Текст книги "Каумов (СИ)"

Автор книги: Владимир Загрешный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

История о жалком и никчемном Александре, который не должен вызывать сострадания

Загрешный Владимир Олегович

Загрешный Владимир Олегович

Каумов

Каумов

Предисловие

Не волнуйтесь, это ненадолго. Хотелось бы только уточнить, что главный герой, то есть Александр Каумов, настолько же далек от меня, насколько арт-хаус далек от классики, хотя оба явления в теории числятся жанрами искусства. Вот, собственно, и все.

I

Что-то хрустнуло за стеной. Александр Каумов, ребенок семнадцати лет, в сонном испуге открыл глаза, и тут же с противным дребезжанием около него прозвенел будильник. Машинально его отключив, он резво вскочил, как будто проспавший, как будто куда-то, зачем-то спешащий человечек, но, на самом деле, Каумов никуда не спешил и ничего ни в каком уголке мира ему совсем не было нужно. Причиной этой утренней нервозности являлась лишь маленькая, жалкая, но вездесущая и всеохватывающая тревога, по какому-то велению случая сокрытая от всех окружающих. Каумов так же быстро одел, замаранные яичным бульоном, штаны, проворно влез в просторную футболку, но вот что-то его сковало, как обычно, и он скучно осмотрелся вокруг себя. Личная его комната была большой по меркам города, здесь можно было бы с комфортом разместить с целый десяток военных, однако сам Александр в таком приволье не нуждался. Его томила ее пустота, и, правда, комната казалась какой-то неживой, необитаемой, в ней совершенно нечем было себя развлечь, и только запылившаяся горстка книг нетронуто валялась в углу около двухместной деревянной кровати. Незастеленный простыней, грязно-белый матрас виднелся из-под давно не стиранного одеяла, и этот матрас, наверное, единственный во всем интерьере нравился Александру и постоянно завлекал его в свои нежные объятия. Каумову иногда бывало даже совестно про себя называть его так грубо – «матрас», для него он был как мягкий, плавный, милый изгиб пространства, в который упадешь, и никакие мысли в голову не бредут и ты мгновенно, растянувшись в блаженной улыбке, засыпаешь, и спал Александр обычно очень долго, по 12-13 часов.

Окно, испачканное следами от ладоней, беспрепятственно пускало взгляды прохожих в его комнату, и он ничего не стеснялся, и, впрямь, к чему стесняться серой пустоты? На улице было пасмурно, пепельные тучи окружили весь город, но дождя что-то не предвиделось: снова все будет чинно, тоскливо молчать. Через дорогу от дома Александра находился траурный, вечно черный завод со ржавыми трубами, из которых без остановки клубился густой, едкий дым. Перед сном Каумов, бывало, безразлично смотрел на него и представлял, будто это крематорий, а дым – растворяющийся в воздухе прах умерших, и что с помощью этого дыма они покидают наш мир в иные, никому не известные вселенные. Однако утром ему бы никогда такая фантазия в голову не пришла, он бы, как и сейчас, апатично и вяло, без мысли и воображения смотрел бы вглубь этой черноты. Странно, где-то далеко внутри себя он даже этому радовался: черный цвет был для него черным, серый – серым, и никаких загадочных примесей в эту связь пространства и ума не добавлялось.

Каумов медленно опустился на стул, и, подняв глаза к беспросветному полотну туч, от вакуума чувств и раздумий стал невзначай вспоминать, что же было ночью. Образцовые родители Александра, Иван и Татьяна, еще позавчера уехали на дачу сходить по грибы да по ягоды и искупаться в последний раз в холодненьком озере, полностью уверенные в своем золотом, безгрешном чаде. А сынишка-то, оставшись один, заскучал, нашел деньги где-то в пыли под кроватью, позвал друга и вместе с ним выпил. Ах, какая детская, ребяческая грязь, ах, какое движение саморазрушения: водка, сигареты, музыка, разговоры – хоть какое-то веселье, хоть какая-то тень веселья! Они мирно, тихонько-тихонько сидели в гостиной, скучали друг от друга, пока не опьянели, а чтобы и впредь не скучать – пили все больше и больше, и так до последней капли. Какие-то смутные обрывки, фрагменты ночи рядились теперь в безотрадные, потускневшие одежды, но тогда торжественные слова, какие-то еле выговариваемые клятвы звучали слишком правдоподобно, и было наслаждение, и что-то на дне души однозначно шевелилось. Когда кое-как управляемые сознанием потоки образов иссякли, Каумов, ни мгновения не задумавшись о воде или о жажде, побрел на кухню – воды попить.

Размеренной походкой он пришел в тесную, маленькую, неудобную кухню. Его взгляд так энергично перебегал с предмета на предмет, ни на чем не концентрируясь, что он и не сразу приметил своего спящего за столом друга – Антона Чебестова. Вообще же, Александр называл его своим другом только для удобства обозначения: Антон был подлый и высокомерный, общение с ним напоминало безостановочное облизывание слизняка, но жизнь не предоставляла Каумову особенного выбора и этому мешку костей он временами бывал очень даже рад. Чебестов поразительно неумело кичился своим надуманным талантом, чтобы поддерживать самооценку на должном уровне, и это подростковое стремление к незаслуженной гордости собой отравляло всю его, по сути, безобидную и даже местами робкую сущность. Выстругав какой-то метод, чтобы люди ему вмиг доверяли свои проблемы и волнения, отталкиваясь от призрачного самолюбия, он учил их, как и где надо поступать, что надо сделать, чтобы положение наладилось, а потом, когда его план очевидно проваливался, он от всей души злился на человека, который не сумел просто пойти по безукоризненной прямой его бестолкового совета. Каумов так привык слушать его, что все эти внушения и жизненные премудрости проносились мимо его слуха, но, в конце концов, оба оставались друг другом довольны, как будто проходили легкий сеанс психотерапии. Иногда, конечно, случались и ссоры между ними, но такие незначительные, что и заикаться о них совестно, однако ж Каумову эти мелочи были все равно что песчинки в глазу: они тут же выводили его из себя, и он начинал отчаянно бегать за своим другом и выпрашивать у него прощения, только бы линия внутреннего спокойствия не нарушалась. В глазах Чебестова Александр был сущий глупец, над которым можно и поглумиться, и иногда заставить его что-то сделать в своих интересах, а для Каумова Антон был вредной привычкой и хоть каким-то ориентиром, даже никудышным идеалом, то есть только под его началом Сашка хоть куда-то себя направлял, а так – он бы и сидел без конца в своей комнате и бессмысленно смотрел на завод.

Антон крепко спал, полностью одетый, окунув голову в хлебные крошки и жирные капли на столе. Длинные, черные, чуть вьющиеся волосы опустились в самую безобразную размазню чего-то съестного, прыщавое лицо, тщетно измазанное вдоль и поперек тональным кремом, изобразило гримасу обывательского недовольства, а православный крест Чебестова упал в граненый стакан, светясь серебряными кристаллами в прозрачной луже водки. Какая-то сытая свинья застыла в натянутой между его губами слюне, и так вдруг омерзительно стало Каумову, что он решил как можно скорее отправить своего дружка из теплой квартиры на все четыре стороны. Естественно, все должно было происходить в рамках какой-то непонятной, общепринятой игры обоюдного притворства, таковы негласные правила, и твердо сказать "Проваливай!" Александр никак не мог.

– Эй, эй, Антон, просыпайся, – начал он сначала шепотом. Никакого эффекта.

– Скорее, скорее! Родители сейчас приедут! Давай-давай! Ну же, черт возьми!!!

Жалобно проворчав, Антон еле-еле разлепил свои веки, и злобно посмотрел на какой-то замедленный объект, разливающий кофе. Мерзкое было утро. Поставив перед другом кружку, Каумов сел напротив и с неожиданным оттенком боязни повторил.

– Слушай, ну правда, прости, но лучше бы не задерживаться.

Чебестов безмолвно кивнул в ответ. Молчание казалось невыносимо напряженным, и только чтоб от него избавиться, Александр механически спросил.

– Завтра увидимся?

– Не думаю. Я песню с Димой записываю. Тьфу ты, какой горький!, – пропищал охрипшим басом Антон.

– Жаль, – держался в рамках игры Каумов. – Кстати, я тот текст свой про бойцов забросил, не получается. Музыку даже записывал под него – без толку. Я думаю, лучше бы сейчас рассказик какой написать, в голове что-то интересное наклевывается.

– Господи, я не могу понять, отчего все твои увлечения так быстро перегорают! Мне нравился тот текст, – вроде как искренне просипел Антон, – а ты... Как ты мне надоел! Туда-сюда, как кузнечик, прыгаешь, и нигде тебе не усидеть, так и перелетаешь с музыки на литературу, с литературы на режиссуру, с режиссуры на психологию. Да что я говорю-то...

–Ну, я... ищу себя, а это, может, до поры до времени мои маски, – весь сжался как-то внутрь себя Каумов. Чебестов, мигом почувствовав свое превосходство, унижающе усмехнулся, встал и, чуть шатаясь, прошел в коридор. Александр, как пес, последовал за ним.

– Ты пойми, Сашка, маски – вещь замечательная и, если ловко ими владеть, много дорог в этом мире перед тобою откроются. Но окутать себя дурманом образа – то же искусство, а ты, видимо, считаешь, что достаточно просто на день сменить модель поведения, и все: ты поразил всех своим шармом. Нет! У тебя ничего не выйдет, ты же знаешь, не такой ты человек. Сам по себе ты лучше, а твои смешные попытки надеть какую-то яркую, пеструю маску скрывают это твое нечто первоначальное, что-то, наверное, и впрямь очень хорошее. Пожалуйста, ну, хватит дергаться и метаться, это не возымеет результата. Если продолжишь, то станешь тогда, скорее всего, просто бессвязным набором недоделанных масок и брошенных образов, не более, и все от тебя отвернуться. Маски ведь только затем нужны, чтобы плохое скрывать, а ты с их помощью, наоборот, все слишком напоказ выставляешь, – в упоении закончил Антон.

"Что же тогда твой образ не скрывает твоей гадкой личины?", -подумал, но не осмелился произнести вслух Каумов. Он угрюмо молчал, одевая джинсы и рывком перекидывая вокруг своей тоненькой, жилистой шеи темно-зеленый шарф. Его вновь незаметно, внезапно для него самого вывели из равновесия, и какие-то острые частицы завертелись в голове и под диафрагмой. Хотелось куда-то себя применить, но всюду, в каждом порыве и стремлении встречал он тихое отторжение, и замирал, охваченный одиночеством в неприятной, холодной клетке беспокойства. Весь воздух за этой решеткой был настолько пропитан убийственной скукой, что для того, чтобы присесть, подумать, оценить, нужно было усилие, а в слабости воздух позволял лишь отчаянно, не жалея себя, биться крепким черепом о железные прутья. Несмотря на омерзительность внутри этой клетки, несмотря на явные бреши, сквозь которые легко можно было вылезти в лапы умиротворения или потоки определенных грез и желаний, Каумов оставался здесь, бездействуя и до самого нутра дрожа тревогой, мраком, и все никак не хотел он поднять взгляда, чтобы наконец увидеть, что вокруг – свобода, эфир обычного, приятного существования. Александр сам запирал все входы и выходы и в тесноте страдал от медленно-медленно разъедающих электрических покалываний. Теперь он в клетке, не рвется наружу, сидит одичалым зверем и смотрит на то, что ненавидит.

Чебестов – успешный, земной, счастливый, недостижимый выходит во двор, уверенно, словно все у него подчинении, озирается по сторонам и спокойно, гордо закуривает, едва ли задумываясь о том, какой он вирус сейчас для своего раболепного Каумова. Наверное, единственное, что их по-настоящему объединяло – то, что они совсем не умели чувствовать людей – они были лишены той избирательной интуиции, которая позволяет окружать себя верными, честными и сразу видеть трагедии и комедии всех прочих. Правда, Сашка все же признавал свое бессилие, а Антон был бесповоротно убежден, что природа одарила его разборчивостью и всеведением. Они стояли рядом, любуясь спящей окраиной, мерзли и молча курили. Им вновь стало скучно друг с другом.

– Ну, пока, – протянул руку, выдыхая остатки сизого дыма, Чебестов.

– Пока, – твердо произнес голос Каумова; "Наконец-то!", – в туманном торжестве промычал разум.

Антон уж скрылся из виду, а Александр все не находил себе места, безобидным медвежонком переминаясь с ноги на ногу. Отыскав скамейку, он присел и машинально закурил следующую сигаретку, тупорыло и лениво пронзая взглядом блеклую, бледно-желтую травинку, но, вероятно, зрачки его уже были готовы в один момент вслепую рассыпаться и без разбора разбежаться ко всем точкам пространства.

II

Дома однообразно чередовались, как в калейдоскопе из одинаковых стеклышек. Где-то ревел мотор погибающего автомобиля, под ногами вертелся рыжий, озябший кот, рядом из окна высунулась полуобнаженная девушка, но все это проносилось скрытно, неощутимо – улица была пустынной, как гробница, и голые деревья, и последние опадающие листья, монотонно летящие к грязной почве, и издыхание мотора: все пахло тусклой статикой. Откуда ж тогда такое раздражение? Каумов мечтал как будто вывернуться из себя, вытряхнуть все мешающие потроха и вернуться к обыденному, бледно-розовому состоянию. По привычке, чтобы не усугублять положение, он достал наушники, и стал слушать музыку. Он не выделял для себя каких-то исполнителей, каких-то жанров, а просто фоном для серой жизни устанавливал разносортные, но, по сути, никчемные песенки с теряющимся в метафорах смыслом.

Чье-то приятное женское контральто заставило его случайно наткнуться внутри себя на образ нежной и чистой Вареньки. Он не до конца чувствовал, а, вернее, не до конца осознавал, любит ли он ее или нет, но она точно немножко сводила его с ума. Рассыпанные по ее личику в какой-то необъяснимой гармонии веснушки так и манили расцеловать их, а потом спуститься к улыбающимся губам и слиться в абсолютном, сладком, как месть, поцелуе. Каумову грезилось временами, что вместо черного завода сияют на него из-за окна два ее голубеньких кристаллика, и он блаженно растекается в жару, в лихорадке по креслу, наслаждаясь этим устремленным лишь на него одного взором. Белая фигура Вареньки, словно изваяние из гипса, иногда так будоражила его, что он не мог усидеть на месте и все метался, метался, лишь бы себя чем-нибудь занять, отвлечь. Ее детские, беспомощные, будто осыпанные пудрой, ручонки, как во сне, манили его к себе: он видел, как спадают вниз все тонкие, кружевные, соблазнительные одежды и открывается этот девственный, белоснежный мир. Если бы не милая Варечка, Сашка, скорее всего, так бы и увяз в трясине беспокойства, тревоги, всеохватывающей пустоты мысли и чувства, но с ней он встретился всего раз, и вот: сколько беззаботных бредней, сколько трепетных химер-мгновений. В тот день она была с ним учтива, даже несколько сочувственна, но и зародыша какой-нибудь симпатии, влюбленности там в помине не было, однако Каумов уж забыл и искренно поверил, что он – таинственный призрак, неустанно странствующий по ее сердцу. Вечерами, забывая о ее голубеньких, гипнотизирующих глазках, Александр, бывало, грезил каким-то рвущимися вовне развратными истязаниями, внутренне возвышаясь до грубого, жестокого, но властно-милосердного повелителя. И сам он, наверное, пугался этих сладострастных картин более всего. Однако никакими силами не удавалось ему отогнать, одолеть их, и уже не мог он представить себе отношения с девушкой без этих болезненно-приятных, изнывающих в огне, ласк, но с ней он даже внутри себя робел, лишь вспоминая ее смущенный румянец, восхищаясь ее чистотой и непорочностью. Для него это была та самая ewige Weiblichkeit, к которой тело само липнет, как мед, но которая свята до той степени, что к ней нельзя прикоснуться. Однако ж не только ее целомудрие пугало его, он и сам был какой-то немощный, исключительно мечтающий садист. Энергия его хилой плоти шла вразрез с напевами мутного сознания, где изо дня в день в какой-то дымке мелькали тела, приказы, насилие и самая искренняя покорность.

Варенька уж надоела своей красотой, до которой далеко, за которой надо куда-то ехать, ухаживать, стараться, бороться с отчаянием и пустотой. "Зачем?", – проносилось у Александра в голове, и он даже радовался, что не мог найти толковой причины ехать в холод на другой конец города. Он вообще жил практически безвылазно на окраине, крутясь в ногтевой грязи у городской суеты, а в сердце, в центр, где кипит жизнь, он выезжал лишь по крайней нужде. Чтобы избавиться от назойливого образа, Каумов встал и как-то бесцельно, медленно побрел, но тщетно: она – всюду, и только время постепенно, кое-как унесет ее из головы. Где-то на дне сознания двигалась, кричала правда: "Надо бы к Вареньке поехать! Там упоение, там счастье!", но рефлекторный самообман уже приятно окутал Каумова, и он, сгорбившись, одиноко плутал по одним и тем же тропинкам и дорожкам. Холод за это время уже покрыл инеем его ум, но Сашка знал, что вскоре и вовсе будет лютый мороз, а потому деваться ему было некуда. Кроме промозглости ничего Александр в мире теперь не видел и не чувствовал: он как бы оторвался от его теплой груди, от его щедрых сосцов, и голодный шел в никуда.

Внезапно в отрешенные глаза блеснул еле видимый свет ксеноновых фар; Каумов вроде подумал с секунду, хотя фактически просто остановился на месте, и вдруг импульсивно, непонятно зачем запрыгнул в мимопроезжающий автобус. Он сел у окна, прижав под себя ноги, и стал пристально смотреть на свое тоскливое, осеннее лицо.

Наверное, никогда не видел он себя так отчетливо. И так страшно становилось от полной ясности того, что это – "я" и что это "я" – навсегда. Никогда не испытывал Каумов такого четкого, определенного осознания, и долго не мог он оторвать от прозрачного стекла свой взор, совсем забыв о нескончаемом мельтешении домов, машин, людей, деревьев. Его тусклые, серо-голубые глаза высовывались из-под грузных век и грациозных, порхающих, каких-то буквально женских ресниц. Брови его были по-детски умилительно вздернуты, а губы отчего-то надулись в двух толстеньких, оскорбленных, розовых гусеничек. Скулы резко выдавались из-под тоненькой, аккуратно натянутой кожи, напоминая какие-то обглоданные, иссохшие кости, скрытые посреди арийского черепа. В целом, лицо Александра было чистое, чуть красное после мороза, и шелковое, как атлас: без бороды, усов и прочей мало-мальской растительности. Прическа его была самая обыкновенная: темные, щекочущие ушные хрящи, прямые, взъерошенные волосы, которые Александр никогда не расчесывал, погружаясь для самого себя, для неуловимого самоудовлетворения в образ полухмельного, равнодушного и веселого приятеля.

"Да кто же я такой? Что есть мое, только мое в этом дурацком мире?", – нечленораздельно, неуправляемым вихрем носилось в его голове – и все риторически, и все без ответа. Сознание Александра аномально полое, ничего там как следует не рассмотреть: на фоне черной, первозданной пустоты все витают хаотичные частицы, наделенные какой-то бессмысленной, уродливой информацией. И нельзя было поймать хоть одну эту проклятую частичку: она вмиг растворялась, опускаясь в эту черную, невидимую глубину. Каумов не владел ни острым умом, ни феноменальной памятью: он с рождения был безвольный, как будто лишенный души, толстосум, который от безделья беспорядочно пожирал знания, обвивался, как плющом, чужим бисером, но ему все было мало, и натура такая: никогда ему не будет достаточно. Что самое удивительное, Александр даже не страдал по поводу относительности всего и вся в этом мире, как иные мудрецы, не прошедшие катарсис, у него не рождалось сомнений насчет той или иной догмы, того или иного утверждения: все вертелось, кружилось, лишаясь своей сути, и Сашка, как обреченный странник, скитался меж искушающих плодов мировоззрений и миропониманий, которые оставалось, казалось, только выбрать, сорвать, и жизнь, наконец, потечет в свете хоть какого-нибудь небесного светила. Благодетели мира сего даровали ему выбор, но не научили выбирать, и вот он апатично влачится, давимый со всех сторон чужими целями, грезами и мечтами. Изо дня в день он рыщет по книгам, по статейкам, по сайтам, перескакивая с лоскутков Ницше на цитаты из Библии, с интерактивной геометрии Лобачевского на манящую теорию фармацевтического заговора, хотя, кажется, лучше б вместо этой бесполезной мути встречался преспокойненько с друзьями, учился в школе, как все, помогал бы родным, искал семьи и счастья, обретая вновь ту самую прекрасную и добрую, почти крестьянскую простоту. Ах, забавно, отнял ведь кто-то избранный эту блаженную простоту, посчитав человека великим, огромным, и тони ты теперь пьяный в потоках, которые здесь в мире отовсюду, из каждой щели бьют, и все равно, насколько это несообразно для твоего теплого, бытового ума. Где-то обязан оставаться осадок, и неужели никто не боится тех причудливо-ужасных форм, в которые он может незаметно превратиться? Пусть Сашка не сталкивался до сих пор в силу возраста с реалиями, будучи в меру, по-обывательски изнеженным, за это разве должно ему весь земной срок томиться? Он мыслит невыразимыми абстракциями, он, может, и есть медиум, пророк, посланник Бога, да все ж человек: и ни выразить, ни осознать ему настроение космоса, вселенной. Спросите у кого-нибудь из его приятелей, как бы эдак емко описать Каумова, и они вам твердо, без запинки ответят: "Ни рыба ни мясо". Он никого никогда особенно не привлекал: к нему ничто не может тянуть, нет у него твердого, непоколебимого "своего", которым, как сетями, можно было б обольщать и привлекать, он – пустышка, незаметно появляющийся раз у кого-нибудь в жизни, совсем ненадолго, где-то на далеком горизонте, и вскоре бесследно оттуда пропадающий. Каумов от собственной же слабости покорно терпел такое положение, от каждой мельчайшей дисгармонии вмиг раздражаясь, а потому проводя практически каждый день в желчной тревоге и ядовитом беспокойстве. Все эти нервозные, а иногда и психопатические флюиды нельзя было облачить в конкретную форму, применить их куда-либо, а значит приходилось сидеть, ждать, скучать, глядеть, терпеть, и все безучастно...

Независимое пролетело время, автобус был уж где-то загородом и, оторвавшись, наконец, от своей детской физиономии, Александр посмотрел за окно. Такое неожиданно-приятное удивление вдруг охватило его, когда вместо серых домов, серого асфальта и тесных улиц, увидел он яркое, деревенское, русское раздолье. На пологой равнине, в шаткой последовательности стояли друг за другом деревянные дома, покосившиеся заборы, полуразрушенные, а где-то дотла сгоревшие сараи и маленькие, убогонькие дачные участки. Кое-где горел тусклый свет и дымила золистым дымом труба. Каумов как будто слышал, как мирно трещат поленья в печках, как будто ощущал, какими нежными волнами расходится по дому тепло, и даже раздражение пропадало у него от неизъяснимой, ничего не понимающей радости! Высокие клены раздевались, небрежно скидывая с сухих веточек листья, которые, качаясь по гладкому ветру, опускались все ближе и ближе к свободной земле, где в братской могиле лежали тысячи таких же, друг на друга похожих разноцветных листочка. И сам Александр так похож был на эти обреченные листья, колеблемые неутешным, мягким ветром, что становилось отрадно от вида чьей-то, но словно твоей участи. Сменился пейзаж: пропали дома, возник из ниоткуда хвойный лес, а вместе с ним и разнородный русский мусор: от стеклянных бутылок до ржавых полозьев рельс, раскиданных по грязным, мшистым канавам. Сменилось, как по приказу, и настроение – вновь это чертово электрическое покалывание и запертая со всех сторон клетка. За лесом и мусором поджидал маленький, сельского типа городишко с рынком, торговым центром и серыми, пятиэтажными домами, пропахшими насквозь цветущим маком, алкоголем, дешевым табаком и злобной бедностью. "Конечная остановка, просим всех пассажиров покинуть салон", – механически протрещал в динамике женский голос, и Александр лениво вышел на улицу.

На него тут же дыхнуло едкой прохладой и, кутаясь в едва ли утепленную куртку, он пошел вперед. "Что это? Не может быть!", – в трепетном, боязливом восторге зазвенели его чувства, когда он вгляделся в мертвецки усталый народ, что маршировал ему навстречу. Как же она выделялась среди этих людей! Аполинская Варвара гордо, обаятельно ступала прямо к Александру, и легко, ненавязчиво, ни чуть не смущаясь, смотрела ему прямо в глаза. Она так заманчива, потому что не идеальна, но чем-то неправильным, что мысль не способна уловить, цепляет свою жертву намертво. Внутри у Сашки все перевернулось: какая-то мышь пробежала и все переворошила, опрокинула, разбила, и ноги сами по себе, без участия ума, нервозно, в замешательстве ускоряли шаг навстречу ей. Казалось, с уст уж были готовы сорваться робкие слова приветствия, как Варенька, избегая встречи, тихонько повернула за угол и исчезла. Ей не хотелось обременять себя неудобным, стеснительным разговором с этим скучнейшим Каумовым, тем более она спешила на занятия по конному спорту, да и какое ей вообще было дело до его раздражений, дерганий и болезненных метаний? Все в тоскливой, непроницаемой дымке, и Сашка вдалеке от дома, и снова совсем один.

III

Через дорогу находилось небольшое кладбище, замкнутое в кованой, черной, покосившейся ограде. «И нафига я сюда приехал? Чего я здесь ищу?», – нелепо стучалось что-то внутри. Кажется, садись в автобус, поезжай обратно и спи себе целый день, поправляй здоровье и мечтай, однако нечто неведомое, мистическое, по крайней не ощутимое Каумовым, повелительно влекло его к могильнику. Все тело словно взяли под уздцы и, грозясь кнутом, местью, вели в разрушительные объятия мертвых. Перед кладбищем летали вороны по невысоким кучкам перекопанной земли, слетались роем мухи на застывший посреди тротуара лошадиный помет, медленными роботами передвигались рядом люди и чем-то ехидным, сардоническим смердел вокруг весь воздух. Ни единое чудо не могло бы сейчас удивить Александра, напротив, он все ждал, когда же появится из-под асфальта какая-нибудь скверная, огромная нежить и громогласно расхохотавшись, прошепчет ему над ухом: «Попался!».

Какой же все-таки человек мастер ретушевки! Грозное, сырое, пропахшее смолой и смертью кладбище встречало посетителей обиходно-социальным стендом с информацией и расписанием, сторожевой будкой, где вечно хмельной сторож беззаботно смотрел телевизор и какой-то лавкой, где корыстные торгаши в любое время суток радушно упакуют вашего родственничка под землю, поставив над его прахом наспех изготовленных памятник. Как же все это чуждо Александру! Он всюду видит только ее: нагую, губительную, неотступную – в каждом имени, в каждом портрете, во всех этих тщетно-поэтических эпитафиях. Вот военный в фуражке улыбается с черного камня жемчужной улыбкой, а здесь – чья-то милая, заботливая жена мигает эмалевыми глазками, за ней – богатый немец, тлеющий в христианском кресте, и сбоку – совсем еще дитятко, семнадцатилетняя девчонка, грациозно упавшая когда-то в пьяном угаре с седьмого этажа. И все это крутится неудержимым потоком, размывается, расчленяется, а после в единый миг сливается в страшный крик, лишь от здорового ума запертый в груди. Ветер свищет, воет и деревья в ниглеже, готовясь к буре, дрожащим хрустом склоняются к могилам. Мокрые сучья, похожие на грязные когти, ласкают тусклые, черно-белые лица, скребутся внутрь по дешевой, лязгающей эмали. Узенькие тропки, засыпанные желтыми листьями, выводили Александра к новым скорбям, к новым именам, которые изучаешь, как ребенок – высшую математику, и все ждешь, что какая-то неизвестная формула сработает, и мертвец, словно ошпаренный кипятком, весь обгорелый, кричащий от боли, вылезет в серый свет. Каумов – сам, как мертвец, как сгорбленный призрак, парящий легкой походкой над землей, думал, как бы наладить связь, контакт с этими надгробиями, чтобы отсюда, из мира живых узнавать, чем там мается сгнивший Шекспир, что нового выдумал истлевший Фрейд, ведь сколько пользы для всех сфер общества! И все бы он беспорядочно перемещался от одного гения к другому и сам бы стал наконец нелепым, совершенно изуродованно сложенным пазлом гения. Какие-то независимые, полностью самостоятельные образы возникали в его голове, и окружающий гнет: все эти фамилии, слезы, камни, кресты вмиг улетучивались. Ему представлялось, как Антон подъезжает к какому-то помпезному замку на блестящем фаэтоне, приглашает его садиться и ехать в резиденцию к Ною на чашечку кофе... О, как все это пусто!

Александр чуть не упал с отвесного холма, предавшись этому неконтролируемому потоку. Кладбище кончилось. Вниз спускалась витиеватая тропинка, постепенно исчезая перед вольным, пустым русским полем, объявшим свободой многие гектары блеклой, желто-коричневой ржи, которую вскоре должен припорошить белесый снег. Впав в какое-то забытье, растеряв даже прелестное воображение, полым сосудом побрел Каумов назад. У выхода впервые пробился меж клубных туч единственный, милосердный солнечный луч. Ворон, раскричавшись истерическим карканьем, взлетел, и над черным бугорком блеснул в небесном свете золотистый нимб. По крайней мере, так показалось Сашке. У него уже давно с голода жалобно ныл желудок, и он, не прощаясь с забвением, покинул территорию могильника, повернул за угол и вошел в магазин. Только на кассе он вспомнил, что у него совсем нет денег. Плохо. Воздух все тот же. Надо сходить помочиться и возвращаться домой: и спать, и спать, и спать.

Мрачный и холодный он свернул во двор. Все одно и то же: в центре – детская площадка, от нее расходятся по подъездам мамаши с детьми, а у подъездов – подходящие, темные кусты. Александр не успел до конца расстегнуть ширинку, как равнодушным глазом уловил следующую сцену: у скамейки двое мужчин яростно избивали кого-то ногами, без сожаления хватали за волосы, плевали на обездвиженную тушку и дальше били.

– Подонок, тварь, – шипел сквозь зубы первый.

– Получай, гнида, – и второй с размаху, свирепо впечатывал голову избиваемого в асфальт.

– Помоги-ите, – захлебываясь рвотой и кровью, хрипел избиваемый. Его не было инстинктивно жалко, как бывает жалко бездомных собачек или бессильных перед бесчинством родителей детей. Это был обычный толстоватый, зрелый мужчина в синем пуховике и в грязных штанишках с опухшим, задыхающимся, багряным лицом. Непонятна причина, по которой он оказался в таком положении, но и за несколько метров можно было учуять, что он был, кажется, жутко пьян. В окошке на первом этаже безудержно ревел маленький мальчик, разглядывая эту страшную картину. А двое разъяренных старались изо всех сил и, была бы у них под руками арматура или увесистый камень, забулдыгу уже б забили насмерть, но и так ему явно оставалось недолго. Его всхлипываний и омерзительных шипений никто не слышал, а люди в таких городках обычно целыми днями по домам сидят, и нашли бы его только к вечеру – окоченевшего и бездыханного, если бы вдруг не случилось невероятное.