Текст книги "Полет стажера"

Автор книги: Владимир Осинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Вероятнее всего, наши друзья попросту заблудились.

Вельд утвердительно хмыкнул – весьма, впрочем, сдержанно, и тем естественнее у него получилось: с чего бы опытному космонавту радоваться элементарной оплошности? Согласно кивнул голограф. Меня удивило то, как он упорно старался не встречаться со мной глазами, – при его-то манере настойчиво и бесцеремонно пялиться на собеседника!

Однако попытка скрасить последствия Челловой неосторожности не удалась.

– Я убеждена... – Голос Коры был неестественно ровным. – Я абсолютно уверена, что мы получили предостережение оттуда... Там, наверное, не прощают, если человек хоть ненадолго забывает... забывает о своем горе... Если он ищет хоть капельку счастья в новой привязанности. Там не признают любви, потому что...

Она кивала в такт словам усталой красивой головой и, когда замолкала, продолжала кивать, а ее изящная худая рука сжимала, комкала вязанье, и всем было ясно, к кому относится признание в беспредельной потребности любить, заботиться, тревожиться. Всем – и нахмурившемуся Тингли тоже.

– Полно, – коснулся Петр ее вздрагивающей руки. – Вы просто устали, Кора... Все не так, как представляется вам сейчас.

"Космический мусорщик" говорил ласково, рассудительно, трезво и потому неубедительно.

Она сказала:

– Спасибо, Вельд. Большое спасибо за искренность вашего желания утешить меня и успокоить! Но не надо. Не надо стараться, потому что вы все равно не сможете... Ведь вы не понимаете... Простите, ради бога, только вы не можете понять. Благодарю вас.

Тут прорвало Сола Рустинга. Сначала его речь была бессвязна, он путался в словах, торопясь, волнуясь, страшно стесняясь. Однако в том, что говорил маленький служащий, звучала убежденность, все более переходящая в одержимость. Скоро всем нам стало ясно – это одержимость маньяка. Я запомнил почти каждое слово. Вероятно, даже человек, обычно мыслящий до тошноты заурядно, поднимается порою до высот подлинного красноречия, и случается так в моменты, когда, забыв обо всем, освободившись поэтому от привычных оков неловкости и страха "сказать что-нибудь не так", он стремится выразить святая святых своего жизнеощущения.

– "Спасибо, Вельд"! – неожиданно и неумело передразнил Рустинг. – Ну, разумеется, спасибо, спасибо, сотни, тысячи раз спасибо!.. Вы, Кора Ирви, и не могли ответить иначе на всю эту... галиматью. – Он с трогательным бесстрашием поглядел на "космического мусорщика". – Я повторяю: га-ли-ма-тью! Да разве он способен понять живую, страдающую душу?! Может быть, следует вам завидовать, Железный Человек. Однако я не хочу завидовать. Только ограниченность не знает сомнений и страха... – Природная деликатность заставила его спохватиться: – Не обижайтесь на меня, Вельд. Но... вы так невозмутимы с самого начала нашего дикого, похожего на кошмарный сон путешествия. Ничто вас не удивляет, ничто не в силах ужаснуть! Наверное, это и называется мужеством? Да, конечно, надо полагать, это и есть бесстрашие... А задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что такое настоящий страх?..

Голос Рустинга сорвался. Он как слепой пошарил по столу, нащупал стакан с водой, принесенной несколько часов назад оттуда, где был одинокий жалкий колодец, а еще накануне – непонятно куда исчезнувшие черные цветы, выпил залпом, и мысли его приняли новое направление:

– Вы думаете, я боюсь дня, когда мы останемся без воды, и все кончится. Не отрицаю – боюсь. Однако лишь несколькими днями раньше мне и в голову не приходила мысль о такой опасности. Тем не менее, я боялся! – Последнюю фразу он произнес почти с гордостью, и я невольно вспомнил давешнее хвастливое самоуничижение Тингли. Нет, здесь совсем другое, подумал я, а Рустинг заключил: – Я давно боюсь... О, как я давно боюсь!

Кора, добрая душа, должно быть и впрямь созданная природой ради единственной цели – щедро дарить окружающих бескорыстной материнской любовью, наклонилась к нему, погладила бьющуюся на столе руку, с бесконечным участием спросила:

– В чем дело, Сол? Я не совсем понимаю... Расскажите нам – и, увидите, вам сразу станет легче.

Поглядели бы вы, как пылко и нежно уставился на нее Рустинг! Тингли Челл подавил смешок. Но, честное слово, ничего смешного тут не было.

– В самом деле, – сказал Горт. – Объясните-ка нам причины вашей... э-э... безнадежности в отношении к бытию. Вашего, так сказать, гиперпессимизма.

В голосе Художника я с возмущением услышал холодный интерес, даже этакое жестокое любопытство. Отрезвев от его тона, маленький человек неловко повел головой, словно ему мешал воротник:

– Мое... моя безнадежность? Вряд ли стоит...

– Конечно, Сол, конечно, – так же участливо ободрила Кора, и в этой участливости по-прежнему явственно звучало: "...вам сразу станет легче".

Рустинг весь засветился:

– Если вам это действительно интересно... Положительно, наши взаимоотношения эволюционировали на редкость быстро. Не проявляется ли тут подсознательное желание успеть, пока действительность не отняла у людей возможности вообще как-либо относиться друг к другу?

– Если вы настаиваете... – Сол Рустинг решился. – Что ж, когда конец близок, принято исповедоваться. – Петр Вельд сделал гневное движение, Рустингом не замеченное, однако промолчал. – Всю жизнь я был чиновником, и всю жизнь – на одном и том же месте. Учреждение, в котором я служу тридцать четыре года подряд, называется Департаментом регистрации изменений в составе Общества. Каждый мало-мальски знающий древнюю историю наверняка проведет аналогию между нашим учреждением и ЗАГСом. На мой взгляд, предки наши были наделены мрачноватым чувством юмора: в ЗАГСе один и тот же человек одним и тем же пером в одной и той же книге регистрировал радость и горе – рождение и смерть, свадьбу и развод... Возможно, впрочем, что столь противоестественное сочетание обусловливалось стремлением тогдашних так называемых "государств" к разумной экономии материальных средств; но не буду отвлекаться. Прошли века – и все, как ни странно, осталось без изменений. По существу без изменений, так как последние коснулись лишь мелочей. Не стало разводов. Люди отказались от регистрации браков – вынужденной формальности и поступили подобным образом в силу известного всем прогресса в социальной, нравственной и разных иных сферах. А рождение и смерть в незапамятные времена стали регистрироваться посредством автоматических фиксаторов этих событий. Исчезли (вновь я вынужден обращаться к помощи архаизма) очереди. Специально для молодых людей поясняю: данным словом обозначалась аномалия, суть которой состояла в том, что гражданам, испытывавшим потребность в каком-либо жизненном благе – получении вещи, в широком смысле, или осуществлении разного рода действий – приходилось, и подчас подолгу, дожидаться, пока аналогичную потребность удовлетворят другие граждане, ранее заявившие о ней... Очереди возникали по различным, достаточно прозаическим причинам (о том, как иногда вели себя в них люди, я не стану рассказывать из уважения к чувствам Коры Ирви); применительно к ЗАГСам – прежде всего потому, что они не работали по выходным дням. Бывало, к сожалению слишком часто, чтобы это можно было приписать случайности, и так: некоторые люди из далекого прошлого умышленно препятствовали быстрому прохождению очередей, и...

– Зачем? – не понял я.

– О, – снисходительно улыбнулся Сол Рустинг. – Вы, уважаемый Бег Третий, сами не подозревая, задали слишком сложный вопрос. Ответить однозначно я не в силах, углубляться же в историю проблемы значило бы потратить чересчур много времени.

– А если рискнуть? – вмешался любознательный Тингли. – Дефицита времени мы, думается, не испытываем.

– Да? А если я скажу, что неблаговидные умышленные действия чиновников преследовали корыстные цели?..

– "Корыстные"?..

– Вот вы и ответили на собственный вопрос! Нет, здесь мы ушли бы слишком далеко. Позвольте уж мне не отвлекаться.

– Разумеется, – поддержал Виктор Горт, и в его глазах зажегся огонек любопытства. – Но, если разрешите, – все же добавил Художник, – позже мы вернемся к этой теме

Рустинг с достоинством кивнул и продолжал:

– Так вот, очередей не стало. Новый уровень общественного сознания, достигнутый человечеством, позволил перейти на заочное оформление событий, именуемых "изменениями в составе Общества". Все сделалось просто: вы извещаете по видеофону какого-нибудь Сола Рустинга о рождении сына, он, полностью вам доверяя, изображает радостную улыбку, а затем соответствующим образом регистрирует это прекрасное событие. У вас скончался близкий – и совершается та же процедура, только вместо улыбки Рустинг живописует глубочайшую скорбь... – Внезапно он с яростью воскликнул: – Ну до чего все просто! – Потом ярость уступила место выражению безысходной тоски, смешанной с отвращением; не требовалось особого ума, чтобы догадаться – отвращения к своей профессии. У меня мелькнула мысль, что в учреждении, представляемом Рустингом, не мешает заменить чиновника. Если человек охладел к работе, которую выполняет, ему следует подыскать другую; таков один из мудрых законов Общества. Мы встретились глазами с Петром, и он едва заметно покачал головой: не торопись, мол, все намного сложнее. Реакция "космического мусорщика" на совершенно очевидные вещи привела меня в некоторое недоумение, однако еще больше я обрадовался только что сделанному открытию – мы понимали друг друга с полувзгляда, как и должно быть между астролетчиками, особенно в наших обстоятельствах.

– У наших предков было мрачноватое чувство юмора, – вновь заговорил Сол Рустинг, и в его лице и голосе были боль, тоска, застарелая безнадежность, и над всем доминировала огромная серая усталость. – Как видите, оно передалось нам. Мы тоже заносим в единую приходо-расходную книгу и смерть, и рождение. Следовательно, по существу, ничего не изменилось. И никогда не изменится, не может измениться, потому что мы люди, а люди – смертны... Пусть человечество достигло долголетия в масштабах, о которых и не мечталось древним, пусть оно почти абсолютно исключило несчастные случаи и одолело подавляющее большинство болезней... Но мы не властны над смертью как неизбежным логическим концом жизни в любых ее проявлениях. Знаете вы, сколько смертей зарегистрировал я за три с половиной десятка лет?! За редчайшим исключением среди них не было преждевременных – того, что позволяло людям, негодуя против несчастных случаев и тому подобных обстоятельств, обманывать себя мыслью:

"Он умер, потому что ему не повезло... Но мне-то такое не грозит"... Увы, сегодняшняя безопасность нашего бытия только еще более обнажает его конечность... Вот вам мой ответ, Виктор Горт, на вопрос, откуда сей "гиперпессимизм", – устало сморщил лобик Сол Рустинг. – А если впереди все равно конец, то к чему все это? – Он обвел рукой нас, скромную обстановку салона – как если бы самое жизнь заключил в предельно узкие рамочки. Ответьте же мне – к чему?! – В тоне было странное торжество.

– Но ведь все это... Простите мою дерзость... Как бы сказать?.. – начал я.

– Жевано-пережевано, не так ли? – задиристо отозвался Рустинг. – Ну и что же, молодой человек! Разве оттого, что вы тысячу раз скажете "холодно" и тем самым как бы обесцените смысл слова, вам станет теплее? Слова стираются смысл остается. И я вас спрашиваю: к чему непрестанно обманываться грандиозностью целей, которые мы перед собой ставим, тщетной суетностью надежд, что после нас останется нечто важное, ценное?

– Не останется даже того, что мы делаем для других из любви к ним? негромко спросила Кора Ирви. – Бедный Сол, как вам тяжело жить!

В любви нет возраста. Возможно, в ней есть или отсутствует опыт. Рустинг был, несомненно, очень неопытным влюбленным. Судя по тому, что ни для кого не составляло уже секрета, он должен был капитулировать. В противном случае у него не оставалось права даже верить в свою любовь. Но он не сдался. Позже я понял, почему. Человек не в состоянии поступиться тем, на чем держится его личное мироздание, и это сильнее чувства. Он бы и рад немного потесниться на своей позиции, да просто не может.

– Поймите, милая Кора, – упрямо сказал Рустинг. – Все мы обманываем себя. Не исключено, что я понимаю это лучше присутствующих только благодаря своей ужасной профессии, – скромно добавил он. – Знаете, в старину существовало понятие "надбавка за вредность". Может, у меня – профессиональное заболевание?

Последнее было сказано не без кокетства и дало мне повод, торжествуя, воскликнуть:

– Вы сами сказали!

Он немедленно парировал:

– Говоря о "профессиональном заболевании", я подразумевал обостренное чувство реальности мировосприятия – не больше и не меньше. Для вас смерть понятие абстрактное, причем не только в силу возраста. Для меня – тысячи зарегистрированных имен людей, которые жили и которых теперь нет. Понимаете? Просто нет... Право, иногда я завидую древним: они верили в потустороннюю жизнь... – И, не обращая на нас никакого внимания, всем своим видом, сказал Коре Ирви: – Потому что там я бы непременно встретился с вами!

– Вот вы и опровергли самого себя, – лениво констатировал Горт. – Не сомневался, что так случится. Если наши усилия смешны полнейшей бесплодностью, то к чему столь темпераментно отстаивать свой взгляд на вещи, к примеру?.. Да и сдается мне, что с некоторых пор жизнь не представляется вам такой уж бесцельной.

Намек был предельно прозрачен. Меня чрезвычайно покоробила бестактность голографа. Практикант заерзал от восторга. А Рустинг прямо-таки взвился:

– Что вы хотите этим сказать?!

Виктор Горт, не испугавшись, пожал плечами:

– Всего-навсего, что наше существование не так уж бессмысленно, Сол... Он улыбнулся маленькому человеку с обезоруживающей сердечностью; я не подозревал в нем такой способности. – К тому же в "тайне", которую вы нам открыли невольно, нет ничего, кроме хорошего.

Сол Рустинг совершенно растерялся. Кора Ирви выглядела скорее безмятежно-спокойной, нежели смущенной. Даже Тингли ухмылялся сочувственно, отнюдь не обидно. "Космический мусорщик" украдкой мне подмигнул: мол, до чего славно, что кризис спонтанно себя исчерпал... Но не суждено было этому вечеру мирное завершение. Впереди нас подстерегало приключение. Хотя началось оно не сразу, а после очередной вспышки неуемного стремления Практиканта "разобраться, что к чему" – если помните, именно так он определил цель своего космического вояжа. Внешне между названной вспышкой и событиями, речь о которых пойдет ниже, связи нет. Однако впоследствии я пришел к выводу: то, о чем Тингли Челл говорил, в значительной степени обусловило его поведение в ночном нашем приключении... Постараюсь быть последовательным.

Прерывая несколько затянувшееся, хотя и не тягостное молчание, Тингли сказал:

– Если общество не возражает, хотелось бы поделиться кое– какими соображениями. Правда, они могут показаться не совсем уместными в данную минуту...

Общество, не знавшее, чем заняться, не возражало, и он продолжал:

– Как известно уже нашему славному астропилоту Бегу Третьему, я в своей бестолковой жизни сменил немало занятий – в том числе литератора. С позиций последнего и намереваюсь выступить... Знаете ли, что мы с вами представляем в сложившихся обстоятельствах, если взглянуть на нас глазами драматурга? Материал! Да-да, великолепное сырье, из коего можно слепить захватывающее, остросюжетное драматургическое произведение... Многоуважаемый Сол Рустинг, пусть вас не коробит такая роль. Сегодня вы настроены весьма агрессивно, но, сделав над собой небольшое усилие, поразмыслив немного, обязательно поймете: иногда быть "материалом" очень даже почетно. История знает немало случаев, когда зауряднейшие индивиды, сделавшись прообразом литературного персонажа, обретали мировую известность, а то и бессмертие. Разве вы не хотите бессмертия? Учтите, оно зависит от степени авторского дарования и, следовательно, от его доброй воли, так что...

Я бы простил ему ничем не спровоцированную язвительность этого эпитета "наш славный астропилот", не обратил внимания на выпады в адрес беззащитного Рустинга. А вот возвращаться к теме смерти было незачем, она была вредоносна и опасна, и потому я позволил себе холодно осведомиться:

– Не о вашем ли, Тингли Челл, волшебном даре идет речь?

Мною двигало одно намерение – в зародыше пресечь ненужную болтовню.

Практикант насмешливо отозвался:

– Недостойный выпад! Я же вам честно сказал, что писателя из меня не получилось... – Кора Ирви укоризненно покачала головой, и я дал себе слово в дальнейшем молчать.

– Нет, – как ни в чем не бывало продолжал разглагольствовать Тингли, – на роль Художника я не претендую. Разве что попробую чуть-чуть потеоретизировать... Итак, нас тут шестеро, то есть достаточно мало, чтобы уместиться в небольшой пьесе, и чтобы автору было нетрудно постоянно держать каждого в сфере внимания. Второе: мы попали в условия, когда люди вынуждены почти непрестанно общаться, взаимодействовать друг с другом. Одно это уже является предпосылкой для зарождения драматических коллизий – как, столкнувшись, покажут себя наши характеры? И третье. Против нас ополчилась целая шайка неблагоприятных факторов: нехватка воды, загадочные черные цветы, неведомые до сих пор звери, оставившие следы на красном песке, вся эта планета с дурацкими двумя солнцами – сплошная вещь в себе! – и, наконец, грозная неопределенности в вопросе, когда и как мы отсюда выберемся, а также произойдет ли столь желанное событие когда-либо вообще...

Я потом спрашивал Петра Вельда, чего ради он позволил Тингли нести его вздор, от которого был один сплошной вред. Знаете, что он ответил?

– Видишь ли, интересно было слушать... Меня-то ничему такому не учили. И болтал он складно, тут ничего не скажешь.

Ответ меня смутил неожиданностью. Казалось бы, какое время интересоваться посторонними вещами, тем более что интеллектуальные экзерсисы Тингли дурно влияли на общий настрой? Позднее я сообразил, что вообще мы охотно выдумываем себе людей. Мне "космический мусорщик" представлялся этаким безупречным руководителем, и я внутренне обязал его к идеально правильным мыслям и действиям. Как было и с Корой Ирви, несказанно удивленной мимолетным признанием Вельда, что ему тоже "разок-другой небо с овчинку казалось", недоверчиво тогда воскликнувшей: "Вы – и страх?.. Нет, конечно, это вы для нас так говорите, чтобы успокоить!" Еще я подумал: создаем модель человека, а потом не можем ему простить, если – подлинный – он в ней не умещается... Но это я между прочим.

Челла вдохновляло собственное красноречие:

–...Заполучив подобный материал, драматург пальчики оближет! Сначала он постарается отобрать наиболее выигрышный вариант. Вот номер один: мы всего-навсего дожидаемся, когда наконец подоспеет помощь, и обеспечены буквально всем. Единственное неудобство – вынужденность совместного существования, поскольку рано или поздно заявит о себе психологическая несовместимость. Рассматриваемый вариант – бесценный подарок художнику, обожающему разного сорта "нюансы" и "изломы" душевной конституции хомо сапиенс... Номер второй уже принципиально отличается от первого, тут привносятся осложнения внешнего порядке, объективные – нехватка продовольствия, аналогичных жизненно важных вещей. Такая приправа придаст литературному блюду остроту, элемент борьбы за выживание неизбежно обнажает личностные черты каждого, закономерно выявляя то низменное, что прежде стыдливо пряталось под одеждами хороших манер и прочих маскировочных средств... Третий вариант представляет собой усовершенствованную разновидность второго: кто-то из нас... простите, – лицемерно спохватился он, – кто-то из них попадает в беду... Понимаете пикантность поворота событий?! Один в беде, остальным ничего не грозит! Как поведут себя благополучные? В какой мере выкажут себя мужество, способность к самопожертвованию – или, скорее всего, эгоистически-трусливое стремление спастись, инстинкт самосохранения?

Челл обвел нас победоносным взглядом. Я с трудом сдерживал гнев. Мне была противна нездоровая жадность, с которой он ждал нашей реакции. Меня неприятно поразила извращенность, иначе не скажешь, его фантазии, основанной на убежденности: в человеке – любом! – таится мелкое, жалкое существо, готовое в критическую минуту предать всех и все ради того, чтобы выжить самому... Зачем исходить из такой оценки? Я не понимал этого потому, что с детства верил людям и думал о них хорошо. Родители поощряли эту, как сказали бы древние, "наивность"; да поначалу она и питалась незнанием. Но достиг зрелости – и уже сознательно решил для себя: лучше ошибиться, чем с самого начала, "авансом" предполагать в ком бы то ни было злое... Между прочим, в университетском курсе "Философии Контактов" научно обосновывается именно этот принцип: "Делая первый шаг навстречу представителю иного мира, полностью освободи сознание от враждебных чувств, предубежденности и даже недоверия. Дело не только в том, что иномирянин может оказаться телепатом; недоверие, являясь гипертрофированной формой осторожности, способно провоцировать на ошибки, – в том числе заведомо исключающие установление и развитие Контакта..." А профессор, который вел у нас данный курс, иллюстрировал идею по-своему: "Возьмем собаку – одно из, увы, немногих сохранившихся на Земле животных... Она, юноши, безошибочно определяет, как вы к ней относитесь – о опаской, симпатией или враждебно, – и тем же отвечает, А вот каким образом чертов пес догадывается, что у вас на душе, ума не приложу!". Все время отвлекаюсь и прошу простить: все-таки я ведь не писатель – астролетчик

Так вот, к Тингли Челлу я тоже изо всех сил старался относиться как можно лучше. И тогда сумел сдержать злость, ни слова не сказал, все внушал себе: "Ты – пилот, и ты обязан..." Но если до конца честно, то было мне его жаль он ведь многое мне рассказал о себе.

Зато Виктор Горт не стал щадить Практиканта.

– Любопытствуете, как в случае чего разделимся мы? – спросил в своей обычной манере. – Знаете, в подобных ситуациях опасно делать прогнозы... И, кроме того, чтобы решаться па это, надо быть очень уверенным в себе самом. Затем прямо сказал: – Вы – уверены?

По всему было видно: сейчас Тингли вспылит, сейчас он наговорит голографу такого, что навсегда у любого из нас отобьет охоту сомневаться в его достоинствах.

Но он не вспылил. Наоборот, поник как-то, стушевался, ни слова не произнес... Тогда заговорил я, и руководили мною горячее желание смять, уничтожить возникшую в каюте удручающую всех нас неловкость, а также упомянутое чувство жалости к Практиканту, в этот момент особенно сильное.

– Мне кажется, – заявил я как мог беззаботно, – конфликт лишен почвы. Никакого "в случае чего" не может быть, я абсолютно в этом не сомневаюсь! А вообще-то время позднее... Простите! – сделал вид, что подавил зевок. Стоит ли волноваться на ночь глядя?

– Конечно, Бег, конечно, – Кора одарила меня ласковым взором. – Зачем думать и говорить о нехорошем!

– Какая разница – думать, не думать, говорить, не говорить? – мрачно вопросил Рустинг. – Все равно в конце пути каждого из нас ожидает...

Впервые я увидел Петра Вельда таким.

– Довольно! – тяжело опустил он свой громадный кулак на стол. Предоставляемой мне Космическим уставом – в настоящих условиях неограниченной – властью я запрещаю вам, Сол Рустинг, такого рода речи как вредные, упадочнические, разлагающие и опасные! Считаю долгом поставить вас в известность, что в Уставе есть статья, предусматривающая превентивные меры, которые в аналогичных случаях может и даже обязан предпринять руководитель во имя общих интересов. Астропилот Бег Третий подтвердит, если надо, мои полномочия... – Он тяжело поглядел в сторону Рустинга. – Полагаю, однако, что в последнем нет необходимости.

Даже сегодня, сравнивая этот инцидент со всем трудным и страшным, пережитым нами в дальнейшем, я считаю его самым мучительным. Потому что тогда убедился и запомнил навсегда: проявление власти в форме угрозы неотделимо от унижения – естественно, для того, против кого власть направлена. Сол Рустинг испугался, испугался в самом прямом, постыдном смысле слова, он даже непроизвольно прикрылся маленькой лапкой, словно ожидая удара, съежился весь, снизу затравленно смотрел на "космического мусорщика"... Вельд был предельно неприятен мне в эти тягостные мгновения, хотя я знал, что он прав.

И еще одно пережитое тогда, запечатлевшееся чувство: я по сей день воспринимаю ворвавшуюся вслед за тем в наше бытие неожиданность как избавление; порою ведь и опасность может быть избавлением, если предшествовавшее ей было мучительно и тягостно.

Пронзительно заверещал инфракрасный сторож. Опередив на этот раз Петра, я бросился к иллюминатору. Втроем, так как вслед за "космическим мусорщиком" подоспел голограф и твердо прижался к моему плечу, мы смотрели в ночную пустыню... Позволю себе короткое отступление, хотя знаю – большинству оно покажется неправдоподобным. Момент был напряженным, потому что нес в себе неизвестность, причем скорее всего опасную, а я, с враждебностью ощущая близость Горта, думал (точнее, мысль промелькнула в сознании молнией; хотя кто измерил скорость, с которой приходит и уходит мысль?): "Сложно у меня с Художником... Я должен его ненавидеть – и ловлю себя на том, что он мне нравится! Что за чушь противоестественная... И почему именно он проник в сновидение, когда Мтвариса приходила ко мне? Хотя это как раз понятно..." Мысль прервалась – я увидел их.

Синхронно нарастающему воплю сторожа к нам приближались, быстро увеличиваясь в размерах, смутно различимые в лунном свете фигурки. Сначала это были просто два пятна, надвигавшиеся на ракету, и одно преследовало другое, на первых порах заметно от него отставая, но расстояние между ними сокращалось, и еще стремительнее сокращалась дистанция, отделяющая это неведомое от нас. Вот пятна разделились на пятнышки поменьше... И вот мы уже видим: в паническом, кажется, ужасе, словно надеясь на нашу помощь, ища избавления, мчатся к ракете похожие на кроликов зверьки... А за ними, увязая в песке, неуклюже шлепая короткими лапами, однако нагоняя – несомненно благодаря своим размерам, – бегут звери куда крупнее. "Они чуть побольше теленка... По-моему, хищники", – вспомнились давешние слова Вельда.

Вой инфракрасного сторожа раздирал слух, и Вельд выключил его – как раз в ту минуту, когда "кролики" ворвались в широкий сектор света, льющегося из иллюминатора.

Зверьки замерли как по команде, устремив на ракету круглые, золотисто мерцающие глаза. Нелепо переваливаясь, точно топорно сделанные лодки на волнах, торопливо покрывали последние десятки метров те, покрупнее, и в их жадной поспешности было нечто донельзя отвратительное. Они напоминали... ну да, свиней, которые дорвались до корыта и сейчас будут тупо тыкаться в его дно, не залитое пока помоями.

– Догнали-таки, – констатировал Виктор Горт. – Вот-вот начнется... О черт, камеры нет!

"Зачем увековечивать омерзительную резню?!" – негодующе подумал я, а в следующую секунду рефлекторно напрягся, чтобы не упасть под навалившейся сзади тяжестью.

Удлиненное лицо голографа казалось неживым, глаза остекленели, искаженный гримасой рот был приоткрыт, тело обмякло. Мы с Вельдом уложили его в ближайшее кресло, я рванул "молнию" комбинезона, припал к груди. Сердце билось ровно, сильно, неторопливо... Что за дьявольщина!

Гневный крик Тингли Челла:

– Да это же... Ах, гады!..

Взметнулась входная дверь, он выпрыгнул в прямоугольник возникшее за нею пустоты.

– Боже мой! – это был голос Коры Ирви. Так быстро все произошло, что мы с Петром, склонившиеся над неподвижным Художником, не успели ей помешать.

Женщины тоже не было уже в ракете, когда снаружи послышался визг смертельно, судя по нему, раненного существа. Он оборвался, то ли сметенный хриплым ревом взбешенного Практиканта, то ли потому, что животное умерло. Лишь после этого Вельд и я бросились на помощь нашим товарищам.

Рассказ о том, как завершился этот ночной эпизод, будет приведен позднее. Потому что прежде я должен познакомить вас с записью, сделанной Виктором Гортом, хотя, понятно, сам получил ее по прошествии некоторого времени. Позволяя себе таким образом нарушить до сих пор довольно последовательное, как мне кажется, повествование, руководствуясь следующими соображениями.

Во-первых, как весьма скоро сможет убедиться каждый, само ночное происшествие не было, в конечном счете, сколько-нибудь значительным и не имело для нас почти никаких последствий – так, заурядный в условиях планеты двух солнц факт из летописи борьбы ее диких обитателей за существование; во-вторых, с самого начала я был далек от мысли написать художественное произведение, что, разумеется, освобождает от обязанности соблюдать законы какого– либо жанра; в-третьих, нет нужды читателю повторять пройденный мною путь догадок и ошибок... Виктор Горт раньше проник в суть явления, и потому – слово Художнику.

Кристалл пятый. КОНТАКТ

...Впервые Эрг пришел среди ночи. Это было после нашего второго, утомительного, однако без всяких приключений, похода за водой. Без странностей, правда, не обошлось: с поляны исчезли те самые черные цветы, которые едва не убили меня накануне (или это не было "покушением"?). А вместе с ними – добрая старая камера, прослужившая мне не один год. Огорчало не столько исчезновение аппарата, сколько другое: вместе с ним пропала целая серия снимков; среди них были, кажется, и настоящие. Надо ли говорить, что беспокоила необъяснимость происшедшего. Не польстились же на камеру существа, чьи следы мы видели у колодца! И все-таки главное – сплошной мистикой было исчезновение необычайных цветов... Или "цветов"? К счастью, а может к сожалению, ваш покорный слуга способен поверить в любые чудеса. Но речь не обо мне. Забавный парадокс: именно необъяснимость факта – вчера цветы были, сегодня их нет – несла в себе заманчивую возможность найти ему вполне реалистическое и, что особенно важно, безобидное истолкование. Мы в самом деле заблудились в пустыне, – попытался внушить Петр Вельд несчастной Коре Ирви и этому истеричному меланхолику Рустингу... Неудачная, увы, попытка, смехотворное объяснение.

Не нравилась мне эта планета. Не нравилась своими нелепыми сдвоенными солнцами, бесстыдно обнаженной враждебностью к живому, которой дышал проклятый зной, и несмолкаемое шуршание песков, – будто унылый хор злобно-тупых голосов заранее пел нам отходную; не нравилась тем, как она действовала на психику – побуждая нас к резкости, обостряя отношения, вызывая конфликты, до поры до времени погасавшие, к счастью, Не успевая разрастись в пожар открытой взаимной неприязни, а то и вражды, бессмысленной необъяснимой ненависти. Последнее было бы самым страшным и обидным. Я всю жизнь провел, как говорили когда-то, "на колесах", и мне доводилось быть очевидцем гибели людей вследствие того лишь, что паника и порожденные ею взаимная отчужденность, нелепо-жестокий эгоизм побуждали человека к нелогичным, не свойственным его природе, диким и позорным поступкам.