сказано: пошли его директором совхоза – охотно пойдет, если совхоз крупный; предложи место руководителя НИИ – не задумываясь ответит согласием; и главным хирургом района, при своем незаконченном образовании учителя истории, поедет ничтоже сумняшеся… И ему, между прочим, предложат, и он согласится, и просидит на должности не один год – известно, как это бывает.

С неудовольствием обнаружив, что мозг, отринув предоставленную возможность отдохнуть от безотрадной действительности, упрямо возвращается в русло невеселых мыслей, редактор смял в пепельнице окурок и приступил наконец к «перетряхиванию».

За неделю накапливалось много дел, требовавших его непосредственного вмешательства. Отделы, естественным образом фильтруя непрерывно поступавший в редакцию бумажный поток, были ограничены в выполнении этой роли, и причина заключалась не в количестве писем, заявлений, рукописей, жалоб, а в характере некоторой их части. Миф о всемогуществе газеты – Геракла, способного расчистить любые Авгиевы конюшни, магией печатного слова освободить действительность от многочисленных и многообразных проявлений несправедливости, неустроенности, нелепости, недомыслия, откровенного зла и безобразия, – прочно укоренился в общественном сознании. Наивный – и за то глубоко симпатичный редактору – читатель присылал почтой или, для верности, приносил письма, в которых взывал к Справедливости широчайшего диапазона калибров. От непонятного ему, читателю, «упорства, с каковым начальник нашего ЖЭУ не желает шестой год уже ликвидировать огромную лужу, образующуюся каждый раз после дождя, в результате чего жильцам, в том числе пенсионного возраста, приходится становиться акробатами, чтобы попасть домой, не вымокнув насквозь…» до простодушного на взгляд и такого по сути колючего – в руки не возьмешь – письмишка-вопроса: «А почему, собственно, у нас называется «выборы», если кандидат всего один? Как, дорогая редакция, объясните, пожалуйста, можно из единственно наличествующего что-либо выбрать?..»

К счастью, обращения подобного рода были редки и всегда анонимны. Пожелай он остаться до конца честным перед собой, пришлось бы проследить и объяснить читателю органическую взаимосвязанность обоих явлений. Вот взять бы однажды, да и выдать на первой полосе, вместо передовицы, этакую невероятную статью исповедь свою, гражданский, человеческий манифест, воплощенное в честную хлесткую публицистику жизненное кредо, крик наболевшей души!.. Редактор покосился на тявкающий телефон, скомкал в широкой ладони пустую коробку из-под сигарет, распечатал новую. Вспомнив – в обычных магазинах таких не купишь, ощутил нечто вроде изжоги.

Одинокий усталый человек, летним вечером в субботу засидевшийся в кабинете, отработал в прессе без малого сорок лет, пройдя, что называется, огонь, воду и медные трубы… Нет, привычно внес он саркастическую поправку, начинать следует с труб, и не медных – серебряных, со звонкоголосых фанфар… Да, я прошел множество ступенек – как это? – вверх по лестнице, ведущей вниз. Или наоборот? Из учетчика писем, когда-то, тысячу лет назад, принятого на полставки и невыразимо оттого счастливого, «вырос» в хозяина престижного кресла. Пожалуй, только коллегам-газетчикам, причем, увы, далеко не всем, большинство мне завидует, открыты подлинные вехи и сущность пройденного, понятен итог. Мы начинали с непритворного энтузиазма, с потребности вплести свой голос в каждодневный гимн «светлому и радостному сегодняшнему дню и еще более прекрасному грядущему»…Прозрев, долгие годы мучительно заставляли себя верить в нужность, общественную полезность того, что пропагандировали в своей писанине. И – пришли к сегодняшней опустошенности… Рассеянно перебирая на столе бумаги, редактор споткнулся взглядом об угловатый почерк. Он прочитал:

Радий Кварк

ТРОЯНСКИЙ КОНЬ ПРИШЕЛЬЦЕВ

Фантастический рассказ

Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.

Э. Ремарк. Три товарища

«Агр Экспансий, командующий авангардным отрядом оккупационных сил планеты Оскаленная, шевельнул усами– вибраторами, и психоприемники подчиненных восприняли сигнал:

– Начало акции «Порабощение» – завтра, в четыре ноль-ноль по местному времени. В этот час человеческое сознание погружено в сон и будет особенно восприимчиво к нашим лучевнушениям… Впрочем, намечен всего один короткий сеанс психообработки – так, страховки ради, поскольку они уже готовы. Внутренний мир жителей Утилиборга, избранного первым объектом захвата, изучен с исчерпывающей полнотой. Добытые нашими доблестными разведчиками сведения позволили выбрать направление удара. Мы знаем, чего они хотят сильнее всего на свете, – они получат это, причем в неограниченном количестве… – Щеголяя знанием местного колорита, присовокупил: – Как сыр в масле кататься будут! – Небрежным движением вибратора отмел восторженное психожужжание-аплодисменты, внушительно засигналил дальше: – Установлено также, что в сущности своей обитатели планеты Земля повсюду одинаковы. Эрго, успех операции, которую доверено осуществить нам, предопределит победу в глобальном масштабе… Заранее поздравляю вас, подчиненные: могучая Оскаленная, чье великое предназначение – мировое господство, всевластие над Вселенной, в обозримом будущем приобщит к своим многочисленным владениям еще один обитаемый мир, пусть слабо развитый, однако в известной мере все же цивилизованный! – Непонятно для подчиненных, которые – все до единого – были слепыми, не способными к образному и вообще самостоятельному мышлению исполнителями, с уничтожающей иронией добавил: – Они полагают, что неудержимо шагают дорогой социального прогресса и процветания… Бег на месте – вот их образ жизни! А по неподвижным мишеням трудно промахнуться… Все. Отдыхать!

И передовой отряд оскалианских штурмовиков в полком составе выпал из пространственно-временных параметров Земли, чтобы через несколько часов со свежими силами приступить к боевым действиям… Хотя какой там «отряд» всего-то несколько, раз, два и обчелся, насекомоподобных чудищ. Большего не требовалось. Оскаленная владела абсолютным оружием. В сравнении с ним ядерная ракета была все равно, что детская рогатка перед дальнобойным орудием.

Ни о чем не подозревающие жители Утилиборга уже смотрели свои первые сны…»

С профессиональной быстротой проглотив начало рассказа, редактор откинулся в кресле, по-мальчишески весело рассмеялся. Неожиданно ему понравилось то, что нафантазировал неведомый Радий Кварк, – и не одно это.

Эрих Мария Ремарк, тепло думал он, литературный кумир нашего поколения, чья молодость совпала с пятидесятыми… Один из первых прорвавшихся к нам из наглухо занавешенной потусторонности их мира, нормальный интерес к которому расценивался как отступничество от Идеалов, измена Принципам, гнусное предательство. Возможно, мы преувеличивали художественные достоинства его романов. Наверное, так, иначе не могло быть, ведь после всех этих поддельных ценностей – апробированных, высокими премиями отмеченных литературных суррогатов, санкционированных этических и эстетических истин – элементарно честный рассказ о людях, их естественных отношениях, о боли, счастье, усталости, жизни, смерти и любви был для нас откровением… Он вспомнил, каких долгих и трудных усилий, какого страдания стоило ему самому освобождение от искаженных оценок прекрасных произведений, созданных не западными писателями, не отечественными «безродными космополитами», а классиками нашей родной, во всем мире признанной литературы. И, вспомнив, с горечью подумал: практически на это духовное раскрепощение ушла вся самостоятельная, взрослая жизнь, и все-таки до конца вытравить из себя интеллектуальное рабство не удалось. Как же глубоко внедрились предрассудки! Пожалуй, здесь выражение «проникли в кровь и плоть» перестает звучать метафорически. Именно так, ибо окаменелые идеологические, философские конструкции покрывались столь искусным, а главное, прочным, лаковым налетом революционности, «единственно возможной в этом мире истинности», что из идей превращались в своего рода ферменты, регулирующие, направляющие всю нашу жизнедеятельность. Моему поколению, вероятно, уже не освободиться – с годами организм теряет способность к обновлению…

В третий или четвертый раз за полчаса закуривая, нервно щелкнул изящной японской зажигалкой, хотел вспомнить, кем подарена дорогая безделушка, не смог, брезгливо сформулировал: «Еще один атрибут неординарного положения в обществе, пустяковое, но вещественное свидетельство социальной несправедливости; рядовым гражданам таких подарков не делают, во всяком случае, люди, которых потом сразу и не вспомнишь…» Нелицеприятно спросил себя: не оттого ли, в частности, пугает мысль о пенсии? Не в зажигалке, конечно, дело, да ведь она – символ… Подсознательно ударяясь в бегство от унизительных мыслей, придвинул рукопись, уже без мрачности, снисходительно подумал: «Радий Кварк – не больше и не меньше! Каково, а? Совсем, надо полагать, мальчишка. Псевдоним настолько претенциозен, что трогательно даже». Живо представилось: раннее утро, автор ставит последнюю точку, обводит комнату затуманенным взором, лишь теперь замечает ненужность света настольной лампы… Он, несомненно, пишет по ночам, в таком возрасте литератору лестно называть себя «совой». Придирчиво перечитывает рукопись и, какой бы она ни была на самом деле, говорит себе с приличествующей автору скромностью:

«А что? Не так уж скверно… По крайней мере – необычно». С трудом дождавшись начала дня, спускается по лестнице. Непременно пешком, заставляя себя – вопреки нетерпению и одновременно свойственной юности лени пренебречь лифтом. Потому что, как ни тянул, вышел все-таки слишком рано; и редакция еще не работает, н почта – коль скоро, из застенчивости, решил писать рукопись письмом – закрыта.

Хмурое редакторское лицо смягчилось. Господи, сколько авторов перевидал он на своем веку! В отличие от «братьев меньших» человек не умеет удовлетворяться отпущенными природой средствами самовыражения. Он одержим потребностью высказать свое способами, которые создали эволюция плюс технический прогресс… Редактору приходилось иметь дело и с графоманами, и с подлинными талантами, к сожалению, как известно, не умеющими обычно за себя постоять, и с агрессивными бездарностями. В конечном счете – если отбросить особо тяжелые случаи – он даже к представителям последней категории относился сочувственно, хотя называл их неприязненно «танками». Рассуждал так: разумеется, и среди пишущих встречаются разные штучки (не говоря уже об анонимщиках-клеветниках и прочих мерзавцах) – например, карьеристы, самодовольные наглецы, – и тем не менее есть в них нечто трогательное, ибо самый малоэффективный, тернистый путь к успеху выбрали… Ладно, добродушно сказал он Радию Кварку, будем надеяться, тебе повезет больше других. Вложив в ладони усталое нервное лицо, принялся читать дальше. Рассказ был слишком велик – тоже свидетельство неопытности автора; если печатать его в первозданном виде и объеме, то всех четырех газетных полос не хватит. Вряд ли, впрочем, могла зайти речь об опубликовании «Троянского коня». Не потому, что рукопись нуждалась в серьезной доработке, была «сырой» – это дело поправимое, – в силу иных причин, весомых, трудно устранимых препятствий… Однако возникшая поначалу законная досада на заведующего отделом литературы и искусства, почему-то не решившего судьбу рассказа самолично, скоро исчезла. На первых порах посмеиваясь, все больше увлекаясь, он прочитал все. По обыкновению газетчиков– профессионалов, покончив с очередной страницей, редактор, не переворачивая, подкладывал ее под остальные, и, когда чтение было завершено, страницы расположились в исходном порядке, словно предлагая начать с начала.

Он так и поступил, только прежде поднялся, смешно воздел вверх и в стороны длинные худые руки, изо всех сил, от души потянулся, шагнул к высокому под низким потолком окну, толкнул; крутнувшись на оси, окно распахнулось. Издательский корпус стоял в возвышенной части города, к тому же одиннадцатый этаж, – и на табачный угар набросился почти свежий здесь, вверху, воздух зарождающейся ночи. Легче стало дышать, и на сердце полегчало; а еще раньше па настроение ухитрился с необъяснимой благотворностью повлиять Радий Кварк. Озадаченно отметив и признав неоспоримость последнего факта, редактор охватил взглядом заоконную панораму.

Большой, особенно за последние полтора-два десятилетия разросшийся город исподволь, как человек, высвобождался из тисков напряженного ритма недели и лишь на исходе первого выходного дня научился отдыхать. Сейчас он умиротворенно нежился под освежающим душем из легкомысленных вечерних огней, обрывков льющихся из окон мелодий, расслабленно-неторопливого, тем самым контрастирующего с нервозным дневным, шелеста автомобильных шин, из смутного, приглушенного шепота дождя, каплями в котором были людские голоса. Смазанное на горизонте электрическое зарево кощунственно обесцвечивало живой блеск звезд – нонсенс, неприятный парадокс, иллюстрация жалкой искаженности нашего мировосприятия… Прислушавшись к грустному умозаключению, редактор взглянул на звезды пристальнее, внимательнее, даже запрокинул голову, – и, освобожденные от подавляющего эффекта искусственных световых помех, они ожили, сделались крупнее, заблистали ярко, чисто, свежо… «А ведь черт знает, что там на самом деле!» – с давно не напоминавшей о себе юношеской горячностью мысленно воскликнул он. Вернулся к столу и начал читать рассказ с начала. Вот что в нем было.

Город Утилиборг не случайно носил свое серое, как груда старого тряпья, имя. Его обитателей не интересовало ничто, кроме наживы, стремления разбогатеть, желания иметь побольше вещей – в широком смысле этого самого дорогого их сердцу слова; а те, что уже были богаты, старались заполучить еще больше. Все окружающее они воспринимали с одной точки зрения: нельзя ли тут чем-либо поживиться?.. (Латинское «utilitas» переводится как «польза», «выгода».)

Утилиборжцы беззастенчиво обманывали приезжих, имевших глупость их посетить, а когда сами бывали в гостях, то ловко обирали доверчивых гостеприимных хозяев; подсовывали заведомую дрянь, отправляя товары почтой, и норовили всучить фальшивые деньги за хорошие, добротные вещи, которые присылались в город по их заявкам. Если в силу каких-нибудь обстоятельств временно было невозможно обмануть чужого, они обманывали друг друга. Но главный их порок состоял все-таки не в патологической склонности к воровству, обману, вообще жульничеству, а в самой неутолимой жажде накопительства. Во-первых, она по природе своей низменна и потому может толкнуть человека на любую низость; во-вторых, будучи доминирующей потребностью, смыслом существования, делает его абсолютно невосприимчивым к ценностям духовным.

Чего стоила первейшая заповедь утилиборжцев (наверное, правомерно сказать и попросту – утилитаристов): «Сколько бы ни имел, стремись иметь больше!» Когда у многотысячного населения целого города такое – одно на всех жизненное кредо, люди неизбежно обречены на тотальное удручающее безличие. Так и было. Даже имена граждан Утилиборга отражали признаки всего двух видов: чисто внешние (Толстый, Косой, Волосатый, Коротконогий, Бородавчатый и т. д.) или же указывающие на род деятельности; так сказать, профессию Спекулянт, Шулер, Специалист-по-тяжбам, Взяточник, Мастер-мелких-афер… Характерная деталь: имени предшествовало словечко «Ути», обратиться к горожанину без данной приставки значило оскорбить его, и это лишний раз показывает, что накопители не только не стыдились своей позорной сущности, а, напротив, гордились ею…

Невольно увлекшийся редактор прочитал дальше вслух: «…И хватит с меня, противно описывать это мерзопакостное сборище субъектов, пораженных вирусом стяжательства, безнадежно больных вещизмом, озабоченных, стремлением к сиюминутной пользе и потому не способных заглянуть дальше собственного носа! Читателю, которому подобная игра воображения может доставить удовольствие, предоставляется право самому обогатить отвратительную картину дополнительными штрихами. Возможности здесь поистине неограниченные: накопительство есть крайняя степень проявления бездуховности, идеальная форма ее выражения, так как чревата самыми уродливыми и далеко ведущими последствиями. Неудивительно, что именно природу, натуру обитателей Утилиборга имел в виду Агр Экспансий, выражая уверенность в успехе акции «Порабощение». Гераклит Эфесский, древний философ-диалектик, произнес вещие слова: «Не лучше было бы людям, если бы исполнялось все, чего они желают». Он, правда, мягко выразился. Существует грань, за которой доступность желаемого становится губительной…»

Великодушно простив Радию излишнюю публицистичность и некоторые погрешности стиля, редактор солидарно подумал: «А что? Все правильно! Мы в нашем голодном детстве липучей карамельке радовались, сегодняшний же двенадцатилетний потребитель получает от мамаши ко дню рождения сверкающий «Шарп», купленный на чеки… Адекватно ли качество звучания первоклассного магнитофона уровню внушаемых при этом гражданских – да что там! – просто человеческих качеств?.. Я не апологет аскетизма, однако это не считаю нормальным – вот так!» В памяти воскрес злой вопрос встреченного через много лет одноклассника: «Почему я должен покупать баклажаны на рынке за два рубля кило, а ты в своем спецмагазине – за двадцать копеек?» Пришлось отшучиваться в том смысле, что к баклажанам у него идиосинкразия, но чувство вины и стыда кольнуло тогда и, оказывается, осталось, раз вот теперь вспомнил… Между тем он почти не пользовался тем магазином; возможно, вследствие непритязательности, привычки довольствоваться необходимым, да и много ли надо одинокому пожилому человеку… А вот сын и особенно невестка частенько ненавязчиво намекали: хорошо бы что– нибудь взять для малыша – и приходилось брать. Он пообещал мстительно: как уйду на пенсию… Внутренне встряхнувшись, вернулся к «Троянскому коню» и дальше перечитывал его с карандашом в руке – вычеркивал, правил, переставлял абзацы, не отдавая себе отчета в этом, а когда заметил, то с недоумением уставился на подчинившуюся профессиональной привычке руку. Зачем?.. Нет, конечно, рассказ не для печати – во всяком случае, для его газеты он явно не годится.

…Никто из жителей Утилиборга не заметил, когда это началось. Ни к чему было задаваться праздными вопросами. Вопросы требуют ответов, если надобно выяснить, почему плохо, – и устранить причину. У них же все шло хорошо, лучше не бывает. Нежданно-негаданно город попал в полосу сплошных удач, невиданного расцвета, беспрецедентного благополучия, обогащался со сказочной быстротой и легкостью.

На первых порах резко возросло количество выгодных сделок, успешно проворачиваемых афер, крупных и мелких обманов, головокружительных шулерских выигрышей – любых операций, направленных на приобретение и накопление.

Спустя короткое время процесс вступил в качественно новую стадию. Если б утилиборжцев могло заинтересовать что-либо, не имеющее непосредственного отношения к стяжательству, они бы обратили внимание на некую странность: не стало пострадавших, лишившихся благ в результате перехода последних в собственность другого. Какой-нибудь неудачник, скажем, проигравшийся в карты вчера, сегодня срывал втрое больший куш; мизерный остаток акций, разоривших биржевика, незамедлительно приносил ему прибыли, о которых и не мечталось; пойманный за руку взяточник (время от времени власти приличия ради решались на такой шаг) на полпути к месту заключения необъяснимо и внезапно получал столь внушительное новое подношение, что хватало и от тюрьмы откупиться и пополнить вклад в банке… (В этом месте темпераментный Радий Кварк опять не выдержал, призвал читателя – «коль скоро подобные упражнения могут доставить ему радость» – самостоятельно домысливать аналогичные примеры, и редактор, улыбнувшись максимализму молодого человека, аккуратно вычеркнул язвительный абзац.)

Наконец настал черед третьей стадии: для Утилиборга начался золотой век. Увы, он не был отмечен расцветом наук и искусств, а его обитатели ни в малейшей мере не приблизились к богоподобию. Но заботы, огорчения, беды, невзгоды и впрямь ушли в небытие. Незачем стало хитрить, ловчить, лгать, воровать, чего– либо добиваться, что-то преодолевать – все само шло в руки. Достаточно было помечтать перед сном о настенном телевизоре с дистанционным управлением, стереофоническом радиокомбайне, автомашине новейшей модели, в том числе иномарки, бесплатной или льгот-нон путевке на популярный курорт, круизный лайнер, о кетовой икре, крабах, связке воблы, твердокопченой колбасе, модном платье, загородном коттедже, благосклонности кинозвезды, доходном месте (далее следовало полюбившееся автору сардоническое обращение к читателю) – и наутро, самое позднее через денек-другой, утилиборжец получал вожделенное благо.

Поразительно, неправдоподобно звучит, однако и сейчас никто по-прежнему не задумывался над происхождением феномена. Брали, пользовались, имели, набирали впрок, про запас, на черный день, на всякий случай и, жадничая все сильнее, оголтело хватали, хватали, хватали… Не замечали, упоенные сладостным процессом вдохновенного, почти творческого приобретательства, па первых порах небольших, но все более разительных перемен и превращений.

К примеру, население города ощутимо прибавило в среднем весе; отдельные же особи достигли в этом отношении выдающихся результатов. Ути-Толстому, чтобы сохранить индивидуальность, пришлось переменить фамилию на Ути-Жирный. Очень скоро этого шага оказалось недостаточно – разжирели все, – и после ряда бесплодных дополнительных попыток спасти положение ему пришлось смириться с потерей лица. Плачевная участь постигла и Ути-Косого, чьи глаза, как и глаза всех сограждан, заплыв жиром, превратились в одинаково еле различимые щелки… И так далее.

По-настоящему же грозной, без преувеличения – фатальной, была метаморфоза иного рода. Избавленное от необходимости прилагать даже минимум усилий для удовлетворения постоянно растущих потребностей, общество утилитаристов начисто утратило былую напористость, житейскую хватку, цепкость, практичность, расчетливость, трезвую предусмотрительность и осторожное благоразумие – то есть именно те незаменимые преимущества, которые обеспечивали его жизнеспособность и прогресс.